Текст книги "Берцик. Новая жизнь"

Глава 5

Притормозили у маленького, всего из четырех столиков, кафе, стоящего на трассе. Взяли по чашке кофе. Мимо проносился бесконечный поток машин. Все спешили в столицу.

– Что делать будешь? – спросил его Адам.

– Даже не представляю. Наверное, еще у кого-нибудь работу поищу, на ферме. Опыт теперь есть.

– Брось. Давай со мной, в Варшаву. У меня там друзья, помнишь, я тебе про Иностранный Легион рассказывал? Осмотришься, а потом, может, надумаешь и махнешь с нами. Ты мужик крепкий. Я только что сам видел.

– Не знаю. Как-то неожиданно все случилось. Поедем в Варшаву, если я тебя не стесню. Все равно деваться некуда пока. Там поглядим, как все обернется.

Альберт и сам удивился, как быстро успел перехватить Вацлава. Его тело словно действовало само, раньше, чем он успел сообразить, слегка даже напугав своего хозяина. Значит, он прав, и такой, то ли боевой, то ли преступный опыт в его жизни уже был, оставив и по сей день вот такую, стремительную и независимую ни от чего реакцию. Легион, так Легион, если так повернется судьба, над которой, получается, он еще менее властен, чем ему казалось.

В столице Адам привел его в чью-то большую, но неухоженную, запущенную квартиру, уже давно нуждающуюся в ремонте и капитальной уборке. В одной из комнат, тоже захламленной, они и устроились, предварительно убив полдня на хотя бы поверхностную чистку и мытье окон.

Берцик даже толком не понял, кто тут хозяин. Постоянно толклись там человек пять длинноволосых парней, вольно угощающихся самокрутками с травой. Время от времени появлялись еще новые, незнакомые люди, в том числе и девушки, выглядевшие тоже непривычно, экстравагантно, богемно. Адам часто и подолгу с кем-то шептался с таинственным и заговорщицким видом, а потом сообщал ему, что дело потихоньку движется. Через пару дней должен приехать некий Алес, который везде все ходы-выходы знает, и тогда все будет устроено, они быстро сделают документы и махнут во Францию, на сборный пункт.

Не то чтобы Берцику нравились разворачивающиеся перед ним перспективы, или он верил этим, не пойми чего ищущим юнцам, возомнившими себя псами войны. На него навалилась душевная усталость и апатия, было ему сейчас решительно все равно, где и с кем он окажется завтра или послезавтра. Он готов быть плыть в любом направлении и течении, куда затянет его жизнь без всякого на то его собственного участия. Ему удалось спрятать от самого себя глубоко внутри тревожащую его мысль о неблаговидности и преступности своего прошлого. Но это совсем не означало, что отчаяние, которое он испытал, когда узнал о такой вполне реальной возможности, полностью прошло и не беспокоило его. Он просто застыл, стараясь изо всех сил сохранять в себе равнодушие и отстраненность от собственных душевных терзаний. И если судьба приведет его во Французский Легион, что ж, он готов, причем ко всему. В том числе и к тому, чтобы остаться где-то там, куда его забросит, в чужой земле навсегда. Сам, сознательно, больше он смерти искать не будет, но если его найдет она сама, роптать тоже не станет.

Несколько раз у него появлялась мысль позвонить Дите, встретиться с ней. Но он старательно прогонял ее. Не надо никого беспокоить, ввязывать в свои дела. У него нет такого права. Он будет всем распоряжаться сам, один, чтобы не о чем и не о ком было жалеть.

А пока он целыми днями гулял по Варшавским улицам, стараясь ни о чем не думать, а только любоваться теми видами, которые были у него перед глазами. За несколько дней он прошел, наверное, десятки километров. Этот город становился ему знакомым и близким, открытым и понятным. Хотя, вполне возможно, так было и раньше, в той жизни, которую он уже отчаялся вспомнить.

