Текст книги "Уездный детектив. Незваный, но желанный"

– А мне, пожалуй, кофе, – сообщил громко Крестовский. – И сдобы свежей, чего успели уже напечь, все несите.

Следующие три четверти часа я с отвращением наблюдала обильный завтрак здорового берендийского мужчины, аппетитом не обделенного, и выслушивала пространные комментарии по каждому из предложенных блюд. Семену Аристарховичу было вкусно, мне нет. Когда мучения мои уже подходили к концу, то есть господин Крестовский, убедившись, что кофейник опустел, передумал просить добавки, случилось ужасное. Официант, уже довольно долго беседующий с кем-то на улице, с нашего места видно не было, с кем именно, быстрым шагом подошел к столику и негромко осведомился:

– Евангелина Романовна, прошу прощения, господин Зябликов вам знаком?

– Ни в малейшей степени. Счет, будьте любезны.

– Он настаивает, – перебил халдей, – форменный скандал у заведения устроил. Зябликов Геродот Христофорович.

– Не знаю никаких Геродотов! – Поднявшись, я даже ногою топнула. – Извольте…

Официант рассыпался в извинениях:

– Скандал ведь! Кричит, страдаю, руки на себя наложу, пусть, кричит, ответственность на себя возьмет после всего, что меж нами приключилось.

– Какую еще ответственность?

– Овладетельную, – прошептал халдей, густо покраснев.

– Попович, – сказал Крестовский кисло, – посмотрите на этого страдальца, пока я заплачу. Вдруг овладели да запамятовали. С вашей насыщенной жизнью это неудивительно.

Сдернув с вешалки шубу, я вышла на крыльцо, вокруг которого столпилось с десяток зевак. Сбоку у перил стоял извозчик, а в коляске, распрямившись во весь рост, сидел покалеченный мною давеча корнет Герочка. Узнала я его не сразу, очень уж уродовал смазливого юнца распухший до безобразия нос.

– Явилась, – прокомментировал кто-то внизу, – сердцеедка столичная.

– Глазищами так и жжет. Может, она эта… Цирцея, колдунья, то есть?

– А может, – значительно повела я взглядом по смутно различимым лицам, – кто-нибудь за словесное оскорбление мундира в клетке посидеть желает?

– Не-э… – проговорили без испуга. – Цирцея блондинка была, а эта рыжая.

– И вовсе не блондинка, брунетка даже, баба-то была восточная, жарких кровей, ее просто в мраморе ваяли, а мрамор…

Герочка, спустившись с коляски, прохромал к крыльцу, рухнул на колени и ступень за ступенью пополз ко мне:

– Госпожа! Евангелина Романовна… Ева… Хозяйка…

Спор о мастях и скульптурах затих, публика внимала представлению.

– Геродот? – спросила, ощущая приближение обморока, когда страдалец, преодолев последнюю ступеньку, распластался и сделал попытку расцеловать носки моих ботильонов.

– Герочка, только ваш Герочка, ваш раб, ваш холуй, госпожа моя… – Он приподнялся на локте, дернул себя за ворот, открывая шею, на ней я, будто сквозь туман, разглядела зеленоватую, толщиной с палец цепь, изображающую змею, кусающую себя за хвост.

– Пропал мужик, – решили в толпе, – ноги ей целует. Зря целуешь, Чижиков, у ей жених при чинах.

– И вовсе не Чижиков, Зябликов. Он же кричал: Зябликов, корнет в отставке.

– Вот сей момент ему столичная Цирцея еще одну отставку даст.

– Довольно. – Спокойный баритон Семена прозвучал небесным гласом. – Вы, юноша, ползите внутрь, в ресторацию. А вы, господа, расходитесь, представление на сегодня окончено.

Пошатнувшись, я почти упала на руки Крестовского, он меня удержал, повел в тепло и сухость.

– Воды! Нет, лучше коньяку барышне Попович принесите. Да что ж вы под ногами путаетесь, Геродот Христофорович? Встаньте. И губы оботрите. Евангелина Романовна вам эту пару обуви после подарит для беспрепятственных лобзаний. Помоет, может, перед этим. Пейте!

Горячий шарик оцарапал горло, я закашлялась, щедро оросив шелковый галстук Крестовского коньячными брызгами.

