Текст книги "Тающий след"

– Это тоже культурная журналистика? – уточнил Ершов. – От прямого значения слова «культура» – возделывание?

– Это то, что я могу делать здесь и сейчас, – признала Вера.

И тут отворилось окно, и раздался гробовой голос:

– Ах ты, проститутка! И еще одна приехала. Так это к тебе она ездит блядовать? Ты зачем сюда заявилась?! А ну выметайся! И не смей здесь появляться, поняла?

Вера остолбенела, соседи сходились на представление, а мама продолжала поливать отборными ругательствами то ее, то Катю и кричала уже во весь голос. И это была ее необыкновенная мама, рыдавшая над «Травиатой» и порхавшая феей по сцене. И все это происходило не в кошмаре и не в какой-то неблагополучной семье из криминальной хроники, а в ее собственной.

Катя пришла в себя и кинулась к машине, скороговоркой прощаясь:

– Я потом позвоню.

Вера – за ней:

– Кать, прости, пожалуйста! Опять она с катушек сорвалась. Не бойся, она сюда не выскочит, она из дома не выходит… Кать, прости!

– Ты ни в чем не виновата, – отрезала Катя, – но как ты в таком кошмаре живешь? Вер, приезжай лучше ко мне сама. Если сможешь. Ваня, ты поедешь?

Крики все еще неслись из окна, побелевшая Вера дрожала – она понимала, что последние человеческие связи тают на глазах, что Катя больше не приедет и к себе не позовет, и у нее не останется ни дружбы, ни общения.

А вот Ершов потрясенным не выглядел, распрощался с Катей и спокойно пояснил Вере:

– Моя машина в очередном ремонте, и Катя меня подвезла. Мне некуда больше спешить. А тебе самое лучшее сейчас – поскорее отсюда уйти. Истерика прекратится, когда у спектакля не будет зрителей. Я это знаю точно.

– Куда уйти? – Вера продолжала дрожать, у нее даже зубы стучали.

– Да все равно куда. Пойдем.

И они пошли по двору, потом по улице, потом присели в другом дворе на лавочку. Вера все ниже опускала голову, ощущая, как начинают пламенеть уши и шея, и представляя, как сейчас выглядит – зареванная, красная, руки в земле. А Ваня стянул с нее рабочие перчатки и вытер руки влажными салфетками, которые нашлись у него в кармане. А потом предложил:

– Вер, не парься. Я не услышал никаких новых слов. Все они давно мне известны. И я даже точно помню, когда их узнал. Когда я учился во втором классе, учительница вызвала мою маму в школу и показала ей тетрадку – на задней обложке были в столбик записаны матерные словосочетания. Моей рукой, в моей тетрадке. «Как такое возможно! Ребенок из такой семьи!» Мать подтвердила, что в семье я такого услышать не мог и, скорее всего, почерпнул эти знания в школе, а записал, чтоб не забыть, – именно потому, что это новый материал. Знал бы наизусть – не понадобилось бы записывать. Так оно, в общем, и было.

– А как оно было? – Вера вытерла нос.

– А я как-то шел в школу без провожатых, и вдруг с одной лоджии на первом этаже пулей вылетела кошка – и помчалась по улице. А следом за ней выскочила благообразная старушка, открыла рот – и понеслось: «Ах ты, шалава! Ах ты, проститутка! Сейчас же вернись!» И дальше много чего про аморальное поведение и незаконнорожденных котят. И все это таким отборным матом, что я прирос к асфальту. Я рос в рафинированной среде и под постоянным контролем, но отдельные слова мне все же были знакомы.

Однако я не представлял, что могут существовать такие сложные конструкции, смысла не понимал и только изо всех сил старался их запомнить. А придя в школу, тут же записал. На допросе, конечно, ни в чем не сознался. Они подумали, что я геройствую, чтобы не выдать друзей или каких-нибудь старшеклассников. И вот теперь, спустя много лет, больше нет смысла скрывать правду. Ты теперь знаешь, кто виноват.

– Знаю: кошка-проститутка. – Вера, у которой еще не высохли слезы, смеялась.

Они до вечера гуляли по улицам, заходили в кафе, в кино, посмотрели «Стартрек: Возмездие», а когда Вера начала прощаться, Ваня ее уверил:

– Тебе не о чем беспокоиться, если ты собираешься туда возвращаться. Она выплеснула агрессию, подзарядилась энергией зрительного зала и будет теперь в прекрасном настроении.