Как и многим местным жителям, ему полюбилась Рыночная площадь – самый центр столицы. Казалось, что приходя сюда, он попадает в какое-то совсем другое время, не сегодняшнее – заполненное машинами, скоростями, тревогами, а то, что закончилось лет четыреста назад. Площадь всегда кипела людьми: магазины, кафе, рестораны, вернисажи уличных художников, среди которых он особенно полюбил прогуливаться.

Там же, среди своих картин, выставленных для продажи, художники за небольшую плату рисовали портреты всем желающим. Как-то в середине дня Берцик опять гулял на вернисаже, разглядывая громоздящиеся вокруг картины. За одним из мольбертов стоял не очень молодой уже художник, коренастый, невысокий. Волосы у него были темные, почти черные, местами с проседью, завязанные сзади хвостом. Перед ним на раскладном стульчике сидела молодая женщина с живым, постоянно меняющим выражение лицом. Молодой мужчина, видимо ее спутник, постоянно бегал от своей подружки за спину художника, чтобы взглянуть, как у того получается ее портрет. Но дела у художника, похоже, не ладились. Он строго зыркал на мешающего ему мужчину, обидчиво выпячивал губы, сердился. Наконец, резко сорвал лист с мольберта и гневно порвал на множество частей. Закрепил новый и начал все заново. Но вновь ничего не получалось. К нему подошел еще художник, стоявший по соседству. Сначала он только давал советы, потом подтащил и свой мольберт. Этот художник рисовал углем. Минут через пятнадцать он снял лист с мольберта. Портрет вышел чуть лучше, чем у первого, но все равно, на женщину похож был мало. Оба художника рассыпались в извинениях, объясняя своим клиентам, что редко, но бывают такие лица, которые очень тяжело нарисовать, уловить их неповторимость за то небольшое время, как рисуют портреты на улице. В мастерской, спокойно, за несколько дней, если женщина готова позировать несколько часов подряд, они, конечно, справятся, но цена, понятно, будет другая, и качество. Расстроенная молодая пара уже собиралась уходить.

Берцик сам не понял, какая сила словно подтолкнула его в спину. Просто он обнаружил себя уже рядом с мольбертами.

– Разрешите, я попробую.

Скептически переглянувшись, художники пожали плечами. Первый поставил на свой мольберт очередной чистый лист, подвинул карандаши. Женщина опять устроилась на стульчике.

Портрет у него пошел сразу. Было полное впечатление, что кто-то невидимый водит его рукой, направляет. Молодая женщина получилась очень похожей, почти живой. Когда осчастливленные покупатели ушли, художник протянул ему полученные за портрет деньги.

– Возьми, заработал.

– Нет, оставь себе, я просто так, захотелось попробовать.

– Да? Тогда давай пивка попьем, заодно и познакомимся, присаживайся, – пододвинул ему стульчик художник, – я быстро, только до палатки и обратно.

Обернулся он действительно скоро, тоже устроился рядом. Подошел и тот, что рисовал углем.

– Ну, рассказывай. Ты кто такой? Вроде, мы тебя раньше здесь не видели.

– Да, собственно, так, никто, просто гулял.

Берцик решил больше не рассказывать про себя, про свое беспамятство и ущербность. Ему уже надоело вызывать у всех жалость и сострадание. Он такой, каким есть сегодня. Зачем все время что-то поминать? Надо стараться устраиваться как-то, жить с тем, что есть.

– А учился ты где? – продолжал расспрашивать его пожилой художник.

– Учился?

– Да, рисовать.

– Нигде, само так как-то получается.

– Странно! У той девушки было очень сложное лицо. Я до тебя целый час бился, и все без толку. Правда, я не портретист. Но вон, Лех, – указал он на второго художника, – действительно умеет. А не смог. Ладно, как твое имя? Ты сам из Варшавы? Или приезжий? Вроде говоришь не как варшавянин.

– Я Альберт. Нет, я здесь недавно, но какое-то время еще пробуду.

– А я Пшемислав, а он вон Лех. Будем знакомы. Хочешь, приходи к нам, тоже порисуешь. Нам интересно, что у тебя еще получится.

