Текст книги "Уездный детектив. Незваный, но желанный"

Глава третья,
в коей раскрываются причины возвращения надворной советницы, а также немало места отводится дамской обуви

Определяемые законом наказания уголовные суть следующие:

– лишение всех прав состояния и смертная казнь;

– лишение всех прав состояния и ссылка в каторжные работы;

– лишение всех прав состояния и ссылка на поселение в Сибирь;

…Виды смертной казни определяются судом в приговоре его.

Уложение о наказаниях уголовных и исправительных, 1845

Неспокойно было на сердце, вроде же все ладно сделала, правильно, по закону и по уму, а все равно удовольствия не ощущала. Федор втащил мой сундук в вагон, задвинул на багажную полку, отдал честь и вышел на перрон дожидаться отправления поезда под вокзальным фонарем. Попутчиков пока не появилось, я сидела в душноватом купе в одиночестве и пыталась ни о чем не думать. Три дня дороги мне время для раздумий предоставят с избытком. Однако что меня гложет? Привычно разделим переживания на две неравные части: личную и служебную. Личная… Ты, Геля, ветреница. Будучи влюбленной в Семена Аристарховича, ухаживания господина Волкова принимала, целовалась с ним даже не единожды, то есть поцелуям не противилась, но все равно считается. И от того неловко себя чувствуешь, потому что Семушке в измене не призналась. Времени не нашлось? Ну да, да, ни минуточки.

Печально вздохнув, я прижала ладони к горячим щекам.

Не ложь, но умолчание. Исправлюсь. Что еще? Кольцо на руке Крестовского? Ну да. Ревнуешь? И это тоже. Ну так прекрати. Ты не барышня сентиментальная, чтобы по косвенным признакам ужасы надумывать.

С личным пока все. Что до дел сыскарских, после подумаю.

Отправление задерживалось, я рассеянно порылась в сумочке, достала очки с чародейскими стеклами, зачем-то их нацепила. Над дверью купе мерцала рунная вязь, то ли от клопов, то ли от сквозняка, больше ничего чародейского не наблюдалось. Прижавшись лицом к оконному стеклу, я стала глядеть наружу. Федор дежурил у фонаря, рядом стоял какой-то провожающий господин в темном цилиндре и в пальто с меховым воротником. Губы господина шевелились. Забавно. С кем он говорит?

Скользнув рукою в сумочку, я достала «жужу», свой полезный амулетик. Все развлечение.

– …в окно смотрит… – перевела «жужа». – Младший чин сопровождает… а чародей не стал…

Он обо мне?

Прищурившись, я рассмотрела на галстуке мужчины массивную металлическую булавку явно чародейского вида.

– …не уйдет, пусть поезд тронется… убедится, что рыжая в нем уехала… в Змеевичах возьмем на вокзале… да, наши люди…

Ветер за окном раскачивал фонарь, тени метались по лицу говорившего, всего расслышать не удавалось.

По дороге меня снимут с поезда. Крестовский об этом не узнает. Зачем? Кто?

– Ну наконец, – сказал объект подошедшему, которого я опознала.

Герочка, смазливый спутник бандерши Мишкиной на приеме у купца Бобруйского. Он, помнится, мечтал меня в публичный дом пристроить.

Мы встретились взглядами, Герочка раскланялся, я после паузы, будто припоминая знакомство, ему кивнула.

– Хороша, – сказал молодчик, – и на фотографических карточках даже лучше. Ты уж попроси барина по первости шкурку ей не портить, я сначала портретиков наделаю особых для ценителей, ну ты знаешь… ха-ха-ха… стиль ню по-французски называется. И в приказ комплектик отправим, мы люди нежадные. Что скажешь, Федор?

Мои руки, поправляющие складки вагонных штор замерли. Герочка обращался вовсе не к господину в цилиндре. Ему ответил Степанов:

– Тьфу, нелюди вы, а не люди! Девка-то ни при чем. Отпустили бы ее, чародей вам на блюдечке…

Из застекольной дали донесся до меня пронзительный свист, вагонные начинали закрывать двери, мы отправлялись. Юный жиголо исчез из зоны видимости, Федор помахал, прощаясь.

