Текст книги "Как я изменил свою жизнь к лучшему"

Это была не жизнь, а какое-то сплошное настоящее чудо!

Независимо от того, кто в нем принял участие – Бог, Дед Мороз или судьба.

Метаморфозы любви

В девять лет я испытала жестокое разочарование в любви.

Наша маленькая семья переехала из деревни в город, и папа стал работать в райсовете.

Дети тут были другие – более развитые, что ли, и чуть менее открытые, особенно девочки. Они собирали портреты киноактеров и менялись друг с другом открытками.

Моей новой подружке Фае очень нравился Владимир Коренев. Чтобы заполучить редкую открытку с портретом «человека-амфибии», она поменяла Шурика на Ивана Бровкина, Ивана Бровкина на адъютанта его превосходительства и, добавив к адъютанту его превосходительства Штирлица, стала обладательницей Ихтиандра.

К весне после премьеры зарубежного фильма «Ромео и Джульетта» девочки увлеклись анкетами. Каждая в классе должна была ответить, верит ли она в любовь: а) с первого взгляда? б) с одноклассником? в) до смерти? «Да» или «нет» – зачеркнуть».

И, наконец, Фая влюбилась в мальчика из параллельного класса Вовку Дягилева, потому что он влюбился в меня.

Это ни для кого не было тайной.

Вовка даже на стене школьного туалета нацарапал название курортного города: ЯЛТА (на самом деле эта аббревиатура означала: «Я люблю тебя, А…»).

Получив от Вовки записку с предложением «встретицца после школы у парка», я холодно ответила: «Если подтянешься по русскому языку».

Что мне был Вовка?

Мы и так ежедневно встречались в школе.

Не зная, чем привлечь к себе мое внимание, Вовка притащил в школу альбом с рисунками молодого учителя черчения и рисования Анатолия Петровича. Он снимал у Дягилевых комнату.

Я рассматривала рисунки – карандашные портреты красивых девушек, детей, стариков, узнавала берег Лены у дебаркадера, домишки на приречной улице, эскизы каких-то старинных строений…

Полный альбом чудесных рисунков!

Я влюбилась в них.

В этот день я твердо сказала маме, что больше не хочу учиться в музыкальной школе, мне всегда нравилось рисовать, а не играть на пианино. Мама твердо возразила:

– Художественной школы в нашем городе нет.

Я продолжила учебу в музыкальной и записалась в кружок, который вел в нашей обычной средней школе Анатолий Петрович.

Там меня (к собственному изумлению) сразу постиг успех.

Я старалась.

Анатолий Петрович хвалил мою фантазию и «верную руку». Однажды мы с ним случайно встретились в парке, он угостил меня мороженым и рассказал о художнике Тимофее Степанове – своем кумире.

Черт дернул меня за язык сказать по секрету Фае, что мы с Анатолием Петровичем встречаемся у парка после школы. Но этого показалось черту мало, его как с цепи спустили от вопросов заинтересованной Файки. Этот мерзкий бес, впечатленный, очевидно, фильмом Дзеффирелли, натрепал еще о какой-то кровной вражде между семьей Анатолия Петровича и моей, отчего наши встречи не только нежелательны, но даже опасны…

На следующий день о секрете знали все девочки и некоторые мальчики класса. В своей парте я нашла записку, предположительно – от оскорбленного Вовки: «Зачем наврала? У Анатолия есть невеста».

Без единой ошибки.

Папу вызвали в школу.

Признание в любви (к рисованию) я прорыдала в учительской. Кое-как успокоив, меня попросили выйти. Я думала, что учитель потребует по крайней мере моего исключения из школы, и удивилась, слыша через дверь его смех. Анатолия Петровича рассмешила «вендетта», и директор тоже смеялся, а папа смущенно говорил, что я наивная и глуповатая…

Говорил так, наверное, от стыда.

– У вас талантливая девочка, – серьезно сказал вдруг директор. – Мы выдвинули ее акварельную работу на республиканский конкурс «Мы рисуем космос».

Некоторое время я заходила в класс с опущенной головой. От пламени моих щек можно было разжигать костры пионерских зарниц. Но даже такие повести, печальнее которых нет на свете, когда-нибудь заканчиваются.

