Текст книги "Тающий след"

Татьяна Краснова
Тающий след

© Краснова Т. А., 2023

© «Центрполиграф», 2023

© Художественное оформление серии, «Центрполиграф», 2023

* * *

Тающий след

– Мороз и солнце, день чудесный! – хором протараторили школьницы с яркими рюкзачками, захихикали и, поскальзываясь, полезли дальше в гору. На них были такие же шапки с большими помпонами, как у Веры.

Вера выключила диктофон. Получается!

Показался безобидный старичок, к которому она не постеснялась бы подойти, как и к девчонкам, но он остановился у трубы с краном и начал набирать воду в ведро. Надо же, а здесь водопровод на улице – как-то ведь это называется…

Следующим был нарядный лыжник. Может, пусть его катится мимо? Сейчас, на склоне, как раз начнется ускорение. Но Вера одернула себя: непрофессионально! Настоящая журналистка как ни в чем не бывало подойдет к любому выпендрежнику. И подошла. А щеки красные – так это от мороза.

– Здравствуйте, сегодня день памяти Пушкина, можете сказать несколько пушкинских строчек – первое, что вспомнится?

Лыжник притормозил и, не приподняв зеркальные очки, начал не торопясь декламировать:

 
Блажен, кто в отдаленной сени,
Вдали взыскательных невежд,
Дни делит меж трудов и лени,
Воспоминаний и надежд.
 
 
Кому судьба друзей послала,
Кто скрыт, по милости творца,
От усыпителя глупца,
От пробудителя нахала.
 

Вера и не знала, что у Пушкина есть такие стихи. Надо будет проверить, что этот знаток наговорил. Он, что ли, заранее готовился? Даже раскланялся, как артист.

А с вершины горы махала рукой Катя. Ей попалась пара старичков, которые во что бы то ни стало захотели, чтобы девочка зашла к ним погреться – такой мороз, хоть и солнце… и вторая девочка тоже. И уже в своем домике радостно проговорили хором в диктофон: «У Лукоморья дуб зеленый»! А потом пришлось пить чай. Пожилые супруги рассказывали о своей жизни, показывали семейный альбом и уже хотели кормить обедом.

Но на обед подружки отправились к Кате, потому что там ждала Катина мама – и, возможно, тоже тары-бары и еще один альбом, – но Катя по-командирски это пресекла и увела одногруппницу в свою комнату. Там они отслушали материал, посмеялись над тем, что «мороза и солнца» у них набралось три, а Лукоморья – четыре. Зато каждый из опрошенных открыл рот, это круто. Никто не отнекивался, не пробегал мимо. Буквально каждый прохожий что-то знал из Пушкина наизусть.

– А твой-то эстет, – восхитилась Катя, – он у нас будет гвоздь программы.

– А с дублями что делать? Кого выкидывать?

– Может, как-нибудь обыграем?

– Классная идея насчет улицы Пушкина!

На журфак Вера перевелась из другого вуза, близко ни с кем не знакомилась и общалась только по учебе. И скоро заметила еще одну такую же девицу – они обе синхронно не ходили на студенческие сборища. Когда все бурно обсуждали предстоящий Новый год, прямолинейная Катя пояснила, перехватив Верин взгляд:

– Я здесь, чтобы учиться. Меня не интересуют ни тусовки, ни устройство личной жизни. Я уже была замужем[1]1
  История Кати рассказывается в романе «Территория юности».


[Закрыть].

Вера ответила коротко:

– Я тоже.

А потом они решили вместе делать задание, интервью-опрос. Тема подобралась сама собой. Катя вспомнила, что в подмосковном городке, где она живет, есть улица Пушкина. А что, если поспрашивать прохожих, не вспомнят ли они какие-нибудь пушкинские строчки?

– Поехали?

– Поехали.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

Все вышло так складно, так рифмовались между собой и этот день, и мороз и солнце, и милые провинциалы, и заснеженный дачный городок, и старинный Катин дом-«зефир». Вера пригрелась у батареи, рядом в кресле дремал рыжий пёсель, а в глазах еще сверкали снега, рассыпались золотыми искрами и снова собирались в зимнюю картинку, знакомо-школьную: «великолепными коврами»… Вместе с теплой батареей и посапыванием пса все соединялось в полноту жизни, а обратный путь с холодной электричкой был где-то за скобками.