– Ты знаешь, что моя мама бывшая артистка? – удивилась Вера.

– Какая же она бывшая?

А дома и правда были тишь и благодать. Мама вела себя так, будто ничего не случилось, и спросила, какую оперу они сегодня будут слушать. Конечно, отсутствие скандала лучше, чем его продолжение, но Веру это так возмутило, что она не стала включать никакую оперу. Неужели и дальше придется так существовать – от одной бури до другой? А жизнь, в которой есть место искусству, профессии, друзьям, нормальному человеческому общению, собственной семье, пройдет мимо?

* * *

– Значит, для тебя это тоже место силы, – утвердительно говорил Ершов.

– Скорее, место свободы, – уточняла Вера. – А для тебя почему?

– А мы туда все мое детство на дачу ездили. Мать была крупным руководителем, ее фирма сотрудничала с Белогорским НИИ, а она дружила с директором Перехватовым, Катиным отцом. Рядом с их дачей мы свою снимали. Еще у матери здесь был доверенный доктор, вообще узкий дружеский круг. А меня ради социализации время от времени запихивали в местный детский лагерь. Наверно, для меня это тоже место свободы: я был хоть ненадолго предоставлен сам себе.

– Это в лагере-то?

– Поверь мне, лагерь и хождение строем были привольем по сравнению с домашней муштрой. Я же сказал: мама была руководителем. Она безостановочно руководила… Видишь стеклянное здание, похожее на голубой стакан? Возвышается над крышами? Это торговый центр построили. Моя фирма взяла там еще один подряд, и я понял, что мы в Белогорске надолго и пора в нем осесть. Сначала снимал квартиру, чтобы не кататься каждый день из Москвы, потом поизучал рынок вторичного жилья, а потом присмотрел домик. Хочешь увидеть? Это рядом, в Тучково.

– А как же твоя мама? – Веру это больше интересовало. – Как же она согласилась остаться одна?

– Она согласилась остаться одна, еще когда я пошел работать в ту самую строительную фирму, где она была финдиректором. И отлично знает ее специфику. А у меня специальность – теплоснабжение и вентиляция. Климат-контроль, умный дом – вот это все.

– Это она хотела, чтобы ты пошел по ее стопам?

– Я понял, что мне это подходит, хоть там и заправляют старики из прошлого века. Это сокращало сроки вхождения в профессию. Можно, конечно, провести чистый эксперимент – прийти туда, где тебя никто не знает, начать показывать себя. Но на это уйдет много времени, а закончиться в плане карьерного роста может ничем, как бы ты ни старался. А если хочешь делать дело, то лучше заниматься им в режиме наибольшего благоприятствования, а не экспериментировать и самолюбие тешить. Поверь мне, чьим бы сыном ты ни был, вкалывать надо самому и каждый день. И спрашивать будут с тебя, а не с мамы. Но для меня самым главным было то, что у нашей компании объекты по всей стране. А мне жуть как хотелось перестать быть домашним мальчиком, я и выбрал работу, связанную с поездками.

– И всю страну объехал? – восхитилась Вера.

– Почти. Сначала все время опасался, что с мамой без меня что-нибудь случится. Я с детства рос заложником ее возраста. Как только начал себя сознавать, понял, что у меня мама не как у остальных детей. Она очень старая, а значит, скоро умрет. И я, с одной стороны, должен быть к этому готов, а с другой – сделать все от меня зависящее, чтобы это отодвинуть. Быть рядом, прежде всего. Мне это казалось важной, героической миссией. А потом эмпирическим путем выяснилось, что мама прекрасно справляется и без моего героизма. И что и тогда в нем не было необходимости. Что все детство прошло в постоянном и в общем-то бессмысленном стрессе. Если бы я тогдашний знал, что в ближайшие двадцать восемь лет опасаться нечего, я бы просто жил без страха.

– А ты сам нагнетал этот страх пополам с героизмом, или…

Она не договорила – машина остановилась у Катиного дома.

Ершов сам предложил подбросить Веру в гости к подруге – позвонил накануне выходных. Причем не остался ждать в машине, а зашел за Верой в дом, не опасаясь ее мамы – стихийного бедствия. Та смотрела на него, как на диво дивное, и даже не пыталась возражать. Вера, не понимая, как такое может быть, просто вышла из дома – без скандала. До нее доносилось, как мама размышляет с самой собой:

– И откуда она берет таких молодцов? Что они в ней находят? Ведь ни сиськи ни письки.