Если бы не Шекспир…

Много лет спустя моя маленькая трагедия стала основой для веселого рассказа в детской книжке (если я в рассказах что-то привра… то есть присочинила, так это для смеха).

Я немножко поколотила подружку Фаю. К чести ее надо сказать, она никому не нажаловалась, и мы с ней помирились.

Вовка скоро меня разлюбил.

Папа сказал маме, что неплохо бы начать развивать мои способности. В смысле – способности к рисованию. Мой «космический» рисунок выиграл первое место на конкурсе, «уехал» куда-то в Москву, и меня наградили детской туристической путевкой в Иркутск.

Жаль, поступить в художественное училище, как я мечтала, не пришлось, потому что сразу после школы я вышла замуж. Любовь меня постигла длинная, сама я все еще продолжаю ее постигать, хотя со времени первой встречи с мужем минуло около сорока лет.

Но и любовь к рисованию осталась со мной.

И к чтению.

Через год я прочла «Преступление и наказание». Дедушка задал по книге кое-какие вопросы и огорчился, узнав, что я пропустила массу недопонятых абзацев. Вдвоем мы перечитали роман вслух в зимние каникулы.

Память, эта вольтова дуга времени, часто перебрасывает меня в кабинет деда. У него мягкий, чуть рокочущий голос. Отвлекаясь от чтения, дедушка что-то объясняет, пускается в исторические детали, улыбается, – сияют белейшие зубы – собственные, не вставные…

Улыбка деда была такой – сияющей – до конца его жизни.

А ушел он от нас за три месяца до своего девяностолетия.

* * *

…Так получилось, что судьба моя оказалась тем еще Дедом Морозом и подготовила мне в подарок знакомство с художником Тимофеем Степановым. Он согласился дать интервью, когда я работала в газете.

Я знала, что он долго терпел нападки «соцреалистов». Его обвиняли в «злостной пропаганде язычества», но Степанов оставался верен избранной теме: писал серии картин, посвященных якутскому героическому эпосу олонхо.

Ко времени нашего разговора Тимофей Андреевич уже получил звание народного, и картины его экспонировались по всей Европе. Один из пяти первых профессиональных реставраторов, выпущенных «Репинкой», он работал в Национальном художественном музее, в реставраторской, и писал свои изумительные картины – огромные, от стены до стены.

У человека, переступившего через порог этого небольшого помещения, создавалась иллюзия «входа» в живописный сюжет. Я вошла, вернее, вышла на луг, полный солнца и лета, над которым парили крохотные крылатые человечки…

– Духи трав и цветов?

– Да, – кивнул художник. – Когда я был мудрым несмышленышем, я хорошо их видел.

– Как вы сказали? Мудрым несмышленышем?!

И он рассказал, что, по якутскому поверью, дитя до пяти весен (якуты считают годы по веснам) понимает язык вещей, видит духов и его называют «мудрым несмышленышем». После пяти «потустороннее» зрение ребенка исчезает. Он полностью становится «земным», но еще четыре года его свежий разум впитывает сложные смыслы как губка, хотя поступки и представления о жизни остаются ребячьими.

Девять весен – черта, за которой человеческий дух полностью укрепляется к осмыслению окружающего мира.

Художник улыбнулся:

– Жизнь – метроном, каждый год учит человека чему-то, но у некоторых детское зрение, или сила детского воображения – называйте этот феномен как хотите, – никуда не уходит после пяти весен… а бывает, и после девяти, если тебя коснется жезл Кудая.

Позже, гораздо позже я напишу роман о детях Кудая – небесного коваля, разбрасывающего по земле небесные камни. Это трехликое божество искушает людей творчеством.

 
Правый лик Кудая светел
И божественно сияет,
Левый гнусен, словно беса
Отвратительная рожа,
Ну а тот, что посередке, —
Лик обычный, человечий…
Ох, и трудно трем личинам,
Меж собою несогласным,
К одному прийти решенью!
Потому-то, верно, людям,
Обладающим джогуром[1]1
  Джогур (дьогур) – дар, талант (якутск.).