В Катиной комнате стояло пианино, заваленное кучами книг. Вера все поглядывала на него и наконец не выдержала:

– Можно?

– Конечно, – Катя еще возилась с их записями на компьютере, – вот только там, наверное, пылища, я его не открывала с пятого класса. Оно у меня книжной полкой служит.

– А ноты? – Вера приподняла крышку пианино. – Я в детстве думала, что в пианино Снежной королевы только белые клавиши. А весь инструмент – прозрачный, и, когда играешь, видно движение молоточков, и получается хрустальная музыка…

– Нет, это – не от Снежной королевы, и точно не волшебное. Это был тренажер для укрепления силы воли! И я его отсюда не выношу, чтобы он мне напоминал, что жизнь полна испытаний. Ноты, конечно, теперь не найти. Должен где-то быть джентльменский набор – «Времена года» Чайковского и «Картинки с выставки». Но я и так что-то помню!

И она одним пальцем заиграла «Собачий вальс». Рыжий лохматка – он оказался по-зимнему обросшим пуделем, почти утратившим львиность, – встрепенулся и тоненько заскулил. Катя заиграла громче, он спрыгнул с кресла, подбежал к ней и запел во весь голос. Подруги давились от смеха, пудель завывал, Катина семья собралась за дверью и наблюдала в щелочку.

Катя и Вера – одна высокая, с волосами до пояса, вторая маленькая, хрупкая и с такой короткой стрижкой, что головка просвечивала насквозь, – играли в четыре руки, бурно проносясь по всем октавам и извлекая из изумленного пианино неслыханные звуки.

– Вот видишь, правильно, что мы ее водили в музыкалку, – шептала мама папе, – не напрасно все было.

Несколько нежных птичьих ноток – мелодия Вериного мобильника – прорвались в короткую паузу. Вера только слушала и ничего не говорила, но Катя наблюдала, как меняется ее лицо, и тихо спросила:

– Что-то случилось?

Вера растерянно моргала:

– Мама сказала – бабушка умерла. Я, наверно, что-то не так расслышала. Мне надо скорее домой.

Катя быстро поднялась. Она выходила из комнаты и возвращалась, куда-то звонила, что-то искала в Интернете, снова звонила – Вера беспомощно глядела на нее снизу вверх, опустившись на пол и сжавшись в комок у батареи.

– Электричка только через час, таксисты заламывают дикие цены. Но я нашла, как отправить тебя домой.

Натягивая шапочку с помпоном, Вера видела вокруг себя сочувственные лица и машинально угадывала: это Катин папа, а это старший брат. Пудель тоже вышел провожать.

Все они остались по ту сторону, в мире, где есть Пушкин и сверкающее счастье… и колонка – вот как называется труба с водой. А Веру выбросило в ночь и холод, ту самую февральскую ночь, которая начинается еще днем и проваливается в безнадежность.

В машине тоже было темно. Водитель приглушил музыку, спросил, достаточно ли тепло, потом – родственники ли ей Перехватовы, Катина семья, потом – не плохо ли ей от движения.

– Наоборот, лучше. Я так люблю ездить. Куда угодно на чем угодно. Сегодня вот в ваш Белогорск заехала.

– А он не мой. Я сюда – на лыжах покататься. Ты меня не узнала.

И Вера тут же узнала голос лыжника.

Машина неслась мимо зубчатой, до самых звезд, стены елей. Дорога на Москву была свободна. Прощаясь, лыжник обронил, что бабушка, наверное, была уже старенькая. Вера, раскрывшая рот, чтобы поблагодарить, вместо дежурной благодарности выпалила:

– Я вдруг подумала, что люди умирают не от старости, а оттого, что все согласны с тем, что им пора! А моя бабушка такая, что… что я хочу, чтобы она всегда была со мной!

– А у меня мама старая, – пояснил лыжник вместо дежурного извинения. – Я сильно поздний ребенок. И всегда обращаю внимание на то, сколько люди прожили… особенно если долго. Как будто какую-то надежду дает.

