Текст книги "Приди в мои сны"

– Я тебя не звала, – сказала, окинув Евдокию презрительным взглядом. – И вас тоже. – Августу досталась брезгливая гримаска. – Что вы забыли в моем доме? Почему врываетесь без спросу?

Она говорила скупо, и слова ее были острыми, угловатыми, как и сама она. Но глаза… в глазах Мари Кутасовой Евдокия увидела страшное – дочь промышленника обо всем знала или догадывалась…

– Мы не к тебе, мы к Злотникову. Где он?

– К Сергею Демидовичу? – Мари приподняла тонкую бровь. – И что дало вам основания думать, что вы найдете его здесь, в моем доме?

– Ты и дала. Или считаешь, у людей глаз нету? Думаешь, не знает никто о ваших шашнях?

– Шашни… – Мари поморщилась. – Фи, как это грубо. Но тебе, глупой бабе, я так и быть, прощу дерзость.

– Мари, где он? – неожиданно перебил ее Август, а Евдокию попытался задвинуть за свою спину. Защищал.

– А его нет. – Мари с нежностью погладила полированную столешницу. На тонком пальце с синюшным ногтем рядом с изумрудным перстнем блеснул еще один, на сей раз рубиновый. – У Сергея Демидовича случилось страшное горе. Вы разве не слышали? Весь Чернокаменск только об этом и говорит. – Она посмотрела на них снизу вверх, и во взгляде ее было… торжество. – Этот ваш островной отшельник сошел с ума и зарубил людей Сергея Демидовича, себе зачем-то руку отрубил, а внучку свою убогую в озере утопил. Потом, видно, опомнился и застрелился. Сергею Демидовичу в полиции так и сказали. Он, как услышал о случившемся, о том, что артельщики его ни за что ни про что полегли, так сразу в полицию и отправился. А теперь вот с несчастными женами да детками-сиротками встречается, пытается помочь, поддержать. – Мари вздохнула, а потом спросила совсем другим, жестким тоном: – Так почему вы здесь? Почему не в церкви? Вам же теперь самое время грехи замаливать, вы-то небось лучше других знали, какое чудовище – этот ваш Аким Петрович. Знали, но молчали!

– Ах ты… – Евдокия рванулась было к столу, но Август не позволил, вцепился в руку. – Это ведь не Аким Петрович виноват, это полюбовник твой все сделал! Его это рук дело! Ты думаешь, он тебя любит? Он деньги твои любит! Не нужна ты ему без денег, вот такая. Как думаешь, почему он на остров повадился? Он к Айви наведывался, ее, мужнюю жену, домогался. А как своего не добился, так и… – Евдокия не договорила, захлебнулась криком и заворочавшейся в сердце болью.

– Ты врешь! – Мари Кутасова медленно встала из-за стола. На щеках ее полыхал злой румянец. – Завидуешь мне! Вы все моему счастью завидуете, поэтому и возводите напраслину! Да только забыли, что за напраслину можно и поплатиться!

Ее зрачки сузились, а ноздри, и без того широкие, наоборот, вывернулись еще больше, затрепетали гневно. И если и раньше Мари Кутасова не была красавицей, то сейчас и вовсе превратилась в уродину. И отражение ее в высоком напольном зеркале хищно улыбнулось, выпуская на волю ее темную суть. Август смотрел на это отражение словно зачарованный, а Евдокии подумалось, что видит муж даже больше, чем она сама.

– Может, и были в жизни Сергея Демидовича гулящие девки, предлагали себя бесстыдно, но любит он только меня одну. Я единственная в его жизни женщина! Я не знаю, что хотела от него эта ваша… полоумная, чего добивалась и что обещала взамен на его любовь. – Мари уже не говорила, а шипела по-змеиному. – Да вот только предложение руки и сердца он сделал мне! Ко мне в ноги падал, мои руки целовал! – Она посмотрела на свои унизанные перстнями, трясущиеся пальцы. – И если кто-нибудь из вас вздумает помешать моему счастью, я вас уничтожу. Найду способ, будьте уверены. Не люблю я, когда на моем пути становятся, а всякие несчастья нынче дело нередкое, да и людишек лихих кругом развелось…

Сердце ныло, боль мешала дышать и думать, не хотелось верить, что человеческая душа может быть такой черной. Мари Кутасова знала не только про то, что случилось на Стражевом Камне, она знала, кто убил ее отца. А может, и не только знала. Савва Кутасов тоже стоял у нее на пути, мешал женскому счастью…

И отражение в старом зеркале подмигнуло Евдокии. Отражение знало свою хозяйку, как никто другой.

