Текст книги "Роль грешницы на бис"

Мужик не врал, Кис это почувствовал. Он всегда чувствовал ложь кожей, какими-то неизвестными науке рецепторами ее воспринимал и опознавал. И сейчас его «рецепторы» ему подтвердили: Ларионов и в самом деле не знает.

Это незнание могло объясняться двумя причинами: либо Ларионов честно не нашел в памяти событий, которые могли послужить мотивом для серии убийств, либо этих событий и впрямь не было, или по меньшей мере он в них не участвовал. Есть, конечно, неплохой способ определить истину: подождать, убьют его или нет. Если убьют, значит, мужик просто не вспомнил, не сообразил, где собака зарыта, а если нет, то он ничего не знает, так как не участвовал…

Прямо скажем, такой способ проверки истины Кис находил малосимпатичным. И посему следовало поторопиться и нащупать истину, не пользуясь суфлерскими подсказками старухи-смерти…

Ларионов провожал глазами детектива, смотрел в окно на то, как тот садился в машину, прикуривал, заводил мотор, давал задний ход со стоянки… Не то чтобы он думал, мыслей как таковых в голове не было. Только разве смутное, мутное, как «Алка-Зельтцер», ощущение, что…

Нет, не может быть. Нет, абсурд. Никакой связи тут нет, потому что ее просто не может быть…

* * *

Кису всю ночь снилось, как он дозванивается до Тучкиной, и, как только ему удавалось прорваться, телефон неотвратимо разъединялся, и он снова и снова жал на кнопку «бис»… Кошмар приснился, одним словом.

Но, что называется, в руку: к одиннадцати утра он сбился со счета, сколько раз ему пришлось нажать на эту треклятую кнопку «бис» – его аппарат функцией автодозвона не обладал. В конце концов Кис озверел и перепоручил это занятие Юле.

Сам же детектив попытался дозвониться с мобильного академику, но его рабочий телефон либо вовсе не отзывался, либо отвечал женским голосом, что академик на совещании. Плюнув, Кис попытался сосредоточиться на бумагах, по ходу дела истово предаваясь горестным размышлениям, за какие же из грехов судьба наказывает его таким гнусным расследованием.

И тут произошло чудо.

Между дозвонами Тучкиной прорвался телефонный звонок, и Юля, вдруг побледневшая и торжественная, передала Алексею телефонную трубку, шепча что-то неразборчивое сдавленным от волнения голосом. Кис взял трубку с недоумением, так и не поняв, что случилось с его новой секретаршей.

– Я звоню вам от имени Аллы Измайловой, – вежливо сообщил немолодой женский голос. – Она хотела бы с вами встретиться у себя дома завтра утром. Записывайте адрес…

Похоже, его согласия даже не спрашивали. И, будь это не Алла Измайлова, Кис бы не упустил возможности преподать урок хороших манер. Но это была Алла Измайлова, незабвенная Алла, легенда, звезда советского кинематографа, чьи фильмы стали хрестоматийными, и даже юнцы того поколения, которое «выбирает кока-колу», замирали перед экранами телевизоров, зачарованные ее редкой красотой и грацией…

К тому же актриса запечатлелась на фотографиях с Урала.

– Буду, – кратко ответил он.

…Ее сравнивали с Мерилин Монро, с Брижит Бардо, с Марлен Дитрих, с Любовью Орловой… Экран 60—70-х годов ассоциировался исключительно с этим прелестным лицом, с этим вздернутым носиком, упрямым подбородком, широко расставленными голубыми глазами, бровями вразлет и дивным ртом, о котором грезили несколько поколений советских мужчин. Говорили – вульгарна; говорили – провинциальна; говорили – простушка; говорили – потаскушка… Чего только не говорили, но смотрели все. И все, что выходило на экраны с Аллой Измайловой.