Из подъезда выходил человек с тяжелой картонной коробкой в руках. И еще один такой же из лифта. Вера посторонилась, взгляд скользнул по приоткрытой коробке: оттуда высовывалась обложка «Есть, молиться, любить» Элизабет Гилберт – такая же, как у нее, с буквами из веревочек.

Дверь в бабушкину квартиру была распахнута. Вера ожидала увидеть страшную картину: врачей из «скорой», каких-нибудь людей в черном из похоронного бюро, маму в конвульсиях, а на пороге громоздились коробки с книгами. Просматривались пустые полки – комната сразу сжалась, и жизнь из нее ушла.

– Нечего истерики закатывать, – отрезала мама, встретив потрясенный взгляд Веры, хотя та не проронила ни звука. – Надо же ее на что-то хоронить! Ты должна понимать! Конечно, это копейки, но хоть что-то. Без денег на тот свет не возьмут, и платить надо сразу.

– Но, может, мы бы как-то иначе… – лепетала Вера. – Бабушкина библиотека – это ее душа… И там много моих книг, а они их уносят!

– Какая разница! Нашла время думать о себе! – взорвалась мама. – Сказала бы спасибо, что я так быстро все организовала! Нашла букиниста! Ты хоть представляешь, как сложно найти покупателя на целую библиотеку! От тебя не дождешься помощи! Где ты была, когда она умирала? Ты представляешь, что я пережила, когда увидела труп?

Вера, закрыв лицо руками, опустилась на пол среди книг. Покупатель отодвинул ее и ухватился за очередную коробку. Мелькнули шелковые ленточки.

– Альбом, – ахнула Вера и выхватила из коробки старый альбом для рисования с картонной обложкой, обклеенной открытками.

Книготорговец запротестовал:

– Положи обратно, девушка. Договорились же, что вы всё отдаете! Разберитесь между собой. Если хотите по частям, то это не ко мне.

Мама кинулась к нему на подмогу, Вера пятилась к выходу, готовая бежать – расстаться с бабушкиным альбомом нельзя было ни за что, – как за спиной раздался чей-то голос:

– Да это же не книга. Вы книги купили? А это не книга. Это семейный альбом.

Книготорговец присмотрелся, убедился, что это и правда какая-то самодельная реликвия, и потерял к ней интерес. Вера затравленно оглянулась – в дверях стоял человек, которого здесь не должно было быть. Лыжник.

– Так вот чем ты все это время занималась, – воскликнула мама, – когда она умирала на моих руках!

Но лыжник не обратил на нее внимания.

– Я решил убедиться, что все в порядке. На всякий случай, – пояснил он, глядя на Веру.

Без защитной маски-очков, под яркой лампой он выглядел ее ровесником, ну, может, чуть постарше. С круглыми блестящими глазами, как у плюшевого мишки. Задним числом подумалось, что к такому безопасно сесть в машину. Конечно, Катя не отправила бы ее на ночь глядя не пойми с кем… «Никогда не разговаривайте с незнакомцами…»

– Может, тебя еще куда-нибудь отвезти?

– Все в порядке, – прошептала Вера, крепко прижимая к себе альбом. – Мне некуда ехать.

Кого напомнил этот лыжник? Женечку из садика?

Часть первая

– Не уезжай! Давай поиграем?

У Жени с соседней кроватки были невероятно красивые глаза – как у большого плюшевого мишки, выпуклые и прозрачные. Он протягивал какие-то пластмассовые штучки и шептал:

– Смотри, что у меня есть! Это такое магазинное лего, мне бабушка дала. Они из этих штучек раньше цены делали.

Девочка повертела маленькие прямоугольники с цифрами, составила из них цепочку от одного до десяти, бросила на одеяло и ответила снисходительно:

– Сейчас придет такси, и я поеду на уроки. У меня хор и сольфеджио. Это у вас тихий час, а мне надо заниматься делом, а не всякой ерундой. Я стану артисткой, как мама, понимаешь? Мы будем с ней вместе ездить по всему миру!