– Крыса ты, Степанов! – помахала я в ответ с широкой улыбкой. – Чародей вам на блюде? Да он вам это блюдо в такие неизведанные глубины засунет, и неприлично даже представить, через какие отверстия.

Поезд тронулся, я опустила руки, резко развернувшись к купейной двери.

– Какая приятная неожиданность, Евангелина Романовна, – провозгласил Герочка с поклоном, быстро запирая за собою дверь. – Мы, оказывается, с вами попутчики. Не имел чести быть вам представленным, корнет…

Его правая рука скользнула в карман, я свои раскинула в стороны, опираясь ладонями о выступы багажных полок, и, выбросив вперед согнутые ноги, ударила корнета в голову. Что-то хрустнуло, предположительно нос, тело попутчика глухо стукнулось о дверь. Он стал медленно сползать, повизгивая и прижимая к лицу ладони, сквозь пальцы пузырилась кровь, а на подбородок из руки спускалась блестящая зеленая змейка. Знакомая штука – навий артефакт подчинения, так вот каким образом меня с поезда снимать собирались. Змейка обхватывает человеческую конечность, и человек этот будет делать все, что ему владелец второй части амулета, факирской дудочки, велит.

– Будешь дергаться, – проговорила я ласково, наступив ему каблуком на голень всем весом, – мужские причиндалы твои раздавлю, сможешь перфектным фальцетом на помощь звать.

Ответ прозвучал невнятно, с кровавыми пузырями.

– Дудку давай!

Глаза Герочки налились ужасом, он сызнова булькнул и попытался меня столкнуть, и ему бы это удалось, останься я балансировать на живой ступеньке, но я, поймав ритм его движения, качнулась в сторону, дернув одновременно с багажной полки сундук. Тот упал, я отпрыгнуть успела, корнет взвыл, деревянный бок намертво прихлопнул к полу обе его ноги.

«Экая ты, Попович, живодерка, – подумала я бесчувственно, – на сундук еще сядь для пущего эффекта, чтоб эта гнида все-таки ухитрилась на тебя навий артефакт набросить».

В дверь требовательно постучали, вагонный осведомлялся, все ли у пассажиров в порядке.

– Не тревожьтесь, любезный, – хохотнула я, – милые бранятся, только тешатся.

Герочка застонал, я присоединилась с картинною женской страстью:

– О да, милый, еще!

Поезд шел тихо, не набрав полной скорости, удаляющиеся шаги вагонного были отчетливо слышны.

– Дудку! – скомандовала я. – Да не протягивай, дураков нет к тебе наклоняться, к окну брось… Хороший мальчик.

Я подняла дудочку, засунула ее в сумку, последнюю набросив на запястье, достала револьвер, солидно щелкнув затвором.

– Времени нет. Поэтому… – Я с усилием столкнула сундук. – Поднимайся, садись в кресло. Знаю, что больно. Потерпи. Кто тебя послал?

– Не могу, барышня, не могу! – хрипел Гера. – Заклятие на мне, язык откушу прежде…

Он заполз боком на сиденье, марая атласную обивку кровью и соплями, ожившая змейка жадно тыкалась пастью в эти разводы.

– Только ему не вы нужны, а чародей настоящий…

Не слушая дальше, я сдернула шубу и выскочила из купе. Допрос требовал времени, а его не было абсолютно. Семен там один в окружении крыс, и вскорости его потащат на потеху крысиному королю. Барин! А кто у нас барин? Разумеется, Бобруйский. Или нет?

Вагонного я снесла на бегу, дернула ручку стоп-крана, поезд затормозил, меня тряхнуло, сбило с ног. Приземлившись на охнувшего вагонного, я сказала:

– Темпераментами с попутчиком не сошлись, сойти желаю. Шуба, очки, сумка, револьвер. Благодарствую, сама справлюсь. Дверцу отворите. Ага. Без подножки. Так.

Спрыгнув в еще по-зимнему нарядный сугроб, я успела заметить, что служитель перекрестился, прежде чем сызнова захлопнуть дверь.

Обратно в город я шла вдоль рельсов, а когда поезд в Мокошь-град тронулся и освободил пути, по добротным тесаным шпалам. Следующая остановка в Змеевичах, несколько часов форы у меня есть.