Из киношной инженю Алла с течением лет превратилась в драматическую актрису, причем неожиданно обнаружился в ней нешуточный талант, которого не подозревал никто в этой – да, провинциальной, да, вульгарной, да, кукле, – простушке…

Пресса, хранившая поначалу недоуменное молчание, потихоньку разродилась осторожными похвалами, а там и вовсе захлебнулась от восторга. Уже не потому, что народная артистка, уже не потому, что муж всесильный режиссер, не потому, что фильмы с ней были любимым развлечением партийных боссов, а потому, что Алла вдруг оказалась настоящей актрисой. Фильм или спектакль с ее участием становился событием, под нее писались киносценарии и пьесы лучшими драматургами страны.

Алла зрела – возрастом и талантом. Лучшие роли на правах приглашенной в самых модных и знаменитых театрах Москвы у Эфроса, Любимова, Ефремова, Захарова…

И в пятьдесят она все еще была лучшей, несравненной, незабвенной Аллой Измайловой. И вдруг в пятьдесят пять – ушла. Исчезла и больше не появлялась ни на сцене, ни на экране. Журналистов не принимала, автографы раздавала по почте, со знакомыми говорила по телефону. Доступ к ней имел только небольшой отряд домработниц и секретарш. Говорили – подражает Марлен Дитрих. Говорили – ломается, хочет, чтобы ее упрашивали. Говорили – не выдержит, сама приползет на коленях вымаливать роли.

Не приползла. Как Дитрих или как кто угодно – но она действительно захотела, чтобы о ней забыли. Забыли о реальной Алле Измайловой, которой перевалило за пятьдесят пять, но помнили великую Измайлову на сцене и на экране? Желала сохранить свою легенду нетронутой, не подпорченной морщинами и куперозными щеками, голосом, который начал некстати подблеивать, глазами, которые стали терять яркую голубизну?..

Причин не знал никто. Но факт оставался фактом – Алла Измайлова захотела скрыться от мира.

Ее маневр удался: уже никто толком не ведал, жива ли она, но зато и новые поколения знали ее имя и прелестное лицо, успели всплакнуть над ее лучшими драматическими ролями и повеселиться на ее незатейливых очаровательных комедиях. Она добилась своего: Аллу Измайлову знали все, но об Алле Измайловой не знали ничего.

Она жила прямо на Тверской, проход в арку, старый дом с высокими потолками и лепниной. Квартира была огромной, Кис точно не мог сказать, сколько в ней комнат, но их было много. Сначала с удивлением подумал – коммуналка. В просторном мрачноватом коридоре сновали какие-то женщины, по большей части не слишком юные.

Измайлова ждала его на пороге одной из комнат, в обрамлении яркого солнечного света, весело заполонившего дверной проем. Мелькнула мысль: с ее киношным опытом, уж не нарочно ли она выбрала такой эффектный «кадр» для редкого гостя, допущенного в храм великой затворницы?

Против света Алексей не сразу разглядел выражение ее лица, но когда приблизился, то обомлел: для него была приготовлена знаменитая, знакомая по фильмам улыбка. Свежая, радостная, обольстительная – казалось, свет брызнул именно от нее. Трудно было поверить, что женщина с такой улыбкой могла добровольно стать затворницей – эта улыбка нуждалась в толпе, в восхищении и поклонении…

За годы работы с потерпевшими и свидетелями Кис хорошо изучил многообразие улыбок, особенно женских; он уже мог бы их засушить, поместить в альбом и классифицировать, как гербарий, и под каждой поставить вполне научную, доказанную его жизненной практикой подпись: «улыбка ложной скромности», «улыбка оскорбленного самолюбия», «улыбка обольщения» и много еще других улыбок – высокомерных, застенчивых, искренних, самодовольных, детских, хвастливых, неуверенных, наивных… И потому не мог не понимать, что эта сверкающая улыбка великой актрисы – не более чем заученное выражение лица, успех которого давно проверен на публике. Тем не менее она была живой. От нее стало беспричинно хорошо на душе.

