Текст книги "Нити богинь Парок"

Лёгкий отсвет любви

Чувство было такое лёгкое, парящее, такое солнечное, словно новорождённое ангельское дитя, которому, однако, не суждено узнать ни безнадёжность, ни черноту жизни, потому как дитя это – не жилец. Так влюбляются лишь в детстве и розовом отрочестве: внезапно, безоглядно, бескорыстно, без тяжёлой беспросветности и безысходности ожиданий, не требуя никаких жертв, не думая о последствиях. И эта давным-давным-давно засохшая и забытая розовость вдруг настигла Таю – Т-а-ю!!! – повисшую в возрасте ровно между 50 и 60 годами! И ЭТО БЫЛО УЖАСАЮЩЕ!!!

А произошло, собственно, глупейшее стечение обстоятельств, такое же случайное, как сочетание разноцветных стёклышек в детском калейдоскопе. Тае мучительно не хватало тех денег, которые складывались из пенсии и курьерского её заработка, а ни на какие тучные денежные работы её не брали из-за сморщенного возраста, так что она наконец устала барахтаться и взяла в качестве подработки то, что подсунула судьба: раздавать по утрам бесплатную газету «Метро» на выходе своей же станции метро – с 7 ровно до 11 утра, недорозданные газетки, если оставались – оставлять на специальном стеллаже, после чего – мухой курьерить. Оплата – с гулькин хрен, но других вариантов для Таи не было: у сына она денег просить не хотела, потому как у него же своя семья, а больше никого из близких родных вообще не было.

Раздавать газетки – не самая мерзкая работка, есть несравнимо мерзее, однако уж и полюбить её можно, только если с детства о ней мечтать. Никаких особых требований нет, надо лишь иметь крепкие лосиные ноги с толстыми копытами, мочевой пузырь из нервущейся резины, лужёный желудочно-кишечный тракт, многорукость Шивы, круговое многоглазье гималайского паука, нержавеющие шарниры в шее, стальной хребет в спине, нервную систему коалы, ну и осенью-зимой-весной всё это должно быть облечено в какую-нибудь толстую шкуру, иначе от ледяных турбулентностей в вестибюле метро всё тулово превращается в вечную мерзлоту, а руки, точнее, пальцы мгновенно становятся бесчувственными обледеневшими деревяшками, к тому же быстро чернеющими от газетного шрифта. Раздавать же в перчатках немыслимо: они сильно мешают отслаивать газетки одну от другой.

Тая начала газетить в первых числах октября и неимение всего перечисленного жалостливо к самой себе осознала уже через два-три дня работы. Шкуру ей заменил толстый старый пуховик, ничего же остального из названного у неё не было. Эти же два-три дня ушли на то, чтобы приноровиться к подъёму своего тела ровно в 5.30 утра, однако было в этих ранних вставаниях что-то необъяснимо волнующее, похожее на начало жизни. А потом надо было приноровиться и к тому, что сумасшедшая рабочая утренняя свистопляска начиналась без времени на раскачку, сразу с 7 утра, когда с двух подъёмных эскалаторов (особенно с 7 до 9 или даже дольше) буквально прёт лавина трудового люда: никаких мыслей и чувств в это время не было, лиц Тая не различала, видела лишь руки-руки-руки, выхватывающие у неё заранее приготовленные для раздачи газетки. Иногда Тая бормотала, тихонько смеясь самой себе: «Да что ж вы, как овцы…», но понимала, что после 11 часов она и сама становится такой же, несущейся в плотном гурте, овцой.