И рассказывала Жене, который слушал ее с открытым ртом, что ее мама – фея, летающая по сцене, и весь зал ей хлопает, и Веронике тоже будет.

– Вероника, карета подана! – окликнула воспитательница. Добавила вслед убежавшей девочке: – Артистка! С такими-то ушами.

– Главное – голос, – отозвалась нянечка, но та была неумолима:

– Разве что на радио выступать. Смесь мышонка с лягушонком.

* * *

– Ах, Ида, я два года в нее вкладывалась, во все эти занятия, костюмы! Себя совсем забросила. Я понимаю, есть смысл, когда есть перспективы! А теперь никто не обещает, что она восстановится, – два месяца прошло, а она до сих пор шипит, как змея. Проклятые гланды – какие-то глубинные оказались! Ну кто же знал, что заденут связки! Ну, и смысл мне теперь здесь сидеть, когда надо делом заниматься! Ах, Ида, – голос стал проникновенным и певучим, – как я тебе благодарна! Вероника, – голос возвысился, – слушайся бабушку Иду! Ходи по одной половице!

Мама всегда ее так называла, с ударением на «о». Вероника преданно смотрела на нее и кивала. Может, мама еще передумает? Ее настроение менялось мгновенно: например, кто-то по звонит – и она начинает смеяться, тормошить Веронику, кружиться с ней по комнате, вместо скучного обеда – кафе с пирожными. Или, наоборот, ни с того ни с сего отменяется поход в театр, и мама рыдает…

Хлопнула дверь.

Вероника старалась изо всех сил, но никак не получалось. Половицы были совсем короткими: дощечки, сложенные елочкой, в каждой умещалось только два шажка – и все. Дальше надо переступать на другую, ходить по одной невозможно. Мама дала слишком сложное задание.

Мало того, все эти дощечки пели, каждая своим голосом. Оставшись одна, Вероника убедилась, что в комнате бабушки Иды нельзя не только ходить по одной половице, но и перемещаться беззвучно. Она быстро определила, где какая нота, пропрыгала гамму, а потом начала подбирать песенку. Другого инструмента здесь не было, но этот ей понравился.

Заметив, что Ида появилась в дверях, Вероника шмыгнула под стол и затихла, прижавшись к теплой батарее. Бабушка не стала ее оттуда доставать, а занялась своими делами и время от времени спрашивала, не холодно ли, не захотелось ли поесть. Она была такая высокая, голос доносился почти с потолка, и смысл успевал разбежаться по дальним углам, где громоздились шкафы с книгами. Девочка молчала. Наконец Ида подошла ближе.

– Вероничка, ты всегда можешь сказать, что ты чувствуешь и чего хочешь. Я так лучше тебя пойму.

Вероника улыбнулась – ей понравилось, как ее назвали: Вероничка было похоже на птичка, и земляничка, и рукавичка…

– Я хочу к маме, – выдохнула она, но не заплакала.

– Я понимаю, – серьезно ответила бабушка.

– И я хочу домой! У нас дома красиво, у нас пианино! – Девочка кричала, только шепотом.

– У меня нет пианино, – сокрушенно подтвердила Ида. – Но здесь есть один секретный шкаф… Давай заглянем?

В кладовке был старый проигрыватель, похожий на чемодан, и коробка больших виниловых пластинок. Вероника всем этим завладела, разложила на полу и начала исследовать. Запускать механизм она научилась сразу, а особенно ей понравился переключатель оборотов и то, что происходит со звуком на разных скоростях. Голоса, поющие песни, то завывали басом, то пискляво тараторили, заставляя ее смеяться – и уже не шепотом.

А еще в секретном шкафу нашелся толстенный альбом в коричневом переплете – страницами там были бумажные конверты с круглыми окошками, в которых жили другие пластинки, тоже толстенные. Вероника подобрала для них скорость. В этих пластинках прятались музыка без слов и оперные арии. Она прослушала все страницы от начала до конца, потом опять сначала, потом – две, ставшие любимыми.

Одна пластинка была дневная – «Сказки Венского леса», и это был радостный путь домой к маме, а вторая – ночная, там Шаляпин пел ужасным голосом «В двенадцать часов по ночам…», и было так сладко бояться, и, чтобы побояться еще чуть-чуть, надо было перебежать по темному коридору на кухню, а потом обратно.

