Текст книги "Повиливая миром"

Словом, именно этот венецианский аттракцион я так и не попробовала.

Даже не потому, что дорого.

Как бы вам сказать…

При входе в Палаццо Дожей[31]31
  Дворец дожей (итал. Palazzo Ducale) в Венеции – великий памятник итальянской готической архитектуры, одна из главных достопримечательностей города


[Закрыть] привинчен турникет. Каменные ступени Лестницы Гигантов, статуи, колонны… Памятник ушедшей цивилизации, обломки великой эпохи воителей и мореходов. Гении и честолюбцы, полководцы и дипломаты. Орсеоло[32]32
  Венецианский дож. Дож – титул выборного главы Венецианской республики на протяжении более чем десяти веков, с VIII по XVIII века.


[Закрыть], Контарини[33]33
  Знатный венецианский патрицианский род.


[Закрыть]и Дандоло[34]34
  Венецианский аристократический род.


[Закрыть]. Эхо их шагов звучит под сводами… Ну, довольно. Насыпьте сюда романтических клише по своему вкусу и не бойтесь переборщить.

Турникет сделан из симпатичного беленького пластика. К величавому серому граниту он привинчен аккуратненькими шурупчиками. Если поднести билетик к окошку турникета, прибор пискнет и пропустит вас внутрь.

Под напором граждан, спешащих припасть к роднику мировой культуры, турникетик слегка покривился, но огонек на реле все еще горит и машинка трудолюбиво попискивает, доказывая на деле, что и мы, потомки великих, способны кое на что. Например, на то, чтобы привинтить к вечной стенке писклявый кусок пластика.

Примерно так же и с этими лодками.

Вот разве что – в карнавал.

* * *

Знаете, сделайте это один раз в жизни. Хоть один. Поселитесь в кемпинге на окраине Падуи[35]35
  Падуя – город в итальянской области Венеция.


[Закрыть] или в хостеле в каком-нибудь Марконе[36]36
  Маркон (итал. Marcon) – коммуна в Италии в провинции Венеция области Венеция.


[Закрыть]. Купите самую дешевую пластмассовую масочку в лавке у вокзала – и отправляйтесь в путь.

И выбросьте карту. Пусть Светлейшая кружит вас переулками, обманывает мостами и каналами, уводит и путает, чтобы выкинуть потом, ошалевшего и счастливого, на огромную площадь, в толпу, звон, грохот и музыку.

Есть тысяча мест, где можно прочесть самое умное и подробное и про традиции, и про ритуалы, и про символы древнего Карнавала…

Я скажу два слова про главное.

Перед погружением в тишину и молчание Великого Поста Жизнь ПРАЗДНУЕТ.

Детство – в смешных платьишках и бантах празднует свое первое потрясение и изумление от яркости и торжества существования.

Юность – в дешевеньких забавных плащиках и аляповатых масках с перьями и блестками – свою неповторимую красоту, которая не кончится никогда, потому что состарятся те, кто сегодня всю ночь танцует у моста Риальто, а на смену им вырастут и расцветут дети… А их, нынешних, прекрасная зрелость пусть выйдет на эти вечные улицы и площади во всей своей роскоши.

А старость и немощь… пусть будут прекрасны по-своему, и пусть старость не отнимет радости. Потому что жизнь, в сущности, про это. И Пост про это.

Что уж говорить про Пасху.

* * *

Свои первые фотографии с карнавала я делаю исподтишка, мне кажется, что это неловко.

Но происходит меленькое чудо, и дамы в кринолинах делают реверанс навстречу моей старенькой камере. Потом я понимаю, что неписанный кодекс карнавала велит всем, кто нарядился в костюмы, улыбаться и позировать фотографам. Любым, даже таким, как я.

* * *

Мои московские друзья влюблены в Карнавал.

Всю долгую российскую зиму Сережа шьет удивительные платья, а Таня, наша подруга, профессор Московского университета, выбирает наряды для этой удивительной недели.

Шляпы, перья, парики, кружева, перстни и перчатки… Неважно, что все это только бутафория, главное – Она, Светлейшая, а уж ничего более настоящего, чем она, – не придумаешь…

Утром мы наряжаемся.

Мне Сережа сшил невероятной красоты плащ, отделанный черными вороньими перьями. На Тане настоящее платье с самым натуральным кринолином…

Мы выходим переулками на площадь у ворот Арсенала.