– Он говорит, что я красивая. – Мари вдруг улыбнулась. – Говорит, что краше и лучше меня никого нет, а остальные бабы – это так…

– Красивая? – Евдокия разжала пальцы Августа на своем запястье, шагнула к зеркалу, рывком развернула его к Мари. Та хотела было отвернуться, но не успела, встретилась лицом к лицу со своим уже почти ожившим отражением. – Вот какой он тебя видит! Вот какая ты на самом деле красавица!

Отражение улыбнулось Мари совершенно дикой, безумной улыбкой, а сама она закрыла лицо руками.

– Вон! Вон пошли! – завизжала Кутасова так, что задрожали стекла.

– Дуня, нам надо идти. – Август взял Евдокию за руку, потянул к двери.

Они шагали по узкому коридору, а вслед им несся смех Мари, такой же безумный, как и ее отражение…

– …Значит, полиция разбираться не стала? – Кайсы шагал широко, и Евдокия едва за ним поспевала. Ружье то и дело соскальзывало с плеча, и приходилось его поправлять.

– А ты как думаешь? Злотников к тому времени уже в полную силу вошел, держал весь город в кулаке. Так и решили, что на Стражевом Камне произошло страшное несчастье, что это Аким Петрович всех убил, а потом сам застрелился. И никто даже не спросил, что злотниковские головорезы делали на острове, зачем приплыли посреди ночи. Еще и хоронили их все городом, а на похороны Акима Петровича почти никто не пришел.

– Думаешь, его это опечалило? – Кайсы всегда говорил так, что было не понять, шутит он или серьезен. Да разве же мог он шутить, особенно сейчас, когда знал правду?

– Я думаю, что это нечестно, – сказала Евдокия. – Он многое сделал для города и для завода, а его назвали сумасшедшим, и никто не усомнился.

– Людишки… – Кайсы произнес это тем особенным тоном, что сразу становилось ясно, как он относится к людям. – А со Злотниковым мы разберемся, об этом не переживай. Что на острове? Что за строительство? Башня какая-то…

– Это он дом строит.

– Кто?

– Злотников. Не дает ему остров покоя, манит, тянет, как моего Августа. Строительство началось почти сразу же, как он на Мари Кутасовой женился. Захотелось ему дом не как у всех, захотелось, чтобы крепость неприступная. Или замок посреди озера. Люди-то озеро стороной обходят, на остров не суются, а ему охота всем доказать, что ничего-то он не боится, что неуязвимый он и особенный. И денег теперь много, и власть над городом в его руках. Уважаемый человек, отец родной для всего Чернокаменска…. – Сердце кольнуло, и Евдокия недовольно поморщилась. Не вовремя все это, некогда хворать. – Машка Кутасова пыталась его остановить, ни в чем никогда не перечила, а тут заартачилась. Боится она острова. Знает, гадина, что там произошло, знает, что остров на костях стоит и кровью полит, вот и боится. А Злотников ничего не боится: ни людей, ни бога, ни черта.

– Это его еще не пугали, – процедил Кайсы сквозь зубы.

– Не пугали, – согласилась она. – Некому пугать…

– Исправим.

И Евдокия поверила: этот исправит. Ветра тоже могут быть лютыми. Боль отпустила, и сердце забилось ровнее, успокоилось.

– А башня ему зачем? – спросил Кайсы.

– Не башня – маяк. – Женщина вздохнула. – И не ему, а Августу, моему мужу.

Оказывается, Кайсы умел удивляться. От удивления он даже замедлил шаг, посмотрел на Евдокию пристально. Не хотелось ей об этом говорить, но придется, если уж хочется видеть ветер у себя в союзниках.

