Текст книги "Берцик. Новая жизнь"

Глава 3

В Варшаве киношная группа оставалась вместе только два дня. Они отчитывались за сделанную работу и доделывали, монтировали фильм.

Еще только выходя из здания аэропорта, Берцик почувствовал, понял, что этот город ближе ему, роднее, чем мрачная восточная столица. Он где-то рядом с домом, с собой, он вернулся, чтобы вспомнить.

Варшава в середине мая – это цветы. На клумбах, в парках, на балконах. Цветущие, одуряюще пахнущие каштаны на улицах и в скверах. Узенькие улочки Старого города, где здания стоят вплотную друг к другу, единой стеной, без проходов между ними, будто нарисованные рукой ребенка. Чистенькие, словно свежевыкрашенные дома, с арками, двориками – это напоминает уже заботливо выписанную миниатюру. И звуки везде, в каждом районе города разные, но вместе сливающиеся в единую мелодию, оперу. Город – музыка, услышанная Шопеном.

Потоки машин на перекрестках, высотные современные дома в Новом Городе – весь облик старой классической Европы был ему, несомненно, знаком и комфортен. Но, к своему сожалению и против надежды, вспомнить и этот город не удалось. Гуляя по улицам, Берцик не только рассматривал достопримечательности, проникался атмосферой. Он постоянно, ежеминутно ждал. Вот сейчас, через секунду, внутренний голос подскажет ему, позовет куда-то. Он свернет на каком-то перекрестке, зайдет в один, особенный лично для него, отличающийся от всех остальных, дом, и… Там произойдет с ним что-то хорошее, он всё и всех вспомнит, узнает. Потому что вот так случайно, сам собой, окажется дома. И забудет тогда весь тот ужас, что был с ним, как жил он, ничего не ведая о себе. Но сколько он к себе не прислушивался, ничего такого с ним не случалось, не появлялся внутренний указатель, не звал свернуть куда-то. Все молчало внутри, не отзывалось, как и прежде. Он не расстроился, отлично понимая, что здесь ему будет легче и привычнее, чем там, где находился еще вчера. Он просто радовался, что вырвался, вернулся.

Фильм, снятый его друзьями, презентовали в маленьком овальном зале. На просмотре присутствовало человек тридцать. Берцик сидел на последнем ряду, стараясь не мешать обсуждению. Свет погас, в темноте на экране развернулись знакомые картины. Сейчас, так далеко от того, что он видел, все, так недавно пережитое им, казалось сказкой, затейливой, восточной, почти незнакомой, так и не понятой до конца.

Документальный фильм про Афганистан был успешно сдан, уже скоро его увидят телезрители. Съемочная группа распалась. Михал и Штефан собирались дальше, домой, в свои города. Анджей с Беатой жили тут в столице. А Берцику опять предстояла больница, на нее он возлагал большие надежды. Обменявшись координатами, все отправились в свои стороны. Супруги пообещали навещать Берцика в госпитале.

Больница оказалась современным удобным зданием, расположенным посреди цветущего сада. Ее даже сравнить нельзя было с той, где он совсем недавно лежал с гипсом. Палата рассчитана на двоих. Там уже находился коренастый плотный мужчина, загорелый, с широкими, привыкшими к физическому труду, ладонями, по виду – приблизительно ровесник Берцику. Представился сосед Вацлавом. В больнице оказался по настоянию родственников, которых последнее время беспокоило его высокое давление. Вацлав казался человеком деятельным, не привыкшим целый день проводить в кровати. Скучать от безделья ему было явно непривычно и в тягость. Но, чтобы подобрать лекарства от давления, врачам требовалось не меньше двух недель.

Проводя, как всегда в больнице, достаточно времени в праздности, соседи много разговаривали, рассказывая о себе. Так Берцик узнал, что у Вацлава собственная ферма в тридцати километрах от Варшавы, где он выращивает цветы.