Дружба с Катей не была непоправимо уничтожена, Вера продолжала приезжать по выходным, и тут очень кстати подворачивался Ваня, едущий в том же направлении. А Катя каждый раз заводила разговор о том, что Вера должна как можно скорее вырваться из домашнего ада, найти жилье и позаботиться о нормальных условиях для работы.

– Так жить нельзя, – убеждала она.

– Но я же не могу ее бросить, – убеждала, в свою очередь, Вера. – Я ее единственный ребенок. Я должна держаться до конца.

– До чьего конца? Ты там отдашь концы очень скоро.

Но Вера была убеждена, что это Ванина мама способна без него обойтись, а ее мама без нее – не способна.

Поездки в Белогорск были глотком кислорода, и она жила от глотка до глотка. Каждый раз, проезжая мимо парка, думалось, как хорошо было бы там погулять, среди больших деревьев; потом в окне направо показывался ершовский голубой «стакан», а в окне налево – витрина с аквариумами, и Вера крутила головой, стараясь рассмотреть и то и другое; а тут уже мелькал ярко освещенный изнутри стеклянный кубик, где возвышались пирамиды книг и среди них ходили люди, – конечно, это книжный магазин, туда обязательно надо зайти! Но и машина, и выходной каждый раз пролетали очень быстро.

* * *

А потом Катя поступила в магистратуру и перебралась в Москву. Как и раньше, на журфаке, она не бросала белогорскую газетку, телепортировалась туда-сюда, и все ее время было рассчитано по минутам. Значит, придется поставить поездки на паузу и снова обходиться без кислорода. И персональный таксист больше не позвонит. Вера понимала, что живет на вулкане, и будь это компьютерная игра, ее персонаж давно разрядился бы в ноль, если бы старая подруга и новый знакомый не пополняли ее уровень жизни.

Она набрела в соцсети на пост о словах, аналогов которым нет в русском языке. Японское «цундоку» – человек, который накупает больше книг, чем может прочитать, японское же слово, обозначающее часть девичьих ножек между юбкой и гольфами – дзэттай-рёики. А вот немецкое geborgenheit – ощущение безопасности и комфорта, когда находишься вдвоем с кем-то из близких. Например, с мамой – тут Веру передернуло. Или возлюбленным – но он не возлюбленный.

Он так и не начал за ней ухаживать, хотя интересовался этой темой в музейном буфете. Он просто появлялся и возил ее к подруге, и каждый день ставил лайки под ее постами, и не просто ставил – он эти посты читал. Он выслушивал сводки событий из палаты номер шесть, понимая суть происходящего и иногда давая дельные советы – в отличие от Кати, которая только повторяла, что Вера должна немедленно оттуда бежать.

Вера подумала, что понять ее способен только тот, кто сам прошел через нечто подобное, и что любой другой молодой человек не только не стал бы регулярно выслушивать бесконечные жалобы, а давно бы сбежал. И не давно, а сразу.

Еще одно слово, которого нет, – koi no yokan, ощущение в глубине души, что ты неизбежно полюбишь человека, которого встретил. Не любовь с первого взгляда, скорее со второго. Предчувствие любви. Да, слова нет, а предчувствие есть.

Он позвонит.

– Вер, привет, хочешь на утиную охоту? Ты не должна будешь никого убивать. Я тоже. Просто мои друзья собираются в охотничьем домике. А в выходные обещают тепло.

* * *

Это была та же компания, которую Вера видела в «Воображаемом музее». Несколько супружеских пар решили отдохнуть без детей, хотя сначала только о них и говорили. А потом желающие отбыли на озеро, и Ваня все-таки с ними, а пара хозяйственных женщин занялись мясом и салатами.

– Конечно, можно взять готовое хоть в нашем ресторане, но кто же приготовит лучше нас, – тоном, не терпящим возражений, заявила самая крохотная, еще меньше Веры, похожая на воробья, считающего себя предводителем стаи.

Вера и не думала возражать и, радуясь, что ее не вовлекают в кулинарное действо, пошла прогуляться по лесу. К чему все эти зажаренные трупы убитых зверей и месиво из овощей, испорченных майонезом, если в кармане есть пакетик с орешками!

Прогуляться по лесу означало осторожно обойти вокруг охотничьего домика, не слишком от него отдаляясь. Вера пыталась вспомнить, когда была в настоящем лесу – может, в начальных классах на экскурсии? – но похоже, что никогда. В младшей школе это был все-таки парк Сокольники. А дачу им с бабушкой не на что было снимать.