Погнутые в баталиях очки сидели на переносице криво, но верная «жужа» бесполезным камешком оставалась все еще в моем ухе. Обошлось без потерь. Сундук? Ну и леший с ним, пусть хоть корнет злосчастный в мои подштанники сморкается.

Шпалы мелькали, дыхание выровнялось, я шагала.

А не глупость ли ты сейчас, Попович, творишь? Могла ведь с покалеченным до уездной столицы доехать, артефакта его лишить, на остановке вытолкнуть Герочку из купе, запереться, остановку переждать. И Крестовского без единого верного человека оставить? Ну уж нет, и любовь моя тут ни при чем. Мы с Семеном товарищи по мундиру и по оружию, именно коллегой и другом я к нему возвращаюсь.

Итак, кругом враги, ни слова в простоте сказать невозможно. Крестовский об этом знает, потому игры с задушевными разговорами устраивал. Повод мне привести придется фальшивый. Прости, Гриня, придется тебе при мне, страстно влюбленной, роль спящего принца исполнять. Будет тебе месть за ту ночь, на своей шкуре испытаешь, как это использованным быть.

Остановившись на дорожной развилке, я злодейски расхохоталась. Так-то!

Рельсы с этого места поворачивали вправо, оттуда под ритмичное поскрипывание приближался ко мне красноватый свет фонаря. Немного обождав, я увидела дрезину и невысокую, явно гнумью фигуру седока.

– Ой вей! – подпрыгнула я, размахивая руками. – До станции подбросите, дяденька?

– Ты, что ли, племянница Ливончика будешь? – остановился гнум.

Он сказал это не по-берендийски, но я поняла и кивнула.

– Буду.

Гнум Соломона обозвал по-гнумьи не обидно, потеснился на узкой лавочке.

– Садись, домчу в лучшем виде.

И домчал менее чем за четверть часа, и от рубля за услугу отказался. Я не настаивала, мое дело было предложить, так положено. По дороге мы успели дружески поболтать. Результаты беседы я до времени отложила в памяти, любопытное там было, но пока не ко времени. Перрон был уже безлюден, а у главного входа обнаружился беспассажирный извозчик. Перфектно.

Приказные двери, распахнутые настежь, собрали небольшую толпу зевак.

– Бобруйский-то, – донеслось из толпы, – ухайдокали упырину, светлая память, ни дна ему ни покрышки, земля пухом. Дочка теперь власть возьмет. Не, не дурнушка, пухлая которая, еще дед Калачев на нее миллионы переписал.

Я подпрыгнула, заглядывая поверх голов. Адвокат Хрущ заламывал руки, стоя перед конторкой.

– Актерка, сказывают, порешила. Он же актерок себе из столиц пачками выписывал…

– Непотребства еще с ними творил.

– Не без того…

Я подошла к будочке городового, тот, узнав меня, отдал честь.

– Начальство на казенки побежало.

Кивнув в благодарность, я обошла зевак и юркнула под арку. Семен, кажется, собирался уже уходить, но пришлось задержаться. Исполняя страстное представление, я не забывала осматривать публику на предмет чародейских амулетов и эманаций. Плотное колдовское облако стояло над спящим Гриней, в нем, в облаке, просматривалась проекция трости-артефакта, трость, так сказать, во плоти, лежала вдоль тела на постели, навершие ее проворачивалось из стороны в сторону без ритма.

Семен казался потерянным, синие глаза потускнели, он сжимал челюсти, желваки под кожей напряглись, ругательства, пробубненные мне в ухо «жужей», оказались столь чудовищными, что я смутилась. Может, примерещилось?

– Стыдитесь, ваше превосходительство, при дамах…

Прямой как стрела взгляд Семена, его губы пришли в движение, а «жужа» пробасила:

– Ты уверена?

Я кивнула.

– Понятия не имею, Евангелина Романовна, – протянул чародей глумливо, – какие именно мои слова…

Повешенную паузу заполнила «жужа»:

– Не здесь… со мной… неотлучно… придумай…

Потянув картинно носом, я поморщилась.

– Все-то у вас, ваше превосходительство, не по-людски, а, напротив, по-чародейски. Сызнова магичите?

– И в мыслях не имел!