– Да я не знаю, смогу ли, я же так – пробую только.

– Смотри сам. Мы здесь почти каждый день.

На следующий день в квартиру, где жили они с Адамом, набилась целая толпа народа. Приехал Алес, которого ждали. Это оказался худой и высокий мужчина лет тридцати, с узким и каким-то нервным лицом. Все здесь относились к нему с подчеркнутым уважением, слушая и внимательно вникая в каждое его слово.

В холле в честь его приезда был накрыт длинный, заставленный разномастной посудой стол, за ним разместилось не меньше двадцати человек. Плотно закусив и выпив несколько рюмок, обнимая одновременно двух девушек, Алес стал расписывать все выгоды наемничьей службы.

– Мы с вами поедем в Лион, где обратимся во Французский Легион. Надеюсь, вы все готовы к сдаче экзаменов на физическую форму.

– Слушай, Алес, – обратился к нему Адам, – а если документы не в порядке, как до Франции можно добраться?

– Так тоже запросто. Нелегально перейти границу. А если по-простому, ночью вплавь форсировать Одер. А из Германии во Францию – уже никаких проблем нет доехать, – и он опять приступил живописать подробности биографии Боба Денара, в которого каждый из них обязательно со временем превратится.

– Алес, а откуда ты все это так хорошо знаешь? – задала вопрос худенькая белобрысая девчушка.

– Так у меня брат в Академии Национальной Обороны учится, к ним даже вербовщики приходили, рассказывали.

– И что, у тебя брат тоже в Легион собирается?

– Да нет, зачем ему. Он и здесь нормально работать может, да и семейный уже: жена, ребенок.

– Слушай, а ведь там и погибнуть, наверное, недолго?

– Нет, брось. Это в прошлом веке только случалось. А сейчас, все говорят – крайне редко бывает. Ведь и особых боевых действий нигде нет.

– А когда мы поедем?

– Так вот, сейчас соберемся, и двинем через пару недель, мне тут еще одно дело надо закончить.

Все это выглядело как-то несерьезно, пустой бравадой, болтовней, мальчишеством, но вариантов у Берцика не было. Что делать дальше – он представлял себе слабо. Что ж, возможно Легион – это то самое место, где он вновь обретет себя.

За это время он привык и отчасти даже привязался к Адаму, хоть и заметил, что здесь, в Варшаве тот стал немного другим, более развязным и легкомысленным, чем на ферме, где во всем проступала железная рука хозяина. А тут сказывалось какое-то странное богемное окружение, в которое они попали. Люди, что сейчас рядом с ними, похоже, нигде не работали, а только перебивались от случая к случаю, придумывая себе всякие авантюры. Но здесь можно было жить, в этой огромной, не пойми кому принадлежащей квартире. Все время мелькали какие-то лица, то появляясь на день-другой, то опять исчезая куда-то. Пока его никто отсюда не гнал, и он тоже пользовался чьим-то, так вовремя подвернувшимся гостеприимством.

Собирались они долго, прошло уже почти три недели, вместо обещанных Алесом двух, а Берцик и Адам все еще ждали. Они уже всерьез сомневались в полученных обещаниях и больше думали о том, где найти хоть какую-нибудь работу, потому что деньги, заработанные на ферме, таяли и испарялись, как утренняя роса с камней в жаркий день. К тому же, Берцика волновал вопрос о нелегальном переходе границы. В его обстоятельствах, с временными документами, по-другому никак не получится. Лично ему это препятствие казалось непреодолимым, как не уговаривал его Адам, поверить их предводителю и организатору Алесу.

Но Адам оказался прав. Алес возник у них под вечер, также внезапно, как и в прошлый раз. Был небрит, угрюм малоразговорчив, одет в тяжелые ботинки и с рюкзаком за плечами, уже собран в дорогу. Сопровождал его совсем молодой парень, почти школьник, худенький, со светлыми волосами, представился Гавелом.