Он не удосужился высчитать, сколько актрисе лет, но ей должно быть где-то шестьдесят с небольшим. Однако слово «пожилая» не подходило к этой женщине с балетной спиной, составлявшей прямую линию с шеей, с легкой походкой, с ясным и живым взглядом немного выцветших глаз. Небольшие жемчужные серьги шли к ее седым волосам, уложенным явно рукой хорошего парикмахера, сдержанная косметика освежала ее лицо, все еще красивое, с тем отпечатком строгого благородства, который метит некоторые лица с возрастом. На ней были узкие темно-серые брюки и тонкий бледно-голубой свитер, обтягивающий стройную фигуру. В прорези отложного воротника светилась нитка некрупного жемчуга в ансамбль к серьгам. Она протянула руку без единого украшения: «Алла Владимировна. Проходите, Алексей Андреевич».

Он прошел в указанную комнату. Просторная, в два окна по торцам, почти пустая. Белый салонный рояль в углу у окна; диван и два кресла, обитые синим бархатом, составляли уголок, обращенный к роялю. В другом углу царила огромная напольная ваза из молочного стекла с живыми белыми лилиями, рядом стояло белое элегантное бюро, на котором неожиданно обнаружился портативный компьютер. Еще один небольшой столик у другой стены, письменный, со стопками бумаг. Несколько афиш и фотографий Аллы в ролях по светло-голубым стенам.

– Чаю?

– Да… Или лучше кофе, если можно.

– Разумеется. Ирочка, принесите нам две чашки кофе с бисквитами, будьте любезны, – сказала Алла в открытую дверь.

Кис почему-то ожидал, что женщина, укрывшаяся на годы от всего мира, будет держаться напряженно, неприветливо – как же, чужак в святой обители! Но нет, Алла была непринужденной, легкой, от нее исходила радостная доброжелательность, словно она и впрямь была рада гостю. Или просто отработанный механизм контакта с публикой – кажется, это так называется? – не заржавел за годы затворничества и функционирует по-прежнему исправно?

Алексей ждал. Он не заговаривал первым, это был один из его маленьких профессиональных приемов, выработанных за годы сыщицкой практики: клиент должен изложить свою проблему сам, ему не следует помогать. Первые же звуки его голоса поведают множество секретов детективу – об искренности или фальши, о сомнениях или уверенности своего владельца, – а секретам нужна тишина. И потому он молчал, ожидая, что Измайлова сама приступит к делу.

Она к нему приступила несколько неожиданно:

– Вам здесь нравится?

– Да, – не совсем искренне сказал Кис. Полупустая гостиная при всей своей элегантности смущала его некоторой разреженностью пространства, почти аскетичностью. Он привык видеть плотно заставленные мебелью стены – обитатели малогабаритных квартир экономно использовали каждый сантиметр жилой площади, и даже нувориши, обзаведясь гектарными квартирами, не могли расстаться с этой советской привычкой. Впрочем, ощущение аскетичности вызывалось даже не недостатком мебели – напротив, в комнате было много воздуха и света, но… Она была стерильна. Эта комната тихо нашептывала об одиночестве, в котором укрылась от мира ее хозяйка; одиночество освещало светло-голубые углы ровным светом, оно делало прохладным синий бархат дивана, оно примешивалось к запаху белых лилий в молочной вазе… И пугало своей окончательностью.

– Вы первый мужчина, который переступил порог этой комнаты за много долгих лет… – произнесла Алла.

Он не нашелся что ответить; она не стала продолжать. Они просидели в тишине еще несколько минут, пока Ирочка, оказавшаяся невзрачной маленькой женщиной лет пятидесяти, со светлыми подкрашенными волосами, затянутыми в какой-то инфантильный школьный хвостик на затылке, не принесла им кофе. Алла поблагодарила ее кивком, Ирочка исчезла.

Актриса взяла в руку изящную кофейную чашечку, Кис последовал ее примеру, но Измайлова не поднесла ее ко рту, а, приспустив занавес своих век, выдержала недолгую паузу, будто собираясь с духом, и произнесла:

– Кажется, меня пытались убить.

Сердце Алексея нетерпеливо сунулось куда-то в ребра, как щенок мордой в колени. Неужто удача? Неужто и Измайлова входит в «черный список» неуловимого «иглометателя»? Она была знакома со всеми жертвами, и ее тоже пытались убить! И теперь, коль скоро она осталась жива, она поведает детективу о загадках прошлого!