От ослепительных красок кругом идет голова. Дожи и догарессы, шуты, клоуны, вампиры… Дамы в мехах и настоящих изумрудах. Мальчишки и девчонки в курточках, оклеенных желтой монтажной лентой и с пчелиными крылышками из картона. Стайка эльфов и целое семейство королевских мушкетеров. Львы Арсенала смотрят на гуляющую веселую толпу, и на львиных мордах можно разглядеть ухмылки.

В конце концов, и у зверей тоже карнавал…

На вапоретто входит доброжелательная собака.

Животное тоже принаряжено – вокруг песьей талии шуршит розовая юбчонка с блестками.

Млекопитающее виляет хвостом, обнюхивая людей, и всем своим небольшим организмом выражает приязнь ко всему человечеству.

Огромный вольт – человек в полностью закрытой маске, закутанный в золотой плащ, с золоченой головой громадного льва на плечах и с посохом в руках, наклоняется к собаке.

Собака обнюхивает протянутую руку в перчатке, унизанной кольцами. Потом смотрит вверх. Собаке ласково кивает звериная голова в перьях.

На собачьей морде написана паника: «Боже, кто ты?! Зачем ты пахнешь как человек?!»

Боязливо поджав хвост, пес ретируется под лавку.

Смеется весь пароходик, включая самого вольта с львиной головой.

Смех из-под маски доносится глухо и страшновато, убеждая собаку, что под лавкой ей будет гораздо удобнее…

Устройство здешней жизни проще московского.

Это объяснимо.

Более или менее безразлично, на каком стуле ты сидишь в маленьком ресторанчике, если перед тобой багровое солнце заваливается за горизонт на фоне филигранной колокольни святого Георгия, и моря, и парома, волокущего стреноженные автомобили с суши на сушу – из Кьоджи[37]37
  Комунна в Венеции.


[Закрыть] на Пьяццале Рома[38]38
  Пьяццале Рома – самая традиционная городская площадь Венеции.


[Закрыть]. В общем, не очень важно, каким именно фартуком подвязана твоя веселая парикмахерша, если за окном ее маленькой паруккерии шумит улица Гарибальди, выходящая прямо к лагуне.

Утром, часов в шесть, на канал святой Анны приходит лодка с рыбой.

Сегодняшний улов – рыба-меч, страшная и громадная. В рыбной лавке добыча производит сенсацию. Чудище фотографируют и немедленно помещают на фейсбук.

Булочница из лавки напротив (та самая, что не пускает к себе собак) бежит через улицу, и ей отрезают шмат «пешьи спады».

У соседского мальчишки-подростка день рождения. Подарок – новый телефон, с которым мальчишка бегает по соседям, восторженно вереща. Мне приходится оценить качество фотокамеры.

Парикмахерша, намазав мои волосы краской, сует мне в руки Gazettino – наш местный боевой листок. На первой странице статья о хулиганах-подростках, напавших на какую-то старушку.

– Читай! – командует парикмахерша. – Куда катится этот мир?

Мир перекатывается за окнами детскими голосами, полуденным колокольным звоном, гудками буксиров и криками чаек. Чей-то мяч влетает в открытую дверь и катится мимо меня…

…в более или менее определенную бесконечность.

Производственное

«Большая часть того, чему мы их учим, им никогда не пригодится».

С этой фразы начинается каждый второй текст про высшее, среднее и вообще любое образование.

Кажется, мы обанкротились, и груды самоцветов, которые мы считали самой твердой из всех валют, превратилась на наших глазах в цифровые черепки – лежат у ног любого дурачка, попроси Siri, она тебе выберет картинку поярче, историю поинтереснее…

Вся громадная Библиотека, написанная человечеством за его долгую историю выщелкивается на крошечный светящийся экранчик нажатием нескольких несуществующих кнопок – часто в кратком изложении, для тех, кто не любит «лонгридов».

Сейчас уже не так просто вспомнить, зачем же мы приходили в аудитории Московского университета в те незапамятные годы, когда книжки еще были прямоугольными предметами, пахнущими старой бумагой и временем, когда иностранные тексты еще «читали и переводили со словарем», а конспекты писали в тетрадке.

Кажется, я могу вспомнить две вещи.

Первая и самая главная – мы шли «к своим».

Над нами и тогда посмеивались одноклассники, презирая наши очки, сложноподчиненные предложения и нелепые цитаты.