На кухне у Иды были смешной заварочный чайник в виде слоника и сахарница-тыква, в которой вместо сахара обычно водились орешки или семечки. И Вероника с бабушкой Идой пили чай, и теперь Ида звучала совсем не с потолка: наоборот, она четко повторяла слова, которые пел Шаляпин, потому что у него не всё можно было разобрать – где-то пластинка трещала, а где-то ее заедало. Стихи перетекали в рассказы про Шаляпина и Жуковского, а потом Ида доставала книжки с их портретами.

Книги населяли полки с пола до потолка, и Вероника быстро научилась взлетать до самых верхних, как обезьянка, без помощи стула. Она могла копаться там сколько угодно, как и в секретном шкафу, и никогда не слышала, что ей чего-то нельзя, потому что она маленькая. Ида как будто была не в курсе этого и разговаривала с Вероникой так же, как с остальными людьми, например своими подругами.

* * *

С этими подругами они встречались по воскресеньям, когда утром шли по Тверской мимо Пушкина и дома, где он бывал в гостях у княгини Волконской, а гости развлекались тем, что показывали живые картины. Пушкин изображал фонтан. Обо всем этом рассказывала бабушка – во всех домах, встречавшихся им по пути, жили ее знакомые вроде Пушкина, о которых она всё знала.

Дальше была большая лошадь на постаменте и площадь, которую красиво наряжали то к Рождеству, то к Пасхе, и веселый солнечно-желтый храм.

Из-под купола падали косые лучи, выхватывая то лики святых, то цветную мозаику, то светлого батюшку, который улыбался входящим. Пространство постепенно наполнялось, и Вероника с задней скамейки, куда ее обычно сажали, видела мерно колышущееся море плеч и голов, которое сливалось с плавными силуэтами на росписях.

Бабушкины подруги были неуловимо похожи на бабушку: шляпки, брошки, сумочки, точь-в-точь как в музее или театре. И в храме все они замирали, не замечая ни тесноты, ни постороннего шума.

* * *

Но одна из подруг, Марлена, была говорливой и каждый раз спрашивала, когда же Вероника пойдет в воскресную школу. Бабушка каждый раз отвечала:

– Когда вырастет, тогда сама решит. Не детское это дело.

– А игрушки почему не убирает? – не унималась Марлена, когда оказывалась у них в гостях.

– А зачем их убирать? – удивлялась Ида. – Игрушки – это не вещи. Нельзя нарушать логику игры и прерывать фантазию, она может не вернуться. И большинство людей потом не способны видеть собственные миры, а видят только вещи, лежащие на месте или не на месте.

Она рассказывала Марлене, где какая кукла живет – в основном на разных этажах на книжных полках, и что медведь и заяц на перевернутом стуле совершают путешествие, и убрать их значило бы его прервать, и путешественники никогда никуда не доедут, а фигурки от киндер-сюрпризов на подоконнике – это вообще отдельная страна. По лицу Марлены было видно, что она ничего не понимает и раздражается.

– А мать ее хоть раз навестила?

Бабушка уводила гостью на кухню пить чай, и оттуда доносилось что-то о другой стране, откуда не наездишься, и о женском счастье.

– Вот оно, новое поколение, с пеленок сидят в этих приборах, – картинно воздевала руки Марлена, возвращаясь в комнату и заставая Веронику с плеером.

А бабушка Ида терпеливо объясняла, что кассеты и виниловые пластинки дают разное звучание, и музыкальной девочке это интересно, она слушает и сравнивает.

– Она и в школу, что ли, здесь пойдет? – закатывала глаза Марлена уже на пороге.

– Почему бы и нет, – спокойно отвечала бабушка, – в школе будут подруги, ровесники. А то растет среди старух.

– И в музыкальную? – ехидно добавляла Марлена.

– Милая, ты тоже об этом подумала, – всплеснула руками бабушка. – Вот и я голову ломаю, где бы нам взять пианино…

– Она хоть денег шлет? – гробовым голосом спрашивала Марлена, и бабушка поспешно закрывала за ней дверь, на лестничной клетке договаривая про женское счастье.