Разумеется, он не стал делиться с актрисой подобной радостью открытия и лишь, едва сдерживая возбуждение, уточнил:

– Кажется?..

– Можно было бы предположить, что этот человек хотел у меня что-то украсть. Но у меня такое чувство, что он собирался меня убить.

– А нельзя ли по порядку? – вежливо попросил Кис. – Что за человек, когда, где?

Измайлова улыбнулась легкой, мимолетной, чуть смущенной улыбкой, которую тоже помнило ее лицо со времен выхода на бис.

…Это случилось прошлой ночью. Было два с четвертью, когда ее разбудил вой сигнализации какой-то машины под окном. Если бы не машина, то не сидела бы Алла сейчас перед детективом: сон у нее в это время хороший, крепкий, только под утро становится более чутким, и бесшумные шаги человека в комнате никогда не разбудили бы ее…

– Эти модные штучки для машин, знаете, их, по-моему, выпускает артель «Напрасный труд», – улыбнулась Алла, – стоит на них кошке чихнуть, так они тут же начинают выть…

Проснувшись, она сначала посмотрела на часы и только потом заметила черный силуэт. Он буквально замер от неожиданности метрах в трех от ее кровати…

– Вам не доводилось играть в детстве в такую игру: «Море волнуется раз, море волнуется два»? И потом все должны были замереть по команде ведущего?

– Помню. В нее, правда, больше девчонки играли.

Алла едва заметно усмехнулась мальчишескому выражению, мелькнувшему на секунду в лице детектива.

– Вот примерно так это и выглядело: черный силуэт застыл «по команде» сигнализации там, где находился. Вот, извольте посмотреть на место, так сказать, происшествия.

Актриса легко поднялась и провела Алексея в комнату, соседствовавшую с гостиной. Спальня ее тоже показалась детективу спартанской. Собственно, она была нормально и даже красиво обставлена, но Кис почему-то ожидал увидеть нечто вроде будуара, роскошного и капризного, соответствующего расхожему представлению о звездах экрана. Он же находился в довольно сдержанно меблированной комнате, скорее практично, чем роскошно. Не слишком широкая кровать, стенной шкаф, туалетный столик и рядом с ним комод с ящиками. Безделушки, духи, какие-то косметические штучки, коробочки с украшениями – нормальная картина в женской спальне. У Александры такая же картина была в ванной (за отсутствием спальни в ее однокомнатной квартире). Никаких излишеств в мебели, никаких там цветов или кружев, подушечек или черт его знает чего, что может быть в будуаре звезды…

– Он вот здесь стоял, – отвлек его голос Измайловой. – Человек был одет во все черное, как, знаете, в современных фильмах, когда банк берут. Черный костюм, свободный, вроде лыжного, черная маска. Как вы понимаете, я мало что сумела разглядеть. Могу только сказать, что рост средний и по комплекции тоже средний.

– Почему вы решили, что он хотел вас убить? Он был вооружен? Пистолетом, ножом?

– Не видела. Но просто… Он так стоял: лицом ко мне. И смотрел на меня. Я видела его глаза в прорези маски. Впечатление было таким, будто, пока я спала, он старался тихо приблизиться к моей кровати, а в этот момент сигнализация меня разбудила – некстати для него.

– Можно ли исключить гипотезу, что человек намеревался вас ограбить? В вашей спальне, как я вижу, есть ценности.

– Я не могу ничего утверждать. Но вот каким-то шестым чувством… Верите ли вы, Алексей Андреевич, в такие странные ощущения, когда без всяких на то видимых причин вы вдруг отчетливо понимаете, что именно произошло и почему? Что, например, подумал ваш собеседник, что он почувствовал? И при этом вы абсолютно уверены, что не ошибаетесь? Знакомо ли вам это?

– Вполне.

– Тогда поверьте: этот человек шел ко мне. Не к столику, на котором валяются мои драгоценности, но ко мне, к моей кровати. Учитывая мой возраст, вряд ли можно предположить, что у него имелось намерение меня изнасиловать. Он хотел меня убить.

– Ваше ощущение не подсказало вам, это был мужчина, женщина?

– К сожалению, нет.

– Что произошло дальше?