Вообще же весь этот метровестибюльный микромир, если смотреть на него как бы сверху, распластавшись над ним совсем невысоко, подобен бесконечно меняющемуся, передвигающемуся пространству Вселенной, каким его изображают в фантастических фильмах, с его свистящими кометами, метеоритами, закручивающимися вихрями, протуберанцами, космическими ветрами, рождающимися и умирающими звёздами, планетами, где всё друг с другом связано и самостийно одновременно: эти сумасшедшие завихрения людских потоков во всех направлениях, столкновения и отталкивания, где никто никого не видит, какие-то вдруг внезапные происшествия, неумолчный гул, слитый из множества разных звуков, а у всех несчастных сотрудников ещё и ненормированная чехарда смен, в том числе и с 5 часов утра. Здесь нет трудового коллектива как некоего конгломерата коллег, работающих бок о бок в одном часовом промежутке времени, здесь нет возможности вести друг с другом разговоры за жизнь, глубокомысленно топтаться в долгих перекурах, отмечать общими застольями праздники. Чтобы опамятоваться в этом вихре, попав в него на работу, нужно несколько дней, что и ощутила на себе Тая.

И вот, почти как в сказке, ровно на третий день Таиного газетничанья в бурлящем котле вестибюля нарисовался ОН, просто подошла его смена – досмотрщика багажей службы безопасности. И не было никакого объяснения тому, почему из всех досмотрщиков только и именно ОН ухватил за рукав пробегавшую мимо него к своим стеллажам Таю, тормознув её лишь для того, чтобы познакомиться: Тая уже давно не была ни чудесно хороша собой, ни чудесно стройна, спокойно выглядела на свой полтинник с небольшим, минимально заботясь о своей внешности лишь настолько, насколько было необходимо, чтобы не вызывать оторопи или отторжения у людей, с которыми ей во множестве приходилось встречаться по курьерской службе. Ну, сохранились, кажется, в её лице ещё остатки прежней миловидности, и не была она ещё отвратительно бесформенна фигурой, и часто забывала стереть с лица привычное выражение смешливости – ни от чего, просто так. И вдруг ОН хватает её за рукав и тормозит… Да ведь она же наверняка прежде миллион раз просвистывала мимо него, вбегая в метро, но не видя ничьих лиц перед собой, как, впрочем, и все граждане, бешеными колобками катящиеся на работу.

Его звали Сергей, он быстро что-то говорил Тае и смеялся, и она что-то отвечала, и было почему-то легко и парусно, как в ранней юности. Она неотрывно глядела в его лицо, уже безвольно понимая, что весь мир с треском проваливается, а сама она кувырком летит в бездонную пропасть ко всем чертям собачьим вместе со своим гундосым рассудком, что вот сейчас, в этот самый миг она пропадёт глупо, тупо, как-то по-детски, просто от этих изумительно синих-пресиних смеющихся глаз, в которых прыгали, кривлялись и строили рожицы сумасшедшие весёлые чёртики, от изумительных лучиков-морщинок в уголках глаз, от изумительно озорной физиономии, от изумительного звонкого его голоса, его смеха, порывистой живости всех его движений, весь он был похож на свежий ветер, и так хотелось тихо прикоснуться пальцами к его морщинкам у глаз… Он не был красавцем и уже давно не был юношей, но всё это не имело значения… Серёжа, Серёжа, Серёжа-а-а-а… А само-то падение в пропасть длилось не более пары минут, да и разговором это нельзя назвать, так – пунктир и не более того. Морок, несусветная глупость…

Это дармовое, нелепое и непрошеное счастье обрушилось на Таю всей своей лёгкостью столь неожиданно, что она не успела ничего предпринять, поставить зубастый капкан, чтобы сразу и намертво прихлопнуть вовсе ненужного ей ангелочка. Но к несчастью, от счастья нет лекарства, и когда оно вдруг хватает за сердце и сжимает его до розовых облаков, то остаётся лишь одно – расслабиться и переждать, ведь эта болезнь под названием «счастье» проходит сама собой и очень быстро, но… может, вот ради этих редких дивных крупиц уже стоит жить, а не отвергать жизнь, а?