– Завтра отправимся, – оповестил Алес и, поймав вопрошающий взгляд Берцика, выложил на тумбочку потертый паспорт, – тебе, чтобы не заморачивался. Берцик открыл клеенчатую книжицу. Мужчина на фото мало походил на него, но выбора не было.

– Не дрейфь, это так, на случай, поедем автобусом, скорее всего никто ничего проверять не будет, – продолжил Алес.

– А сколько нас? – поинтересовался Адам.

– Не видишь разве? Четверо.

– А ты тогда говорил, человек двадцать будет.

– Зачем нам двадцать? Чем больше нас будет – тем меньше шансов, что возьмут тебя и меня. Как раз – хорошо все.

В дорогу отправились рано утром. Пока старенький поезд тащился к границе, Альберт все думал о том, правильно ли делает, покидая Польшу. Все-таки здесь у него есть шанс что-то вспомнить о себе, узнать. Впереди – чужая страна, в которой эти надежды придется оставить. Или это к лучшему, пусть, все равно от его ожиданий толку оказалось мало. Спутники его тоже притихли. Наверное, каждый сейчас думал о чем-то своем, подводил итоги, старался заглянуть в будущее.

В начале вагона распахнулись двери. Полиция. Наряд двинулся по проходу между сиденьями, внимательно всматриваясь в лица немногочисленных пассажиров, большая часть которых мирно дремала. От Берцика не укрылось, как поспешно опустил на глаза темные очки Алес и с подчеркнуто-безмятежным видом отвернулся к окну. Гавел глубже нахлобучил кепку, откинулся на спинку в расслабленной позе уснувшего в дороге транзитного пассажира. Когда полицейские прошли в следующий вагон, Адам, тоже все заметив, обратился к попутчикам:

– Что-то стряслось? Полиции боитесь?

– Да так, – после секундной заминки отозвался Алес, – неприятности у нас, ничего страшного.

– Может, помощь какая нужна? Ты только скажи.

– Да, ерунда. Не бери в голову. Мы позавчера с друзьями вот у его отца Форд-Транзит взяли, покататься, и после вечеринки, сам знаешь, датые чуток были, не справились с управлением, вот и все.

– В смысле, как не справились? Что произошло?

– Выбросило нас на встречку, а там, как назло, машина такая, полугрузовая была, вроде фургона, с логотипом какой-то фирмы. Ну и столкнулись мы с ней, лоб в лоб.

– Ух ты! А что дальше было?

– Ничего не было, выбрались оттуда и разбежались кто куда.

– Как так? А та машина? Форд же бронированный, небось, всю в дребезги разнес, там же люди, наверняка были, они как?

– Я подходил, там только водитель был, вроде стонал, шевелился. А что, нам было делать, без прав, пьяненькими там на встречке ждать, пока нас тепленьких примут?

– Так вас же ищут, наверное. И через границу не пропустят.

– А у нас паспорта тоже левые, не бойся, все получится. А во Французский Легион по любым документам берут, и вообще без них. Я специально выяснял.

Да, вот как получается. Теперь он, Берцик, оказался в компании преступников, даже не сознающих это, по молодости, по дурости. Пока еще можно повернуть обратно, они все еще в Польше. Нет, не стоит, некуда ему возвращаться. Только вперед.

После таких откровений, настроение, и так у всех невеселое, упало еще ниже, большая часть дороги прошла в молчании и отчуждении. Берцику казалось, даже легкомысленный Адам сейчас прикидывает, не повернуть ли ему, пока не поздно, домой, отказаться от авантюры.

