Текст книги "Уездный детектив. Незваный, но желанный"

Что еще? Ах, не забыть бы начальству клозетную головоломку передать. Ожидая Степанова, я разложила на столе в гостиной добычу. Ручка стеклянная, цепочка, кисет, листок бумаги. Нет, не знаю, как сложить. Может, это какие-то символические знаки? Ну, к примеру, это металл, это ветер, а кисет… Глупости. Вода в бачке была. Пододвинув к себе наполовину полный стакан, я бросила в него ручку. И что же? Сквозь стаканное стекло на меня посмотрел… круглый… глаз!

Вскрикнув от удивления и испуга, я вытащила диковинку пальцами, побросала все со стола в сумочку, быстро оделась, расцеловала прибежавшую на шум Губешкину, велела Дуняше приказать Федору мой сундук в присутствие доставить, ее тоже чмокнула в щеку и понеслась к шефу, теряя калоши.

– Семен! – ворвалась я в камеру. – Что покажу!

– А постучаться?

Крестовский только закончил принимать ванну, о чем свидетельствовала наполненная водой со льдом вперемешку оная, влажные его кудри и полотенце в руках. Мда, несколькими минутами раньше не только бы показала, но и посмотрела.

За мое недолгое отсутствие камеру успели меблировать, она теперь походила на сорочье гнездо, очень уж разномастно обставили, чем под руку подвернулось.

Ни слова не говоря, я вытряхнула на постель содержимое сумочки, схватила из развала стеклянную ручку, зачерпнула стакан воды из ванны, бросила ее туда и протянула шефу.

– Это что?

Глаз моргнул, я развернула стакан другим боком.

– Отдышись и успокойся, – сказал Семен, помахивая полотенцем. – Око это всесмотрящее, не более чем потешный фокус. Да поставь, не мельтеши.

– Фокус? – Разочарование мое было безмерным. – Там еще в комплекте… Вот.

Подле стакана я положила цепочку, кисет и листок.

– Помнишь, я говорила, где именно в квартире это спрятано было?

Шеф прищурился, хмыкнул.

– Обыкновенный хлам. Бумага в кисете? Из подобной, помнится, ординарец мой чудовищные «козьи ноги» скручивал. Цепочку я тоже объяснить могу простейшим же образом, но мне, извини, лень.

Он тряхнул полотенцем и жестом фокусника накрыл им предметы на столе.

– Крибле, крабле, бумс! После приберу. Билет купила?

– Ага, – я кивнула в сторону постели, – в семь вечера отправление.

– Прекрасно. А цветы?

– Сейчас сбегаю.

– Стоять! – Крестовский прищелкнул пальцами, и кудри его шевельнулись, моментально высохнув. – До вечера от меня ни на шаг.

– Нехорошо получается, – сказала я жалобно, наблюдая, как начальство надевает пальто, – не по-людски, мне попрощаться надобно перед отъездом.

Семен достал из жилетного кармашка часы, отщелкнул крышку.

– Успеешь. Сперва по служебным делам съездим.

Мы вышли, я привычно заняла место в полушаге за плечом Крестовского. Местность он явно успел изучить заранее, уверенно пересек площадь, направляясь к цветочной лавчонке. Девица за прилавком зыркнула на меня без восторга, чародея же одарила такою волною восхищенного обожания, что мне почти захотелось вцепиться ей в волосы.

– Бутоньерочек свежих не желаете?

Семен не желал – ни свежих, ни вялых, ни, избави боже, зеленых под цвет глаз прелестной дамы.

Одарив меня взглядом торжествующим (захотелось уже определенно проредить патлы), она бросилась составлять букет из темно-бордовых гвоздик. Крестовский наблюдал движения ловких девичьих пальцев, расспрашивал, какие чары используют для цветочной торговли, у кого амулеты заказывают да не найдется ли, случайно, семян на пророст. Барышня подхихикивала, отвечала, что семян нет, а подколдовывает сама. Семен выразил счастие от встречи с коллегой. Зубовный мой скрежет слегка маскировали позвякивания развешенных под потолком ветряных колокольчиков. Забавная безделушка, наверное, заграничная. Синие глянцевые бусинки с черными точками. А врет ведь девка, потому что, если это не амулет, то не сойти мне с этого места! Букет передавался с таким расчетом, чтоб коснуться руками.