…Злотников пришел к ним ровно через год, день в день. И Евдокия тот день запомнила очень хорошо. Скрипнула калитка, залаял Рыжик и тут же захлебнулся лаем, заскулил. Август сидел за столом над своими чертежами. В последнее время он много работал, вот только получал ли от этой работы удовольствие, Евдокия не знала. Денег точно не получал. Все хозяйство лежало на ней одной. Для жизни на земле Август был не приспособлен совершенно. Первое время после свадьбы он брался помогать, но от помощи его становилось только хуже, хорошо у Августа Берга получались только дома. Да и то в последнее время лишь на бумаге. Работу опальному архитектору в Чернокаменске никто не предлагал, и ничего другого он делать не умел да и, положа руку на сердце, не хотел. Если бы не любовь, чувство глупое, в чем-то даже утомительное, Евдокия бы его прогнала, но была любовь, и мягкие руки Августа, и ласковые слова, и удивительные, сказочные совершенно идеи, которые расцвечивали серую Евдокиину жизнь, наполняли ее смыслом и светом. Любовь заставляла их двоих, таких не похожих друг на друга, держаться вместе, мириться с недостатками, дорожить достоинствами.

Дверь распахнулась без стука, впуская в дом незваного, нежеланного гостя. Сергей Злотников обвел насмешливым взглядом светлицу, кивнул Евдокии.

– Давненько не виделись, Евдокия Тихоновна.

Он был холеный, сытый, довольный жизнью, ненавистный… И Евдокия взялась за ухват. Было бы под рукой ружье, взялась бы за ружье, но ружье висело в другой комнате.

– Вижу, обрадовал тебя мой визит. – Злотников улыбался, похлопывал кожаными перчатками по левой ладони, а сам надвигался на Евдокию.

– Вон пошел, – проговорила она очень тихо, но так, что любой бы понял, что с ней шутки плохи. Вот только Злотников ничего не боялся.

– А я не к тебе. – Свободной от перчаток рукой он отвел в сторону ухват, а потом неуловимо быстрым движением и вовсе вырвал его из онемевших пальцев Евдокии. – Я к Августу Адамовичу. Он же дома?

Она не ответила. От злости, от бессилия закончились разом все слова. Убийца пришел в ее дом и хозяйничает, распоряжается привычно, по-барски…

– В разговор наш не вмешивайся, – велел Злотников, аккуратно прислоняя ухват к стене. – И чаю завари. Беседа нам с господином Бергом предстоит долгая.

Ей бы и заварить, а в чаек крысиного яду сыпануть, да только не решилась. Небось половина Чернокаменска знает, что Злотников почтил их своим вниманием. Сама-то она тюрьмы не боялась, но Август… Августу без нее конец. Да и были в жизни еще дела, которые требовали ее, Евдокии, участия. Не время рисковать, лучше уж немножко потерпеть. А крысиный яд никуда не денется, придет и его время…

Дверь за собой Злотников прикрыл очень плотно, так, что не услышать ничего. Да Евдокия и не пыталась подслушивать, знала, что Август ей все расскажет. Не было у него от нее тайн.

Эти двое разговаривали долго. Так долго, что Евдокия уже начала волноваться и несколько раз порывалась зайти в комнату, но в самый последний момент останавливалась у закрытой двери, сжимала зубы, чтобы не закричать, и кулаки тоже сжимала, представляя, как расцарапывает ненавистную злотниковскую рожу.

Дверь открылась внезапно, стукнулась ручкой о стену с такой силой, что посыпалась штукатурка.

– А чаю так и не принесла, – сказал Злотников все с той же своей ненавистной улыбкой. – Бить тебя надо чаще, Евдокия Тихоновна. – Он обернулся, произнес, повышая голос: – Слышишь меня, Август Адамович? Баб нужно в страхе и строгости держать, чтобы не распускались, знали свое место. А ты, я смотрю, слабину даешь, подкаблучником стал. Стыдно, Август Адамович, не по-мужски это.

– По-мужски в спину беспомощному старику стрелять и чужих жен до смерти доводить, – процедила Евдокия, не удержалась.

– И тебя то же ждет, если не уймешься, дурная баба. – Злотников продолжал улыбаться, но улыбка его сделалась страшной, а пальцы, сжимающие кожаные перчатки, побелели. – Так мы договорились, Август Адамович?