В приграничном городке купили билеты до Марселя, перебрались в автобус. Только оказавшись без всяких проволочек в Германии, Берцик, наконец, осознал, что уже вступил на новую, непонятно куда ведущую дорогу, с которой уже не сойти. За окном мелькали чистенькие бюргерские домики, его попутчики приободрились и даже развеселились, болтая о чем-то своем, мальчишеском. Впереди их ожидали Швейцария и Италия, пусть только из окна и на редких остановках, но все равно интересно. А Берцик все продолжал рефлексировать. Он погрузился в странное, невнятное состояние, когда, вроде, и не спишь еще, но все окружающее кажется размытым и нечетким, второстепенным, а где-то внутри остаешься один на один с собой, душу начинают наполнять другие, чем то, что вокруг, твои собственные образы и видения. Представлялось ему странное, ровное, почти без растительности, место, похожее на пустыню. Скрипит на зубах, раздражает глаза мелкий песок, который повсюду, даже, кажется, в плотно завинченной крышкой фляжке с водой. И жара вокруг такая, что трескаются, кровоточат губы, чешется все тело. Даже автомат под рукой раскалился от солнца так, что кажется, оставляет ожоги на коже. Вещевой мешок давит на спину, затрудняет движения. Хочется вскочить, сорвать с себя камуфляжный комбинезон и нестись скорее туда, где есть вода и прохлада. Нельзя. Те чахлые колючки, где они сейчас лежат – плохое укрытие. Стоит только поднять голову и снайпер своего не упустит. Только бы вытерпеть, дождаться ночи. Темнота здесь падает сразу, занавесом, мгновенно прекращая игры, в которые играют люди. Только бы выдюжить, еще долго…

Автобус на повороте резко качнуло, и он выплыл, вывалился из своих видений, так и не успев понять, где находился еще мгновение назад. Что ж хотел подсказать ему внутренний голос? То явно была какая-то война. Где? Какая? Как он там оказался и когда? Может, вовсе не зря он сейчас находится в этом автобусе? Может, он просто приближается к себе, возвращается? А что? Сам он не в силах управлять судьбой, так, может, судьба управляет им, заходя на новый виток того, что уже было в его жизни? Не зря же все его прошлые тревоги и опасения. Было, явно было в его жизни что-то, связанное с оружием и войной: киллер, преступник, наемник или солдат? От судьбы не уйдешь, даже если вовсе не помнишь о ней.

В Марсель они прибыли поздно, почти в полной темноте. Автобус остановился на привокзальной площади. Быстренько перекусили в уличном кафе. Чтобы разобраться в меню, пришлось сложить вместе скудные познания во французском, имевшиеся у всех четверых. Потом отправились искать ночлег поблизости. Завтра ехать дальше – в местечко Обань, где располагается часть.

Уже в десяти метрах от площади они оказались в лабиринте узких запутанных улочек с кучами мусора прямо у дверей домов. И ни одного француза, вокруг только люди с темной кожей – марокканцы, алжирцы, арабы. По двое, трое, впятером стоят у перекрестков, болтают возле подъездов. И взгляды, тяжелые, недовольные, оскорбительные. Здесь не место туристам, тут свои законы. К острому запаху восточной кухни примешивается еле уловимый душок – опасности. Конечно, никто не нападет на четверых мужчин. Но только зазевайся, отвлекись, сделай что-нибудь не так, например, толкни невзначай ту женщину, что тащит в сумки длинные батоны – и тебя уже нет, как не было, сам станешь мусором на какой-нибудь местной помойке. И никто никогда не узнает, не найдет, а иных – и искать некому. Все это, давящая атмосфера, запахи, звуки гортанной речи, что-то напомнило Альберту. Он уже видел нечто похожее. Когда? Да в Афганистане, миллион лет назад. Ну вот, у него уже появились собственные осознанные воспоминания.

Комнатку они сняли маленькую, грязную и бедную, зато дешевую, и душ в коридоре работал. Засыпая на огромной кровати, каждый из них все еще продолжал видеть дорогу, виды за окном, словно продолжал путешествие в автобусе.

До Обани поезд мчался всего минут пятнадцать, совсем близко. И там они шли недолго, уже через несколько сот метров уперлись в закрытые ворота КПП. Долго стучали. Ворота содрогались, железно гремели, но молодой солдатик выглянул только минут через десять. Что-то невнятно прокричав по-французски, захлопнул окошко.

– Что он говорит? – не понял Адам.

– Вроде, рано еще, чтоб после восьми приходили.

– А сейчас сколько?

– Семь шестнадцать. Ладно, пошли, погуляем.