– Попович, – велело начальство, – рассчитайтесь.

Пришлось доставать наличность. Мстительно не заплатив ни копейки сверх положенного, я спрятала в сумочку почти пустой кошелек и побежала за Крестовским, даже не подумавшим меня обождать. Семен кликнул извозчика, оказавшегося мне незнакомым, велел везти к городскому погосту.

Дорога длилась три четверти часа, почти все время мы молчали. За городом снег еще не сошел, за полозьями оставались жирные грязные полосы. Как только на горизонте показались кладбищенские кресты, Крестовский повернулся ко мне.

– Ничего странного не заметила?

– Ничего, – вздохнула я. – Потому что приворот любовный, который на тебя цветочница нацепила, дело вполне обычное.

– Чем?

– Известно, – я пожала плечами, – ноготки заточены, под ними зелье, оттого девица за перчатку залезть старалась, и потому ты мне велел за букет платить.

– Умница, – улыбнулся шеф и щелчком отправил на дорогу красного клопа, в виде которого я означенный приворот наблюдала. – Не растеряла хватки.

Обернувшись на возницу, я сказала негромко:

– Если я такая умница, может, о деле мне расскажешь?

В синих глазах читалась жалость, не высокомерная, а вовсе виноватая; чтоб скрыть ее, Семен привлек меня к себе и шепнул:

– Не могу…

Я совсем немножко помедлила, прежде чем отстраниться.

– Ну, нет так нет, ваше превосходительство.

Сани остановились у кладбищенской сторожки, поданную для помощи руку я проигнорировала, спрыгнула с саней сама.

– Блохина за оградой…

– Молчи, – махнул Семен букетом. – Ступай за мной.

Извозчик остался ждать, мы обошли сторожку, увязая в сугробах и хрустя наледью, приблизились к торчащему из снега деревянному кресту.

– Здесь, – сказал чародей уверенно и бросил букет вперед, гвоздичные стебли вонзились в наст как ножи. – Эх, Степан…

– К Давилову он является, – наябедничала я без благоговения, – во снах, просит праха не тревожить.

– Неужели? – удивилось начальство. – К Евсею Харитоновичу?

– Губешкину еще стращает, но ее молчаливо.

– А это уже любопытно. – Крестовский посмотрел на могилу. – Только эти двое?

– Может, еще кто удостоен, мне не сказывали.

– Понятно… Пошли.

– В город?

– Рано. Сперва давай по кладбищу прогуляемся.

Романтичного в прогулке не было ровным счетом ничего. Шеф изображал экскурсанта, ходил от памятника к памятнику, читал выбитые на граните либо мраморе эпитафии, шевеля губами, подсчитывал годы жизни усопших. Горожане и после упокоения находились в соответствии прижизненному своему статусу, мещане лежали отдельно от купцов, последние же еще ранжировались по богатству. Позолоты в гильдейском секторе было столько, что в глазах рябило.

– Любопытно, – проговорила я, заметив в отдалении могильщиков за работой, – отчего священника при них нет. Разве на месте отпевать не положено?

– Положено, – согласился Семен. – Прости, если мои прикосновения тебе теперь неприятны, но будь любезна мне плечо свое предложить.

– Чего?

– Слабость, – объяснил он и тяжело оперся на мое плечо.

Я-то спрашивала о другом, о том, отчего вдруг чародей решил, что мне близость его противна, но решила не настаивать. Крестовский едва шел, но повел, несмотря на слабость, не к саням, а через главные ворота, мимо сторожки обратно к могиле Блохина. За время нашего отсутствия гвоздики вымахали в длину локтей на пять, лианно оплели крест и сменили цвет на иссиня-черный.

– Понятно, – вздохнул Семен, и я заметила блеснувшие в его глазах слезы.

Кое-как загрузившись в сани, даже извозчику пришлось подсоблять шефу, мы поехали в город. Крестовский, не скрываясь, плакал, а я сидела тише мыши и сдерживалась, чтоб самой не разреветься. Таким я шефа не видела никогда.

– С возрастом, Попович, – сказал наконец чародей, – нападает на мужчин нездоровая сентиментальность.