Изобразив недоверие, обратила взгляд к Давилову, тот растерянно пожал плечами. Я посмотрела на Гриню, всхлипнула, вздохнула:

– Евсей Харитонович, кроватку мне походную, пожалуй, в казематах установите, в тех апартаментах, что для себя господин Крестовский облюбовал. Потому как зловредные колдунства проще у источника оных пресекать, означенный источник неустанно контролируя.

– Перфектно, – сказала «жужа».

Мои брови удивленно поползли вверх. Начальство мои паразитные слова использует? Приятно. От приятности этой я даже слегка покраснела, только румянец мой с цветом лика коллежского регистратора Давилова ни в какое сравнение не шел. Я даже подумала, ни апоплексия ли нежданная со служивым приключилась. Но обошлось. Евсей Харитонович утер рукавом глаза и промолвил умильно:

– Какое самопожертвование вы, ваше высокоблагородие, в любви выказываете. Ради господина Волкова на огромные жертвы согласны. Вот она, женщина наша берендийская, ни людей не устрашится, ни молвы, ни чародейства опасного.

Сокрушенный этими моими качествами, Крестовский пробормотал:

– Надеюсь, после пробуждения вашего жениха, Попович, от вашего общества я буду избавлен.

– Уж будьте уверены. – Гордо подняв подбородок, я пошла к выходу, уже у порога запоздало послав спящему красавцу воздушный поцелуй. – Следуйте за мною, ваше превосходительство, у нас труп, возможно, убийство.

Никогда еще на вторых ролях при мне не было столь солидного и чиновного господина. Семен помощника отыгрывал с несколько преувеличенной, на мой вкус, покорностью. Шел в полушаге за плечом, приноравливаясь, оттеснял зевак, а когда очутились мы в присутственной зале, сдернул со стола папочку-планшет с карандашиком, чтоб лично вести протокол. Это вовсе оказалось лишним, нужный формуляр уже заполнил Старунов, он же отпаивал сейчас лежащего на кресле адвоката.

– Ваше превосходительство! – Хрущ взболтнул в воздухе ногами. – Уж будьте…

– Андрон Ипатьевич, голубчик, – шеф полюбовался формуляром, – что ж вы так убиваетесь, вы же так…

Я подумала, он скажет «не убьетесь», но Семен ласково подул на чернильные строчки и заканчивать не стал.

Пришлось говорить мне:

– Это дело под моим началом, господин Хрущ. Не возражать! Мы с Семеном Аристарховичем напарники, у нас принято ролями время от времени меняться для лучшего службы несения.

Крестовский новоизобретенному обычаю не удивился, кивнул:

– Именно так. Посему, голубчик, в терем Бобруйских ступайте, передайте вдове и сироткам наши искренние соболезнования. Да велите строго-настрого тела не трогать и никого из дома не выпускать.

– А когда…

– Завтра, голубчик, все завтра. – Семен зевнул. – Мы, приказные чиновники, тоже люди, а не болваны железные, нам отдых требуется. У вас же, – он ткнул пальцем в протокол, – злодейство обычное, и преступник даже схвачен. Утром, на свежую голову… Хотя, ежели надворная советница желает немедленно осмотр произвести, возражать не буду. Но без меня, господа, простите.

Крестовский пошевелил в воздухе пальцами, я картинно принюхалась, глядя со значением на Давилова.

– Воздержусь.

Выпроваживали адвоката толпою. Он возражал, лез драться, плакал, а после, уже за порогом, затянул печальную протяжную песню.

– Водкой я его лечил, – признался Старунов, – вот и развезло. Вы, ваше высокоблагородие, водочный дух унюхали?

– Евангелина Романовна, – объяснил Семен дружелюбно, – носом чародейства осязает. Такой бесценный талант. А что там с кроватью? Ложе с посторонней мне барышней я делить не намерен.

Зевок он прикрыл ладонью, кольцо его блеснуло, я подняла руку с ответным блеском.

– И не мечтайте даже, ваше превосходительство, при моем женихе…

Давилов возбужденно шептал на ухо Ивану, объясняя непростую ситуацию. Я посмотрела на Семена.

– Молодец, – сказала «жужа», – до камеры продержись.

И сразу после, дуэтом с баритоном Крестовского:

– Позвольте ручку, барышня Попович, перстень ваш обручальный посмотреть.