– Я закричала. Человек бросился к двери. Я побоялась бежать за ним. Вой машины разбудил Ирочку, она выскочила из своей комнаты. Но было поздно, человек уже скрылся. Она не успела его увидеть.

– Вы полагаете, что это был кто-то посторонний? Вы доверяете Ирочке?

Измайлова посмотрела на него удивленно, затем лицо ее осветилось пониманием.

– Иными словами, человеком в черном могла быть Ирочка? Мне трудно в это поверить. Я ей доверяю, мы так давно знакомы…

Кис направился к входной двери, попросил фонарик, который был незамедлительно принесен Ирочкой, и, посветив в скважину замка, хмыкнул:

– Видимых следов взлома нет.

– Что из этого следует? – поинтересовалась Алла, когда они вернулись в гостиную.

– Что если эту дверь вообще открывали ночью, то либо хорошо подобранной отмычкой – замки у вас несложные, – либо… У вас ключи не пропадали, не терялись?

– Нет.

– Вы обращались в милицию?

– Зачем? Я обратилась к вам.

– У них есть возможность сделать экспертизу замка и определить, чем он был открыт: ключом или отмычкой. У меня такой возможности нет. Почему вы не обратились?

– Я, если вы расслышали, только что объяснила: предпочла обратиться к вам, – с капризной интонацией примы произнесла Измайлова.

Алексей мельком, но внимательно глянул на нее: она не дала ему ответ, она ушла от ответа при помощи неожиданной маски знаменитой актрисы и красивой женщины, избалованной успехом. Почему? Но настаивать он не стал, всему свой черед.

– В вашей квартире обитает еще немало народу, как я успел заметить.

– Верно. Эта квартира нам досталась еще при жизни моего мужа в качестве приложения к Госпремии. Вы знаете, конечно, что он был известным режиссером… В ней четыре жилые комнаты и пятая – темная, чулан, хотя довольно большой: когда-то там жила домработница, а теперь комната приспособлена для хранения одежды. Две занимаю я: гостиная, где мы сейчас с вами находимся, и спальня. Еще в двух живут Ирочка и моя двоюродная сестра Элеонора. Она тяжелобольной человек, оставшийся без родных на склоне лет. Я взяла ее к себе. Кроме того, при ней неотлучно находится медсестра, она и спит в комнате Элеоноры. Остальные приходящие.

– И что же, вой сигнализации больше никого не разбудил?

– Элеонора, моя кузина, почти глухая и почти слепая. Нина, медсестра, по ее словам, едва проснулась и сразу же снова заснула. Из-за Элеоноры она часто не высыпается, ночью приходится вставать к больной, вот она и наверстывает недостачу, впадая в сон, как в кому. Случается, что Нора дозваться ее не может, Ирочка и та просыпается и идет к ним в комнату, чтобы разбудить Нину… Мы с Ирочкой заглянули к Элеоноре, чтобы убедиться, что все в порядке: обе спали.

– А если Нина, допустим, притворялась? Если это она приходила ночью в вашу комнату и, когда вой сигнализации застиг ее врасплох, быстро вернулась к себе и нырнула в постель?

– Нину я знаю меньше, но… Зачем ей? И потом, на ней была ночная рубашка.

– Она могла успеть стянуть с себя черный костюм.

– Сомневаюсь. Это рассказывать долго, а произошло все так быстро!

– Ваши… э-э-э… ваш… – Кис никак не мог найти слово, которым следовало обозначить приживалок актрисы, а быть невежливым не хотел. – Ваш персонал, – нашелся он наконец, – тоже располагает ключами?

– Разумеется… Я поняла вопрос. Ирочка! Зайдите, прошу вас! – вежливо и повелительно произнесла Алла. Такую великолепно дозированную в голосе надменность в сочетании с любезностью Кис слышал только в кино из жизни аристократов.

Ирочка возникла на пороге, словно стояла за дверью. Подслушивала? Или, вышколенная прислуга, она в любую секунду готова откликнуться на зов своей хозяйки? Выражение маленького, непритязательного, хотя и вполне правильного личика носило тот отпечаток невозмутимости и скромной почтительности, который Кис видел тоже только на лицах слуг в том же кино из жизни аристократов.