– А нельзя в преклонном тридцатилетнем возрасте толику предусмотрительности получить? – хмыкнула я. – Чтоб не скрести силы по донышку, а в казематах пару дней поспать, прежде чем чардеить направо и налево?

– Посплю, – пообещали мне. – Отправлю тебя в столицу и…

«А присмотрит кто? За тобою и за приказом?» – хотелось спросить, но промолчала. Он все уже решил, в Крыжовене меня видеть не желает. От недоверия либо из необходимости простушку-нечародейку от опасности уберечь. После расскажет. И с личными темами я приставать к нему не буду. Не ко времени. В Мокошь-граде расстанемся. Подумаешь, на недельку дольше пострадаю.

Семен уютно дремал на моем плече, и я не отказала себе в удовольствии сунуть нос в его волосы. Мята и ваниль, немножко дубовой коры, чуточку дыма, знакомые все запахи, приятные. Век бы так сидела. За городской заставой я велела извозчику править к богадельне.

– Куда? – переспросил Семен, открыв глаза. – Ах, прощаться.

– Здесь сойду, – предложила я, – а ты в приказ поезжай.

– Даже не надейся от меня избавиться. Было сказано – ни на шаг.

Малышня обступила нас, радостно галдя. Дети в новых нарядных костюмчиках, умытые, причесанные, сытые. Перфектно-то как! Крестовский посмотрел на меня удивленно.

– Геля! – кричал Мишка. – Что за новый фраер?

– Стыдись, отрок Степанов, не фраер, а целое его превосходительство, начальник мой из столицы.

– Чародей? – Костыль сбросил под ноги ворох искорок. – А так могет?

Шеф признался, что не могет, и блаженненький Митька в утешение отдал ему почти не обгрызенный леденец.

– Евангелина Романовна! – Квашнина помахала с вершины лестницы. – В кабинет проходите.

Одарив бывшую мадам Фараонию быстрым взглядом, Семен вернулся к своему леденцу.

– Одна ступай, я здесь подожду.

Беседа наша с директрисой затянулась почти на час, я рассказала о приказных новостях, она о приютских. Мой скорый отъезд Елизавету Афанасьевну удивил и не обрадовал.

– А Грегори наш воин как же? – спросила она шаловливо. – Так и бросишь страдальца?

Посмотрев на свой перстень, я призналась в том, что Волков с арестантами вытворял.

– И что? – удивилась Квашнина. – Его пассию обидели, он отомстил. По-мужски это, по-джентльменски. А то, что не по закону, так и…

Поморщившись от запаха жженого сахара (именно так мне квашнинское чародейсво пахло), я перебила:

– Господин Волков вовсе не заезжий аглицкий стихоплет, а чиновник.

– Что ж, чиновникам и любить нельзя? – Она вперила в меня взгляд, хмыкнула. – То-то, погляжу, тебя примерный чиновник что болонку дрессирует.

Оберег на моей груди потеплел и завибрировал, директриса отшатнулась в испуге.

– Прости, Гелюшка, дуру старую!

Попрощались мы дружески, поцеловались даже троекратно. Елизавета Афанасьевна пообещала за Гриней присмотреть и посулила нам с ним скорую встречу, так как всенепременно Григорий Ильич оправдаться передо мною способ изыщет.

Я спустилась по главной лестнице, на душе было отчего-то неспокойно. Крестовского обнаружила в углу вестибюля на кожаном диванчике, окруженного приютской ребятней. Митька сидел у него на коленях, сосал конфету и играл чародейской сапфировой серьгой. Встретив мой взгляд, Семен изобразил комическую сокрушенность и весело подмигнул.

– Начальник сказывал, ты прощаться пришла, – подошли ко мне Мишка с Костиком.

– Уезжаю. – Я обняла пацанов по очереди. – Писать буду.

– Рыжий твой тоже обещал, что напишешь. – Мишка всхлипнул. – А Костылю в ноги каких-то стрел пустил.

– Щекотит, – прислушался к себе калека, – и вроде как огнем туда-сюда тилибомкает. Семен Аристархович говорит, у меня каналы силы не туда пошли, оттого ходилки усохли, сказал, тренировать их и чародейски и по-простому.

– Перфектно!