Но тут она заметила красивый деревянный мостик через овраг и ярко-красную стрелку на еловом стволе. А впереди, через несколько деревьев, – еще одну. Наверное, это безопасно – пойти по стрелкам. Тем более что охотничий домик все время видно.

Но скоро она перестала оглядываться. На одном дереве из пространства между треснувшей корой выглядывала нарисованная рожа. Леший?! Надо сфотографировать. А может, есть и другие художества? Вот еще одна стрелка. Широкая тропа хорошо утоптана…

И хотя охотничьего домика было уже не видать, заинтригованная Вера шагала по лесу, находя по пути то резную деревянную скамейку, то деревянного же медведя, выточенного из обломившегося елового ствола. А потом ели расступились, и она увидела просторную круглую беседку с широкой круговой скамьей. Рядом стоял – не на курьих, а на крепких деревянных ножках – шкаф, набитый книгами.

Блогерский инстинкт возобладал, и Вера сначала кинулась его фотографировать, словно он мог исчезнуть так же неожиданно, как появился, и уже потом – рыться на полках.

Здесь стояли до боли знакомые советские издания в крепких переплетах, которые выдержат еще лет сто, и даже в лесу; детективы и любовные романы в мягких обложках; глянец и пестрота современного мейнстрима; довоенные раритеты вроде «Пушкин в изгнании» – старинная высокая печать, еще офсета не было; томики манги, несколько книг на английском и немецком.

Кто-то побывал здесь до Веры, все разворошил, и она машинально начала выравнивать книжные ряды. Поискала место для затрепанной книжки без обложки, места не было. Куда бы ее втиснуть…

Растолковав мне, что хозяин дома уехал на пастбища и вернется только к вечеру или уж и вовсе завтра, служанка или экономка – а все женщины на этом острове казались одинаковыми в своих чепцах и клетчатых юбках – церемонно предложила мне перекусить. Я, в свою очередь, попробовал растолковать ей, что хозяин мне совсем не требуется, в отличие от ланча, от которого я, конечно же, не откажусь. Но до здешних мест еще не дошло, что джентльмен может испытывать неудобства путешествия ради путешествия как такового: раз забрался в эдакую глухомань – стало быть, по делу.

Перехватив мой взгляд, которым я окинул стены из красного камня и вековые дубовые балки под потолком, матрона – все-таки, должно быть, экономка, судя по почтенному возрасту, – с гордостью заявила, что их Лэмберт-хаус простоит еще лет двести. Дорогое дерево, некогда привезенное для строительства с материка, служило свидетельством тому, что дом знавал лучшие времена, и первые его владельцы были, несомненно, людьми состоятельными.

А когда я перевел взор на небольшие акварели, стоящие на каминной полке, среди которых выделялся портрет молодого человека, экономка подтвердила:

– Наш хозяин, господин Джон Лэмберт. Он и теперь все так же выглядит, совсем не изменился.

– А это его дочь или сестра? – спросил я, глядя на карандашный набросок – девочку с ягненком на руках. – У обоих схожий задумчивый вид.

– А это наш подарок моря. – Экономка развела руками с непонятной торжественностью.

Как я успел узнать, подарками моря на этом острове, где растительность была исключительно травянистой и совершенно не росло деревьев, местные жители называли любые деревянные обломки, которые приносил прибой и которые высоко здесь ценились. Вероятно, я еще не все верно усвоил. Фразеологизмы, диалекты и местный фольклор интересовали меня не менее ландшафтов. Тем более мне повезло оказаться в здешнем частном владении со словоохотливой собеседницей.

А та, не сомневаясь, что мне, как знакомому хозяина, уже известна вся история, да и в любом трактире об этом до сих пор толкуют, все же не могла не удержаться, чтобы еще раз ее не рассказать – ведь все происходило на ее глазах.