– Семен! Это не я! Это нелепо… немыслимо…

– Успокойтесь, Попович. – Семен выпрямился, оставив меня сидеть на стуле, занял соседний. – Оправдываться передо мною нужды нет. Как гласит народная берендийская мудрость, муж и жена – одна сатана. Ваш почти муж уже подобные манипуляции…

Моргая, будто со сна, я повела глазами. Мы находились в ресторанном алькове, отделенном от залы плотными атласными портьерами. Халдей придерживал их двумя руками, Герочка сидел подле его ног на полу. Семен придвинул через стол рюмку. Приняв ее, я громко выдохнула, зажмурилась от крепости и пожелала, чтоб все исчезло. Но, видимо, тому, кто нынче занимался исполнением желаний чиновных барышень, на меня разнарядки не поступило.

– Геродот, – вздохнула я, – зачем ты на себя навий артефакт напялил?

Вопрошаемый вместо ответа дернулся атаковать поцелуями мои ботильоны, но, к счастью, был удержан за шиворот бдительным официантом.

– Выскажу предположение, – Крестовский тоже выпил, графинчик и другая рюмка стояли между нами, закусил лимонной долькой, – что юный отставной корнет таким образом хочет защититься. От кого либо от чего, судить не берусь, но, видимо, опасность признана им настолько серьезной, что предпочтительнее рабом прекрасной чиновницы дни свои влачить. Это при условии, что он действительно сам…

Я обиженно запыхтела, но все-таки спросила:

– Снять артефакт сможете, ваше превосходительство?

– К прискорбию, нет. Природа его силе моей противоречит. То есть я мог бы попытаться, но результат может оказаться для Геродота Христофоровича смертельным.

Герочка всхлипнул и молитвенно сложил руки.

– А если дудку, вторую часть артефакта, кому-нибудь передать или вовсе, не знаю… поломать, выбросить, сжечь, утопить? – предложила я.

– Воспоследует немедленная смерть носителя. Извольте заметить, – шеф кивнул на Зябликова, – мы с вами, Евангелина Романовна, наблюдаем так называемый уроборос, змею, поедающую самое себя с хвоста, символ бесконечного… Впрочем, не важно. При любой вашей попытке избавиться от своей части артефакта, другая его часть продолжит поедание и удавит носителя.

Он разлил коньяк из графинчика, поднял свою рюмку:

– За здоровье присутствующих.

Пить я не стала, порылась в сумочке, извлекла костяную дудочку и принялась дуть в нее. Гриня с душегуба змейку снял, может, и у меня получится. От пронзительных звуков, мною извлекаемых, наверняка пробудились и передохли сразу все змеи на версты окрест, но Герочкина гадина осталась неподвижна.

– Отвратительно, – сообщил Семен, подождав, пока я перестану. – Можем идти?

– А Зябликов?

– Не знаю, будет таскаться за вами.

Герочка заскулил:

– Буду, госпожа! Непременно буду, драгоценная Ева.

Крестовский явственно вздрогнул, но говорить ничего не стал.

– Григорий Ильич… – попробовала я объяснить, что именно так меня на балу у Бобруйского обществу представили, но была остановлена.

– Вот его и попросите с вашими рабами разобраться, госпожа Ева. Он джентльмен ушлый, и швец и жнец, и… на дуде игрец. А уж с тростью…

Шеф фыркнул, опрокинул в себя мою рюмку и раздраженно звякнул ею об стол.

– Ева, – пропел Герочка, – госпожа моя, я ведь сундук ваш в целости доставил, платьица все и сорочечки, и мундирчик, и… Ножек не жалел, хотя они переломаны.

Зябликов выпростал конечность и повертел подошвой из стороны в сторону.

– Молодец, – вздохнула я обреченно. – Слушай мой хозяйский приказ. Садись в коляску нанятую, поезжай к лекарям, пусть они здоровье твое поправят. И пока кости не срастят, пред очи мои чтоб даже не появлялся. И носом займись, а то, право слово, страшила какая-то.

– А…

– А возражать не смей, – подпустила я в голос металла, – мои желания – твой закон. Исполняй.

И уже обычным своим тоном попросила халдея:

– Мил-человек, не в службу, а в дружбу…

Тот с готовностью подхватил калеку под руки, поволок к выходу. Портьеры разъехались, открывая альков. К витринному стеклу снаружи прижимались любопытные физиономии обывателей.