Но Марлена возвращалась и снова твердила, что Ида берет на себя не свою ношу и что она ловится на элементарную физиологическую реакцию: большие, прямо смотрящие глаза вызывают у млекопитающих желание опекать и защищать детеныша. Это банальный инстинкт.

– А потом она специально будет этим пользоваться, малявка, в душу людям заглядывать, – ворчала Марлена.

* * *

А Вероника забиралась под стол к батарее, где так блаженно было мечтать о том, как приедет мама и они поедут домой. И непременно пройдут мимо Марлены, оживленно беседуя и смеясь, – им ведь так о многом нужно будет поговорить! И не заметят Марлену. И не поздороваются.

Ей нравилось, как здорово бабушка справляется с Марленой, причем безо всякой сердитости, но «не детское дело» оставить было нельзя. Уж от Иды она этого никак не ожидала. Вероника знала, что все-таки она маленькая, и всегда была самой маленькой и в садике, и во дворе, и старалась расти изо всех сил, но ничего не получалось.

И когда Ида куда-то ушла, Вероника достала ее церковные книги. Непонятно было только вначале. Потом витиеватые строки с трехногими буквами и скобками наверху, как в нотах, начали складываться в слова, знакомые и незнакомые. Их музыка прерывалась паузами, где смысл совсем ускользал, но в итоге все-таки улавливался, потому что мелодия сама по себе к нему выводила.

Эти книги не были похожи ни на сказки, ни на греческие мифы, хотя тоже говорили о давних временах. Одна была золотая – она звучала музыкой древней, очень древней земли, горячей на ощупь. В золотом раскаленном воздухе стояли пряные запахи и слышались крики животных, мычание и блеяние стад, гортанные голоса. Вероника захлопнула ее с полным ощущением, что сама там побывала.

Вторая книга тоже звучала музыкой. Только была она не золотой, а строго-голубой, зимней, сливающейся с декабрьскими сумерками за окном. Там уходила вдаль дорога, и хотелось идти следом за людьми, которые шли по ней, и это неуловимо напоминало другую дорогу из другой сказки – вымощенную желтым кирпичом.

Когда ключ поворачивался в замке, Вероника быстро, но аккуратно клала запретные книги на место и утыкалась в свои, «Козетту» и «Золушку», – и это тоже было о ней, это она была несчастной маленькой девочкой в чужих людях! Глаза наполнялись слезами. Иногда удавалось незаметно поплакать над своею горестной судьбой.

Это и было назначение книг – служить отправными точками для фантазий, не обязательно плакательных. Можно было пойти по той же дороге из желтого кирпича и устроить много дополнительных приключений. Мир вообще приходилось постоянно улучшать и украшать, как подоконник – игрушками.

* * *

Ида тоже знала в этом толк. У нее был старый-престарый альбом для рисования, скрепленный узкой розовой ленточкой. В нем были наклеены стихи о временах года, вырезанные из журналов и газет, его щедро украшали картинки и старые советские открытки с цветами и пейзажами. Альбом делился на двенадцать месяцев, они шли один за другим, как в календаре. А самое главное – там было много не до конца заполненных и даже совсем чистых страниц. Когда наступал новый месяц, Ида с Вероникой увлеченно рисовали, писали и наклеивали, и белых пятен оставалось все меньше, а альбом становился все наряднее.

Был у них и толстый отрывной календарь, который висел на кухне. Кто-то догадался собрать туда все дни, которые еще не наступили, и не было ни одного одинакового, у каждого были свои картинки и истории. Самого дня пока нет, а прочитать его уже можно – даже последний, в конце, до которого так ужасно далеко, что он наступит только следующей зимой, когда, может, мама уже приедет. Вероника осторожно прикасалась к декабрьскому дню: его не существует, но вот же, они смотрят друг на друга – смотреть можно, а отрывать нельзя.

И она сторожила момент, когда можно будет оторвать следующий листок – когда сегодня превращается в завтра… или вчера в сегодня. А до чего было жаль оторванные! Дня уже нет, а его листочек есть, и Вероника засовывала их в самые разные книги – спасала ушедшее время. На некоторых календарных листках были стихи, и их можно было наклеить в альбом и спасти уже наверняка.