Приближающийся Крестовский дробился в десяток маленьких Семенов сквозь накатившие на меня умильные слезы. Шел он медленно, но не только потому, что приноравливался к шажочкам блаженненького малыша, я видела, что каждый шаг дается чародею с трудом.

Подскочив к Семену, я подставила плечо.

– Устал дяденька, – пропел Митька тоненько, поднял ко рту облизанную палочку, дунул и протянул чародею целехонького леденцового петушка. – На-кась, поправься.

Крестовский угощение взял, присел на корточки и взял мальчишку за плечи.

– Запомни, Дмитрий, никогда так больше не делай.

– Ты кушай, дяденька. Нешто не понял, без тебя так не сдюжу?

Сироты, окружившие нас со всех сторон, настороженно примолкли. Семен поднял на меня абсолютно несчастные глаза, вздохнул, вернулся к Митьке.

– Сделаем так, малыш, дядя чародей сейчас твои силы запечатает… – Он быстро сдернул с мочки серьгу и приложил ее к детскому уху. – Не бойся, это на время.

– Леденчик кушай! – хихикнул пацан, сапфир блеснул от движения.

Крестовский засунул в рот петушка, щеки раздулись по-мышиному, повторил манипуляции со второй серьгой, сплюнул на мрамор пола чистую палочку и щелкнул пальцами. Сапфиры побледнели и растаяли.

Пружинно поднявшись, чародей обратился ко мне:

– Можем идти.

С четверть часа еще я целовалась и тискалась с ребятишками, всплакнула даже. А на улице спросила:

– Митька тебе с леденцом сил передал?

– Редкий дар у ребенка, можно сказать, исключительный. Поэтому… – Семен вдохнул холодную влагу полной грудью. – Не важно. Слушай, Попович, а не закусить ли нам с тобою на дорожку?

– Если платишь ты.

– Совсем поиздержалась?

– На букетах в основном.

– Ладно, веди, показывай, где тут столичных сыскарей покормят вкусно.

Ресторацию я выбрала с расчетом, чтоб пройти мимо «Фотографического храма искусств» господина Ливончика.

– Соломон! – помахала, глядя в витрину. – Выйди на минутку.

– Геля! – Ливончик выглянул, скрылся в салоне, вернулся с двумя большими конвертами. – Твой портрет, за который уплачено, и другой такой же жениху, господин Волков просил не раскрашивать.

Крестовский гнуму поклонился и стал рассматривать мой раскрашенный витринный лик, сверяя его с оригиналом. Ни то ни другое ему не нравилось.

Я принялась многословно, по-гнумскому обычаю, прощаться.

– Погоди! – Ливончик схватил меня за шею, заставляя пригнуться. – Как поедешь… – Он бросил быстрый взгляд на Семена. – До Змеевичей ни с кем в разговоры не вступай и ни боже мой ни от кого угощения не бери.

– Чего? – протянула я удивленно.

– Я все сказал. – Гнум чмокнул меня в щеку. – Маменьке поклоны и все в таком роде.

И он ушел, звякнув дверными колокольчиками. Крестовский на них задумчиво посмотрел.

– Хороший амулет и полный. Надеюсь, этот сопливый малышонок не менее мои сапфиры зарядит. Попович, рот закрой, я голоден.

Я ничего не понимала, вообще ничего. И тон у шефа был таким показательно противным, и слова немилосердные. Что он, что Гриня – два сапога пара. Нет, бежать! Прочь, в столицу, к любезным товарищам, к привычной службе! Стоп, Геля, подумай. Ладно, Волкова ты знаешь мало, но уж Семушку своего изучить успела, даже со скидкой на твою кошачью в него влюбленность. Подлости в нем нет, а вот хитрости изрядно. Не болтай, вопросов не задавай. Так надо.

В ресторации шеф выбрал столик у окна, сделал заказ, всесторонне и основательно обсудив его с официантом, и, ожидая подачи блюд, рассеянно на меня воззрился.

– Евангелина Романовна…

– Семен Аристархович, – отозвалась я тем же тоном, откладывая горбушку.

– О делах наших скорбных побеседуем?

– С превеликим удовольствием. – Хорохорилась я перфектно, и голос не дрожал, и глаза не влажнели. – Приступайте.