– Надеюсь, – хохотнул Семен, – госпожа Ева от меня поцелуев обуви не потребует.

Это сколько же коньяку он употребил? Я посмотрела на пустой графинчик и сокрушенно покачала головой. Изрядно. Ну ничего, авось по дороге выветрится.

Пережидая отбытие коляски с калекой, пришлось служить целью грубоватых шуток Крестовского. Часть их, касающуюся хлыстов и ботфортов, я вообще не поняла. То есть из контекста, разумеется, могла делать предположения. Но это было вообще не смешно!

Вернувшемуся к нам халдею я отсчитала приличные чаевые сверх, отобрав перед тем портмоне у шефа, взяла Семена под руку, тот все пытался вырваться, чтоб показать на себе «вот такую» кожаную полумаску, ему непременно требовались обе конечности.

– Стыдитесь, ваше превосходительство! – бросила я раздраженно. – Десятый час всего, а вы уже под мухой. Что люди скажут?

Чего они только не говорили, люди эти. Народ наш вообще говорлив. Пока мы с шефом медленно пробирались через торговые ряды к приказу (Крестовский умудрялся по пути флиртовать со всеми встречными барышнями, а также их дуэньями, мамашами и собачками), наслушалась я изрядно. Большинство сходилось на мысли, что-де Цирцея столичная новую жертву опоила и в логово свое волочет для надругательства с изощренным использованием посторонних предметов.

– Точно говорю. У ней туфлей энтих от стены до стены полки забиты. Из которых хмельное употреблять велит, которые целовать или что похуже, и по дням недели у ней все, по сезонам. На Пасху, к примеру…

– Славненький какой, а глазоньки си-иние… Пропал соколик…

– У ней женихов энтих от стены до стены. Рыжего она подле позапрошлого определит… Да помнишь, заграничный такой весь, пристав вроде… Вот так вот, в сон чародейский вгонит – и на полку…

Семен Аристархович тоже слушал, иногда поддакивал. Это когда глазонек очередной уездной красотке не строил.

Изрядно утомившись променадом, я мечтала забиться в уголок, накрыться одеялом с головою и…

– Вас сожгут, Попович, – предупредил Крестовский серьезно. – На базарной площади.

– Как ведьму? Так это в старину и не у нас было.

– Заграничные веяния доходят в Берендию с некоторым опозданием.

– Тогда… – Я помахала приветственно Федору на козлах коляски, забыв даже ненадолго, что он крыса и враг. – Тогда завещаю вам свои туфли, от стены до стены.

– И женихов.

– Как пожелаете. А вам зачем?

Шеф лишь мечтательно вздохнул.

За круглым столом Ордена Мерлина могло расположиться сто пятьдесят рыцарей, но это в стародавние времена процветания, сейчас их было всего девять, от этого столешня скукожилась до невпечатляющих размеров. То есть, разумеется, это был не сам стол, а астральная его проекция, сотканная в иллюзорном тонком мире на самой границе сна и яви. Но не суть. Грегори, сын Илии, распластанный на каменном круге, об этом вовсе не думал. Девять островных чародеев работали над ним одновременно. Молодой человек ощущал то нестерпимый жар, то болезненный холод и нескончаемую вибрацию, тоже довольно неприятную. Он терпел, без интереса прислушиваясь к беседе, которую вели рыцари меж собой.

– Почти готово, артефакт полностью восстановлен. Что скажете, мастер? Выпустим в мир нашего подопечного?

– Рано. – Голос предводителя звучал гулко, как колокол. – Пусть берендийский выскочка проиграет, и тогда…

– Этот даже не чародей.

– Тем ощутимее щелчок по носу получит наглец, посмевший нас в чем-то упрекать.

– Но, мастер, тьма уже доказала свою силу, уничтожив нашу работу. Сможет ли наш подопечный, даже при условии, что нынешний артефакт гораздо мощнее…

Предводитель скрипуче рассмеялся.

– Не будем делать ошибок, недооценивая соперника. Господин великий берендийский чародей явит свою силу и потреплет хтоническую тьму. Грегори останется лишь нанести финальный победный удар. Разумеется, он справится. А чтоб уверенность в этом была абсолютной, на сей раз мы довольно небрежно подчистим его память.