Когда Тая осознала, что влюбилась в мгновение ока на пустом, в сущности, месте, она в первый миг пришла в ужас: сочетание отроческой чистоты и розовости чувства с её реальным возрастом увиделось ей столь омерзительным, сколь омерзительна и карикатурна без меры размалёванная старуха в стремлении выглядеть девушкой. Тая была уверена, что будь вся эта оказия не кусочком её жизни, а событиями фильма на экране – о-о-о!!! каким сочным поводом для махрового ёрничанья, испражнений квазиостроумия стал бы такой простенький, примитивненький сюжетец: влюблённая старуха, взлетевшая на облако, которой вот этого и более чем достаточно. Поэтому Тая проглотила свою живую, бьющуюся в таком простом счастье влюблённость молча – молча ото всех-всех, ото всего света, ни единому человеку не рассказала она о своей внезапной оказии.

Однако ведь она же ещё не была законченной, к тому же раскрашенной, старухой, а Серёжа уже давно не был юношей, и ещё Тая точно знала, что ангелочек над ней – не жилец, и она вдруг махнула на всё рукой: ну и пусть всё идёт, как идёт, и пусть всё закончится, как закончится, плевать! Эта дивной чистейшей прозрачности влюблённость была даже чем-то смешна в своей абсолютной нетребовательности и немоте, и Тая не только не ждала, но и не желала никакого «взрослого» продолжения этой счастливой глупости. И вот тогда кто-то в Таиной душе тихонько и нежно запел тоненьким голоском сначала такое любимое бачуринское

 
…я волнуем и вечно томим
Колыханьем, дыханьем земным,
Что ни день – то весна, что ни ночь – то без сна,
Зелено, зелено, зеленым…
 

А потом такое же любимое новелла-матвеевское

 
…мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою…
 

Тая всё так же скакала по утрам, раздавая газетки, только теперь при этом без конца мурлыкала себе под нос всё одно и то же: то бачуринское, то матвеевское, от начала до конца и – опять, и – снова, ей не надоедало. А ещё она всё время вспоминала слова Гены Шестопала из безумно любимого ею и миллион раз пересмотренного фильма «Доживём до понедельника»: «…человеку необходимо состояние влюблённости, иначе просто скучно жить…»

И вот уже наступил конец ноября, на улице была серость, хмурость, то дождь, то снег, Тая была постоянно простужена, но – как же ей было хорошо: счастье – это особое, парящее в прозрачной синеве состояние души, и оно никак не связано ни с какими перепадами настроения и самочувствия, ни с какими погодами и временами года, оно и рождается, и живёт само по себе, совершенно преображая окружающий мир в глазах влюблённого человека. И когда Тая вбегала по утрам в вестибюль метро и видела заступившего в свою смену Серёжу, ей хотелось обнять и любить всех – всех-всех, весь мир, сделать счастливыми всех-всех-всех, эх, знать бы только как! Они по-прежнему лишь перебрасывались на ходу быстрыми весёлыми, ничего не значащими вопросами, ответами, фразами и – всё! Дальше – она на своём месте, он – на своём. Ни единым словом, ни единым взглядом не выдала Тая себя Серёже, и в этой полной свободе от пригвождённости двух людей друг к другу была такая лёгкость, которую так точно и прекрасно высказала лишь Марина Цветаева:

 
…что никогда тяжёлый шар земной
не уплывёт под нашими ногами…
 

Это уж много позже, спустя, наверное, 500 миллиардов лет, когда Светило погасло, а Вселенная остыла и прекратила существование, тогда только – из далёкого далека, из далёкой новой Вселенной своей жизни Тая чётко увидела, что та маленькая ангельская нежность на грани рождения любви была всего лишь рикошетом её 14-летнего бабского одиночества, в которое она сама же себя добровольно замуровала после смерти очень сильно любимого мужа, которому не захотела искать замену. Эти 14 лет одиночества оказались миной замедленного действия… Может быть, тут ещё вклинилась некая не объяснимая никакими разумными доводами, скрытая составляющая, та самая, которая почему-то тянет вот к тому, к тому человеку, а вот от этого, который и гадости-то никакой не сделал и не сказал, почему-то отталкивает. Надо или не надо искать этой загадке объяснение, разгадывать её? Или всё оставить как есть? Во всяком случае, Тая оставила как есть.