[Закрыть],
Ни покоя нет, ни лада,
В их сердцах то жар, то стужа —
Скоротечный праздник славы
И сомнений долгих мука,
Счастья высшего блаженство
И отчаянье глухое!
 

…Стоит заглянуть в призму памяти, как начинает кружиться калейдоскопическая вселенная детства.

Лечу, теряюсь, растворяюсь то ли между мирозданиями, то ли в ином измерении, на границе воспоминаний, чувств, эмоций… Не все-то и ухватишь – ускользают, уносятся в слепую пучину стеклянные зернышки, шуршащие осенние листья…

Но вот он – двор, поросший «воробьиной» травкой, бабушкин цветочный сад, солнечный круг, звездное небо… «песенное» крыльцо…

Останавливается пестрый вихрь, тихая печаль падает на широкие ступени, строенные «под семью», – многих родных больше нет…

Алеша давно не требует называть его дядей. Мы с Викшей очень его любим. Давние сюжеты легли в наши рассказы. Обе мы отошли от учительской династии и стали… кем?

Непонятно.

Я не знаю, как называется моя работа, которая большей частью – моя жизнь. Моя страсть неблагодарная, труд изнуряющий, чудо маниакальное, подарок судьбы… или Урана?

Да разве и сама жизнь – не подарок?

Недавно сестра купила часы с кукушкой.

– Правда же, они похожи на те, что висели в старом доме?

– Правда похожи.

– Ку-ку, – подтвердила, высунувшись, кукушка.

В отличие от меня, Викша верила в летающих человечков, даже когда перестала их видеть, и в Деда Мороза почти до двенадцати лет. Мы вспоминаем об этом и смеемся. И фантазируем, что будет с нами лет через десять.

– А через двадцать лет я…

– А через сорок…

– В девяносто…

– В сто…

(Молчи, кукушка!)

Небесный Иерусалим, или История одного романа
Дарья Дезомбре, прозаик, сценарист, маркетолог

Дарья росла балованным ребенком, защищенным от всех жизненных бурь, пока не приняла решение попытать счастья в чужой стране и не стала парижской «лимитой», вынужденной бороться за свое место под солнцем. А еще несколько лет спустя вновь оказалась без работы и перспектив уже в Брюсселе, где и начала писать. Дарья уверена – любые сложности могут благотворно сказаться на характере и судьбе, если смотреть на них под правильным углом. Именно падения формируют нас, без них никогда не узнаешь, способен ли ты подняться.

* * *

 
Не плачь, Маша, я здесь,
Не плачь, солнце взойдет,
Не прячь от Бога глаза —
А то как он найдет нас?
Небесный град Иерусалим
Горит сквозь холод и лед,
И вот он стоит вокруг нас,
И ждет нас, и ждет нас.
 

Б. Гребенщиков, «Дубровский».

– Отличная идея! – сказал мне по телефону мой знакомый продюсер М., и я вспыхнула от удовольствия.

Я и сама понимала, что держу в руках (а точнее – пока еще только в мозгах!) редкую, как говорят американцы – «на миллион долларов», идею фильма. И вот М., настоящий профи, подтвердил мои девичьи мечты.

– Не побоюсь этого слова – «полный метр».

Где-то, в заснеженной Москве, М. закурил. Я же бросила взгляд на косо заштрихованный вечным брюссельским дождем городской пейзаж за окном.

Но сердце пело.

«Полным метром» профессионалы называют то, что зрители считают «кином».

То есть – высший пилотаж. Большой бюджет. Звезды на главных ролях.

Широко раскрытая для меня, молодого сценариста, стезя.

Наконец-то!

Сценарии я начала писать пару лет назад, но, несмотря на бодрое начало, дело застопорилось. И немудрено: у меня не было профильного образования. Но это еще полбеды. Хуже всего оказалось то, что я жила далеко от московских, да и российских, реалий, не общалась с «нужными людьми», не знала, какие мелодрамы, комедии, детективы особенно востребованы на российском телевидении в данный конкретный момент. А уж про тот самый «полный метр» можно было и не мечтать – с моим-то отсутствием опыта…

Но та идея, что осенила меня однажды вечером за чтением cкучной статьи по архитектуре, – в ней было зерно, настоящий потенциал для развития истории. И разглядев его, я вся подобралась, как охотничий пес, учуявший след в прелой листве.