И тут…

Знаете, у великого профессора Гращенкова, читавшего в далекие советские годы будущим искусствоведам описание и анализ художественного произведения, был такой фокус. Посреди лекции он (очень к месту!) цитировал Гумилева – не просто не включенного, а начисто вымаранного из школьной программы. Начинал наизусть «Заблудившийся трамвай» и вдруг где-то посередине «забывал» текст. И смотрел в зал на первокурсников – продолжит ли кто-нибудь? Продолжали всегда. Пусть один, двое – но всегда.

Это был, конечно, снобизм. Теперь такое не принято, а тогда принято было. В то нетолерантное время еще можно было спрашивать: чужой? Свой?

Какая, собственно, разница, вспомните ли вы, что там дальше:

 
…Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон…
 

Без интернета, помните?

Один человек не делается хуже другого от того, что не помнит наизусть Гумилева. И наоборот, доскональное знание поэзии Серебряного века и музыки позднего барокко не мешает человеку быть мерзавцем. Но нам тогда было важно, что мы со своими дурацкими стихами и мечтами – не одни.

Второй вещью была магия.

Самая натуральная магия высшей пробы.

В юности мне посчастливилось несколько раз попасть на лекции Сергея Сергеевича Аверинцева. До сих по мне кажется, что я не видела ничего чудеснее этой «игры в бисер», этого блеска и изящества работы человеческого интеллекта.

Никакого практического применения нет и не может быть у поэтики ранневизантийской литературы. Никак нельзя использовать ни для каких утилитарных целей этот самый «счастливый брак биографического жанра и моральной философии». Это было волшебство. Чистое, хрустальное, бесполезное и великолепное. Магия.

Ну и вот. Старики умерли. Мы постарели. Мой Университет сильно изменился.

Иногда мне кажется, что не к лучшему, но ворчать – это дело стариков, а дело молодых – громить и ниспровергать.

Мы ждем их каждый сентябрь – молодых и незнакомых.

Мы, к сожалению, не чета ушедшим и уходящим сейчас.

Но кое-что мы все-таки помним.

Попробуем научить их искать правду и любить магию – в вышеупомянутом смысле.

Попробуем стать для них «своими».

Среди них все равно, несмотря на все гаджеты, хоть один да найдется, кто встанет и закончит за нами «забытые» строки.

Мы стареем.

Не меняются только наши студенты.

Наши гении и прогульщики, умники и лоботрясы, вечно молодые, вечно нахальные. У них впереди вся жизнь.

Если нам очень повезет, они будут поминать нас добрым словом.

* * *

Зима, восемь часов ночи (что значит – не бывает? Еще как бывает, это летом в восемь часов утро, а зимой… словом, не придирайтесь).

Восемь часов ночи, декабрь, мороз, гололедица.

Факультет журналистики МГУ имени Ломоносова стоит как бы на пригорочке. То есть, пока вы молоды, хороши собой, а на дворе лето, он стоит на ровном месте. А когда вам немного за тридцать и на дворе скользко, то это пригорочек. По которому я и ползу к дверям в своих модных зимних ботиночках как корова по льду. Боковым зрением замечая при этом какое-то непривычное движение подле памятника отцу-основателю.

Ломоносов, как знают москвичи, сидит напротив нашего корпуса в удобном кресле и завитом паричке, выставив вперед одну ножку в чулочке, и созерцает стены Кремля.

Весной и осенью вокруг великого ученого курят, целуются, списывают и прогуливают лекции благодарные потомки. Но в восемь ночи в декабре…

Поравнявшись с монументом, я и изумление вижу немолодого мужчину в чем-то вроде телогрейки. Мужчина с большой аккуратностью расстилает на постаменте перед изваянием газетки, затем снимает шапочку, встает на колени на одну газетку, осеняет себя крестным знамением и творит земной поклон, стукаясь лбом во вторую.

Невероятное зрелище вместе со мной наблюдает с крыльца факультетский охранник.

– Это чо такое? – спрашивает меня охранник. – Это он зачем это?!

– Это что-то личное, Иван Иваныч, – отвечаю я шепотом. – Мало ли как оно бывает…

Мужчина, меж тем, поднимается с колен, складывает газетки в сумочку и идет к нам. Охранник, как истинный офицер, прикрывает меня плечом и спрашивает гражданина, в чем, собственно, дело.

На лице у гражданина, меж тем, мерцает благостная улыбка, и он, сложив ручки, ответствует:

– Я, граждане, ничего. Я вот святой великомученице Татиане, как видите, поклонился, а теперь еённую церковь посетить желаю. Это направо, налево иль прямо?