Тая ярко помнила, что такое вот состояние счастья она испытала, когда Игорь, муж, через 20 лет супружеской жизни и совсем незадолго до своей смерти сказал ей, что она даже представить себе не может, как сильно он любит её сейчас, ещё глубже, чем в юности. И, конечно, любое счастье – лишь крупицы мгновений в жизни, и прав, прав был милый гениальный Антон Павлович Чехов, когда в одном из писем ответил на уговоры Суворина жениться: «…счастье каждый день, от утра и до утра – я этого не вынесу…»

Чем закончилась тогда Таина влюблённость, так и не переросшая в любовь? Да тем, чем и должна была закончиться, и ничем другим.

Тая прогазетничала ровно три месяца – до конца декабря – и уволилась, потому что даже эти несчастные газетные гроши работодатели платили лишь тогда, когда сами считали нужным, и заработанные ТРУДОМ деньги у них надо было вымаливать, да ещё слушать при этом истерики бухгалтерши.

За эти три месяца Тая не узнала о Серёже ничего, потому что и не желала знать, чему сама в себе поражалась: ни о его семье (была ли она вообще?), ни о его жёнах, детях (были ли они вообще?), не знала она, подлец он и сволочь или же редкостного благородства человек, милосерден он или жестокосерден, мерзко жаден он или добр и мягок, скрытен ли он или распахнут всему миру, чуток ли он и бросается на помощь без раздумий или мгновенно отворачивается от любого горя? Не желала она ничего этого знать – и всё тут, и судить её за это некому!

Кончина Таиного ангелочка произошла очень прозаично, прогнозируемо и совершенно ею ожидаемо. Серёжа каким-то звериным чутьём самца почуял чудовищную опасность, исходящую от Таи, он как-то почуял, что эта тётка, всего лишь пробегающая мимо него со своими дурацкими приветствиями по утрам, влюбилась в него, как старая ведьма. Ох, как же он, бедняга, испугался! Так пугаются коты от любого резкого и громкого звука: вздрагивают всем телом, прижимают уши, вжимают голову в туловище, мгновенно отпрыгивают и опрометью бросаются прочь. Этот каскад испуга Серёжа проделал виртуозно. Он не мог знать, как тихо и весело, незаметно ни для кого, рассмеялась Тая на его кошачью реакцию. Она и дальше продолжала по утрам кричать ему со смехом: «Здорóво, Серёга!», но оказалось, что он теперь даже и этого боится и старается, едва завидев Таю, или отвернуться по какому-то тайному делу службы безопасности, или тут же начать проверять чей угодно багаж, но Тая всё равно смеялась и прокрикивала своё…

Таин ангелочек прожил всего чуть больше трёх месяцев, но когда он испустил дух… боже, остался после него в душе чудный, божественный свет, и не было даже слабого следа чёрного, тяжёлого отчаяния, не было железобетонной безвыходной тесной пустоты духа, не было ни злости, ни ненависти, то есть всего того тяжёлого, затягивающего в трясину, к чему чаще всего приходит всё то светлое в любви, что бывает почему-то в начале. Наверное, вот это божественное состояние души и называется самскара – то слово, тайную и глубинную суть которого Тая до этого никак не могла постичь, даже перечитав кучу определений и объяснений. Было лишь немного, но вовсе не тягостно, жаль своей худенькой, грустной, прозрачно-нежной влюблённости, так быстро похороненной, что она даже ещё не успела окончательно умереть, хотя и едва-едва уже дышала.

После прекращения газетничанья Тая, конечно, видела Серёжу в его смены, когда вбегала в метро, теперь он её не боялся, даже приветливо здоровался, на что она всегда весело отвечала, порой он даже пытался у неё что-то спрашивать, но она на ходу отшучивалась и быстро пробегала через турникет, а Серёжа почему-то представлялся ей бумажным солдатиком службы безопасности метро.