Поинтересуйтесь: как часто я читаю тексты о средневековом зодчестве?

И я отвечу вам – никогда.

Но блуждание в полубессознательном состоянии в Интернете… Но творческие пути, которые, как выяснилось, неисповедимы…

– Так, давай конкретно, – сказал мне М. – Сколько тебе нужно времени, чтобы расписать тритмент?

Я очнулась.

Что такое тритмент – подробное, страниц на пятнадцать, описание происходящего в фильме – я уже знала, поэтому бодро ответила:

– Недели за две справлюсь.

На том мы и распрощались.

Следующие две недели я не отрывала седалища от стула. Дождь за окном оказался отличным фоном для полета фантазии: мглистая пелена не позволяла отвлекаться на пейзаж, отрезав дом от всего остального мира.

Не хотелось даже выходить на улицу, хотелось только писать-писать-писать.

Сначала родились главные герои, мальчик и девочка (относительные мальчик и девочка, поскольку между ними, по законам блокбастера, должен был вспыхнуть роман, так ведь?). У обоих появились загадки в прошлом, романтического и криминального склада: загадки придавали характерам глубину, а отношениям между героями – драматизм. Вокруг главных персонажей столпились персонажи второстепенные: родственники, друзья, коллеги.

Наконец, пришел черед убийцы.

Зритель не будет знать, кто он, до победного конца, но мне, автору, следует ввести его как можно раньше.

В идеале, никем не видимый, он должен всегда незримо присутствовать в кадре – в своем параллельном страшном мире, о котором герои поначалу и не подозревают.

Вообще, убийца, признавалась себе я, – самый интересный персонаж для нашего брата сценариста. Черный, как ночь, но не такой плоский и однозначный, как вырезанные из черной бумаги профили: поделки провинциальных художников на пляже где-нибудь в Анапе. Нет, в нем должна быть глубина, как в падшем ангеле, его сердце когда-то было способно к сильным чувствам, и именно поэтому…

Итак, жертвы падали, как спелые яблоки, на московскую многовековую мостовую, герои-сыщики шли по следу, постепенно назревал катарсис…

Я отослала тритмент и приготовилась к комплиментам.

– Это никуда не годится! – заявил продюсер, прочитав мою первую версию. – У тебя картонные жертвы, а их должно быть жалко! Нужно, чтобы каждая из них стала узнаваемой! Почитай криминальную хронику, найди настоящих потерпевших, спиши с них историю! А героиня? Где легкий эротизм для подрастающего поколения, что придет на поздние сеансы твоей нетленки? А?

Я грустно вздохнула: похоже, комплиментов мне сегодня не дождаться. Эротизму и правда было маловато. Меня можно было понять: я давно и плотно находилась в счастливом браке.

Пришлось клятвенно пообещать эротизму добавить. По жертвам – начитать статей в интернет-изданиях, специализирующихся на уголовщине, чтобы сентиментальный зритель ронял над каждой соленую слезу.

Соленую слезу – да в сладкий попкорн.

Погода за окном начала потихоньку идти на поправку.

Иное дело – мой скорбный труд. Каждый раз после жестких комментариев М. мой тритмент умирал, чтобы затем, подобно Фениксу, вновь восстать из пепла. В нем теперь присутствовал эротизм в виде юной выпускницы юрфака с прозрачными глазами и высокими скулами, жесткий драйв, любовь и кровь, и…

И в один прекрасный день М. объявил мне – аллилуйя! – что документ готов к показу нужным людям. Нужные люди – крупные киноворотилы, имеющие желание и возможность финансировать блокбастеры, – представлялись мне мистерами Твистерами: толстыми мужчинами в костюмах в тонкую полоску, с сигарой в зубах и в шляпе. Но Твистеры, к счастью, уже были вне моей компетенции – тут на сцену вступал мой приятель со своими связями…