Мы с охранником машем в сторону храма, и богомолец удаляется в бледный рассветный полумрак. Охранник нервно закуривает.

– А что, хороший памятник, – говорит он.

– Главное – универсальный, – киваю я.

* * *

Кофе растворимый в пластиковом стаканчике, холодный март за окнами, грустный студент Козяфкин с тяжеленной папкой газетных материалов… Господи, неужели я все это задала?

Какие мстительные порывы руководили мною? Зачем несчастный юноша так подробно, с употреблением всей возможной терминологии, рассказывает мне о дефектах в системе защиты ядерного реактора на станции Фукусима?! Чего хотела я добиться от потерпевшего? К чему готовила я его? Какие, простите за выражение, компетенции предполагала я привить на это тощее древо? Не ведаю.

И главное – ведь я же опытный человек. Пожилой.

Ведь когда я кричала: «Не выучите – не приходите», я ж ведь знала, КТО будет слушать это вот «выучите», правда?

Грехи мои тяжкие…

* * *

– Татьянавиктна, а вот студент Мумусечкин с третьего курса…

– Нет там Мумусечкина.

– Есть, Татьянавиктна. Вот же он в списочке.

– Знаю я ваши списочки, Аннаиванна. Вы там в учебной части все время мне каких-то несуществующих людей приписываете…

– Мумусечкин существует!

– Не существует!

– Вы просто не хотите, чтобы он существовал, и отрицаете реальность!

Ладно. Аргумент. За мной это водится. Я иногда отрицаю реальность.

– Хорошо. Что Мумусечкин?

– Мы хотим его отчислить. Он ведь у вас прогуливает?

– Не то слово. Я вообще не знаю, кто это.

– Вот видите, как далеко зашло! Так напишите докладную. А то он того… Сознание расширяет.

– В смысле?

– В смысле курит дрянь всякую.

– Аааа, так я тогда знаю Мумусечкина!

– Вот видите. И все мы знаем его исключительно с этой стороны…

* * *

– Вы, Татьянавиктна, не понимаете разницу между победителями и призерами.

– Не понимаю.

– А Олимпиада уже в субботу. Не знаю, как и проведем, если вы не поймете.

– Я пойму, обещаю вам. В крайнем случае, пойду к Мумусечкину.

– Зачем?!

– Попрошу у него щепотку того, чем он сознание расширяет.

– Думаете, это выход?

– Надо Мумусечкина спросить…

* * *

– Татьянавиктна, мне к пятнице учить про режим Каддафи?

– Не надо, Козяфкин. Выучите мне веселое и приятное.

– ???

– Стихи, что ли…

– Откуда ж я возьму стихи?!

– А вот знаете Мумусечкина?

– Знаю… Только вам те стихи едва ли подойдут…

* * *

Чрезвычайно продуктивно опоздала на производство.

Я ненавижу ненавижу-ненавижу-ненавижу КОЛГОТКИ.

Простите. Вырвалось. Перенервничала.

Зима. Мороз.

Видимо, Президент Российской Федерации тоже подзадержался, потому что обычно он уезжает на работу чуть раньше.

В итоге я провела изумительные 25 минут в ледяном автобусе, ожидая, пока президентский кортеж… Словом, неважно.

У дверей метро на асфальте лежала собака. Большая, лохматая, совершенно неприличная собака. Собаку пинали нечаянно и нарочно, но она снова ложилась – нос под хвост, калачиком. Ибо из метро дуло теплым.

– Иди в тепло, – сказала я собаке.

– Ага, щас, – сказала собака. – Хорошо тебе говорить. А меня сейчас выпрут, да еще и сапогом…

Я придержала дверь и легонечко пнула собаку внутрь.

– Вот тут за аптечным ларьком тебя никто не заметит, – сказала я.

– Уф, – сказала собака блаженным голосом.

– Нельзя, – сказал милиционер.

У милиционера была тонкая шея и большие уши. Лет милиционеру было мало.

– Будь человеком, – сказала я. – На улице очень холодно.

Милиционер подумал, и сказал:

– Фиг с ней, пусть спит. И правда, мороз.

От милиционерского милосердия меня настиг катарсис, и я не пошла в метро, а пошла назад наружу. Там было очень холодно, но в ларьке напротив продавали горячие блины. Я купила милиционеру блин со сгущенкой и блин с ветчиной, а собаке – блин с ветчиной.

Когда я повторно вошла в метро, милиционер стоял подле спящей в тепле собаки и был задумчив.