А спустя год или чуть больше он исчез, и Тая никогда его больше не видела и не встречала даже случайно. Лишь однажды показалось ей, что это он влетел в вагон метро с какой-то очень красивой то ли женой, то ли подругой жизни, но, может, ей это всего лишь показалось, потому что она не смогла точно разглядеть в толпе пассажиров лицо того упитанного дядьки, похожего на Серёжу.

А может, он исчез с этой службы, потому что как-то трагически сложились обстоятельства его жизни, что-то у него случилось и пришлось всё в жизни переиначивать? Может быть.

А может быть, эта работа была для него всего лишь как переходный отсек, выводящий из тесноты нутра корабля в бесконечное, безбрежное пространство свободы космоса, и, значит, он прорвался к какой-то своей затаённой, но вожделенной мечте, о которой, возможно, знал лишь самый близкий ему человек. А для человека, изодравшего душу в кровь, но прорвавшегося к своей мечте, нет возврата к прежней жизни… Может быть, может быть… Почему-то именно в это Тае больше всего хотелось верить, ведь она о нём так ничего и не узнала, но дивный свет того краткого нежного чувства, как от угасшей, уже умершей звезды, долго-долго ещё согревал стареющую Таю.

Синдром незабвения

Вера вышагнула из Музея истории ГУЛАГа, что на Самотёке, в котором больше чем за 40 лет своей жизни побывала впервые, подняла голову и посмотрела в ясное, солнечное небо, но не увидела этой солнечной ясности и вообще ничего не увидела: она умерла там, откуда только что вышла, слабо вздохнула последний раз и – умерла наконец – изувеченная, грязная, смердящая, обесчеловеченная, обесчещенная садистами-нелюдями под кличками следователей…

Не чувствуя себя, хрупкая Вера тяжело, как гружёный мешок, опустилась на какую-то скамейку вблизи ГУЛАГа и, сжавшись в точку, беззвучно замерла, словно насекомое в анабиозе: не было ни мыслей, ни чувств, ни зрения, ни слуха, даже слёз не было. Но время, потерявшее счёт, всё же шло, и постепенно мир вокруг начал возвращаться маленькими кусочками: сначала лёгким ветерком, потом солнечными бликами, железно-режущими слух звуками трамваев, показавшимися почему-то нежными и желанными, и тогда какой-то голос внутри Веры глухо прогудел: «Всё, хватит, хватит! Не надо больше, не могу! Насмотрелась, начиталась, наслушалась… Зачем??? Я не могу ничего ни изменить, ни исправить в прошедшем…»

Высоковольтными разрядами проходили сквозь неё изломанные, искромсанные, изуродованные жизни, судьбы и великих, и просто безвестных людей, попавших под ту изуверскую опричнину. А ведь ни у неё, ни у её мужа, трагически умершего семь лет назад, не было ни дедов, ни бабушек, ни вообще каких-либо близких предков, которых бы перемолола та кровавая мясорубка, – ну, так вот сложилось, что не было. Может быть, это можно назвать везением? Одни предки, которые точно по всем параметрам должны были угодить в месиво, успели, к счастью, умереть до того, другие же, умудрившиеся не попасть перед войной, погибли, перемёрли и канули в безвестность во время войны. Так почему же таким кровопийцем-клещом впивался в Верин мозг тот ужас? Ответа у неё не было. Она понимала, что родственников и потомков тех людей, которых перемололо, несравнимо жёстче ломает, чем её, но это понимание никак не оттягивало. Она также понимала, что в том кипящем вареве сварились в своё время заживо и сами садисты, но даже и это понимание не оттягивало.