– Договорились. – Август вышел в комнату, обошел Злотникова по дуге, обнял Евдокию за плечи, и она едва поборола желание руки его скинуть. О чем они там разговаривали за закрытыми дверьми? О чем можно договариваться с этим гадом? Ни о чем! – Но и ты мое условие не забудь, Сергей. И жену мою пугать не смей.

Она не испугалась, она просто не понимала, что происходит, какое такое дело связало ее мужа с эти подонком. Это непонимание делало ее слабой и беспомощной, а к такому Евдокия не привыкла.

– Любишь ее? – Злотников посмотрел на Евдокию удивленно, словно видел впервые в жизни. – Это хорошо. Для меня хорошо. Любящий человек слаб и уязвим. Не видел я в этой жизни большей глупости, чем любовь, но сила ее меня, признаться, поражает. А про уговор я не забуду, хоть и дурь это несусветная, но ты же у нас гений, тебе всякая дурь дозволена. А если она меня, Сергея Злотникова, увековечит, так и пусть с ней. Денег хватит. Людишек в помощь бери сколько посчитаешь нужным, но с прожектом, или как это у вас там называется, не тяни. Жить я собираюсь долго, но вот долго ждать не люблю.

Он ушел, не прощаясь, не закрывая за собою дверь, и напуганный опасным гостем Рыжик не подал голоса.

Август тоже долго молчал. Сел за стол, сжал виски руками, закрыл глаза. Евдокия его не торопила.

– Дуня, сделай чаю, – попросил он тихим, незнакомым каким-то голосом и добавил заискивающе: – И самогонки… я знаю, есть у тебя самогонка. Так ты налей. Немного, одну рюмашечку только.

Она вздохнула и еще больше утвердилась в ненависти к Злотникову. До его прихода Август уже почти полгода ни капли в рот не брал. О чем же они разговаривали? Но рюмку все-таки налила, а бутылку спрятала, от греха подальше. Август опрокинул рюмку одним махом, крякнул, занюхал рукавом, не обращая внимания на придвинутые соленые огурчики, и только потом посмотрел в глаза Евдокии.

– Рассказывай, – попросила она и села напротив. – Зачем этот ирод приходил?

– Дуня, ты меня возненавидишь. – Берг выглядел несчастным и подавленным, а еще решительным, словно принял очень тяжелое и важное для себя решение.

– Нет, – она покачала головой. Евдокия точно знала, что бы ни сделал Август, она все равно будет его любить. Некого в этом мире ей больше любить. – Рассказывай.

– Он меня нанял, – сказал Берг. – Предложил работу, и я согласился.

– Какую работу? – Не хотелось ей знать ответ. Разве мог Злотников предложить им что-то хорошее? Разве можно ему хоть в чем-то доверять?

– Он собирается построить дом, и ему нужен архитектор.

– Где?

– На Стражевом Камне…

Она ахнула, схватилась за сердце, и Август тут же сорвался с места, бросился к жене.

– Дуня, тебе плохо? – Он вглядывался в ее лицо, а его собственное было больным и бледным. – Прости, Дунечка, я знаю, что ты про меня думаешь. Это такое место, они там все… Нет их там больше, а остров как стоял, так и стоит. И Злотников там будет хозяйничать, хоромы свои строить.

– Он же уничтожает все, Август. – Евдокии хотелось кричать, но она из последних сил старалась говорить спокойно, и руку от груди убрала, чтобы не пугать мужа. – Он сначала их уничтожил, а теперь и память о них хочет стереть. Ты понимаешь это?

– Понимаю, – архитектор кивнул. – Все я прекрасно понимаю. Да только и ты меня пойми, постарайся понять. Я уже который год с этим борюсь, со снами, с шепотом змеиным. Мне башня каждую ночь, почитай, снится, я ее уже бессчетное количество раз в своих мыслях построил, я каждый камень в ней знаю, каждую трещину. Не понимаю я, Дуня, что это такое со мной происходит, но точно знаю, что если за строительство не возьмусь, конец мне придет. Дуня, я с ума сойду. Он меня с ума сведет.