– А сейчас еще, представляешь, шиншилл завел, хочу попробовать. Все говорят – хороший бизнес, прибыльный. Купил я десять самочек. Как они там без меня? На дочку оставил, только бы не погубила, справилась с ними. Так меня не вовремя давление это прихватило, сейчас самое время работать, – не единожды в день сокрушался Вацлав. Для Берцика его рассказы о ферме, цветах, дочке и шиншиллах звучали гимном. Гимном добропорядочности, оседлости и домашности, которых он сам был лишен уже долгое время. Они вызывали глубокую, неподконтрольную разуму зависть, с которой сам он ничего не мог поделать. Теперь он уповал на врачей.

Но у докторов тоже почти ничего не получалось. Пока они не сообщили ему чего-то нового, полезного, того, что он не знал бы раньше. У него биографическая амнезия, вызванная, по-видимому, ушибом головного мозга и стрессом. Ушиб почти прошел, но память пока не вернулась. Ему провели обширный курс медикаментозного лечения, но результатов он не дал. Как не помогли ему и другие методы, к которым прибегли врачи. Внутри него ничего не изменилось, все также его прошлое оставалось спрятанным от него.

В больнице его навестили Анджей с Беатой. Узнав, что все обстоит по-прежнему, решили помочь ему, сняв о нем сюжет и показав по телевидению. Может, кто-то узнает его, отзовется. Ведь где-то есть люди, которые знают и помнят. Сюжет был снят и прошел несколько раз по центральному телевизионному каналу. Но никто не нашелся и не отозвался. Казалось, вокруг него полная пустота, через которую никогда не удастся прорваться. Никто нигде не знает о нем, не ждет, не ищет. Он только один такой в мире, неизвестно откуда взявшийся.

Берцик опять отчаялся и загрустил, в голову снова полезли непрошенные и вредные мысли.

Как-то вечером его пригласили на консультацию к профессору, приехавшему в Варшаву всего на несколько дней. Профессор – совсем пожилой дядечка в очках с тяжелой, широкой, темного цвета оправой. Принимал он Берцика в кабинете завотделением, тоже присутствующего там. Внимательно рассмотрев все снимки и результаты наблюдений, профессор, наконец, снял свои уродующие очки и удобно облокотился о стол.

– Что же мне сказать вам, молодой человек, – начал он, – вам, вероятно, очень страшно жить сейчас так, ничего не помня?

– Да нет, ничего, я справляюсь, привык уже.

– Плохо, что справляетесь, лучше бы уже справились. Да. У нас тут с вами еще все осложняется тем, что вы находитесь в непривычной для себя обстановке. Были бы у себя дома, глядишь, давно бы все вернулось, вспомнили бы, среди привычных условий, родных и близких. Но этого у вас нет. И помочь вам, молодой человек, тут мы совсем бессильны, не от нас с вами это зависит. Вас вон и по телевизору, я слышал, показывали, но никто не отозвался. Плохо. Непривычность окружения существенно тормозит процесс вашего выздоровления.

– Получается, я уже никогда ничего не вспомню?

– Нет, я склонен думать, что память обязательно вернется. Весь вопрос когда. Сколько уйдет на это времени? Медицине известны случаи, когда требовались десятки лет.

– Вы хотите сказать, что мне тоже придется ждать….

– Нет, я думаю, в вашем случае все произойдет раньше. Но конкретные сроки назвать затрудняюсь. Более того, скажу прямо. С точки зрения медицины, молодой человек, вы совершенно здоровы. А вот почему не возвращается память, об этом мы знаем мало, здесь очень часто не только медицинская проблема, я бы сказал, чаще, чем хотелось бы. Но она вернется, обязательно. Это может произойти в любой момент, и по тысячи причин. Еще один стресс, радость или горе, испуг, удивление. Или просто проснетесь как-нибудь утром и поймете, что все прошло. А может, воспоминания будут приходить постепенно, одно за другим, пока не сложится цельная картина. Никто вам не скажет, как это случится и когда.