Дабы отвлечь жену от мук ожидания, мой супруг соблазнил меня поездкой в Зееланд: местечко на границе с Голландией. Там, остановив машину прямо на насыпи, заходящей полукруглым рукавом далеко в Северное море, и вооружившись объемными полиэтиленовыми пакетами из супермаркета, мы отправились на охоту – пиратский промысел, знакомый всем бельгийцам. В отлив море в Зееланде отступало километра на два, обнажая песок в мелких камнях, заросших лохмотьями водорослей. В ушах монотонно шумел совсем не легкомысленный здесь зюйд-ост…

Но пара-тройка часов на пронизывающем ветру, промокшие ноги, а руки, красные, как у прачки, в морском иле – и вы счастливый обладатель пяти дюжин «диких» устриц. Муж, известный «устрицеман», вскрывал их перочинным ножом прямо там, на прогулке: блестела на чахоточном северном солнце перламутровая изнанка, жемчужный язычок моллюска одуряюще пах морем. Муж блаженно подносил устрицу к губам и ел, дикарь, на ветру, безо всякого лимонного сока и бокальчика шабли. Потом блаженно прикрывал глаза:

– Свежак.

Ну, еще бы!

Как результат, всю ближайшую неделю я ждала новостей из Москвы, сидя на устричной диете.

Свежие, запеченные, в супе…

Уже без всякого аппетита я поглощала деликатес, уговаривая себя, что «быстро подобные решения не принимаются», «такие люди не сидят и не ждут твоего тритмента», им «есть что почитать, кроме твоих убогих виршей».

– Приветствую, – начал М. Он позвонил, когда все наши устричные запасы истощились. – Прости, что так долго не проявлялся. Я тут нашел одного славного парня – владельца сети супермаркетов. Молодого, горячего. Обожает кино.

Я моргнула. При чем тут супермаркеты?!

– Хочет вложиться в кинопроизводство на уровне пятидесяти миллионов долларов. Спрашивал меня о проектах. Я предложил твою историю.

Я перевела дух. «Молодой горячий парень» не внушал мне особенного доверия, но кто я такая, чтобы выбирать? Пятьдесят миллионов на дороге не валяются. Да что там – они не валяются даже на полу супермаркета.

– Э… Отлично, – вздохнула я. – И что теперь?

– Теперь все пойдет очень быстро! – пообещал мне вдохновленный перспективами, которые открывали для нас сети супермаркетов, М.

И вновь пропал.

Тщетно мерила я квартиру шагами в попытках найти душевное равновесие. Муж, выбирая между моим возможным алкоголизмом и миром в семье, начал ежедневно открывать бутылку вина: бокал бургундского за ужином – и жена почти не огрызалась и меньше ворочалась по ночам

Не выдержав, через пару недель я сама набрала московский номер.

– Видишь ли, какое дело, – негромко сказал мне, кашлянув, М. – Тут у нас, как ты, наверное, уже знаешь, финансовый кризис…

– Он не только у вас. У нас тоже, – нахмурилась я, полная дурных предчувствий.

– Так вот. Тот парень…

– Молодой и горячий суперпарень?

М. хохотнул, но как-то невесело.

– Суперпарень разлюбил кинематограф? – похолодела я.

– Можно и так сказать, – приятель мялся, не зная, как озвучить новость. – Скорее не любит его так горячо, как прежде. И вместо пятидесяти миллионов предлагает пять. А твое кино…

– С пятью миллионами не снимешь, – закончила я мрачно.

– Ну да. Сама понимаешь, натурные съемки в центре Москвы, все дела… Дорогостоящее мероприятие.

Мы помолчали.

– Значит, все? – спросила я.

– Нет, что ты! – всполошился М. – Подожди! История-то классная! А вот что ты скажешь, если я предложу ее на телек?

– А что телек? – вяло пожала плечами я. – Ты сам говорил: это не телеформат. Жестокие убийства, кровь рекой, все дела…

– Ну, ты же не обязана показывать крупным планом расчлененку, верно? – вдохновился М. – Кое-что может остаться и за кадром. Поверь, по нынешним тухлым временам, телемувик – не худший выход. А я давно хотел забабахать какую-нибудь историю, вроде моей «Федоровой»…

«Федорова», знаменитый сериал М. по еще более знаменитой книге, вышел на экраны уже лет шесть назад. Побив все рейтинги центральных каналов, «Федорова» ввела неувядающую моду на женщин-следовательниц: строгих красавиц с высоким айкью, на каблуках и с пышной пазухой. По мере продвижения расследования красавицы умудрялись еще и совратить пару-тройку холостых миллионеров.