– О мастер, – разнеслось многоголосно, – вы столь хитроумны…

Глава четвертая,
в коей убийство в благородном семействе будто бы раскрывается по свежим следам, а некоторые привычки уездного купечества способны фраппировать даже видавших виды сыскарей

Вина учинившего какое-либо преступление, а с тем вместе и мера следующего за сие наказания увеличиваются по мере того: чем более было умысла и обдуманности в действиях преступника; чем выше были его состояние, звание и степень образованности; чем более противозаконны и безнравственны были побуждения его к сему преступлению; чем более лиц он привлек к участию в сем преступлении…

Уложение о наказаниях уголовных и исправительных, 1845

Хоромы Бобруйских на Гильдейской улице были всего в получасе езды, и время это я употребила с пользой. Семен Аристархович как бы дремал, не забывая похрапывать, но губы его шевелились четко. «Жужа» бормотала мне в ухо зоринским басом:

– Про все прочее забудь, отодвинь, твоя задача – по свежим следам убийство раскрыть, ну и внимание на себя отвлечь, пока я другими делами занят буду. Это, разумеется, в случае, если я сочту ситуацию для тебя безопасной. Не торопись, не горячись, сохраняй свежую голову, за пределы домохозяйства ни ногой, попробуй сейчас мне призыв отправить, может, внутри нашего колпака сработает. Ну? Хорошо, я тебя чую. И еще одно, если справишься быстро, результатов не оглашай хотя бы до вечера. Пока мы заняты у Бобруйских…

Синие глаза чародея распахнулись. Кивнув, я отвела взгляд, поправила локон у виска, скользнула рукой с артефактом в карман, повозилась, пряча «жужу» в футлярчик. После незаметно Семену передам, ему больше пригодится.

Ворота особняка оказались заперты, и Федору пришлось в них колотить. Наконец створки распахнулись, и мы въехали на подъездную дорожку, которую помнила я нарядно освещенной и украшенной. Крестовский зевнул, глядя по сторонам:

– Форменный дворец.

Окна первого этажа скрывали глухие ставни, отчего дом казался пустым. Однако на крыльце стоял ожидающий нас ливрейный лакей.

– Возвращайся в приказ, – велела я Федору, – понадобишься, кого-нибудь за тобой пришлю.

Степанов пробормотал «так точно», и когда мы с Крестовским сошли с коляски, стал разворачиваться.

Работаем, сыскарики. С богом!

Лакей пригласил нас внутрь, на его лице читались следы бессонной ночи.

– Господа в кабинете, – ответил он мне на вопрос. – А барин…

– Ваше превосходительство! – Появившийся в прихожей господин Хрущ был бледен, пьян и благостен. – Все-таки самолично решились нас посетить?

Крестовский вожделенно посмотрел на бутылку, которой адвокат размахивал, и протянул:

– Лишь в качестве чародейского консультанта при чиновной барышне, Андрон Ипатьевич.

Сухо поздоровавшись, я спросила, где тело. Сызмальства за мною привычка такая, самое неприятное делать в первую очередь.

Миновав приемную и бальную залу, мы поднялись по лестнице в правое крыло здания, прошли анфиладой разномастных, но одинаково богато меблированных покоев. Я привычно отмечала обстановку: плотные непрозрачные шторы, кое-где раздвинутые, решетки на окнах, до блеска вычищенные камины, черный тюль, скрывающий зеркала. Дом погрузился в траур. Мужчины негромко беседовали, на меня внимания не обращая.

– Все, как велено, исполнили, – хвастался Хрущ, – в том же виде для осмотра оставили…

Мы остановились в конце анфилады перед запертой дверью, адвокат с поклоном передал мне ключ.

– Извольте, госпожа Попович.

Замок поддался, я шагнула внутрь, сдерживая дыхание, и замерла на пороге.

Крестовский присвистнул. И было от чего, подобных спален мне доселе видеть не приходилось, да и не спальня это была. Скорее всего. Вся комната, стены, потолок и даже пол по всему периметру обиты были толстой тканью, или даже тканью в несколько слоев, как внутренности огромного футляра. В центре высилась кровать – обширное ложе с четырьмя балдахинными столбиками, только крепился на них не балдахин, а кованые блестящие цепи, охапка которых свисала также с потолочного крюка.