– Ой, что вы, не надо, я ее и так не выгоню, вы не бойтесь, тетя! – сказал милиционер, завидев блин.

– Ты любишь сгущенку? – спросила я.

– Очень, – сказал милиционер.

Собака ничего не сказала и съела блин молча.

По дороге на производство я мечтала о том, как вечером милиционер не выгонит собаку, а возьмет ее домой, и они будут жить долго и счастливо, и умрут, конечно, не в один день, но в любви и согласии…

Понимаю. Все понимаю. Извините.

На производство, стало быть, я опоздала.

Поэтому скандал я застала на излете.

На факультете была пожарная проверка. Проверка застала лаборантку в углу за шкафом, где та КУРИЛА, пряча сигарету в карман пиджака.

– На улицу?! Хорошо!!! Я пойду на улицу!!! Я лягу в снег и буду курить там!!! – кричала лаборантка. – И вам всем будет стыдно, когда я замерзну насмерть и подохну!!! Да в такую погоду СОБАКУ НА УЛИЦУ НЕ ВЫГОНЯЮТ!!! Скажите им, Татьянавиктна!!!

– Вы не собака, Катенька, – сказала я, – Идите на двор…

Этот текст не о том, как я прослыла Дракулой.

У этого текста есть мораль.

Она очень непритязательна: берегите друг друга.

* * *

В конце ноября, покидая Венецию, я некоторое время раздумывала, не купить ли на Терра Сан Леонардо болотные сапоги.

Сегодня утром, добираясь до производства, я раздумывала о том, что раздумывать было нечего, а надо было брать.

Со стеклянного купола, венчающего производство, медленно сползают пласты подтаявшего снега. В аудиториях на третьем этаже капает с потолка. Уборщица Анна Петровна меланхолично меняет ведра.

Я истерически стучу по клавишам ноутбука, ваяю очередной список.

Краем уха слушаю Анну Петровну.

Речи Анны Петровны грустны и загадочны:

– Ёж жеж твою дивизию, – причитает Анна Петровна, махая тряпкой. – СтаканОм да об стенку, твою же ж налево… А оно брызги, да по свежей побелке… Международная, туды ее, журналистика… Надавали им стаканОв пластмассовых… Кофе пьют, баре! Журналисты! Слово какое на парте пишет, сын гадючий… Писать его, собаку, научили… На кафедре стилистики и научили… Вон, сок она пила. Сок пила, а мусор Анпетровна выгребай… Стоят, губы красют… Научили их губы красить… Профурсетки…

Анна Петровна гудит привычно и мерно.

Прислушавшись, я внезапно холодею:

– И скачет, подлец, и скачет… И наглый же такой… Я его щеткой, а он, сволочь, под потолок взлетел и сидит на лампочке… Международная, туды ее, журналистика… Вот до чего дело дошло! Мало что на лампочке сидит, так и нагадил еще сверху, посреди парты кучу наложил… А Анпетровна – убирай…

– Анна Петровна, – очень тихо говорю я. – Вы только что сказали, что студент международного отделения взлетел под потолок, сел на светильник и накакал на парту. Анна Петровна…

– Милая, – жалостливо отвечает Анна Петровна. – Голубь это. Голубь в 321 аудиторию залетел, никак не выгоним, на парту вон нагадил. В отпуск бы тебе, милая. С ума ты сойдешь с этими кампутирами…

За окном – отчетливая капель.

С крыши Манежа скидывают снег.

В отпуск, в общем, надо.

* * *

Вообще меня чрезвычайно утешает наличие в жизни абсурда. Мне представляется, что абсурд – это такая нежная улыбка трансцендентного. Привет из потустороннего мира. Нечто вроде дружеской руки на плече: «Ну что ты, дурашка, мечешься? Здравым смыслом своим трясешь, как дура бубном? Успокойся. Мир велик, жизнь непознаваема, грядущее таинственно, прошлое туманно, про настоящее вообще думать не хочется. Пойди, приляг!» Ну разве не утешительно?

– Она не создала мне условий, – строго молвит девушка Пупсикова. У девушки нежный профиль, каштановые кудри, короткое черное вечернее платье с большим вырезом на спине и розовые резиновые сапоги в крапинку. В руках у Пупсиковой шуршит пачка докладных на преподавательницу испанского языка Анну Иванну.

Анна Иванна мается тут же, тиская в руках докладные на прогульщицу и хамку Пупсикову.