Городок оказался маленький, провинциальный, уютный. Здесь все дышало покоем и давними, годами сложившимися привычками, которые никто не вправе нарушать: молочник, раскладывающий бутылки из своего пикапа в красивые домотканые сумки, висящие на калитках, девочка, подметающая перед занятиями в школе открытое кафе – так тут всегда, было и будет. Мирная провинциальная картинка.

– Алес, – спросил Берцик, оторвавшись от созерцания пасторали, – а почему мы вообще здесь оказались. Мы же в Лион собирались?

– А зачем? Там просто вербовочный пункт, все равно потом сюда привезут, здесь все решается.

В восемь часов они вновь стучали в ворота. Теперь их встретил полноватый низенький капрал, провел в маленькую приемную с диванами, приказал ждать и пропал на два часа. Устав листать старые журналы, Гавел подошел к стене со стендом.

– Вот, правила приема, – объявил он, – смотрите, требования к состоянию здоровья, физической форме. Возраст – желателен до тридцати, в исключительных случаях – до сорока.

Такое известие неприятно удивило Берцика:

– А как же капрал, ему явно больше пятидесяти?

Но остальные только пожали плечами.

– Не дрейфь, – бросил небрежно Алес, у тебя в паспорте – тридцать четыре года.

Дверь распахнулась, и в комнату ввалились человек пять парней, галдящих по-испански. Латиноамериканцы, похоже. Позади них плелся маленький грустный кореец или японец, судя по внешности. Замыкал процессию давешний капрал.

– Вы, четверо, давайте за мной.

В каптерке дядечка закинул на нос очки в старомодной оправе, записал фамилии, имена, даты рождения и стал разбираться с вещами и деньгами. Им оставили только туалетные принадлежности, мелкие деньги. Переоделись в майки, шорты, кроссовки. И наконец – казарма. Как только Берцик увидел это огромное, заполненное койками помещение, у него в душе словно отозвалось что-то, будто он уже был где-то в таком же месте, видел уже все это. Вспомнив о своем странном видении в автобусе, он еще больше укрепился в мысли, что-то похожее уже было в его жизни, он здесь не случайно, он – на своем, положенном ему месте.

Позади казармы, где днем находиться воспрещалось, располагалась спортивная площадка. Там на бревнах сидели такие же, как и они, новобранцы. Еще через час к ним присоединились латиносы и кореец. Всего их собралось человек двадцать. Кто-то прибыл сюда вчера, а самые давние старожилы – только позавчера. Преобладали все те же арабы, алжирцы, марокканцы, которых, казалось во Франции больше, чем французов. Были два чеха, постоянно шептавшиеся друг с другом и не обращавшие внимания ни на кого вокруг. Трое оказались румынами. Имелся даже один иссиня-черный американец, называвший себя Бобби и улыбавшийся всем так, будто он только что сошел с рекламного плаката зубной пасты. На бревнах Альберт оказался возле него и не удержался от вопроса на своем сносном английском:

– А ты чего здесь, такая страна, своей армии, что ли мало? Шел бы в морские пехотинцы.

– Нет, брат, это не то. А здесь романтика, новая жизнь с нуля. Про псов войны, слышал – легенды складывают!

Ага, легенды, сейчас! Тоже, наверное, на улице кого-нибудь сбил или кошелек неудачно попытался отнять, романтик, и так видно все. Впрочем, выбирать не приходится, в том числе и тех, кто его сейчас окружают. Все, похоже, были возбуждены необычной обстановкой вокруг и общими перспективами, к которым уже были совсем близки, поэтому оживленно обсуждали все вокруг, делились рассказами и откровенными байками. Только японец, или кореец, все так же грустно прибывал в полном одиночестве, потому что ни одного языка вокруг, кажется, не понимал. Вот кому сейчас плохо, даже слово сказать не с кем. С ним, Берциком, последнее время происходит что-то странное, словно меняется мироощущение, взгляды на все. Теперь каждый раз он везде старается найти людей, которым еще хуже, чем ему. Тех, кто мог бы позавидовать его собственным обстоятельствам. Наверное, так отзывается его болезнь. Ему плохо, и он нуждается в утешении, хотя бы в таком – некоторым сейчас еще хуже, чем ему.