Ладонь мою взяли, потискали, провели большим пальцем по жилке на запястье… От ласки я обычно расслабленно млела, поэтому поспешила отдернуть руку.

– Полюбовались?

– Это гербовый перстень.

– Знаю.

Подчиненные удалились тихонько, вскоре за стеной послышался шум передвигаемой мебели.

– Ты ранена? – сказала «жужа». – Если да, кивни.

Я отрицательно покачала головой.

– Григорий Ильич аристократ…

– Кровь твоя? На подоле.

Опять покачала головой.

– …древнего боярского рода.

– Великолепная партия для вольской бесприданницы, – присоединился Крестовский.

– Не завидуйте, будет и вам пара по уму и сердцу. – Кольцо его покоя мне не давало, поэтому добавила: – Или – ах! – нашлась богатая вдовушка столичному чиновнику под стать?

Давилов со Старуновым протащили через залу какие-то палки.

– Геля… – Артефактик интонаций не предавал, так что вполне может быть, «Геля» было с вопросом. – Ты ревнуешь…

Я кивнула и встретила восторг в сапфировых глазах чародея.

– Девочка… Любимая…

Как же мне в этот момент стало стыдно. Он верен мне, Семушка мой львиногривый, а я… Эх, я!

В камеру нас с Крестовским сопровождали, как какую-нибудь королевскую чету в первую брачную ночь, коллежский регистратор с письмоводителем. Семен пропустил меня вперед, пожелал служивым сладких снов, закрыл дверь, задвинул в пазы новый внутренний засов и, обернувшись ко мне с улыбкой, протянул раскрытую ладонь.

Положив в нее «жужу», я отшатнулась от объятий, попятилась, дождалась, пока чародей приладит себе артефакт и четко проартикулировала:

– Ты прежде знать должен. Волков… я с ним целовалась… и ночь провела даже… и… прости…

– Располагайтесь, Евангелина Романовна, – сказал Семен с абсолютно каменным лицом, толкнул меня к постели, сел рядом и, повернувшись вполоборота, вернул «жужу» мне.

– Почему кровь? С кем ты сражалась?

Артефакт сызнова сменил носителя. Так мы и говорили, в полной тишине обмениваясь «жужей». Я рассказала о подсмотренном на перроне разговоре, о крысе-Федоре, о покалеченном мною корнете, показала дудочку. Он похвалил, сказал, что весь город напичкан какими-то следящими артефактами, природу которых он до конца не понял, но она явно не человеческая, а навья.

– Нас могут видеть? – испугалась я.

– Здесь – нет. – Семен кивнул на стол. – Всевидящее око. Блохин прекрасно этот фокус использовать придумал. Слышать могут, кажется, везде.

– Это плохо.

– Ну давай теперь над этим сокрушаться. Зачем ты вернулась?

– Потому что сыскарь и твой друг. Спину прикрою, если нужно.

– Понятно. Тянем время и ждем нападения. Убийство купца… вовремя как, будь я склонен к сочинительству, непременно бы злую направляющую руку в этом увидал. Нет, Геля. Бобруйский абсолютно с нашим делом не связан.

– Да как не связан? Барин! И все прочее…

Крестовскому пришлось насильно вталкивать мне в ухо «жужу», так я разгорячилась.

– Попович, ты всегда злодеем сначала женского обидчика назначаешь. Бобруйский, может, свою семью и тиранил, но не он здесь «крысиный король». А хорошо, кстати, придумала – «крысиный король».

– Им чародей нужен! Ты! Зачем ты вообще сюда приехал? Почему не Мамаев?

– Потому что это мое дело. Понимаешь? Мое и друга моего по оружию. Именно я его завершить должен был по чести и по совести. Письмо от Блохина… Мы втроем очень мощный обряд над этим посланием провели…

Я смотрела во все глаза, не моргая, чтоб ни словечка не пропустить. Блохин писал с того света. Зорин идею подкинул, он более прочих в потусторонних делах поднаторел. Семен объяснял мудрено, многих терминов я не понимала, но в общих чертах уяснила. Трое чародеев, объединив свои силы, разобрали блохинское письмо на… Маски? Пологи? Слои?