– А я тут как раз придумала красивую фамилию для своей героини, – робко встряла я. – Каравай.

– Каравай? Нет, – жестко отбрил меня М. – Слишком заковыристо, для телика не катит. Давай какую-нибудь простую, распространенную. Ну, не знаю. Кузнецова, пойдет?

Я перевела глаза на весеннюю траву за окном, пожала плечами:

– Пойдет.

– Вот и ладушки, – удовлетворенно вздохнул на другом конце трубки М. – А я на этой неделе схожу к теленачальству – прощупаю почву. Все. Не кисни!

– Не кисну! – как можно бодрее ответила я.

В конце концов, пусть уже не голливудский блокбастер, но это все еще был выход, лазейка для моей мечты…

Всего пара бутылок бургундского истекли с нашей последней беседы, как М. разбудил меня ранним звонком:

– Пляши, красотка! Я поговорил с главной редакторшей федерального канала. Все прошло неплохо.

– Неплохо, но не хорошо? – из-за невозможности личной встречи и взгляда глаза в глаза я гонялась за подтекстами.

– Неплохо – значит, неплохо, – хохотнул на другом конце трубки М. – Ей, конечно, не понравилось, что меня спустили сверху, но… Тема для сериала перспективная, да и сам сериал востребован. А то у них уже 8-й сезон «Тайн подследственных» идет, срочно нужно что-то новенькое!

– Но ведь это же – ура?! – наученная горьким опытом, решила все-таки уточнить я.

– Ура-то ура. Но есть один момент.

– Валяй, – вздохнула я.

– Героиня у нас – только что из университета. Молодая.

– И красивая, – уточнила я.

– Возможно. Но не вписывается в контекст. Аудитория у канала какая?

Я потерянно молчала, и М. сам ответил на свой вопрос:

– Тетки за сорок. Им не нужна девочка едва со студенческой скамьи.

– А кто им нужен?

– Ну, что ты как маленькая, – ласково заворковал продюсер. – Им нужна тэжэдэ.

– Тэжэ чего? – нахмурилась я.

– Эх ты, молодняк! Не знаешь, что такое ТЖД! – хмыкнул М. – ТЖД – это Тяжелая Женская Доля. Аббревиатура канала, чтобы, так сказать, мгновенно очертить профессионалам задачу. То есть – одинокая женщина средних лет с дитём. А потом у тебя будет серий десять или сто – это уж в зависимости от авторского дарования, чтобы бедняжка могла эту самую неудавшуюся личную жизнь исправить с привлекательным…

– Миллионером.

– Зришь в корень. Живет, она, значит, ради разнообразия, вместе с отцом, – на ходу стал сочинять М. – К примеру, крупным чином МВД…

– Он умер, – глухо сказала я.

– Кто? – испугался М.

– Отец. В нашей версии отец умер. Она мстит за его смерть.

– Ну так оживи его! – разозлился М. – Жалко тебе, что ли?

– Не жалко, – кивнула я обреченно, забыв, что он меня не видит.

– Вот и славно, – поняв, что щекотливый момент позади, М. повеселел. – Могло быть и хуже.

– Да неужели? – сарказма в моем голосе не услышал бы только глухой.

– Да! – отрезал М. – Могли вообще поменять девочку на мальчика. Без всяких трансгендерных операций.

Я молчала.

– Ну, не вешай носа! Все ж отлично! У тебя есть возможность зайти на один из крупнейших федеральных каналов с авторским проектом. Чем плохо?

Я произнесла что-то невнятное – в этот момент с работы вернулся муж и по одному выражению моего лица догадался, что нужно делать. С легким чмоканьем на кухне открылась очередная бутыль. «Женский алкоголизм неизлечим», – наставительно сказала себе я, слушая, как в кухне раздается дорогое сердцу «буль-буль-буль».