Пружиня подошвами, я пошла вперед.

Бобруйский лежал на спине. Был он гол и мертв, оба эти обстоятельства вызывали тошноту, то, что конечности покойника оказались закованы в цепи, ничего не добавляло к моему предобморочному состоянию. И воняло еще сладковато-гнилостно. Это добавляло.

– Темновато, – решил Семен Аристархович. – А ну-ка!

Он щелкнул пальцами, и все светильники, спрятанные в тканых складках потолка, заполыхали ярко, будто в операционной. Из огромного настенного зеркала на меня пучила глаза рыжая бледная девица. Я отвернулась, спрятала нос в пропитанную ментолом тряпицу, непонятно каким образом очутившуюся в моей руке, спросила глухо:

– Лекарь осматривал?

– Не звали даже, – ответил с порога Хрущ. – Зеркальце к губам поднесли… Дело-то понятное, нож прямо в сердце.

– Крови маловато, – сказала я Семену.

Тот хихикнул скабрезно:

– Однако, Андрон Ипатьевич, привычки провинциального купечества поражают даже меня, видавшего виды.

– Ну так покойник склонностей своих не афишировал. – Адвокат отхлебнул из бутылки, утер рукавом губы. – И вдове, интересы которой я теперь представляю, шумихи хотелось бы избежать.

– А лекарь, призови вы его, – тем же гаденьким тоном протянул шеф, – непременно бы разболтал. Понятно… Вы, господин Хрущ, не трудитесь с нами здесь находиться, отойдите недалеко. Сейчас Евангелина Романовна будет мне свою мастеровитость в осмотрах являть.

Адвокат, отойдя от двери, скрылся, Крестовский повернулся ко мне.

– Ну, Попович… Со своей стороны сообщаю, что никаких чародейских практик в убиении задействовано не было. Ваш ход.

– Крови мало, – повторила я. – От удара в сердце фонтан до потолка хлестать должен.

– В сердце?

Надев перчатку, я вытащила из груди покойника нож и запустила в рану палец.

– Точнехонько в сердце. – Расстелив на краешке кровати платок, не ментоловый, личный, я отерла об него палец, встала на колени, приподнимая тело. – Синяки на боках и спине свидетельствуют, что почти вся кровь погибшего осталась при нем, за ночь она опустилась.

– О чем это говорит?

– Что помер он не от ножа. А… – Поднявшись на ноги, я нагнулась над постелью. – Удушение. Синяя каемка вокруг губ… Минуточку.

Многострадальным платком я вытерла рот Бобруйского.

– Да, асфиксия. И, – я понюхала платок, – не вследствие отравления. Задушили его, – пришлось опять елозить пальцами в ране, теперь на шее (перчатки потом выброшу), – чем-то тонким и довольно острым, навроде гароты иноземной, либо, например, струны. Орудие мы пока не наблюдаем, стоит под кроватью поискать.

Обтерев перчатку, я опустилась на четвереньки и вскоре извлекла на свет кроме липкой карамельки и снопа пыли толстую медную струну.

– Вот! Даже пятнышки от крови рассмотреть можно.

– Браво, – без восторга похвалил Крестовский. – Это все?

– Пожалуй, нет. Шея покойника меня смущает. Удушили его этим и очень быстро, но на коже… Извольте посмотреть, здесь и вот тут еще. Явно же следы давние и тоже от петельного давления.

Шеф хмыкнул и отвел взгляд, как мне показалось, несколько смущенно.

– Некоторые персоны, барышня Попович, для усиления эйфорических ощущений в момент наивысшей страсти…

– И помогает? – заинтересовалась я. – То есть не то чтобы я ваш личный опыт в таких делах, ваше превосходительство, подозревала…

Нет-нет, ни в коей мере! Но и за воображаемые ботфорты на себе отомстить хотела. Получилось перфектно. Семен Аристархович залился краской и проблеял:

– По слухам, да.

– Что ж, осмотр на этом пока закончен, – провозгласила я, заворачивая в платок струну и нож. – Андрон Ипатьевич!

Адвокат подошел к порогу.

– Какие будут указания?

– Сию обитель порока сызнова запереть до вечера. Господина Крестовского будьте любезны в гостиную отвести, в его услугах я здесь пока не нуждаюсь. – Потянув носом, я картинно поморщилась. – Он же нуждается в рассоле и нескольких часах сна.