Она не спросила, кто «он», незачем ей было спрашивать, когда по глазам мужа и так все видно. Вот, значит, почему он не спит, почему мечется во сне, кричит что-то неразборчивое. Страж до любого дотянется, к каждому свой ключик подберет. А она еще радовалась, что озеро притихло, что даже в полную луну стало безопасным. Думала, утешился он великой жертвой, смилостивился над бедными людьми. Не утешился и не смилостивился. Разве ему жалость ведома? Вот он, оказывается, за Августа взялся, нужно ему от Августа что-то.

– Это он хочет, чтобы ты башню построил? – спросила она шепотом. – Или Злотников?

– Злотников хочет дом. Чтобы красивый, чтобы ни у кого в округе такого не было, чтобы на замок походил и на крепость. Он так мне и сказал – построй мне на острове замок, неприступный, как крепость. А башня нужна этому… существу. И не башня, Дуня, а маяк. Я не строил никогда маяков, а теперь вот вижу, что придется. Не оставят они меня в покое. Оба. – Август немного помолчал, а когда заговорил снова, лица его коснулась странная мечтательная улыбка. – Я ведь и сам хочу их построить, Дунечка. Тебе врать не стану, хочу. Я же архитектор, не могу без дела сидеть и в потолок плевать. Знаю, что Злотников – скотина и убийца, знаю, что Мари подлая баба, его во всем достойная, но поделать с собой ничего не могу, мне нужно на остров.

Евдокия понимала. Если Стражевой Камень кого-то однажды приютил, того больше никогда не отпустит. Ее и саму тянуло на остров. Останавливали лишь страшные воспоминания. И без того хватало боли.

– А он согласился с тем, что нужно построить маяк? – спросила она. – Злотников согласился? Зачем ему маяк, Август?

– Согласился. – Муж горько усмехнулся. – Это было мое условие. Я строю замок и маяк или не строю вообще ничего. Знаешь, ему даже понравилось, он сказал, что это будет забавно, иметь свою собственную башню, потребовал только, чтобы она стала самой высокой в городе, выше часовой и водонапорной. Он во всем хочет быть первым, никому не хочет уступать. И денег пообещал заплатить. Много, Дуня. Я хотел отказаться, я потом подумал, что и так уже Иуда. А какой же Иуда без тридцати сребреников? А деньги нам с тобой есть на что потратить. И пусть это страшные деньги, но я их отработаю. Потом и кровью своей отмою.

– Не надо кровью, – Евдокия погладила мужа по редеющим волосам. – Хватит там уже крови, Август.

– Так ты не злишься? – Он посмотрел с недоверием и надеждой. – Ты не презираешь меня за это?

– Злюсь. Но не на тебя, Август. Я на него злюсь. Нет, не злюсь, я его ненавижу, смерти его желаю больше всего на свете. И пускай ты будешь с ним рядом, пускай… – Она задумалась. – Дома ведь иногда опасно. Правда? Бывают в них какие-то недочеты, лестницы слишком крутые, подвалы слишком глубокие. На острове много пещер, Август. Знатные из них могут получиться подвалы.

Впервые за многие месяцы она улыбнулась, вот только была ли это счастливая улыбка? Судя по взгляду Августа, нет. Но он жену понял и не осудил, потому что зло не должно оставаться безнаказанным. Слишком его много на свете – зла. И девочке нравилась идея с башней…

– …Значит, вот оно как вышло. – Кайсы слушал молча, не перебивал, заговорил, только когда Евдокия замолчала. – Знал бы я, что у Демида такой сынок народился, своими бы собственными руками в колыбели удавил. Да и сейчас не поздно, мне кажется.

– Он не ходит больше один, набрал новую свору, страшнее прежней. Никому не доверяет, всего боится. Понимает, что многим как кость в горле. В городе его боятся очень, но и ненавидят тоже сильно. Желающих на его могиле сплясать много.

– Желающих много, да только он что-то до сих пор жив. – Кайсы сплюнул себе под ноги. – Ничего, придет время…

– Кайсы, – позвала Евдокия, – расскажи про Федю. Какой он? Не сломала его каторга?

– Сломала? – Кайсы посмотрел на женщину как-то странно, искоса. – Прошлась она по нему знатно. Что есть, то есть. Я когда его первый раз увидел, подумал, что ошибся. Парня же молодого искал, а он… и не старик вроде, и двужильный, а взгляд мертвый какой-то. Словно жить ему больше незачем.