Марлена пыталась подлизаться к ним с бабушкой и принесла целую пачку открыток, старых, но красивых. А Вероника, когда никого не было, забралась на подоконник и мстительно выбросила их в форточку. Как они летели с высокого этажа! Как кружились, осыпаясь на асфальт! А утром их подмел дворник, открытки – не манная каша, и тайное не стало явным.

* * *

Время от времени Ида брала из шкафа несколько книг, и они отправлялись на Старый Арбат к букинистам, а оттуда – на Новый Арбат, за новыми детскими книжками, или нотами, или в «Детский мир» за новой одеждой. В стакане с «фантой» плясали и подпрыгивали золотые искры – это счастье вырывалось фейерверком.

А еще в комнате с поющим паркетом появилось пианино, причем благодаря Марлене, – от каких-то ее уезжавших за границу знакомых. На бестолковость самой Марлены это, однако, не повлияло.

– А ведь ты была права, – сообщала она Иде, – когда говорила, что девчонка израстется. Но мне не верилось, что настолько гадкий утенок может перемениться! Мать ее не узнает. А деньги она что, так и не шлет?

– У Веронички на редкость счастливая внешность, – отвечала Ида со своим бесконечным терпением. – Благодаря своей миниатюрности она будет выглядеть юной до преклонных лет. Мы с тобой этого не увидим, но поверь мне на слово.

– Маленькая собачка – до старости щенок, – подтверждала бестолковая Марлена. – Но я-то имела в виду, что она больше не похожа на Чебурашку.

* * *

И вдруг приехала мама. Все было как в мечтах: объятия, смех и слезы, разговоры обо всем вперемешку. И мама забрала ее домой! Вот только дом был почему-то не тот и не там – комната-коробочка в продуваемом всеми ветрами безликом районе-муравейнике. Вероника заикнулась о настоящем доме, светлом зале, пианино, а мама вместо ответа начала рыдать, а потом твердо и напористо проговорила:

– Впредь я не желаю слышать о твоих капризах и прихотях. Ты должна понимать: мы не можем жить по-богатому. Я загубила свою карьеру, потому что потратила молодость на тебя и твои болячки. Да, у тебя могла бы быть другая судьба – ведь ты уже участвовала в «Утренней звезде»!

И Вероника низко опускала голову – она сама все испортила, не оправдала ожиданий. Еще нельзя было спрашивать о том человеке, с которым мама жила за границей, и о самой этой жизни – она начинала так бурно и так долго рыдать, что это могло продолжаться и на следующий день, и остановить ее рыдания было невозможно ни просьбами, ни обещаниями, ни собственными слезами.

Подобную реакцию вызывали и любые просьбы, касающиеся расходов. О новых книжках, нотах и уроках музыки пришлось забыть, так же как и о новой одежде – спасало то, что Вероника почти не росла, оставалась «маленькой собачкой» и до выпускного класса ходила в школу в тех же джинсиках. В расклеившихся ботинках тоже можно было все-таки ходить – если только очень быстро, скользящим и почти летящим шагом, как можно меньше прикасаясь к земле и выбирая места, куда ступить, без луж и снежной каши.

По привычке устроившись возле теплой батареи, она ловила себя на том, что тоже по привычке мечтает, чтобы ее забрали отсюда… только теперь – чтобы бабушка Ида ее забрала! Теперь она чувствовала, что настоящий дом – там, и скучала по старому книжному шкафу, виниловым пластинкам, альбому со стихами и певучему паркету. И ездила бы туда каждый день через всю Москву, если бы мама не сердилась и не начинала рыдать:

– И ты! И ты готова меня бросить! Как раз тогда, когда я вправе ждать поддержки, понимания! Когда мне так нужна родная душа!

Вероника вспоминала собственные горестные вечера за «Козеттой» и бросалась маме на шею, и обе долго плакали. Но если мама выглядела потом довольной и посвежевшей, то Вероника долго не могла прийти в себя – она, как персонаж компьютерной игры, теряла весь запас жизни, и сил уже не оставалось ни на музыку, ни на мечты. Тогда она разработала сложную схему, вроде хождения по половицам, чтобы в общении с мамой обходить опасные зоны и ни в коем случае на них не наступать.