Возражения его превосходительства перемежались его же зевками. Достав чистой рукой футлярчик с «жужей», я вложила его в чародейскую ладонь.

– Не спорьте, вы и так помогли безмерно. Сейчас я себе какой-нибудь уютный кабинетик выберу и буду домочадцев допрашивать.

– Пустое, – перебил Хрущ. – Дуська барина зарезала, то есть жизни лишила. Кроме нее, никого здесь не было, и…

– И с нее я допрос начну. Идемте. Ах, еще мне требуется помыть с мылом руки.

В теле моем и мыслях происходил привычный рабочий процесс, сыскарский азарт, холодная голова, спокойное экономное дыхание. Я под это вот именно заточена, а не чародейские многоходовочки разбирать. Жалко только, что не позавтракала толком, поверив байкам официанта про отрезание головы Бобруйского. Сама виновата, нечего на сплетни полагаться.

– Что за беззакония? – Навстречу нам по анфиладе комнат летела вдова, исторгнувшая сей возглас. – Полицейский произвол!

Не добежав, она остановилась, осела на руки горничных.

– Нинель Феофановна, – сказала я, – примите искренние соболезнования от лица всей службы и меня лично.

Перекраивать планы пришлось на ходу. Потому что госпожа Бобруйская требовала немедленного позволения покойника обмыть и к погребению приготовить. Была она в своем праве, посему возражать я не стала. Хрущ увел пошатывающегося Семена, я же осталась присматривать за слугами, чтоб сверх необходимого не наследили.

– Бедная девочка, – вздохнула Нинель Феофановна, опускаясь на пуфик, – надеюсь, суд не будет к ней излишне жесток.

В отсутствие мужчин вдовица горе демонстрировать перестала и вообще производила впечатление особы деловитой и собранной. Помнится, когда я впервые барыню на том памятном балу увидала, она совсем другой была.

– Девочка? – Чтоб присесть на другой пуфик, мне пришлось сбросить с него пару наручников с меховой опушкой. – То есть госпожа Дульсинея Бархатова?

Слуги звенели цепями, освобождая покойника от пут. Барыня посмотрела на кровать, поморщилась гадливо.

– Гаврила тот еще затейник был, если вы понимаете, о чем я. Многие… объекты его желаний не разделяли… м-да…

– И случаи насилия прежде были? – спросила я без смущения.

– Насилия?

Вот не люблю, когда допрашиваемые мои личные приемчики использовать берутся. Повторить одно слово из фразы с вопросительной интонацией – это мое. И вообще, я тут главная.

– Нинель Феофановна, – сказала я серьезно, – давайте в игрушки играть не будем. Вы женщина умная, понимаете, что я не от любопытства беседую, а по службе. И ежели я от вас всей информации не получу, в народ отправлюсь расспрашивать. Вам ведь не нужно, чтоб слухи пошли?

Вдова фыркнула, но угроза свое действие возымела.

– Гаврила Степанович исключительной мужеской силою обладал, все ему мало было. Девиц в этих апартаментах за последние годы перебывало преизрядно: певички, актерки, прочие бабочки.

– Профессионалки?

– О нет, – тряхнула собеседница заколотыми траурным эгретом локонами, – продажная любовь его не привлекала. Гаврила чистых хотел, не девственных, а… – Она поискала слово. – Порядочных, что ли. Ну, знаете, которых ломать нужно, развращать. Не было ему радости в покорности.

– Понятно, – сказала я, подумав «какой кошмар!». – Местных барышень использовал?

Плечи Бобруйской поднялись и опустились.

– Скорее нет, чем да. Думаю, что он таким образом сложностей избегал. Крыжовень городок небольшой, все друг у друга на виду, у любой девицы брат либо папаша с дядьками. Не спустили бы Гавриле шалостей, будь он сто раз богатей.

Слуги подняли покойника, придерживая за углы простыню, понесли его к выходу. Я во все глаза смотрела, чтоб они по дороге ничего из комнаты не прихватили.

– Евангелина Романовна, – предложила вдова, – не желаете переместиться? Эти стены на меня ужасные воспоминания навевают.

– С удовольствием.

Заперев двери, я спрятала ключ в карман и проследовала за Бобруйской в другое крыло. Она пригласила меня в небольшую гостиную с низкой резной мебелью и шпалерами приятного янтарного цвета.