В палату Берцик вернулся не в самом лучшем расположении духа. Невнятные объяснения профессора совсем не убедили его. Сосед Вацлав, искренне переживающий, и достаточно уже уставший от мрачности и подавленности своего приятеля, тут же приступил с расспросами. Узнав, что в прогнозах профессора ничего нового не появилось, он тут же принялся утешать Берцика, как делал уже не раз:

– Ну и ладно, наплюй. Ты здоровый, крепкий мужик. Руки, ноги целы. Голова тоже на месте. Что ты все переживаешь? Ты живи просто, не думай ни о чем. Все же тебе говорят, что память вернется. Просто надо подождать. Тебе бы в костел хорошо сходить, помолиться за себя. Знаешь, когда трудно – помогает. Я по себе это знаю, давно уже. Сейчас вот оправишься немного, подлечишься, и давай, приезжай ко мне на ферму. Рабочие руки там всегда нужны. И воздух у нас, знаешь какой, сразу на поправку пойдешь. Еще самочки эти. Как я за них переживаю! Дочка, правда, говорит, хорошо все. Все десять живы-здоровы.

– Спасибо тебе, Вацек за заботу и утешения. И за приглашение на работу тоже. Я, может, и воспользуюсь. Деваться-то все равно некуда. Мне вообще везет сейчас на хороших людей. Не знаю уж, как раньше было. Что бы я без вас всех делал – просто не представляю.

– Ничего. Ты не грусти, главное, наладится все. Ну что, может, партейку в шахматы?

– Давай, конечно.

Вот и в шахматы он тоже играл совершенно спокойно и уверенно. Кто, где, когда научил его этой игре? Гадать бесполезно, да и, получается, не так уж обязательно.

Слова фермера о том, что ему стоит сходить в церковь помолиться, запали Берцику в душу. Вот еще одно место, где он непременно должен побывать. Интересно, какие взаимоотношения с религией были у него в прошлой жизни? Крещен ли он? Верил? А сейчас? Странно, что такие мысли не приходили ему в голову раньше. Сейчас бы он, вероятно, назвал себя религиозным человеком. Без веры в его положении совсем плохо может быть, нельзя. Впрочем, просто надо сходить в костел и посмотреть, какие чувства он испытает там, внутри.

Через день Вацлава выписали, и он отправился к своим цветам, шиншиллам, жене и дочке. На прощание они обнялись как близкие друзья. Берцик пообещал не забыть сделанное ему предложение и после выписки тоже отправиться на ферму. Вторую кровать в палате теперь занимал совсем молоденький паренек, который целый день трепался по мобильнику со своей девушкой или слушал музыку через наушники.

Берцик тоже закончил все положенные ему процедуры, и теперь с ним работал психолог, стараясь прояснить, собрать как можно больше информации о нем: что именно он помнит и знает, какими навыками и умениями обладает.

Его психологом оказалась женщина лет тридцати, невысокая плотная блондинка с темно-карими глазами и замечательной улыбкой. Улыбка – было то, на что он сразу обратил внимание. Она появлялась постепенно. Сначала что-то мелькало в глубине темных глаз, потом неуловимо менялось лицо, становилось каким-то ожидающим, предвкушающим. И только потом весело растягивались губы. В ответ тоже хотелось обязательно улыбнуться, ответить тем же. Звали психолога Дитой. Это имя очень подходило ей, оно тоже было веселым и улыбчивым, как и его обладательница.

Самый первый день их начался с того, что Дита попросила его рассказать все, что он знает о себе. Слушала она внимательно, аккуратно вписывая что-то на лежащий перед ней листочек. Только иногда, например, когда он добрался до того, как решил свести счеты с жизнью, она строго поджимала губы и осуждающе качала головой.