Я подозревала, что сейчас мне дадут отставку, и вовсе не служебную.

Крестовский отвел взгляд.

– Зла на тебя не держу, ты барышня молоденькая, неопытная, оттого ветрена…

Тут халдей принялся накрывать на стол, и чего там у меня дальше с качествами не ладилось, расслышать не удалось. На поверхности супа плавало блестящее пятно жира, меня замутило. Крестовский, продолжая говорить, расправил на коленях салфетку, взял ложку.

– …более молодого соперника… – Он попробовал суп, остался доволен. – …собою приятного, воспитанного и…

Есть не хотелось, я отодвинула тарелку.

– А то, что ты от Григория Ильича нынче уедешь, к лучшему. Ежели чувства ваши крепки, разлука их лишь укрепит. – Крестовский покончил с первым, кивнул подавать горячее. – Это я тебе с ответственностью, подкрепленной опытом, заявляю.

– Какая удача, – пробормотала я, – что смогла я получить совет от пожилого товарища.

Шеф крякнул и насупился, я принялась выписывать на скатерти столовым ножом вензельную букуву «Г».

– И какое невыразимое счастье, ваше превосходительство, что вы, с вашею мудростью, мое новое положение молниеносно уяснили и разложили все по полочкам. Господин Волков, он… Я только его увидала, поняла: вот оно, настоящее, а что прежде бывало, не более чем увлечения. – Я рисовала сердца и стрелы, крахмальный лен под ножом уже стал лохматиться. – Любовь, страсть, единение душ. Мы с Григорием Ильичом идеальную пару составили.

– Да уж наслышан.

– Потому что от людей не скроешь, – отложив нож, я жалобно посмотрела на начальство. – Одно печалит, Семен Аристархович. Вы-то теперь как? Только представлю ваше одиночество, сердце щемит.

Крестовский изобразил лицом приличную грусть.

– Да уж как-нибудь.

– Отыщется какая-нибудь разбитная вдовушка, по возрасту вам подходящая, чтоб… – умильно сложила я руки перед грудью. – Чтоб доживание ваше скрасить?

Мы с собеседником дружно посмотрели на его кольцо.

– Добрая моя, славная девочка! – Крестовский взял меня за руку, наши с ним сапфиры оказались рядышком, мой выигрывал как чистотою, так и по размеру. – Не думай обо мне, следуй за сердцем.

Эх, жаль, расплакаться не получалось, а то бы оросила слезами наши соединенные руки. Шут балаганный! Дай только возможность, такой скандал закачу, с битием посуды и ором вселенским. Ты только справься, Семка, живым и здоровым ко мне вернись.

Закончив с расставанием, мы приступили к горячему, беседуя о невинных столичных новостях, как то: театральные новинки и предстоящие масленичные гуляния.

Душа моя пела, отставка оказалась вовсе понарошечной, для виду, иначе вины за нее Семен на меня не взвалил бы. Кому именно представление предназначалось, я не знала, но и это меня не тревожило. Шеф взрослый, опытный, в нем я уверена. Мешать не буду.

Отдав должное десерту, мы вышли из ресторации. В потемневшем небе грохотали, рассыпаясь, искры фейерверков. Последний день ярмарки подошел к концу. Сани ждали у приказного крыльца, Федор проверял багажные крепления. Мне даже внутрь заходить не пришлось, служивые вышли во двор попрощаться. На сей раз обошлось без объятий и поцелуев.

– Убедиться, что ее высокоблагородие со всеми удобствами разместилась, – приказывал шеф вознице, – и отправления дождаться.

Федор обещал.

Мы сели в сани; когда они тронулись, я, не удержавшись, обернулась. Группка мужчин в мундирах у крыльца окружала высоченного чародея, как стая воронов-падальщиков.

Семен десяток раз успел пожалеть, что лично не посадил Гелю в вагон. Приказной Степанов все не возвращался, хотя время приближалось к половине восьмого. Крестовский ждал в кабинете. Попович умница, проблем быть не должно. Она все поняла и приняла, игру поддержала. Даже если с ее стороны это и не игра вовсе и рыжая суфражистка влюбилась в заграничного хлыща Волкова, пусть. Главное, чтоб она сейчас уехала. Живой, здоровой, в своем уме. Ее отпустят, она им не нужна, ни сыскаркою, ни рычагом воздействия на столичного чародея.