– Мы ему писали. И я, и Аким Петрович. Айви так та вообще каждый день, считай. Не получал он от нас весточки, выходит?

– Это каторга, Евдокия. – Кайсы покачал головой. – До меня ваша весточка сколько лет шла. А до него… Я не спрашивал, но, думаю, одного письма от Айви ему бы хватило, чтобы за жизнь зубами держаться, не отпускать. А он не держался, ничего не боялся, на рожон пер. Ты не узнаешь его, Евдокия. Он сам себя не узнал. Бывает, что люди так сильно меняются, словно шкуру старую сбрасывают. Вот и он старую сбросил, а новая все никак не нарастет. И когда он про Айви узнает… – Кайсы замолчал и молчал очень долго, будто обдумывал что-то очень важное, а потом сказал: – Но обманывать его нельзя. Тут одно из двух: он за ней следом уйдет или станет мстить. И тогда не завидую я тому выродку, который девочку мою угробил…

Дальше шли молча. Да и о чем говорить, когда все самое важное, самое страшное уже сказано? Вот только тревога все сильнее, а серебряный браслет, завернутый в холстину, с каждым шагом наливается тяжестью, того и гляди, сделается совсем неподъемным.

Не подвело предчувствие… Стоянка у догорающего костра оказалась пуста, а в кристальном рассветном воздухе витал сладковатый запах горелой плоти. Кайсы подбежал к костру, матерно выругался.

– Ушел, – сказал он.

– Значит, мы сейчас за ним пойдем. – Евдокия поправила ружье. – На озере его нужно искать, некуда больше ему идти.

Отец Айви криво усмехнулся, надвинул на глаза шапку.

– Тяжело будет. В прошлый раз я его из воды вытащил. Считай, нам с ним обоим повезло. Но видела бы ты, как он ярился, когда понял, что на остров ему ходу нет. Не глаза – а бельма серые. Был человек – и не стало человека. А что стало, на то смотреть страшно.

– Мы не будем к нему подходить. – Ружье сделалось совсем уж неподъемным, каменным, а сердце тревожно заухало, забилось о ребра. – Аким Петрович, как без браслета остался, никого к себе близко не подпустил. – В ноздри снова шибанул сладковатый запах крови, а в ушах послышалось назойливое жужжание. Евдокия отмахнулась и от запаха, и от жужжания, сказала решительно: – Придется стрелять.

И Кайсы не стал возражать, кивнул, соглашаясь с тем, что выхода иного нет. Заговорил он лишь, когда они шли, почти бежали к озеру.

– Просто ранить его не получится, стрелять нужно наверняка, почти насмерть. Иначе он нас убьет.

Почти насмерть…

– Ты можешь сделать так, чтобы остановить его, но при этом не убить?

Она не знала, знала лишь, что иного выбора ни у них, ни у Федора нет. Аким Петрович прожил на Стражевом Камне долгую жизнь, научился управляться со своей заемной силой, обуздывать безумие, а Федя пока этого не умеет. Слишком долго он был вдали от острова, слишком мало знал о себе и серебре. Нужно стрелять. По-другому никак. И когда придет время, ее рука не дрогнет.

Евдокия так думала до тех пор, пока не увидела Федора…

Да, Кайсы рассказал, что он пережил, каким стал. Да, она готовилась к этой встрече, но все равно оказалась не готова… Она помнила его юношей, молодым, наивным мальчиком с глазами, ясными, как июльское небо, вихрастого, с улыбкой на веснушчатом лице, а увидела изломанного, заматеревшего, озлобившегося, обезображенного мужчину. И не узнала… Она не узнала в нем Федю, которого в душе почти с первого дня знакомства считала родным племянником, своим мальчиком.

– Вот он теперь какой. – Кайсы крепко сжал ее плечо, то ли ободряя, то ли пытаясь удержать. – Но он все равно светлый, Евдокия. Несмотря на эту тьму вокруг, он остался человеком.

Федор не был похож на человека. На безумца, на зверя, на чудовище – но не на человека. Он стоял по пояс в воде. Ноздри его раздувались, а единственный здоровый глаз казался слепым. И этим слепым, подернутым желтым туманом глазом он смотрел, кажется, прямо Евдокии в душу. Смотрел, ненавидел, хотел убить…

Он шел медленно, неспешно, но в движениях была какая-то особая змеиная грация, и броситься вперед Федор мог с точно такой же змеиной стремительностью.