Сильнее всего Веру совершенно подкосили судьбы Евгении Гинзбург, Ариадны Эфрон, Анастасии Цветаевой, Льва Гумилёва, Дмитрия Лихачёва, Павла Флоренского, Николая Вавилова, хотя полным списком имён людей поистине светлых, поистине самых выдающихся можно было бы несколько раз обмотать Землю. Потом Вере всё это снилось, то есть совершенно явственно снилось то, чего она в своей реальной жизни не то что не познала, но даже не нюхала: снилась садистская жуть пыток, изощрённое изуверское насилие в рычащем от сладострастия упоении нелюдей, жуть и ужас ледяных карцеров-одиночек, куда её бросали голую на недели (!), снились все те изуверства, которыми её раздавливали, как червяка, и – раздавили… Она, как от разряда, просыпалась в самый момент пика ужаса и боли, вся потная, мычащая, хотя во сне ей казалось, что она орё-ё-ё-ёт!!! Ещё несколько мгновений после она не понимала, что это был всего лишь сон, и то – сон о том, чего она на собственной шкуре не испытала. Но во сне человек воспринимает всё абсолютно как в реальности, во сне он не сознаёт, что все картинки мелькают лишь в мозгу…

А после поездки на Соловки, после увиденной жуткой Секирной горы Вера вообще как будто на месяцы выпала из жизни, которая распалась на обрывки полубеспамятства-полубреда, ей чудилось, что мозг её вот-вот отъедет от реальности, и на работе, и дома Вера была похожа на сомнамбулу, не хотела ни с кем ни о чём разговаривать, реагировала на всё, как затупившийся искусственный интеллект, ни в какие гости ни к кому не ходила ни на праздники, ни на дни рождения, отчего порой на неё зло обижались, но её это никак не трогало.

Когда муж, очень чутко и бережно любивший её, был жив, он умел как-то исподволь, разговором, вопросами снять с неё эти жуткие боли за чужие сломанные жизни… Но муж трагически погиб больше семи лет назад, и на его место Вера никого другого и не пустила – не хотела, не хотела!

И вот теперь – Музей ГУЛАГа. Зачем? Зачем???!!! Вера гробовым камнем почувствовала на себе раздавливающую, распластывающую тяжесть полного и абсолютного своего бессилия перед невозможностью ничего изменить в тех жизнях, судьбах, времени – не придумано ещё для этого ни средства, ни лекарства, ни машины времени, да и даже если бы такая машина была – что с неё толку? Водка, наркота, вся прочая дрянь – лишь для искусственно вызываемой и очень кратковременной амнезии, после которой наступает такой откат, который ещё жёстче, чем причинный накат, поэтому Вера, даже не попробовав ни того, ни другого, отмахнула их от себя напрочь. Её придавливало и расплющивало именно тяжёлое и безмерное чувство бессилия, в которое, наверное, впадает наглухо замурованный человек. «Не хочу больше, не могу…» Тогда зачем и дальше всё это читать, слушать, знать? Чтобы оно не повторилось? Чушь! Не здесь повторится, так на другом конце света, не сейчас, так через малое или большее количество лет, повторится просто потому, что не придумано способа не рождать на свет изуверов.

Как-то однажды муж сказал Вере: «Нет такого вопроса “зачем?”, нет и быть не может! Это как аксиома или как самое простое осознание того, что нельзя предавать забвению того, кто спас тебе жизнь – собой спас! Это простое, человеческое… Только последняя мразь не желает ни помнить, ни знать, чтобы не портить свою сладенькую жизнишку какой-то там памятью о тех, за счёт кого оно вообще сейчас существует, но на то оно и есть – мразь, проще говоря, нелюдь, их даже при переписи населения не стоит учитывать, у них ведь пульсируют всего два органа: пищеварения и размножения, никаких других просто нет… Или же киборгом надо быть, который не знает никаких человеческих чувств, поэтому у него и нет боли памяти…»

Вера даже вздрогнула: «Неужели я и есть такая нелюдь или киборг? Нет, нет!» Она поняла, что продолжает сидеть на скамейке близ ГУЛАГа, но теперь в сознании из хаоса и мути откуда-то (откуда?), как на проявляющейся постепенно детской переводной картинке, всё чётче и чётче стала проступать и выявляться полная мысленная панорама, в которой всё постепенно и как-то само собой чётко вставало на свои места, пока наконец всё в этой панораме не стало понятно и ясно, и вопрос «а зачем помнить?» полетел к чертям собачьим и сгинул. Картина складывалась из самых разных кусочков, но Вера впервые увидела и поняла её всю, во всей полноте.