Муж подошел с двумя бокалами. Сел у моих ног и поднял вопросительно бровь: «Ну, что там?»

Я покачала головой: не спрашивай. Глотнула живительного нектара и прикрыла глаза: все-таки хорошее бургундское…

– Ты меня слышишь? – вернул меня в московские реалии продюсер.

– Мм-м? Да?

– Я говорю, нельзя им сдавать историю «Небесного Иерусалима». Воруют идеи у нас на раз. И защиты никакой. Так что делать первую четверку серий надо с другой истории.

– Как нельзя? – захлебнулась я нектаром. – Но у нас же все готово, расписано в деталях!

– Да знаю я! – перебил меня М. – Но ведь стырят же идею – и не поперхнутся.

В телефонной трубке установилось молчание – то ли ангел пролетел, то ли М. закурил свежую сигарету.

– Поверь, тебе так будет даже проще: поменяешь своих героев на новом материале. Ну, давай. Вперед. Когда сможешь прислать мне первый вариант?

Следующие пару недель я ходила как во сне, тщетно пытаясь раскачать, свести на нет внутреннее сопротивление. В конце концов, М. прав: ну подумаешь, героиня из 23-летней выпускницы МГУ станет 35-летней теткой в разводе? Волшебный мир голубого экрана видал еще и не такие превращения. Но я, черт возьми, уже сжилась со своей Машей, чувствовала логику ее поступков и слов, как чувствуют их с близким человеком! Эта москвичка из состоятельной семьи, девочка из физматшколы ничем, казалось, не была со мной схожа – вплоть до цвета волос и глаз, но расставание с ней оказалось болезненным и требовало времени. «Ты ближе по возрасту к 35-летней, у тебя есть дочь, – уговаривала себя я. – Ну, хочешь, сделай, себе на радость, ее гуманитарием из Питера? Адвокатом. Уже проще, верно? Дальше – порезвись с ее первым браком. Пусть это будет не вялый питерский алкоголик с претензией на философствование, а, к примеру… ее подзащитный. Да, это будет подзащитный, которого с героиней – только звать ее теперь будут не Маша, а Анна (имя тоже необходимо было поменять, иначе я окончательно бы запуталась) связывают поначалу чисто профессиональные отношения. Итак, Анна берется за защиту интересного мужчины (назовем его Илья – а пуркуа бы и не па?), обвиняемого в убийстве. Защищать Илью оказывается несложно, ибо прямых улик нет, а косвенные разваливаются на процессе. Плюс – бывшая жена дает показания, благодаря которым у парня есть алиби, и вот наш герой выходит на свободу. Что же делает Илья, едва покинув зал суда? Он возникает на пороге дома своей бывшей адвокатессы. Начинается роман, заканчивающийся, как положено, сценой сдержанной страсти (тут важно не переборщить – федеральный канал, нас смотрят припозднившиеся дети!) и – беременностью. И вот тут-то на героиню и выходит бывшая жена (Люся? Света? Наташа? Выбирайте любое из имен): рыдая, она признается, что все сказанное ею на суде – ложь. А еще через несколько дней бывшую супругу находят мертвой в стылой Неве. Ну и далее в том же духе: Анна выводит мужа-убийцу на чистую воду, ее побег в Москву, начало работы на Петровке…

Я перечитала начало истории и выдохнула.

Не Бог весть что, но в качестве наброска биографии главной героини – сойдет. Теперь, когда вчерашняя студентка превратилась в чистый образец тэжэдэ, пора было вновь подумать о ее личной жизни. Я решила, что ради разнообразия пусть у Анны в Москве случится роман не с миллионером, а с небритым, плохо одетым коллегой (как, впрочем, в свое время и у Маши). Только в варианте с Машей ему было под тридцать, а тут окажется под сорок. В финальном эпизоде произойдет смертельное столкновение бывшего мужа с нынешним поклонником, обеспечив осчастливленным моим сериалом телезрительницам хеппи-энд.

Впрочем, я и сама люблю хеппи-энды, и потому банальность предстоящего финала меня не смущала.

Не смущал меня даже грозящий объем работы: четыре серии следовало довести с нуля до примерно двухсот страниц в диалогах.