Обед в светлой, залитой солнечным светом столовой, оказался замечательным, кормили здесь знатно. Единственное, Берцику и маленькому корейцу приказали потом убрать за всеми, и они долго драили грязные столы, внутри помышляя о том, что посидеть на солнышке сейчас было бы приятнее. Остальных они потом нашли все так же сидящими на бревнах и травящих очередные байки о преимуществах службы здесь. Сейчас все внимали Бобби, который услаждал публику рассказом о, якобы, своем друге, что попал здесь, в Легионе в штрафбат:

– Вы все даже представить не можете, как там обращаются с людьми. Штрафбат – это самое страшное, что может с каждым случиться. Там никто не может устоять, там командиры – садисты и шизофреники. Только представьте, чтобы убрать территорию, всех ставят на колени в шеренгу, и мусор они подбирают зубами. Обедают там во время кросса, в одной миске смешивается первое и второе, и надо все быстро съесть, пока бежишь стометровку. Если не успел – сразу наказание. Могут привязать к столбу и оставить на целый день под солнцем без воды. Или к запястьем пристегивают сорокакилограммовые мешки с камнями, и дальше бежать надо уже с ними.

– Врешь ты все, – не выдержал флегматичный чех, – сам придумал, гонишь.

– Нет, друг рассказывал, клянусь, – но в глазах Бобби плясали смешливые чертики.

Так прошло два дня. Все время они проводили возле спортплощадки в безделье, словно это была не армия, а детский оздоровительный лагерь. Некоторые из них, чтобы не потерять физическую форму, начали бегать, подтягиваться, качаться. Остальные все также безмятежно болтали. Наряды на кухню или уборку в казарме теперь воспринимались с восторгом – все какое-то разнообразие.

На третий день после завтрака, наконец, что-то случилось – медосмотр. Это вызвало среди заскучавших парней подъем и ликование. Врачи осматривали каждого долго и придирчиво: травмы, позвоночник, зубы, зрение. Спрашивали об отношении к курению, алкоголю, наркотикам. Все, конечно, отвечали отрицательно, хотя, Берцик видел этот сам, многие втихомолку курили, прячась за углом казармы под навесом. Потом снимали кардиограммы. Несколько человек получили бумажки для дополнительных исследований – в Марсель. У румына оказался на спине огромный шрам, от левой лопатки до бедра. Врач отрицательно замотал головой, разразился негодующими восклицаниями. Но парень достал из кармана шорт какой-то документ и сунул доктору. Тот углубился в английские строчки, потом бросил бумагу на стол. Берцик заметил, что это было тоже медицинское свидетельство, где было сказано, что шрам получен в детстве, вследствие неудачного падения с качелей.

Сам Берцик тоже удостоился недовольного взгляда эскулапа. На вопрос о возрасте он ответил, как было в паспорте – тридцать четыре, но врача, кажется, не убедил, тот состроил такую гримасу, что видно было – не верит. Тонометр показал плохое давление – сто шестьдесят на девяносто пять, и Берцик внутренне сжался, окончательно уверенный в том, что его пошлют в Марсель или вовсе выпихнут за ворота. Но почему-то ничего не произошло. Врач просто кивнул на выход из комнаты. У его друзей все прошло удачно.

А вот следующий день оказался уже более насыщенным на дела. Тест на физическую подготовку. С утра погода не ладилась, солнце спряталось за серыми низкими тучами, сеял мелкий дождь, и ветер дул резко, порывами. Беговые дорожки разбухли от влаги, кое-где виднелись лужи. Бежали одновременно по двенадцать человек, наклеив на футболки номера своих дорожек. Бежать надо было столько кругов, сколько сможешь, с ускорением, показывая на каждом следующем круге время лучше, чем на предыдущем. Берцик выдержал шесть палье и повалился без сил на бревна. Но тут же был призван подтягиваться. Руки и ноги, казалось, налились свинцом, тело не слушалось. Его хватило только на двенадцать раз. Но и его молодые друзья – показали результаты не лучше.