Зажужжали невидимые мухи…

В воздухе остро запахло кровью…

– Стреляй, – прошептал Кайсы, а когда Евдокия не шелохнулась, заорал во все горло: – Да стреляй ты, женщина!

И она выстрелила… В тот самый момент, когда человек, уже почти переставший быть человеком, бросился вперед. В голове билась одна-единственная мысль – остановить, но не убить. А искушение было велико. Оказывается, в ней, взрослой, многое повидавшей на своем веку женщине, все еще жила маленькая девочка. И эта девочка боялась чудовищ. Если выстрелить прямо в сердце, желтоглазое чудовище умрет или уползет обратно в озеро, и не нужно будет задыхаться от страха, и руки перестанут дрожать. Но выстрелила она выше, не в сердце, а в легкое. Приклад больно ударил в плечо, запахло порохом, а тот, кого она считала чудовищем, замер, будто наткнулся на невидимую преграду. Он стоял так, кажется, целую вечность, а потом стал медленно заваливаться на спину, марая своей красной, совершенно человеческой кровью серебро озерной воды. И на рубахе его распускался алый цветок, как у Акима Петровича, только чуть выше… Лицо его Евдокия увидела перед тем, как он рухнул в озеро. Чудовище исчезло, это был ее Федя, повзрослевший, измученный, смертельно уставший, удивленный.

Она не успела его удержать, и отчаянный крик ее он, наверное, не услышал. Единственным глазом Федор смотрел в небо и улыбался чему-то, видимому только ему одному. А Евдокия рыдала в голос, гладила его по мокрым волосам, по худому, заросшему бородой лицу и боялась, что эта ее запоздалая ласка последняя, что он уйдет вслед за той, кого видит сейчас в небе.

– Дура баба! – В чувство ее привел голос Кайсы. – Перестань голосить как по покойнику, а лучше помоги мне вытащить его из воды. Его нужно перевязать, пока не истек кровью.

– Я его убила. – Разум еще туманил страх, но Евдокия уже действовала: подхватила Федора под мышки, потащила из воды.

– Еще нет, но убьешь, если не успокоишься. – Кайсы ухватил Федора за ноги, и вдвоем они вынесли его на берег.

Дальше Кайсы действовал сам. Из охотничьей сумки он достал склянку с какой-то мазью, споро разложил небольшой костерок, прокалил нож над зарождающимся пламенем, велел:

– Порви платок. Федора нужно перевязать. И рану крепче зажми.

А она и не заметила, что стоит над бесчувственным Федором на коленях и окровавленными руками зажимает рану в груди. В груди у него все клокотало, и на синих губах вскипала кровавая пена.

– Нужно выпустить лишний воздух, он сжимает легкое, мешает дышать, – сказал Кайсы сосредоточенным, отрешенным голосом. – Истерики мне сейчас не нужны. Отвернись.

Она не стала отворачиваться. Как она могла отвернуться после того, что сделала с бедным мальчиком! А Кайсы уже ощупывал его грудь, бормотал себе под нос что-то злое на марийском. Евдокии показалось, что ругательства. Пусть ругается, лишь бы помог, лишь бы исправил то, что она наделала.

И он исправил. Острие ножа вошло в человеческую плоть под ключицей, провернулось с чавкающим звуком, и Евдокия прикусила руку, чтобы не закричать, не повиснуть на Кайсы, не позволить больше мучить Федю, но удержалась, заставила себя довериться ветру. А он уже вставил в рану полую железную трубку, и из трубки этой с тихим шипением начал выходить воздух и кровавые пузыри. Она думала, что воздух – это всегда хорошо, что по-другому и быть не может. Оказалось, может. Оказалось, воздух может сдавить легкое, смять сердце, убить. Если его не выпустить…

– Хорошо, – сказал Кайсы по-русски и тылом широкой ладони стер со лба пот. – Теперь пуля.