Контракта со мной никто не подписал, но ведь М. был своим человеком на телевидении, приятельствующим с самим гендиректором, так что беспокоиться было не о чем, не о чем, не о чем…

Я приступила: список персонажей, сама история, разбитая на четыре части, да так, чтобы по окончании каждой серии вам безумно хотелось бы посмотреть продолжение. Все, как в американских учебниках по сценарному мастерству. Они же, голливудские гуру, и регулярно повторяют неофитам, что создание сценария, это не «написание», а «переписывание».

Что есть истинная правда.

Итак, первый вариант отсылался по мейлу М. Через пару дней я получала ответное письмо с его критикой и рекомендациями. Садилась за работу и перелопачивала весь материал. Отсылала улучшенный вариант обратно. А еще через два дня мне приходили новые комментарии и пожелания…

Так происходило раз пять. Потом М. нес эпизод «на канал» и там несчастная серия препарировалась вновь – что твоя лягушка студентом-садистом, где каждый из редакторов желал вставить свои пять копеек. Отважный М. ругался с ними по каждой из правок, но искусство ведения военных действий, как известно, подразумевает иногда уступать в отдельном сражении, дабы выиграть войну. Кроме того, требования канала для сценариста – это нечто вроде Моисеевых скрижалей для правоверных: обсуждению не подлежат.

Прошло лето, наступила осень.

Работа – медленно, буксуя, – но двигалась вперед.

Иногда я заставляла себя выйти из дома, чтобы пойти поглазеть на витрины антикваров в центре. Саблон, раскинувшийся вокруг готической церковки район старьевщиков, славился среди знающих людей на всю Европу. Большинство из выставленных на продажу вещичек были мне не по карману, но никто не мешал зайти в лавку, пропахшую пылью веков, а часто – еще и табаком, и собачьей шерстью, и прицениться. К примеру, к огромным расписным сундукам из Бретани XVIII века, предназначенным для приданого, или к покрытому зеленоватой патиной бронзовому Будде, привезенному Бог весть когда из бывших ост-индских колоний, или к барочной серебряной сахарнице…

Особенно же я радовалась, когда обнаруживала среди антикварных сокровищ старую плитку с кобальтовым рисунком. Изразцы. Они стоили недорого: поторговавшись, можно было унести с собой обернутый в пожелтевшую газету кусочек из XVI или XVII веков. Казалось невозможным представить, что мой родной город еще не существовал даже в воображении Петра Алексеевича, а вот эта сценка из жизни детей или пастухов уже украшала чей-то камин в Низких Землях!

Выкрасив стены в ванной комнате в синий цвет, я постепенно вывешивала на них свои приобретения. Теперь, чтобы успокоить нервы и попытаться заснуть после очередного мейла, полного критики от редакторов канала, я ложилась в пенную ванну и часами рассматривала детали костюма бравого солдата, морской пейзаж с парусниками и мельницы, окруженные стадами овец…

Впрочем, было бы нечестным не упомянуть, что, окромя критики, редакция рассылала своим авторам еще и прекрасные в своей маркетинговой невинности «памятки для сценариста». К несчастью, я не сохранила сих блистательных документов в своем ноутбуке, но кое-что помню. Например, по результату «круглых столов» с привлечением активных телезрительниц выяснилось, что в сериалах надо обязательно показывать «красивую жизнь»: виллы, яхты, личные самолеты, нужное подчеркнуть. Зиму (зиму!) русскому человеку демонстрировать, напротив, не стоит – «наш зритель не любит зиму». Поэтому действо сериала сдвигалось на лето, а Илья постепенно превратился из парня со средним доходом в миллионера (очевидно, вовсе этой категории было никак не избежать). Приз же моих симпатий получил абзац, призывающий выделять в тексте сценария «красные флажки». «Красным флажком» могла стать любая роковая для мелодраматического или детективного поворота реплика. К примеру: «Хочу – не могу!», «Да не тебя люблю, а соседку!» или «А убийца-то – муж!». Позднее эту часть диалога актеры на съемках должны были выделить громким драматическим гласом. Зачем? – спросите вы, а я – после прочтения маркетинговых наставлений – поясню.