Сегодня уже никто не хохмил и не веселился. С ужасом ждали следующего дня – психотесты, задания на коэффициент интеллекта, а потом будет решение, кто из них годен.

Вечером они ужинали в столовой, мечтая скорее добраться до казармы, когда в дверях появился шеф-капрал с двумя солдатами. В руках у него был список:

– Шесть человек – на выход! Вещи и документы получите в каптерки.

Среди незнакомых фамилий Берцик чуть не пропустил свою, из чужого паспорта, к которой еще не привык. Вот так. Получается все. Просто и обыденно его выкидывают за ворота как ненужную вещь. А он так много думал, готовился, искал свою судьбу в том, что происходит, выходит, ошибался? Опять не то и не там? Или он сам виноват в этом?

Его очередь за вещами уже подходила, когда в каптерку вбежал Адам, тоже с рюкзаком.

– А ты что здесь?

– Да я тут подумал, ну их, не хочу не пойми за кого воевать, дурак был. И тебя оставлять жаль, привык уже.

Кроме вещей они, к собственному удивлению, получили еще по сто евро, зарплата, оказывается, за пребывание в Легионе. Когда они выходили в ворота, навстречу им, внутрь, проходила новая группа парней, оживленно переговариваясь между собой. И Берцику вдруг что-то показалось, он сам даже толком не понял, что именно, словно он тоже имеет какое-то отношение к этим посторонним людям, хочет быть с ними.

– Русские, – прокомментировал Адам, – на наших койках спать будут. Пошли!

– Что дальше делать будем?

– Я возвращаюсь. А ты? – Адам внимательно посмотрел на друга.

– И я.

В Марселе они переночевали в той же гостинице, которую уже знали, и через два дня опять были в Варшаве, вновь остановившись там же, где и раньше. Приняли их тут как героев, заставив сто раз рассказать о каждой минуте, проведенной в Обани. Но была в этом во всем какая-то странность – круг замкнулся, вернув их точно в то место, откуда начинался, ничего не переменив в их жизнях. Как будто свершившись напрасно.

Деньги почти кончились, следовало искать способы где-то подработать хоть сколько-то. Поэтому однажды он опять появился на Рыночной площади, уже с новеньким мольбертом в руках. Пшемислав и Лех встретили его радостно, как родного. Похоже, они действительно проводили здесь все свои дни.

Сначала он смущался и волновался, когда к нему садились за портретом. Но очень скоро пообвык, и его карандаш легко, будто бы сам собой, скользил по листу бумаги. Портреты у него выходили чуть другие, не такие, как у всех остальных здесь. Женщины получались немного загадочней, чем в жизни, а у мужчин на лицах обязательно проступала какая-то собственная, особая индивидуальность. Выглядело это слегка странновато, подчеркнуто и непривычно, но именно из-за необычности его портретов, к нему частенько выстраивалась очередь из двух-трех человек, чтобы сесть на стульчик перед ним. Деньги за портреты получались, конечно, совсем небольшие. Но это было хоть что-то, можно было купить еду и самое необходимое.

Как-то в середине дня, когда он сидел среди художников, увидел на другой стороне площади Диту. Она медленно брела вдоль витрин магазинов, рассматривая выставленные за стеклом товары. Ее светлые волосы опять были распущены и мягким водопадом стекали вдоль спины, в руках – огромная летняя сумка с вышитыми на ней разноцветными бабочками. Она показалась ему такой родной, своей, что он чуть не побежал через площадь, чтобы немедленно оказаться рядом с той, кто частенько занимала его мысли. Но это было невозможно. Он сам запретил себе мешать ей. Зачем ей его проблемы, и то, что осталось в его прошлой жизни? Пока он может только мечтать, что когда-нибудь придет к ней совсем другим человеком. Полюбовавшись издали, он так и не осмелился подойти.