– Чаю?

– Пока воздержусь. – Я разложила на столе блокнот с карандашиком. – Вы об ужасных воспоминаниях упомянули. Неужели супруг от вас требовал склонности свои разделять?

Вдова поморщилась.

– К счастью, лишь первое время после брака, пока новизна его возбуждала.

– Первое время? – приподняла я брови. – То есть пока вы ребенка под сердцем носили?

Повисла свинцовая пауза. Я продолжала смотреть в лицо собеседницы. А хороша барыня, на балу чисто старуха была, а сейчас любо-дорого посмотреть, лицо чистое, без морщин, волосы блестят, будто муж при жизни из нее силы тянул. Помолчав, она наконец выдавила:

– Ваше превосходительство времени зря не теряли, все сплетни разнюхали.

– Служба такая. По слухам, Анна Гавриловна через шесть месяцев после свадьбы на свет появилась.

– А слухи сообщили вам, из какой я семьи происхожу?

– Разумеется, – не стала я таиться. – Вы внучка и наследница Калачева Дормидонта Феоктистовича, купца первой гильдии и главного городского мецената. Предположу, что своему состоянию ваш супруг именно ему обязан.

– Пока дед был жив, Гаврила меня трогать не смел, почтительного и любящего мужа изображал, пылинки сдувал. Но сразу после рождения Нюты Дормидонт Феоктистович преставился, и мы с дочерью остались во власти чудовища. Вы сказали – наследница? О нет, калачевские миллионы наследовала Анна. Это стало ее проклятием и нашим спасением. Гаврила не мог от нас избавиться, не лишившись прав управления фондом, но приложил все старания, чтоб Нюта из-под его опеки не вырвалась.

– Замуж не отпускал?

– Именно. По завещанию деда ее супругу причиталось все.

– А вы?

– Что – я?

– Как бы действовали, выйди Анна Гавриловна замуж?

– Ушла бы с молодыми, ни минуты в проклятом доме не оставаясь. Здесь же форменная тюрьма. Решетки на окнах заметили? А запоры дверные? Каждый вечер спальное крыло на все замки запиралось.

– Чем же вы развлекались в заточении?

– Простите?

– Чтение, пасьянсы, музицирование? – предположила я, выделив последнее слово и разворачивая на столешнице носовой платок с орудиями убийства. – Затрудняюсь определить, что это за струна.

Вдова хмыкнула.

– Может быть, от арфы? Поглядите в музыкальном салоне.

– Непременно. А кто сим инструментом владеет?

– Машенька. Ума не приложу, чем вам этот факт поможет.

– Больше никто?

– Арфа, Евангелина Романовна, инструмент массивный, ни мне, ни Нюте размерами не подходящий.

Я кивнула. Старшая дочь Бобруйских действительно была девицею рослой и дебелой. Хотелось еще спросить, от кого младшенькую Нинель Феофановна понесла, потому что в страсть ее к Гавриле Степановичу не верилось нисколько, но решила пока обождать. Если Калачев внучку поспешил за Бобруйского пристроить, значит, отец либо сбежал, либо абсолютно для брака оказался непригоден.

Развернув блокнот к собеседнице, я попросила ее набросать план этажа, отметив на нем спальни.

– Слуги отдельно ночуют, во флигеле?

Вдова кивнула, скрипя по бумаге карандашиком.

– Обычно это крыло после заката запиралось. Моя спальня здесь, Машеньки и Нюты апартаменты дальше по коридору. Общая гостиная, библиотека, музыкальный салон, столовая, комнаты для гостей.

Изучив отметки, я спросила:

– И Дульсинею подле вас поселили?

Бобруйская невесело усмехнулась.

– По обыкновению, как и прочих одалисок моего благоверного. Удобно, не правда ли? Знаете, как все происходило? Барин являлся в женское крыло, провести время с семьей, иногда ужинал, сидел с нами, развлекался. Это сейчас Дульсинея у нас одна была, иногда до трех девиц одновременно гостило. Танцорки либо певички демонстрировали свои таланты, после барин выбирал одну или нескольких и удалялся с ними к себе, запирая крыло до утра.

– Так и вчера произошло?