– Какие условия, милая? – ласково уточняю я, держа голову руками. В последнее время я придерживаю голову на привычном месте. Знаете, не ровен час…

– Большую часть времени на занятиях испанским языком мне было неинтересно, – говорит Пупсикова таким голосом, что становится ясно: дело плохо.

– Кошмар какой, – пугаюсь я, – прямо кровь стынет в жилах. Вам – и не интересно. А что ж Анна Иванна? Пыталась ли она как-то исправить это страшное положение?

– Она была ко мне равнодушна! – сообщает девушка.

Поджавшая хвост Анна Иванна нервно поправляет очочки:

– Это «нулевая» группа, Татьянавиктна! Начинающая! А она пропускала по три-четыре занятия кряду… Она потом не понимала, что мы все говорим… Она не учила… Она совсем ничего не учила!

– Анна Иванна, – строго перебиваю я. – Мы ж не о том говорим. Вы мне расскажите, как вы допустили, что девушке стало неинтересно.

– Да! Как вы допустили? – поддерживает потерпевшая девушка.

– Вы что ж, не понимаете, Анна Иванна, как это страшно, когда НЕИНТЕРЕСНО?!

– Да! – говорит девушка.

Преступная Анна Иванна шмыгает носом.

Вообще, знаете, я устала.

От этой усталости у меня немного деформировалось мировоззрение.

Весна. Великий Пост к концу идет. Бурная административная деятельность доконала. Головокружения. Курицы жареной хочется. И перемены участи. На курицу, вообще-то, наплевать. Не так уж и хочется. Вот перемены участи…

– Что же нам с вами делать с Анной Иванной, Пупсикова? – спрашиваю я. – Что делать с этой жалкой, ничтожной личностью, которая не смогла заинтересовать вас испанскими глаголами? Понятное дело, что мы ее уволим немедля. Это не обсуждается. Но вот чем компенсировать вам моральный урон? Как залечить нанесенную травму? Быть может, перечислить вам на телефон полугодовую зарплату Анны Иванны? Или как-нибудь опозорить эту бездарь перед шеренгой ваших однокурсников?!

– Вы чо?! – внезапно пугается Пупсикова. – Вы чо?! Какое «уволить»?! Это я, я виновата! Это я сама дура! Я прогуливала!!! А Анна Иванна – она хорошая! Она классная! Она знаете как учит отлично?! Я вот прямо все знаю! Вот смотрите: «Йо трабахо ин иль сентро»…

– Но вам же было неинтересно!

– Это потому, что я прогуливала и я вообще дура! Правда, Анна Иванна?

– Неправда, Пупсикова! Вы умная и хорошая девочка! Я дам вам упражнения и зачет поставлю!

– И вообще, Татьянавиктна, не смейте обижать Анну Иванну!

– И вообще, Татьянавиктна, не оскорбляйте Пупсикову!

– Идемте отсюда, Анна Иванна!

– Идемте, Пупсикова!

* * *

Мимоходом, в коридоре напротив деканата.

Бывший студент. Мой незапамятный первый выпуск.

Теперь уж депутат Госдумы, важная персона в какой-то там партии, костюм-галстук…

– Как дела, Сашенька? – спрашиваю.

– Отлично, Татьянавиктна, – отвечает, – вот дочку третью родили. Такая девочка хорошая… Старшенькой пять, средней три, а этой – два месяца. Теперь книга у меня настольная появилась…

– Бенджами Спок? – угадываю я. – «Уход за ребенком»?

– Вильям Шекспир. «Король Лир»…

Дева на стульчике в кафедральном коридоре.

Говорят, в 20 лет они все хороши. Правду говорят. Хороши все. Но некоторые…

Челка, ресницы, щиколотки, запястья, юбка, иссякшая задолго до скульптурного колена, и нижняя губа такая… Припухшая. Ну, вы понимаете.

– Красота неземная, – говорю, отпирая кафедру, – Вам кого?

– Я насчет перевода на ваш факультет.

– Откуда?

– Ой, из этого… Из Университета Глобальных Искусств. Меня к вам прислала Эмилия Мафусаиловна. Вы ее, наверное, знаете.

Кто ж не знает Эмилии Мафусаиловны. Эмилия Мафусаиловна работает на несмежном факультете доцентом. Преподает что-то вроде структурно-прикладной фонетики японского языка, носит очки в металлической оправе и служит науке так истово и рьяно, что кажется порой – сама наука побаивается Эмилии Мафусаиловны.