«А не слишком ли тут много «кина»?» – подумал детектив.

– Сделайте милость, опросите всех: не терял ли кто ключи от квартиры, – распорядилась Измайлова.

Ирочка вернулась через три минуты: ключи не терялись и не пропадали. Ни у кого, включая ее саму. Выдав эту короткую фразу, Ирочка безмолвно исчезла.

– Эта Ирочка… Ирина то есть, она, случаем, не из актрис?

– Она моя бывшая портниха, почти все мои туалеты были сшиты ею.

Кис попросил перечислить всех, кто имеет доступ в квартиру Измайловой, и оказалось, что «вхожего» народу было не так уж мало. Народ этот был исключительно женского полу и делился на две категории: живущие в квартире и приходящие.

Живущих, как уже знал Кис, было трое: Ирочка, глухая-слепая кузина Элеонора (она же Нора) и медсестра Нина.

Ирочка в этом женском общежитии была, по сути, администратором. Она организовывала остальных, следила за нормальным функционированием дома, за закупками продуктов, за работой прислуги и так далее. Кроме того, Ирочка была единственным лицом, приближенным к хозяйке, и иногда коротала вечера вместе с ней в гостиной, играя в карты, слушая музыку или вспоминая какие-то забавные истории из прошлого.

Характеристика Элеоноры исчерпывалась двумя словами: совершенно беспомощна.

Медсестра-сиделка Нина находилась в квартире почти неотлучно. Среди дня у Нины было несколько свободных часов, пока Элеонора спала, но, за исключением этого дневного перерыва, работала Нина круглосуточно и без выходных. Кажется, ее это устраивало: она развелась с пьяницей-мужем, их однокомнатную квартиру разменять было невозможно, и для Нины такая работа, с жильем и питанием, была просто спасением.

Среди приходящих числились домработница, секретарша, повариха и прачка. Домработница и повариха являлись ежедневно: первая на полный рабочий день, вторая только на время приготовления пищи. Прачка обычно являлась ненадолго, когда ей бог на душу положит, у нее не было фиксированного времени для приходов. Она приносила чистое белье и собирала грязное, которого было довольно много в этой многонаселенной квартире, особенно из-за Норы: лежачей больной постель меняли практически ежедневно. Секретарша приходила два раза в неделю: актриса задумала писать мемуары и наняла девушку, владевшую компьютером.

Все женщины имели свои ключи, кроме секретарши и прачки. Еще одна запасная связка висела на ключнице в коридоре.

– Кто из них может быть заинтересован в вашей смерти?

– Я им куда выгоднее при жизни, Алексей Андреевич: я плачу за работу, к тому же им приятно прихвастнуть знакомством с «той самой Измайловой»…

– Вы богаты?

– Пенсия у меня по нынешним временам небольшая, но мне хватает, к тому же доплачивают Союз театральных деятелей и Союз кинематографистов… Недавно повысили пенсию в честь годовщины со смерти мужа, – чересчур старательно пояснила Алла.

– И вам хватает пенсии на то, чтобы платить всем?

– Вы фининспектор или частный детектив? – усмехнулась Измайлова.

– Меня не доходы ваши интересуют, а имущество… Ваша квартира стоит дорого. У вас есть дача?

– Есть. Хотя я на ней не была последние лет пять. Она сдается, а постояльцами занимается Ирочка.

– И небось в хорошем местечке?

– В Абрамцеве.

– Кому должно перепасть ваше имущество по завещанию?

– Ах, вот вы к чему клоните!.. То есть вы находите, что мне уже пора подумать о завещании?! – с жеманным возмущением ответила Алла, хлопнув ресницами.

Так, сказал себе Кис, кажется, в финале пойдут титры: в главных ролях Измайлова. Причем во всех, от дурочки до аристократки. Интересно, какую роль она изберет, когда он ей расскажет о своих находках в архивах жертв «иглоукалывателя»?

– Хорошо, – уступил он, – пусть не по завещанию, но кто наследует в случае вашей смерти? Какие родственники?

– Никакие. У меня их нет.