– Так, да не так. Актерка к нам в общую гостиную не вышла, Гаврила ее из спальни уволок.

Поблагодарив вдову, я закрыла блокнот.

– Будьте любезны меня в другие комнаты сопроводить.

Бобруйская поднялась.

– Извольте.

Дочери сейчас находились в кабинете на первом этаже, подозреваемую Дульсинею заперли в подвале, поэтому в крыле, кроме нас с вдовой, никого не было, даже слуг, занятых с покойником. Нинель Феофановна сообщила, что погребение проведет как можно быстрее, потому гроб с телом сразу установят для прощания в главной зале.

– Священника вызвали? – спросила я рассеянно.

– Разумеется.

Каждый из дамских апартаментов был дополнен ванными и гардеробными комнатами, небольшими, но уютными гостиными, в стене столовой обнаружилась лифтовая шахта для транспортировки яств из кухни, библиотекой явно почти не пользовались, а у арфы, стоящей в центре музыкального салона, отсутствовала струна. Ее не открутили с колка, а отрезали. Сравнив надрезы, я прикинула длину, развернув орудие преступления. Все сошлось. Более того, на лезвии ножа обнаружилась зарубка, видимо, им и воспользовались. Итак, Дульсинею тащили из ее спальни. Прочие дамы наблюдали действо отсюда, с порога гостиной. Она по пути умудрилась схватить нож. Где? Вдова оружие не опознала.

Звук осторожных шагов заставил меня прервать осмотр. Горничная, сделав на пороге книксен, сообщила, что барыню просят спуститься. Нинель Феофановна извинилась и оставила меня.

Перфектно. Честно говоря, она мне только мешала.

Нацепив на нос чародейские очки, я приступила к тщательному обыску. Накакими артефактами – ни чародейскими, ни навскими, женщины Бобруйские не злоупотребляли. Младшенькая с матушкой пользовались кое-чем для красоты, а над кроватью Марии Гавриловны висел простенький амулетик от бессонницы, сонный же аркан был отчего-то наложен на клавиши рояля. Рунами также были снабжены внешние стены, окна и двери. Это для тишины, и запорными чардействами, скорее всего, сам барин озаботился. Апартаменты Дульсинеи носили следы бестолковой драки и ее личной неряшливости. Или, может, горничным было велено ее не обслуживать. Постель оказалась несвежей, на подушке женские волосы и пятна помады, нижнее белье кучей свалено под кроватью. В шкапу – бальное драгоценное платье с разодранным воротом и две пары атласных туфелек, пустой дорожный саквояж, шубка, манто, охотничьи ножны.

Примерив их к орудию преступления, я убедилась, что нож к ним подошел. На туалетном столике в беспорядке теснились баночки, скляночки, валялись пуховки и салфетки. Дульсинея умывалась перед сном ядреным молодильным настоем, он хранился в расписном стеклянном пузырьке. Повертев его перед глазами, я решила, что роспись определенно навья, но, если верить столичным дамам, в вопросах красоты поганые колдунства сто очков вперед чародействам давали, и дамы упомянутые пользовались ими, на запреты невзирая.

Итак, вчера Бобруйский увел актерку, запер домочадцев… Как там Старунов записал? Перед глазами немедленно появились строчки протокола. В восемь часов мещанка Бархатова, истошно крича, сбежала по лестнице в залу первого этажа. Слуги, бывшие там, немедленно вызвали охрану. Господин Хрущ, удачно оказавшийся в курительной комнате, взял дело в свои руки. Кто отпер женщин? Этого в протоколе не значилось. Адвокат уверяет, что, кроме злосчастной Дульсинеи, подле барина никто оказаться не мог. Слуг придется опросить всех. И уж заодно узнать, не потребляли ли в доме опия. В комнатах следов этого я не заметила, но на балу Нинель Феофановна явно была не в себе. Хорошо, предположим, все же Бархатова. Хватило бы ей сил здорового мужика задушить? С избытком. Мужик связан был по рукам и ногам. Она могла коленом ему в грудь упереться и струну на себя тянуть. А ножом ткнуть уже для надежности. Могла. Только картина у нас на убийство в состоянии аффекта не походит. Это, господа мои, типичная месть или вовсе обряд. Удушение с закалыванием… Минуточку! Пристава Блохина в те же два приема жизни лишали. Нож и виселица. Совпадение?