– Вообрази себе, Геля, стопку стеклянных пластин, на каждой из которых что-то изображено. Посмотри на все сверху, узри объемную трехмерную картину, в которой и ширина с длиною и глубина. Теперь сдвигай стеклышко за стеклышком.

Я кивнула, хотя с фантазией у меня было не особо.

На письмо был наложен некий призыв к стихиям, про который мне еще в Мокошь-граде сказали, что ошибок в нем нелепых избыток. Ученический аркан, считалка, пустышка, но все ошибки, последовательно извлеченные и особым образом составленные, образовали еще один слой, он-то настоящим посланием и оказался. Покойный Блохин взывал о помощи. И обращался к своему другу и учителю Семену.

Передав «жужу», я требовательно спросила:

– Так чего с ним там, в этом посмертии? Какая беда?

Этого Крестовский пока не знал. Отправляясь в Крыжовень, он был убежден, что проблема заключается в неправильном выборе места погребения. Так бывает, особенно с чародеями, наделенными силами земли. Но все оказалось гораздо страшнее.

– Он там, Геля, понимаешь? Под аршинами мерзлой земли, не живой и не мертвый, обернутый коконом своей тлеющей чародейской силы. И в таком своем состоянии представляющий опасность для любого, кто тело его потревожит.

Перекрестившись, я подумала, что недаром раньше чародеям покойным осиновый кол в грудь заколачивали, обычай такой был у нашего мудрого народа. И еще хорошо, что я не чародейка и помру, когда время придет, по-простому, без эффектов.

– И что теперь? Оживлять его будешь или до конца упокаивать?

Крестовский недоверчиво на меня посмотрел.

– Ни капельки не страшно?

Я пожала плечами и качнула головой. Семен улыбнулся.

– Для начала я выясню, кто или что несчастного Степана в это состояние ввергло. Случайно с нами такого, поверь, произойти не может.

Озаренная перфектной идеей, я быстро выдернула из уха артефакт.

– Ребят позовем на помощь! Вчетвером мы любого «кого-чего» разыщем, да и… Не сердись только, но по всему видно, не в лучшей ты форме, чтоб мощную волшбу творить.

Крестовский моего воодушевления не разделил, предложил:

– Попробуй. Брось Мамаеву или Зорину призыв через приказной оберег.

Я попыталась, буковка на груди нагрелась и завибрировала. Почудилось, что от меня тянется по воздуху золоченая витая нить, растворяющаяся в воздухе у противоположной стены. Обычно в пределах видимости она сплеталась со встречной нитью, зеленой от Зорина, алой Эльдаровой либо янтарной, в зависимости от того, кому именно я отправляла зов. Ничего.

– Мы под колпаком, Попович, – пояснил Семен. – Как бестолковые ночные бабочки внутри лампового абажура. Нас видно, мельтешим, крыльями машем, но дотянуться до нас сквозь преграду невозможно. И никто нам не поможет, Зорин с Мамаевым там уверены, что чародею моего уровня в уездном городишке грозить ничего не может.

Нахлынувший на меня ужас был почти осязаем, колючее душное одеяло накрыло с головой, забрало воздух и свет.

– Признаюсь, – продолжал Крестовский, – хотя и неловко, я друзей твоего жениха попытался о помощи просить, к единству чародейскому воззвал. Меня, как мальчишку неразумного, окоротили, сообщили, что берендийские дикари Мерлиновым рыцарям не товарищи… – Он криво улыбнулся. – Не сдержался, каюсь, побузил немного в патриотическом угаре. Да не пугайся ты так, на Волкове они отыгрываться не будут.

Можно подумать, я о Грине сейчас тревожилась.

– Ладно. – Семен встал, бросил подушку на голую кособокую конструкцию, притворяющуюся походной кроватью. – Давай спать, Попович. Утро вечера мудренее.

Он лег, скрипнув истошно досками, я продолжала сидеть и смотреть.

– Ты умница, Геля. И то, что вернулась, тоже радует… хотя не должно. Но…

Семен заснул. Сквозь очки я видела янтарное свечение, окружающее его тело. Чародей восстанавливал истраченную за день силу. Накрыв спящего покрывалом, я спрятала «жужу» в футлярчик, сняла платье (у меня оно одно осталось, беречь надобно) и забралась в постель. Она была шире походной койки и наверняка удобнее. Завтра предложу Семену местами поменяться.