– Дети?

– Детей у меня тоже нет. – Измайлова произнесла это без всякого выражения, – без грусти оттого, что «не получилось», но и без заметной агрессивности тех, кто не захотел в свое время завести детей и теперь чувствует себя в постоянной готовности отстоять право на бездетность, находясь в идейной конфронтации с семейным миром.

– Могу я спросить, почему?

Она улыбнулась снисходительно:

– Актрисы – по крайней мере, актрисы-звезды – редко заводят детей: пеленки плохо совместимы с искусством.

– Неужто совсем не остается времени? – не поверил Кис с некоторым форсированным простодушием: он, как всегда, копал по всему полю, пока без особых целей.

– Вопрос времени, да, но не первоочередной. Важнее то, что портится фигура. И портятся отношения с искусством. Это монстр, который требует поклонения ему, и только ему одному. Тот, кто заводит интересы «на стороне» – будь то дети, любовные приключения или хоть даже внезапное увлечение вышиванием, – те немедленно оказываются наказаны. Наказаны внутренним конфликтом. Актерская профессия требует абсолютной отдачи, ей нужна ваша душа целиком, до конца. Если же ваша душа делится между ею и чем-то другим – все, вы больше не человек искусства. Оно отторгает вас. Вы сами отторгаете его безраздельное владычество в своей душе. Вы больше не готовы терпеть его монополию на ваше время, силы и чувства… Я понятно изложила?

– Вполне.

«И убедительно», – мысленно добавил Кис.

– Впрочем, – вдруг доверительно проговорила Алла, понизив голос, как если бы боялась, что ее подслушают, – я подумываю написать завещание. Хочу отдать эту квартиру тем, кто здесь живет и преданно служит мне…

Кис не поспевал за сменой ее интонаций. Они все казались ему наигранными. Даже не то что наигранными, а… какой-то издевкой над ним, что ли… Как если бы актриса задалась задачей поморочить ему голову и не оставить у детектива целостного о себе впечатления. Интересно, зачем?

– То есть Ирочке и Нине? – уточнил Кис.

– По большей части.

– А по меньшей части? Приходящему персоналу? Кроме квартиры и дачи, какие еще ценности у вас есть? Ювелирные изделия?

– К чему эти вопросы?

– Разумеется, драгоценности, – вместо ответа задумчиво проговорил Кис. – У знаменитой актрисы и красивой женщины, всю жизнь окруженной блестящими поклонниками, их просто не может не быть… К тому же сомневаюсь, чтобы вам хватило пенсии – даже очень хорошей – для того, чтобы оплачивать услуги вашего персонала…

Алла отчего-то немного смутилась, поднялась, бесцельно прошлась до стола и обратно, затем вернулась, налила себе воды из небольшого кувшина, стоявшего на столе, и только затем ответила без выражения:

– Ну, есть у меня драгоценности. Не исключено, что в благодарность за преданную и хорошую работу я либо подарю, либо завещаю каждой из них по какой-нибудь безделушке.

Интересно, почему она так смутилась при упоминании о драгоценностях?

– Дорогие они, эти ваши безделушки?

– Да, – обронила она скупо.

– И их, уверен, немало. Всех женщин, которые крутятся в орбите вашей жизни, всего шесть, если не считать Элеонору, которой вряд ли понадобятся украшения. Куда пойдут остальные драгоценности?

– Пока не решила. Может, отдам в какой-нибудь детский фонд или сиротский дом. Раз уж я не внесла свой вклад в деторождение, то внесу материальный вклад в помощь детям…

– Кому известно о вашем намерении отблагодарить по завещанию ваш персонал?

– Ирочке, и только в общих чертах. Так что, видите, никому из них не выгодно устранять меня.