Когда он закончил свою совсем недлинную историю, Дита принялась задавать вопросы.

– Вы рассказали, что со своим другом сначала разговаривали по-английски. Значит, вы знаете хотя бы один иностранный язык. Насколько хорошо вы владеете английский?

– Точно я не могу сказать, там мне хватало, мы нормально понимали друг друга.

– Хорошо. А как вам кажется, знакомы ли вы с другими иностранными языками? Посмотрите вот на эту карточку, вы понимаете, что здесь написано?

Так постепенно, вместе, они установили, что Берцик еще знает немецкий, хоть и значительно хуже, чем английский, и даже слегка понимает французский, но уже совсем на простом, почти школьном уровне.

Очень заинтересовала Диту историю с гитарой. Медленно, никуда не торопясь, она вытягивала из него то, что даже сам он не знал о себе. Да, он поет, и очень прилично, причем может спеть и ноты. Совершенно очевидно, когда-то его этому учили специально. Не исключено, что это было его профессией. Кроме гитары, он играет еще и на фортепиано. Но нельзя сказать, что степень его владения инструментами высока. Вряд ли он концертировал. Но его знания инструментов достаточно для простого аккомпанемента. Так в анкете, которую заполняла Дита, появился плюсик напротив его музыкальных навыков.

Однажды психолог протянула ему плотный лист картона и мягкие карандаши, попросив нарисовать что-нибудь. Сначала он с недоумением воззрился на нее. Но она спокойно улыбалась его взгляду. Потом провел первую линию. Затем вторую, третью, десятую. Через полчаса с картонки на них смотрела еще одна Дита. Настоящая же захлопала в ладоши:

– Я так и знала. Все тесты свидетельствовали, что ты должен уметь рисовать. Я не ошиблась! Можно я возьму это себе?

Сделанное открытие вызвало недоумение у него самого. Рисует, значит. И что? Кем же он был? Художником? Или певцом? Непонятно ничего. И скорее всего, не очень нужно в той жизни, что его ожидает.

Еще они выяснили, что Берцик умеет водить машину. Но это знание оказалось и вовсе бесполезным, потому что получить права сейчас, в таком его сумрачном состоянии – нечего даже и думать. Это тоже объяснила ему Дита.

Следующие программы тестов были направлены на выявление его интеллектуальных знаний. Сразу стало понятным, что у него есть познания в области технических наук. Но на каком-то этапе все застопорилось, и сколько они не бились, так и не смогли докопаться, какова конкретная природа этих знаний. Дита объяснила ему, что это может означать, что знания его очень специфичны, касаются какой-то весьма узкой области. Или опять дает знать себя его амнезия. Именно тут может проходить граница того, что он не может вспомнить.

Бок о бок они проработали неделю, встречаясь каждый день и проводя достаточно времени вместе. Берцику нравилась эта женщина. Была в ней какая-то основательность и чисто женская доброта, не та, которая положена по профессии, а врожденная, естественная и неподдельная. Но и, конечно, не оставался он равнодушным к ее светлым легким волосам и мягкой постепенной улыбке.

Дита тоже, по всему видно было, увлеклась своим необычным пациентом. Не каждый день приходилось ей работать с теми, кто почти ничего не знал о себе, и скрупулезно, шаг за шагом, вытаскивать из самых глубин памяти информацию, скрытую от них самих. Она тоже эту неделю жила его жизнью, волнуясь и сопереживая вместе с ним.

В пятницу, когда они в очередной раз встретились в клинике, немного смущаясь и чувствуя себя не совсем ловко, Дита предложила ему в субботу совершить небольшую прогулку, объясняя это тем, что ей хочется показать ему еще раз Варшаву, может, все-таки он что-нибудь узнает там, знакомое для себя. И Берцик, конечно, согласился.

Крошечный красный Фольцваген Диты ждал его утром в субботу у ворот больницы. Они проехали по пустынным, из-за раннего часа выходного дня, улицам Варшавы, прокатились по набережной, по мосту через Вислу перебрались на левый берег в Старый город.