– Деточка, – праздно интересуюсь я, – неужто Эмилия Мафусаиловна участвует в вашей судьбе?

– Где? – удивляется деточка. – А, нет, она не в судьбе. В смысле, не она… Эврипид Фомич участвует.

– Эврипид Фомич?!

– Ну да. Он это… Ну как бы сказать… Он ей вроде как муж.

– Вроде как?

– Ну, практически, муж. Но пока.

– Пока?

– Ой, ну вы меня совсем запутали. Эвичка… В смысле, Эврипид Фомич… Он пока что муж Эмилии Мафусаиловны. Временно. Но дело не в этом. Он сказал, что пока он… Ну, пока он муж, мне надо перевестись. Понимаете?

– Вы не просто красавица, – лгу я. – Вы еще и умница. Вы так мудрено говорите, что я не понимаю.

– Ну это же так просто, – вздыхает умница и красавица. – Я сейчас в платном университете учусь, а Эвичке это дорого. Еще и квартиру снимать… Он хочет, чтоб я сюда перевелась, пока он еще женат не на мне, а на Эмилии Мафусаиловне.

– Рыбочка, а Эмилия Мафусаиловна в курсе, что Эврипид Фомич на ней женат временно?

– Ой, что вы, конечно нет. Это тайна, это никому нельзя говорить. Мне Эвичка так и сказал: никому не говорить!

Юность. Такая нежная, такая короткая…

* * *

В мае преподавать трудно.

Московская весна… Ее как-то не замечаешь, а потом неожиданно – бац, и вот оно: Александровский сад цветет, деревья внезапно образовали возле памятника Ломоносову узорчатую тень, и фонтаны бьют на Манежной, и у заведующей учебной частью лицо такое… вдумчиво-сентиментальное.

И выпускники с букетами, и первые защиты дипломов…

И люди удивительные стали появляться. Это главный признак.

Вот студент пришел в трусах.

Ну, то есть, это я так полагаю. Сам-то он, надо думать, считает эту одежду шортами.

Жалобу принес на мою коллегу. Дескать, она его с занятия выгнала.

– Чем мотивировала? – спрашиваю.

– Я под стол залез.

– Международное отделение, что ли?

– Почему? Общее.

– А зачем же вы туда полезли?

– А если б международное было, вы б не спрашивали?

Умный, стервец. Хоть и двоечник.

– Он не просто полез, – печалится коллега, – он встать пытался, со столом на спине.

– Зачем? – спрашиваю.

Стоит. Руки в карманы трусов засунул. Мается.

– Из хулиганских, – говорит, – побуждений. А Мариванна меня выгнала.

– Неудивительно.

– Так я и не удивился, я обиделся. И не пришел на следующий день.

– Так вы, стало быть, пропустили занятие.

– Типа. Не одно. Несколько.

– Стоп. Это вы когда под стол-то влезли?

– В сентябре.

– А сейчас?

Смотрит с тоской в окно. За окном цветет май, и ветер тихо шевелит шторку…

Зачета нет за зиму. Завтра – комиссия по отчислению.

– А на что же вы обиделись? – спрашиваю. Надо же что-то спросить…

– Она меня идиотом назвала.

– Скажите честно, вы сами-то как себя после этого назвали бы?

– Это другой вопрос, – отвечает.

Не поспоришь.

И главное – не поспоришь.

* * *

Или вот – поздняя осень. 7 ноября.

Весь день настроение хорошее.

Организм привык, что ли, в этот день праздновать?

Утром радио предупредило. Радио сказало мне: «Не нужно, Таточка. Там, снаружи, сегодня день Октябрьской Революции. Вокруг того места, где ты даром получаешь зарплату, проходят марши, процессии, возложения и другие процедуры, совмещенные с перекрытием Моховой улицы. Езжай на метро. А не хочешь езжать – еехай».

Я не против метро. Хорошая вещь.

Сижу. Еду. Двигаюсь в сторону высшего образования по специально вырытому в земле тоннелю. Остановка. В вагон входит старушка – божий одуванчик. Ищет место, куда присесть. Присесть некуда. Вся лавочка занята мною и еще пятью здоровыми молодыми людьми мужского пола. Старушка мается, у нее тяжелая сумка. Я оглядываюсь. Старушка мается. Я встаю, уступаю место старушке. Стою несколько нависая со своей сумкой над одним из сидящих молодых людей.

– Уберите сумку! – говорит молодой человек, – Она мне мешает.