Мысли в голове привычно разбирались по важности и направлениям. Помощи ждать неоткуда, но это не особо страшно. Нас двое, лучше чем один. Две головы, четыре руки, одна чародейская сила. Под колпаком. Под чародейским куполом… чародейским… Ну? То-то, Попович. Голова тебе, та самая, одна из двух, не только для еды дадена. Я даже хихикнула тихонько. Вы нас колдовством, а мы вас естеством. Попробую…

Что еще? Бобруйский? Думать даже о нем сейчас не буду. Крестовский уверен, что в убийстве купца чародейства ни на грош, значит, и раскрывать будем привычно. А пока прилежное разыскание ведется.

Что за кольцо на Крестовском? А тебе что за докука теперь, Попович? Семен твоей измены прощать не собирается. Ты падшая женщина, Евангелина Романовна, с тем и живи. Благодарна будь роли доверенного соратника.

Буду. Непременно буду, и исполню ее старательно. Маменька, больно так отчего? Ты от этого меня в письмах предостерегала? В письмах… Написать в Орюпинск надобно, неделя-то прошла, матушка весточки от Гелюшки ждет…

Проснулась я раньше Крестовского, справила утренние надобности в закутке за ширмой, поплескала в лицо из ванны (за ночь она сама собою наполнилась до краев ледяною водой, видно, Семен подчардеил), расчесалась, надела платье и уселась за столик под окошком. Пришлось слегка прибраться, отодвинуть накрытое давеча полотенцем на краюшек, чтоб место для работы расчистить. Писчей бумагой и пером его превосходительство обеспечили, я принялась составлять послание родительнице, в служебные темы не углубляясь.

«…а гнумов во всем Крыжовене не более десятка, фотограф Ливончик (о нем я подробнее ниже распишу), прочие – мастеровые и путейцы…»

Припоминая давешнюю беседу на дрезине, я перечислила все названные фамилии.

«И деток гнумских даже не видно, что довольно престранно для ваших обычаев. Сказывают, раньше община большая здесь проживала, но потихоньку расселилась в столичные Змеевичи и далее к югу».

– Спозаранку в делах? – спросил неприветливо Крестовский и зевнул во всю львиную пасть.

– Доброе утро, – ответила я столь же неласково. – Маменьке пишу, чтоб не переживала из-за долгого молчания. Пока вы, ваше превосходительство, моцион совершать будете, закончу.

– Я, Евангелина Романовна, мужчина, – Семен встал, потянулся, коснувшись пальцами потолка, – мне уединение надобно.

– Ширмочку поставьте. И колдовать не пытайтесь, – сказала я ширме, которую злокозненно поставили передо мною вплотную к столу.

– Чуточку придется, – прозвучало глухо. – Небольшой полог тишины, чтоб не оскорбить дамского слуха.

В мои уши будто воткнули пару ватных шариков, я вздохнула и вернулась к письму. Изложила сватовство уездного фотографа к моей мачехе в самых комичных выражениях, о портретах своих поведала, коими означенный фотограф торговлю наладил, о том, что продажа хны для волос с моим приездом в Крыжовень возросла почти вдвое и что цены на нее немедленно взлетели.

«Жалко, маменька, что сам портрет прислать нет возможности…» Оба конверта остались в сундуке, но об этом я упоминать не стала. Зато заверила родительницу, что кушаю хорошо и регулярно, ноги держу в тепле и сплю, сколько девице моего возраста и комплекции положено. Закончив этими тремя китами материнской заботы, я подписалась со всеми своими солидными титулами. Ежели родительница соседским кумушкам письмо читать будет (а она будет), пусть потешится.

Свернув из листов конвертик, я заклеила его казенным сургучом, палочка плавилась от прижатия к настольной лампе, надписала адрес и, прежде чем подняться с места, черкнула с десяток слов на другой бумажке.

– Ваше превосходительство! – заглянув за ширму, я увидела шефа погруженным по плечи в ванну. – Полог свой снимите, мне…

Семен махнул рукой, ледяное крошево на нем шевельнулось с перестуком.

– Ступайте, Попович, наверх. Я через…

Отодвинув засов, я распахнула дверь и заорала:

– Давилов!