Это была совсем другая река, чем та, возле которой он не так давно опять начал жить. Широкая, спокойная, гладкая как зеркало. В ней вверх ногами отражались старинные затейливые постройки Старого города.

Оставив машину на стоянке, они вдвоем углубились в знаменитые Жолибожские сады. В парке никого не было, только редкие велосипедисты иногда проезжали по специально отведенным им дорожкам. Где-то в кроне деревьев щебетали птицы. Трава была совсем молодая, ярко-зеленая, а воздух наполнен ароматом цветущих растений. Здесь было спокойно, красиво, удобно.

Дита молча шла рядом с ним, тоже наслаждаясь чудесным днем. Сегодня на ней было шелковое, в крошечных незабудках, платье, а не белый халат, как он привык видеть в больнице. Ее легкие волосы были распущены и струились вдоль спины нежными завитками. И такая радость, покой захлестнули его, что он удивился себе самому. Ему показалось, что он готов всю жизнь брести рядом с Дитой по берегу этой вечной, как вся природа, реки и не думать, не волноваться вообще ни о чем. Дита тоже что-то почувствовала, изредка взглядывая на него и улыбаясь самым краешком губ.

Потом они долго сидели на траве, все также наслаждаясь теплом и спокойствием вокруг.

– Пойдем обедать? – спросила Дита.

Этот простой вопрос застал Берцика врасплох. Денег, которые собрали ему перед расставанием сердобольные киношники, за что ему до сих пор было стыдно и неловко, оставалось совсем немного. А перспективы впереди были совсем неопределенные. Униженное, зависимое положение постоянно давило на него, мучило, но ничего поделать с этим он пока не мог. Поэтому он только отрицательно покачал головой.

Легко разобравшись в его колебаниях, Дита продолжила:

– Пойдем, я угощаю. Это будет платой тебе за мой портрет. Он у меня дома на стене висит.

– Какая плата? Если бы не ты, я никогда бы не узнал, что умею рисовать. Мой скромный подарок – совсем маленькая часть того, чем я обязан тебе.

– Брось, пойдем обедать. Я приглашаю. Люди должны помогать друг другу.

Эти слова о помощи и милосердии он слышал уже несколько раз. Все должны помогать всем. А кому помочь ему, чтобы тоже соответствовать? Пока он только принимает чужую помощь и не может ничего отдать взамен. Пора как-то устраиваться, искать свои собственные пути, определяться. Хватит уже пользоваться чужой добротой и состраданием.

Они долго обедали на Замковой площади, наслаждаясь не только вкусной едой, но и прекрасным солнечным днем, а еще больше обществом друг друга. Потом они просто бродили по Старому городу, по его узким извилистым улочкам, петляющим между домами.

Постепенно у Берцика родилось стойкое ощущение, что этот день он тоже запомнит надолго, а может быть, навсегда. Было в нем что-то важное и правильное, настоящее.

Вечером, уже опять в машине, Дита, старательно отворачиваясь от него и делая вид, что полностью поглощена дорогой, небрежно спросила:

– Тебя на днях выписывают. Что планируешь делать дальше?

– Еще не знаю. Пока думаю.

– Может, останешься здесь, в Варшаве?

– И что я тут буду делать?

– Знаешь, здесь есть реабилитационный центр помощи тем, кто попал в сложную ситуацию. Зарегистрируешься там, я отведу тебя. Они помогут с жильем, работой. Подумай. Это шанс для тебя.