– Больше семи лет уж прошло, сударь мой, как у дальних скал опять разбился корабль. Ведь на всем нашем острове удобное место для пристани только здесь и нашлось, оттого и прозываемся мы Тихая Гавань – ну да это вы и сами знаете. А вокруг гиблые воды, потому и обходят нас суда стороной. Но в тот раз была бурная ночь, никто не спасся. Наутро наши пошли, как водится, обломки подбирать и все, что море вынесет на берег. А Джон заметил – шлюпка болтается на волнах. Не так чтоб далеко от берега, но никто не решался, а он в воду полез – вся как есть одежда намокла. Ведь это большая ценность – лодка, я вам скажу, хоть и о камни побитая… В ней и был подарок моря! Сначала думали, мешок, потом разглядели – дитя завернуто в дождевик и рукавами к скамейке привязано. Никто и не чаял, что живое. У нас на кладбище для таких могил, для в море утопленных, отдельное место есть. А Джон прислушался – дышит! Как сейчас, сударь, вижу: шагает он к дому, почти бежит, а за ним целый хвост зевак, а бесстыдник Вильям в лодку вцепился. Потом отпирался, будто помочь, чтоб назад в море не унесло…

Мой ланч, причудливо сочетавшийся из рыбы и баранины – должно быть, добрая женщина подала гостю все, что имелось, – позволял мне не поддерживать беседу как должно и откликаться лишь кивками и междометиями. Впрочем, разговор и не нуждался в моем участии, так экономка была увлечена своим рассказом.

Им удалось отогреть ребенка, это была девочка, на вид лет девяти-десяти. Несколько дней она находилась между жизнью и смертью из-за переохлаждения и ужасного потрясения. Экономка была в отчаянии, потому что и придя в сознание, дитя отказывалось от еды.

– Только глядит глазами своими большущими куда-то мимо всего. Я взмолилась: ведь не жилец человек, который не ест, что ж я Джону-то скажу, когда он придет! А она вдруг посмотрела на меня и говорит: «Джон? Он придет?» Я обрадовалась: сейчас придет – а сама сую ей ложку с бульоном. Я, говорю, Молли, а тебя как называть?

Но кроме ее имени – Джинни, они ничего не узнали: ни как зовут ее родителей, ни с кем и куда она плыла, ни где жила раньше. Как только при ней заговаривали о корабле, о шторме, глаза девочки туманились от ужаса, ее начинала колотить дрожь, и хозяин настрого запретил экономке и ее мужу Джозефу, своему помощнику, волновать дитя расспросами.

Одежда девочки была изорвана и испорчена морской водой, никаких амулетов, как это водится в романтических сочинениях, на ней не нашли – не имелось ни малейших средств выяснить, кто она и откуда. Джон Лэмберт, разумеется, дал знать властям, а те – куда следует, но почта в те времена была поистине улиточной, любые вести доходили не скоро, да и спустя несколько лет никто не откликнулся. Постановили, что семья девочки погибла в кораблекрушении.

Молли, наблюдая за своей питомицей, окольными путями пыталась дознаться, кто она и каково ее происхождение, но и здесь ничто не наводило на определенные выводы. По сложению и внешности Джинни была не из простолюдинов, и когда начала вставать, то выяснилось, что ни убирать комнату, ни работать по дому она не умеет. Но и к благородным ее нельзя было отнести: она явно привыкла сама одеваться и все время стремилась чем-нибудь помочь Молли, вот только сил у нее было мало, да и Джон запретил нагружать ее работой. Сам рано оставшийся сиротой, он жалел и опекал девочку.

А совсем уж всех озадачил тот случай, когда после большой ярмарки Джозеф страдал над подсчетами, сколько продано шерсти и овец, и, как всегда, путался в цифрах, а Джинни подошла к нему и быстро все пересчитала. И главное, правильно – Джон потом сам проверял. Виданное ли дело, чтобы малое дитя, к тому же девочка, обладало таким уменьем!

Джон предположил, что она и грамоту знает, достал Библию – и правда, Джинни не просто умела читать, все тексты были ей знакомы. Она понимала их содержание и помнила толкования, в отличие от обстоятельств собственной жизни. Больше домочадцы не скучали долгими вечерами, а Молли предположила, что девочка из семьи священника, возможно – миссионера, плывшего куда-нибудь к туземцам.

Но и эта версия вскоре отпала. Как-то раз Джон сочинял письмо по поводу недоимки налога и затруднялся с подписью: «С почтением такой-то» или «Искренне Ваш». Молли искала запропастившийся письмовник, а Джинни убежденно заявила, что по казенным делам надо подписывать «С высочайшим уважением» или «Имею честь оставаться Вашим покорным слугой», а «Искренне Ваш» пишут частному лицу, так же как и «С уважением и любовью». Какое уж тут семейство священника.