– Иными словами, на наследство ваше пока зариться некому… Ну что ж, в таком случае мы располагаем двумя фактами, которые с большой натяжкой можно считать достоверными: на вас покушались – раз, и покушался кто-то из посторонних – два. Сегодня же вечером к вам подъедет, с вашего позволения, мой ассистент и поставит вам новые надежные замки, а старые заберет. Я постараюсь договориться с одним знакомым экспертом, чтобы он их осмотрел. Ключи от новых замков не давайте, пожалуйста, никому – придется вам потрудиться некоторое время открывать дверь всем приходящим. И уж, разумеется, никаких запасных связок не вывешивайте на всеобщее обозрение…

Кис словно размышлял вслух, монотонно выкладывая свои рабочие соображения. Алла согласно кивала со скучающим выражением на лице. Именно этого Кис и добивался: теперь, когда он увидел, что Измайлова отнюдь не собирается заводить разговор об убийствах випов (на что он было понадеялся), – теперь он готовился к броску и усыплял бдительность противника.

– Как удачно вышло, что вы меня пригласили, Алла Владимировна, – все так же монотонно бубнил Кис. – Признаюсь, я ведь сам собирался просить вас об аудиенции, – произнес Кис и подивился: он и не подозревал, что подобные обороты залежались в пыльном углу его памяти.

Она любезно удивилась:

– Да? И в связи с чем?

Нет, она пока не поняла, куда намерен завести ее детектив; она пока лишь начала смутно подозревать, что он, может, давний поклонник ее таланта, хотел попросить у нее автограф…

– Вы ведь знаете, что сейчас происходит? – простодушным тоном спросил Кис. – Я имею в виду четыре убийства высокопоставленных персон из необычного оружия при помощи отравленной иглы.

– Знаю, – голос Измайловой вдруг сделался холоден. – Газеты читаю.

Ага, она все еще не догадалась. Уже почуяла, что речь вовсе не об автографе пойдет, ей это не нравится, она немного напряглась, но еще не догадалась. Ничего, у нас в запасе еще шаг-другой, а если понадобится, то и бросочек сделаем, за милую душу сделаем.

– Так что вы понимаете, что у меня к вам встречный интерес…

Ну что, сдаст позиции? Вдруг сейчас скажет: представьте, я была с ними со всеми знакома…

– Нет, – неприязненно отрезала Алла, – не понимаю. С какой стати?

Алексей откинулся на спинку кресла и посмотрел на нее в упор. Измайлова сидела прямо, пожалуй, слишком прямо, слегка откинув голову назад; глаза ее приобрели легкий презрительный прищур, а контур губ тронуло выражение брезгливости.

«Н-да, лихо ты разбежался, голуба, – мысленно съехидничал самому себе Кис, – понадеялся на легкую победу… Ох, не верь актрисам, не верь! Эта чарующая любезность, эта женственная мягкость улыбки, эта грациозная поза, которая, презрев разницу лет, предназначалась женщиной мужчине, – все это роль, всегда роль, всего лишь роль. Ну что ж, дорогая богиня, вы не оставили мне выбора, придется-таки делать бросок, у меня для вас приготовлена тяжелая артиллерия, не взыщите уж».

Алексей вытащил из папки стихи. Молча положил перед ней. Подождал, пока она наденет очки и возьмет лист в руки.

– …Июнь, как скульптор, лепит груди… – негромко сопроводил он вслух бег ее глаз по строчкам.

Измайлова резко отбросила листок и сняла очки. Вопросительно-холодный взгляд на детектива.

– Эти стихи посвящены вам? – почти утвердительно спросил Алексей.

Она колебалась. Она не знала, что известно детективу, и потому, боясь попасть впросак, не могла решить: признаваться или отпираться. Но Кис уже понял, что не ошибся: ей стихи посвящены, ей!

– Откуда они у вас? – с деланым равнодушием спросила Алла.

– А.И. – это вы?

– Не исключено.

Тогда Кис вытащил фотографии. Ткнул пальцем.

– Это вы. Вот здесь, смотрите, ваш муж в компании практически тех же людей. Здесь вы вдвоем с мужем – и те же лица. Вот открытка с вашим портретом, «…настоящему русскому меценату…». Взгляните на эту фотографию у реки: двое мужчин, двое недавно убитых, депутат и банкир, смотрят в объектив фотоаппарата. Снимающего не видно, но эти два мужских взгляда устремлены, несомненно, на женщину, – на женщину, которая обоим сильно нравится. На вас, верно?