Есть неписаные, но простые истины, не требующие никаких доказательств, обоснований, они – не для нелюдей с двумя органами, они – для тех, кого называют людьми, со всем их огромным множеством человеческих чувств и – с болью памяти. Мерзко без всяких доказательств: копаться тайком в чужих вещах, читать тайком чужие письма, бить увечных, малых и старых, даже если они очень злы, предавать того, кто безмерно тебе верит, и вот в этом же ряду – предавать забвению прошедшее, даже если оно жуткое, страшное, предавать забвению все те светлые души, сгинувшие в мясорубке, которые собой, своими страшными судьбами вымостили дорогу в жизнь (без мясорубки!) всем следующим за ними поколениям, ведь именно за это незабвение и за самую полную, а значит, самую страшную правду о том времени и тех, кого там перемололо, так яростно в кровь билась Лидия Чуковская, даже ценою своей искромсанной творческой судьбы.

Было ещё в Вериной картине: вот на одном из книжных фестивалей, что проходили когда-то в атриуме ЦДХ (тогда он так назывался – Центральный дом художника), она решила поучаствовать в некоей акции, организованной какими-то ребятами в память о светлых душах, истерзанных в месиве ГУЛАГа. На раскладных столиках лежали придавленные камнями (чтобы ветер не сдувал), неровно собранные стопки писем гулаговских заключённых, отксеренные с разрешения их нынешних потомков. Хочешь участвовать в акции – вытягивай любое письмо из любой кучки и обводи каждое слово буква в букву строчку за строчкой через копирку на мягкую металлическую подложку, потом из этих получившихся «металлических» эпистол организаторы намеревались сложить большущий своего рода мемориал памяти, хотя место его установки, как и вообще решение об установке не были ещё определены. Идея была совсем проста, но так сильно взволновала Веру и так ей понравилась, что она не раздумывая тут же уселась за столик. Вообще хотелось просто перечитать все письма, но их было очень много, и Вера решила сначала скопировать любое письмо, а потом уж заняться чтением всех остальных. Поэтому она вытянула первое попавшееся письмо, положила на металлическую подложку копирку и закрепила поверх неё «своё» письмо. Взяла шариковую ручку и приступила к обведению букв первых слов первой строки… Письмо было от начала июня 1946 года (дата стояла в верхнем углу листа), почерк был очень разборчивый, и начиналось оно так: «Родная моя, любимая! День-то какой сегодня! Помнишь? Я как проснулся, так и помню (дальше было что-то плотно и сплошь, но немного, зачёркнуто). У меня всё хорошо, только ватник совсем протёрся и поистрепался, но это ничего, потому что теперь становится тепло. Родная моя, я так сильно скучаю по тебе…» – эти строки намертво впечатались в память Веры, но что было написано дальше, Вера так и не узнала: в глазах внезапно что-то взорвалось, и мощно прорвалась плотина, неудержимый поток хлынул на очки, на лицо, на письмо… Вера сидела не шевельнувшись, не издав ни звука, и единственным её движением было вслепую отодвинуть от себя недокопированное письмо и также вслепую быстро-быстро убежать в дальний угол атриума, где она просидела час ли, два ли, потеряв ориентацию во времени и забыв о столь желанных встречах с авторами книг.