Мало того, когда Джон не пожалел листа бумаги, девочка тут же переписала его каракули таким изумительным почерком без единой помарки, как будто всегда только этим и занималась. Обитатели Лэмберт-хауса не знали, что и подумать. Надо ли говорить, что теперь для Джинни нашлись в доме подходящие ей занятия.

Я верно отметил на карандашном портрете мечтательный вид девочки: она была спокойной и задумчивой, но не потому, что чувствовала себя неприютно в чужом доме, а таково было ее существо. Она больше не боялась моря и любила подолгу смотреть на него в окно. Иногда же глядела «мимо всего» и вдруг спрашивала: «А где же сад? Ведь уже пора цвести розам, которые я посадила прошлой весной».

Тогда Джон повез ее на пастбища, надеясь, что она развеется, а горный воздух будет ей полезен. Джинни там необычайно понравилось. Надо сказать, что эти отдаленные края с суровыми базальтовыми скалами и мягким климатом довольно живописны, несмотря на отсутствие деревьев. С высот открывается ничем не загороженный простор, повсюду пасутся стада местных низкорослых овец и пятнистых пони, а к морю сбегают кажущиеся игрушечными домики с зелеными крышами, поросшими мхом и травой.

Среди изумрудных ковров, устилающих здешние склоны, Джинни ожила, поздоровела и выглядела счастливой. К сожалению, эту идиллию омрачил случай с хищником: волк, блуждавший вокруг стада, внезапно оказался перед ней и сильно напугал, хотя почти сразу подоспели Джон с собаками.

Джинни привязалась и к Молли, и к Джозефу, в глазах которого она сильно выросла благодаря знанию цифр. Но более всего – к Джону, который дважды избавил ее от смерти, и был для нее спасителем, защитником, добрым волшебником, привозившим ей из Тихой Гавани лакомства, а с пастбищ – растущие там ярко-оранжевые цветы календулы.

Как-то раз он спросил:

– Хочешь со мной на ярмарку?

Вера ощутила на себе чей-то взгляд и подняла голову. Она сидела в беседке, автоматически подвигаясь вслед за согревавшим скамейку сентябрьским солнышком, и читала книжку без обложки. А на нее, улыбаясь, смотрела Лиза из их компании – высокая, длинноволосая, похожая на русалку.

– Так я и знала, что книжный блогер найдет книжное место!

– А откуда оно здесь взялось? А кто приносит книжки? А кто читает? Так напомнило площадку буккроссинга на Патриарших! Хотя там полочка-«птичья кормушка», а здесь целый шкаф!

Вера засыпала Лизу вопросами. Ваня упоминал, что та – хозяйка этих мест, управляющая отелем, на территории которого они находятся. Лиза оказалась «одной крови» – из книжного племени, и начала рассказывать, как занялась буккроссингом, когда он только-только появился в России и никто в него не верил, и как потом пошла книжная волна, и свободные библиотечки начали появляться везде: в офисах, кафе, городском парке[2]2
  История Лизы рассказывается в романе «Лесная сказка».


[Закрыть].

– Я столько в своей жизни пользовалась книгами, что пришла пора начать о них заботиться. Этот лесной шкаф был первым в Белогорске. Еще в самом отеле есть такой же.

– А можно и там сделать фотки?

– Мы с нашим шкафом что, попадем в блог самой Bukoffki? Я на тебя давно подписана…

В кармане Лизы заверещал мобильник, она извинилась – ее ждут в отеле, она на минуту, сейчас вернется, а поляну уже накрыли, и Вера может туда идти. К отелю – красные стрелки, к охотничьему домику – синие, заблудиться невозможно, Лиза сама продумывала безопасные маршруты.

И хотя Вера в этом уже убедилась, она на секунду почувствовала себя неуютно и одиноко. Ровно на секунду, потому что из-за беседки показался Ершов.

– А как же утки? – удивилась Вера.

– Не знаю. Я с ними сегодня не виделся. Я вообще-то тут давно. Ты не сердись, ты очень самостоятельная и независимая, но я на всякий случай все время шел за тобой. Все-таки это настоящий неогороженный лес, хоть и прилегающий к отелю.

– А зачем было красться? Вылез бы, и шли бы вместе, – искренне удивилась Вера.

– Я и хотел. А потом было так интересно на тебя смотреть, как ты идешь со своими орешками, как всему радуешься. Я шел и любовался. И думал: вот еще до того дерева, и вылезу. А потом ты книжку села читать, и было жалко тебя отрывать, ты прямо в ней утонула. Что за книжка?