– Ах ты, паразит, – не выдерживает «одуванчик», – тетка встала место мне уступать, а он мало того, что сидит, он еще и замечания тут делает, засранец!

– Слышь, бабка, заткнись, – равнодушно роняет юноша. – Ей неймется – она встала. А мне ймется, и я сижу. Отвали.

– Ах ты, мерзавец! – взвивается старушка.

– Тссс! – говорю я. – Тише, мать. Мы с тобой в таком возрасте, когда ИСТИНЕ нужно внимать смиренно и благоговейно, в каком бы парадоксальном контексте она ни была нам явлена.

– Чо?! – удивляется юноша.

– Чо?! – вторит старушка.

– Ничьи уста, – поясняю я, – неспособны осквернить истину, в то время как истина способна облагородить самые неожиданные уста! – продолжаю, подтягивая с себе сумку с учебниками, компьютером и аспирантскими тестами.

– Это вы про чо щас вообще?! – приподнимается юноша.

– Это я про то, что вы совершенно случайно изрекли абсолютную истину. Мне неймется. А вам ймется. Ничего умнее я не слышала за последнее время, как бы неожиданно ни прозвучало вышесказанное в данных обсто…

– Это чегой-то?! – продолжает восставать юноша.

– Цыц, мартышка патлатая! – неожиданно вступает мужчина из-за моего плеча.

– Вы это мне?

– Я это ему.

Станция «Арбатская».

Вагон уносит от меня участников дискуссии, я бреду по Моховой мимо старушек с портретами Сталина, пытающихся найти дорогу на Красную площадь.

Вдоль старушек чешет на занятия журфак.

– Деточка, как пройти к Вечному Огню?

– Это в ад, что ли? – через плечо бросает деточка, оттянув наушник ай-пода.

– Какой ад?! Ах ты, паразит…

– Вон туда вам, милые. – говорю я – Там все. И огонь, и могилки…

Старушки, благодарно кивая, семенят в сторону Исторического музея.

* * *

– Что это у вас такое настроение хорошее? – спрашивает охранник на входе.

– У нас с вами прекрасная работа, – отвечаю я. – Всегда с молодежью!

– Здрасти, Татьянавиктна, – слышу из-за спины. – Вы меня помните? Моя фамилия – Тумбочкин. Вениамин Тумбочкин. Помните, вы обещали мне в следующем семестре башку отвинтить?

– Да неужто? Что же вы, Тумбочкин, сделали для того, чтобы я вам дала такое страшное обещание?!

– Я у Розалии Моисеевны ни одного занятия не посетил, и вы мне когда трояк за экзамен ставили, то обещали башку отвинтить, если я еще хоть раз прогуляю.

– Ну и?

– Я прогулял! Я у Розалии Моисеевны опять ни одного занятия не посетил, а она меня к тесту не допустила и сказала, что зачет не поставит!

– Ааа, как же, вспомнила! Тумбочкин. Вы честный человек, Тумбочкин! Другой бы от меня прятался, а вы сами пришли! Иван Иваныч, держите его покрепче!

– Этого? – радуется охранник. – Да как нечего делать!

– Зачем меня держать?! – опасливо отскакивает Тумбочкин.

– Вениамин, не портите впечатление! Вы ж пришли чтоб я вам башку отвинтила?

– Нет!!!

– А зачем?!

– Чтоб вы Розалии Моисеевне велели меня к зачету допустить!

Если кто думал, что я ворчу на молодежь – ошибаетесь.

Наоборот. Ровно наоборот.

* * *

– Христос Воскрес! – сказало мне начальство. – Вот, подпишите бумажку.

– Воистину, – ответила я. – Правда, до сей поры Воскресение Господа нашего происходило без моей подписи, но если надо…

– При чем тут воскресенье? – удивилось начальство. – Это про то, что вы осуждаете безнравственное поведение председателя профкома Тютькиной.

– Гм… Видите ли, дело в том, что я не имею чести знать госпожу Тютькину…

– Ваше счастье.

– Очень вероятно. Но тем не менее…

– Я не понимаю. Вы хотите познакомиться с этой Тютькиной?

– Ни малейшего желания… Но вот так заочно подписать…

– Вы же видите, распоряжение спущено сверху. Вот и выписка из протокола. Видите? Госпожа Пупкина, Тяпкина и Тряпкина выступили с осуждением… Что вам еще надо?

– Мне надо понять, что именно натворила председатель профкома Тютькина.