Удавалось это не всегда: мама яростно протестовала против ее короткой стрижки, но Вероника в ответ только пошла и сделала еще и татуировку. Ей позарез надо было выглядеть взрослой и привлекательной. Все девочки в классе уже носили лифчики, и в раздевалке, переодеваясь на физкультуру, демонстрировали бюсты разных форм и размеров – и только у Вероники не было никакого вообще. Она ждала, когда нагонит остальных, но ничего не происходило, так же как не менялся ее маленький рост. Надо было срочно что-то сделать, чтобы ее перестали принимать за ребенка, и самой изменить то, что возможно. Ради этого можно было перетерпеть скандал. Конечно, прежде всего требовалось избавиться от двух косичек. А от запястья по внутренней стороне руки потянулась веточка с прозрачными голубыми цветами, переплетаясь с голубой жилкой.

Мама рыдала. Марлена тоже выразила свое фи:

– Налысо обрилась, кошмар какой! Один чуб, как у мальчишки, остался! А рисунки на теле – такая вульгарность! Ида, как же ты не повлияла на нее! Небось еще и денег дала на это безобразие.

– Наоборот, это удачный образ, он ей очень подходит, как вы не видите, – спорила со всеми Ида. – Посмотрите, какой контраст мальчишеской стрижки и хрупкости, какая нежная линия затылка! Всё это делает Вероничку более женственной, чем всех этих барышень – их накрученные локоны!

* * *

А мама все же позволяла Иде время от времени забирать Веронику на выходные, и делать ей подарки, и оплачивать репетиторов и подготовительные курсы.

– Филфак – не бог весть что, но раз уж у нее там связи, грех ими не воспользоваться. С твоими скромными данными поступить на бюджетное – уже достижение.

Началась светлая полоса: мама снова пела, наряжалась, часто исчезала из дома, не возражала, чтобы Вероника оставалась у бабушки не только на выходные, и размышляла, не перебраться ли ей туда вообще – оттуда ближе ездить на учебу. Ида и Вероника с радостью воссоединились. Учеба была мечтой: читай сколько хочешь. А аспирант, как-то раз заменивший старого профессора по зарубежке, стал тем самым, втайне ожидаемым принцем из «Золушки».

Веронике не верилось: она действительно уже не Чебурашка, она привлекает внимание умных и взрослых мужчин, она сама уже взрослая! И может, если захочет, выйти замуж и распоряжаться своей жизнью! И эта жизнь будет ровной, осмысленной, не придется вздрагивать и прислушиваться – в каком настроении мама, не сметет ли твои планы очередной шквал ее эмоций и рыданий, не окажешься ли снова во всем виноватой.

Правда, Леня сказал:

– Цветы я тебе дарить не буду, без объяснений. Не буду, и все.

А еще:

– И никаких мещанских свадеб с принцессными платьями и сворой гостей. И не проси. Я этим сыт по горло.

И совсем неприятное:

– Я буду тебя звать Вика. Как первую жену. По крайней мере, не перепутаю и заново привыкать не надо.

На этот раз хотя бы были объяснения, хотя Вероника предпочла бы их не слышать.

Но тут у мамы снова рухнуло женское счастье. Вероника представила, что они опять бесконечно рыдают в объятиях друг друга, что снова нельзя ни отлучаться из дома, ни даже иметь жизнерадостный вид – это будет предательством, – и поспешила согласиться со всем, что говорил Леня. Мама и бабушка пытались делать вид, что рады за нее, но получалось неубедительно.

* * *

– Ты чем это занята? – спрашивал Леня, заглядывая в ее ноутбук. – Ты же должна набирать мой текст.

– Спецкурс по Лескову. Классную я тему придумала – «Погробляющая роль рассказчика в русской литературе»? – весело делилась Вероника. – Нет, правда, все эти Белкины – настоящие лишние люди, никому еще не удалось за них спрятаться, уши автора все равно торчат!