В дверь постучали, и Крестовский оторвал взгляд от настенных часов. Отставной гренадир Федор отрапортовал, что чиновная барышня в вагон села, он багаж где положено разместил, поезд отправился с десятиминутною задержкой. Семен подчиненного похвалил, поднялся из-за стола. Теперь можно было и запереться в чудесном подземном каземате до рассвета. Один, он совсем один.

– Ваше превосходительство! – Давилов вбежал в присутствие, когда Крестовский уже пересекал общую залу. – Там Григорий Ильич сызнова…

Пришлось подниматься в казенку, осматривать спящего. Дело того не стоило, насколько уразумел чародей, конвульсивные телодвижения Григория Ильича происходили оттого, что именно в этот момент он в своих туманных пределах астральную проекцию артефакта испытывал, фехтовал тростью, может, даже против кого-то наколдованного сражался. Успокоив коллежского регистратора, Крестовский уже собирался покинуть спальню, но был остановлен громогласным женским воплем.

– Гриня-а-а-а! – Барышня Попович пронеслась к постели, сбрасывая на пол шубку, рухнула на колени, заломив руки. – Не могу, ваше превосходительство, возлюбленного своего покинуть! Сердце не велит! Что хотите со мною делайте! Хоть чина лишайте, хоть под арест, хоть…

Она поправила на носике очки и сказала спокойно:

– Слыхали новости? Бобруйского-то нашего, Гаврилу Степановича…

Волков застонал, зашарил рукою по одеялу, Евангелина Романовна взяла его ладонь, крепко сжала.

– Гришенька, сокол мой ясный…

– Что с купцом? – обреченно спросил Семен.

Попович всхлипнула, подняла на него сухие злые глаза.

– Убили барина, королька нашего золоченого. Вы, Евсей Харитонович, – обратилась она к Давилову, – в приказ ступайте, там господин Хрущ в нервическом припадке бьется, заявление представляет.

– Какого… – начал Крестовский, когда регистратор ушел.

– Такого, – перебила Евангелина Романовна. – Эдакого. Знаю я ваше мужское злонравие, я в дверь, а прочие отставные возлюбленные Гриню моего портить. Не так, что ли? Едва успела.

– Геля!

– Что – Геля? Скажете, не чардеили? То-то мятою на дворе даже смердит! Нет уж, ваше превосходительство, останусь я при возлюбленном своем, и ничего вы мне не сделаете. А знаете почему?

– Почему?

Попович поднялась, вытерла руку о подол.

– Кроме меня, непослушной, убийство Бобруйского у вас расследовать некому. Потому петлички с меня рвать вы погодите, сперва службу исполнить позвольте. А в свободное от службы время я с Грегори своего драгоценного глаз не спущу. После, когда он ото сна пробудится, мы с ним вместе решим, в каком качестве я при нем в Крыжовене останусь, любезною супругой вовсе без чина, либо… Впрочем, вашего превосходительства это уже касаться не будет.

В голове Семена Аристарховича стало пусто и гулко, он шумно дышал, не в силах подобрать приличных слов. Наконец выдавил:

– Расследование?

– Поделим полномочия, – кивнула сыскарка. – Я займусь купцом, вы окончите старинное дело вашего Блохина.

Они помолчали. Вернувшийся Давилов многозначительно кашлянул у порога.

– Евсей Харитонович, – Геля развела руки, будто готовясь заключить коллежского регистратора в объятия, – коечку мне здесь организуйте, не в службу, а в дружбу. Репутация моя девичья вовсе порушена, посему скрываться более не желаю. Распорядитесь. Хрущ ждет? Тогда я с ним к Бобруйским отправлюсь, тело осмотреть. Вас же, господин Крестовский, более задерживать не смею, подземелья вас, кажется, заждались.

Семен витиевато, но неслышно ругнулся.

Зеленые глаза сыскарки дрогнули, ручка поднялась к мочке правого уха.

– Стыдитесь, ваше превосходительство, при дамах…

Крестовский заметил в девичьем ушке белоснежный продолговатый предмет, сказал одними губами:

– Ты уверена?

Геля улыбнулась и решительно кивнула.