Пулю он достал быстро, швырнул окровавленный кусочек свинца на землю и нарезанной на узкие ленты шалью Евдокии принялся перевязывать рану, приговаривая:

– Вот так, вот теперь красота… А ты, женщина, хорошо стреляешь. Не хотел бы я быть твоим врагом.

Хорошо стрелял ее покойный муж. Охотником он был страстным и Евдокию научил. Они тогда оба были молодые, отчаянные, и Степочка еще не родился у них. По лесу они могла бродить днями, хорошо им было вдвоем. И Евдокия училась всему, что показывал ей муж, и однажды своими собственными руками завалила злобного секача. Но то секач, а это Федя…

– Он выживет? – Она всмотрелась в его безмятежное лицо. – Кайсы, я ведь его не убила?

– Другой бы не выжил, но этот особенный. Серебро в его крови свое дело делает. Видишь, рана уже запеклась. Выдюжит, не бойся. Дай-ка мне лучше оберег.

Евдокия отдала браслет и только сейчас заметила, какими страшными, почерневшими от огня были у Федора руки.

– Ремни пережигал. – Кайсы перехватил ее взгляд. – Я его ремнями связал для надежности, а он видишь, что сделал… Как его, бедолагу, перекорежило, если на такое решился?

Он говорил, а сам бережно и быстро смазывал Федоровы ожоги бурой, дурно пахнущей мазью.

– Только бы жилы не пожег. Без жил ему руки, считай, и не пригодятся, останется калекой на всю жизнь.

– Не пожег, – сказала Евдокия твердо и сама поверила своим словам. – Он крепкий мальчик, он справится.

– С болью телесной справиться могут многие. – Обрывком шали Кайсы примотал браслет прямо к обожженному запястью Федора. А как он жить станет, когда узнает правду? Может, ему все сразу рассказать? – Он закончил перевязку и пристально посмотрел на Евдокию.

– Я помню его другим. Он светлый был, веселый, все пытался мне угодить, тетушкой называл. – Евдокия смотрела на Федора, не отрываясь. – Злил он меня поначалу очень сильно, а потом как-то незаметно стал родным. Может быть, из-за Айви. Не знаю. А теперь ты мне скажи, это все тот же мальчик? Ничего в нем не надломилось? Не захочет он отомстить?

– Я не знал его мальчиком. – Кайсы управился с браслетом, выпрямился. – Но я знаю, что у него благородное сердце, что Айви он любит искренне. Увидел бы другое, не взялся бы ему помогать даже ради старика. Но его перековала жизнь, переплавила. Он убьет, не задумываясь, того, кого посчитает врагом. И так же, не задумываясь, умрет сам. Пока он держится за жизнь ради Айви, его любовь держит.

– Вот ты и ответил на собственный вопрос. Он перестал дорожить жизнью. Думаешь, это хорошо? Когда утихло все, успокоилось, нужно ли ворошить былое, его раны тревожить?

– Ему нужно сказать. – Кайсы хмурился, ему не нравилось решение, к которому его подталкивала Евдокия.

– Зачем? Представь себя на его месте.

– Я был на его месте.

– И что? – Она посмотрела в его шальные, с красной искоркой глаза. – Это что-то изменило?

Кайсы долго молчал, по его все еще красивому лицу скользили тени.

– Он лучше меня, – проговорил он наконец.

– Нет, – Евдокия покачала головой. – Он такой же, как ты. Дай время, Кайсы. Просто дай нам немного времени, а там решим. Пусть он сначала очнется, в себя придет. Если придет…

Ее слова оказались пророческими, Федор не хотел возвращаться. Вдвоем с Кайсы они притащили его в старый охотничий домик, уложили на лежак. День к тому времени уже вошел в полную силу, и Евдокия подумала, что Август, верно, волнуется. Хорошо, если не бросился уже ее искать. С него станется.

– Иди. – Кайсы почувствовал ее беспокойство. – Я за ним присмотрю. Вечером возвращайся и еды принеси. Еще тряпок каких-нибудь для перевязки. И этого своего… нового мужа приводи. Познакомимся.

Обратно в Чернокаменск Евдокия шла так быстро, как только позволяли силы и больное сердце. Она сбавила шаг, лишь ступив на мостовую. Незачем давать соседям повод для пересудов. И без того за их с Августом спинами перешептываются.