После того как они расстались, лежа на своей койке в палате, Берцик все еще продолжал думать над словами Диты. Конечно, просматривалась за ними ее личная увлеченность им. Да и для него проведенное вместе время уже стало что-то значить, представлять ценность, тревожить. Такая заинтересованность друг в друге могла вылиться во что-то более серьезное, значимое, можно было бы остановиться, проверить. С другой стороны, совсем незнакомые мужчина и женщина в силу определенных причин оказались рядом на некоторое время, в ситуации, когда приходится выворачивать душу, рассказывать о себе. Может, именно это стало основой их взаимного интереса, случайная глубокая вовлеченность в чужую жизнь, в данном случае, в его собственную? А при более близком знакомстве иллюзия пропадет, рассеется?

Что и кому он может сейчас предложить, когда сам ничего не понимает о себе? Разве может служить опорой, как положено мужчине, или хотя бы быть равным, а не ущербным и зависимым? Нет, он этого не хочет, боится. Хватит считать себя больным, пора что-то делать самому, и только тогда он сможет сам выбирать и решать.

Реабилитационный центр в Варшаве – не выход. Там он также останется несчастным и убогим, нуждающимся в помощи и сочувствии. А он больше не желает, чтобы его жалели, хочет сам управлять течением собственной судьбы. Решено, никаких богаделен, он будет пробовать по собственному разумению. А к Дите, если у него что-нибудь получится, он еще сможет вернуться, но уже совсем другим человеком.

Выписывался он во вторник утром. Помимо тех знаний, что он получил о себе, теперь у него в руках были документы, позволяющие жить и работать на территории Польши. Имя, придуманное еще в Афганистане, он оставил, потому что уже привык к нему. А фамилию взял, показавшуюся благозвучной. На порог вышел тридцативосьмилетний Альберт Вишневский.

Грустная Дита обняла его на прощание, сунув бумажку, на которой были написаны ее координаты, и попросила не пропадать, иногда сообщать о себе.

Он собирался совсем недалеко, на ферму Вацлава. Но перед отъездом у него осталось еще одно дело, которое он решил обязательно сделать.

Костел Святой Анны на Королевском тракте Берцик присмотрел в субботу, во время прогулки с Дитой. Среди большого количества варшавских церквей он выбрал его за относительно небольшие размеры и какие-то камерность и уютность, ощущаемые еще снаружи, только при взгляде на его украшенный скульптурами в нишах фасад.

День был будний, поэтому внутри почти никого не было. Тихонько, стараясь не привлекать к себе внимания немногочисленных прихожан, он опустился недалеко от входа на скамью и внимательно огляделся по сторонам. Арочный, затейливо расписанный потолок, строгой формы окна, золоченые колонны и скульптуры у стен, огромная хрустальная люстра на длинной тяжелой цепи. Он попал во дворец. И везде: со стен, с потолка, отовсюду, на него смотрели глаза. Милосердные и прощающие, страдающие и смиренные. Храм, место, куда приходят разговаривать с богом. Где Он может услышать и направить. Долго Берцик ждал, что с ним произойдет что-то особенное, может, получит, почувствует, совет. Но в душе ничего не менялось. Помпезная, слишком вычурная обстановка отвлекала, давила. Через какое-то время ему даже стало казаться, что он забрел сюда по ошибке, что бог, которого славят здесь, к нему самому не имеет никакого, даже случайного, отношения. Вокруг все было чужое и непривычное, не вызывающее отклика в душе. Наконец, он поднялся, отойдя к стене, еще минуту смотрел на алтарь. Его внимание привлекло оживление у входа. Двое юношей с громоздкими черными футлярами в руках переговариваясь почти шепотом, шли по проходу вперед. Остановившись у первого ряда скамеек, открыли футляры. Достали музыкальные инструменты. Скрипач и виолончелист. Переглянувшись, одновременно подняли смычки. Опять Шопен, вдохновенный и хрупкий, легкий и воздушный, загадочный и насквозь родной. Как весь этот город вокруг.

Смочив пальцы водой из чаши у входа, Берцик вышел на улицу. Вопрос о религии так и остался открытым для него. Пока он ничего не прояснил для себя. Теперь ему предстояло отправиться на вокзал.