Ещё было в складывающейся картинке: она далеко путешествовала на теплоходе и вся сжималась особенно во время захода в шлюзы – ей казалось, что она видит, видит (!), как заключённые советские рабы, тощие и больные доходяги, и в летнее пекло, и в ливень, и в снег, в грязи и болезнях вручную роют этот канал, возводят эти шлюзы и мрут, мрут… Ещё было: жуть Секирной горы на Соловках (это сильнее всего!), жуть деревянной лестницы, круто уходящей далеко вниз, и то, что на этой лестнице и на всей Секирной горе вытворяли садюги с живыми людьми… Вот именно такое чуть ли не явственное видение и не дало Вере воспринять ни диво озёрной природы Соловков, ни чудо из чудес – огромный древний монастырь, от одного вида которого дыхание перехватывает, ни Анзер, ни хотя бы один из Заяцких… Вера вспомнила, как великий Дмитрий Лихачёв, умудрившийся выжить в Соловецком лагере, рассказал однажды, как он, спустя очень много лет после того, единственный раз всё же решился побывать на Соловках и как он потом сказал, что не надо было ему этого делать, что впечатление жутко тяжёлое. Зачем он туда поехал? Увидеть место, где когда-то был ад, в котором он чудом выжил? А может, не надо даже пытаться понять это? Может быть, он и самому себе не смог бы тогда ответить на этот вопрос…

А ещё было: на теплоходе, когда плыли по каналу Москвы, мерзко брюхастый, лоснящийся от обжорства жирными пенками жизни, отвратительно потеющий от любви к самому себе отморозок среднего возраста амёбы громко и с отвращением проквакал: «Ну хватит уже, сколько можно-то?», когда все пассажиры, тихо переговариваясь, сгрудились на одной стороне теплохода и смотрели на недавно поставленный на одном из берегов большой крест – в память всех сгнивших заживо на рытье этого чёртова канала, по которому и вот эта квакающая «хватит уже!..» сволочь плывёт теперь на теплоходе в обжорстве, тепле, неге, комфорте. Э-э-э-хххх…

Вера понимала, что через 100, 200, 300 и далее лет кошмар такой ещё близкой к нам опричнины всего лишь 70-лет-ней давности постепенно потеряет свою остроту, и это будет нормально, так же как кровавое месиво Грозновой опричнины или рубище Куликовской битвы сегодня не вызывают ночных кошмаров – они очень далеки, и их уже невозможно почувствовать вживую. Но само забвение своего прошедшего – недавнего или совсем далёкого – страшнейшая и мерзейшая подлость из всех видов подлости, и имя ей – предательство. Возможно, для биологического равновесия необходимо, чтобы все виды человеческих особей имели право на жизнь, но разум не хочет примиряться с тем, что садисты, убийцы и изуверы – необходимые и обязательные звенья в жизненной цепочке, и так хотелось Вере запрокинуть голову в небо и во всю глотку крикнуть: «Боже, Боже, да сделай же так, чтоб этих нелюдей не стало на свете!»

И ещё поняла Вера, что её реакция… не то чтобы нормальная реакция нормального человека на жуткую боль другого человека (потому что большой вопрос в том, что считать нормой), а просто оказалось, что вот точно такой же реакцией мучается и страдает отнюдь не малое число людей – никакой статистики, конечно же, на этот счёт и в помине нет, но Вера встречала этих людей во множестве на книжных фестивалях, на разных художественных экспозициях, в обожаемых ею музеях. Вопрос в том, как жить с таким горячечным восприятием прошедшего, как?

Вера не помнила, где именно или от кого именно услышала она когда-то так называемую Молитву о душевном покое, истинный автор которой так и не удостоверен, но это уже не так важно. Важна – сама молитва, очень близкая по сути к молитве Оптинских старцев, она необыкновенно мудра, вот по ней бы и научиться жить, но это совсем непросто, и этому надо именно научиться, то есть научить себя так жить: «Господи, дай мне с душевным спокойствием принять то, что я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что я изменить могу, и дай мне мудрость отличить одно от другого». Это и есть ответ на вопрос «как с этим жить?». И тогда то письмо из ада, вернее, его первые строчки, которые и успела прочитать и скопировать Вера, и Соловки, и Музей ГУЛАГа, и канал Москвы, и всё-всё-всё порождает не безысходное чёрное отчаяние от собственного бессилия, а тёплый свет памяти, незабвения вымостивших собой дорогу к жизни, а по-другому никак нельзя, просто нельзя и всё – другого не дано.