Евсей Харитонович, стоящий, оказывается, на пороге, отшатнулся.

– Ваше высоко… – Регистратор с ужасом смотрел через мое плечо.

– Вы уже здесь? Прекрасно. Будьте любезны, на почтамт… Минуточку, я денег на марку дам. – Сумочка лежала на постели, я вернулась за ней, бросила Крестовскому: – Заканчивайте плескаться, нас дело ждет.

– А вы за дверью обождите, – протянул шеф с угрозой в голосе и стал медленно вставать.

Пискнув дуэтом с Давиловым, я выбежала в коридор.

Евсей Харитонович вытер испарину не особо чистым носовым платочком.

– Однако…

– Чародей, – пожала я плечами, – что с него взять?

– И то правда.

Выслушав мои указания, регистратор отправился их выполнять. Я же вернулась в камеру за шубой.

– Сызнова без стука, – укорил меня Крестовский, повязывающий шелковый галстук на вороте белоснежной свежей сорочки. – А если бы я голый был?

– Пришлось бы делать вид, что голых мужчин мне доселе видеть не приходилось, – хихикнула я.

Шеф веселья не разделял.

– Избавьте меня, Попович, от описания ваших темпераментных похождений.

Шубу я надевала сама.

– Боитесь, что на их фоне ваши поблекнут?

– Евангелина Романовна…

– Семен Аристархович…

Мы вышли из камеры, толкаясь плечами, я проиграла полшага, потому что ниже ростом, хлипче и вовсе барышня. Шеф оглянулся, фыркнул на «мизогина» и вопросительно посмотрел на мои уши по очереди. Я тряхнула сумочкой. Он кивнул и повел пригласительно рукою:

– Дамы вперед.

– Дамы, которые сейчас начальствуют. – Горделиво это уточнив, я заперла камеру и пошла наверх первой.

Работа в приказе уже началась, группка просителей окружала конторку, конвойные определяли в арестантскую клеть новичков. Поздоровавшись со Старуновым, я сообщила, что направляюсь в известный ему терем по известной же надобности и что сопроводит меня господин Крестовский, посему больше людей пока не требуется. Шеф потряс в воздухе планшетом, то ли в подтверждение моих слов, то ли с целью меня им огреть. На крыльце сказал, глядя в слякотную мглу:

– Далеко ехать? Может, пока Федор запрягает, позавтракаем?

– Лучше Григория Ильича проведать, – возразила я, вдруг вспомнив о роли влюбленной.

– Разделимся? Мне – кофе с плюшками, вам – привычное лобзание.

И, не дожидаясь ответа, Крестовский сбежал с крыльца, направляясь мимо торговых рядов к ресторации.

– Обождите!

Припустив за ним почти бегом, уголком глаза я отмечала любопытство редких прохожих. Балаган продолжался. Даже без «жужи» в ухе было понятно, что слухи уже распространились и поведение мое выглядит именно так, как должно. Каблучки ботильонов вязли в площадной грязи, подол запачкался и потяжелел от влаги. Завтра надеть мне будет нечего. И обуть. Обтерев подошвы о коврик перед входом в ресторацию, чем чистоты обуви вовсе не достигла, я вошла за шефом в натопленную залу заведения. Он разделся у вешалки, поправил перед зеркалом галстук, прошел к дальнему столику. Я разоблачилась, сбросив шубу на руки халдея. Тот, узнав меня, поинтересовался о здоровье Григория Ильича, просил передать поклон, заверил, что завтрак господам столичным чиновникам будет подан немедленно. Я спросила, что говорят в городе об убийстве купца первой гильдии Бобруйского. Выслушала ответ: актерка, Дуська которая, не выдержала измывательств, Гаврила-то Степаныч, земля ему пухом, затейник был по этим самым делам, до обмороков пассий залюбливал, видно, чего-то совсем уж непотребное измыслил, отчего актерка не выдержала и голову, значит, с плеч…

– Минуточку, – замерла я на полдороге к столику. – Чью голову?

– Купеческую, – перекрестился официант. – Ножиком чик-чик… Вам кашку с маслом, или, напротив, с молочком топленым?

Меня замутило. Только топленого молочка мне при безголовом трупе не хватает. Сглотнув, сказала строго:

– Постную, на воде, и чаю без сахара.