Текст книги "Тающий след"

– Это тоже культурная журналистика? – уточнил Ершов. – От прямого значения слова «культура» – возделывание?

– Это то, что я могу делать здесь и сейчас, – признала Вера.

И тут отворилось окно, и раздался гробовой голос:

– Ах ты, проститутка! И еще одна приехала. Так это к тебе она ездит блядовать? Ты зачем сюда заявилась?! А ну выметайся! И не смей здесь появляться, поняла?

Вера остолбенела, соседи сходились на представление, а мама продолжала поливать отборными ругательствами то ее, то Катю и кричала уже во весь голос. И это была ее необыкновенная мама, рыдавшая над «Травиатой» и порхавшая феей по сцене. И все это происходило не в кошмаре и не в какой-то неблагополучной семье из криминальной хроники, а в ее собственной.

Катя пришла в себя и кинулась к машине, скороговоркой прощаясь:

– Я потом позвоню.

Вера – за ней:

– Кать, прости, пожалуйста! Опять она с катушек сорвалась. Не бойся, она сюда не выскочит, она из дома не выходит… Кать, прости!

– Ты ни в чем не виновата, – отрезала Катя, – но как ты в таком кошмаре живешь? Вер, приезжай лучше ко мне сама. Если сможешь. Ваня, ты поедешь?

Крики все еще неслись из окна, побелевшая Вера дрожала – она понимала, что последние человеческие связи тают на глазах, что Катя больше не приедет и к себе не позовет, и у нее не останется ни дружбы, ни общения.

А вот Ершов потрясенным не выглядел, распрощался с Катей и спокойно пояснил Вере:

– Моя машина в очередном ремонте, и Катя меня подвезла. Мне некуда больше спешить. А тебе самое лучшее сейчас – поскорее отсюда уйти. Истерика прекратится, когда у спектакля не будет зрителей. Я это знаю точно.

– Куда уйти? – Вера продолжала дрожать, у нее даже зубы стучали.

– Да все равно куда. Пойдем.

И они пошли по двору, потом по улице, потом присели в другом дворе на лавочку. Вера все ниже опускала голову, ощущая, как начинают пламенеть уши и шея, и представляя, как сейчас выглядит – зареванная, красная, руки в земле. А Ваня стянул с нее рабочие перчатки и вытер руки влажными салфетками, которые нашлись у него в кармане. А потом предложил:

– Вер, не парься. Я не услышал никаких новых слов. Все они давно мне известны. И я даже точно помню, когда их узнал. Когда я учился во втором классе, учительница вызвала мою маму в школу и показала ей тетрадку – на задней обложке были в столбик записаны матерные словосочетания. Моей рукой, в моей тетрадке. «Как такое возможно! Ребенок из такой семьи!» Мать подтвердила, что в семье я такого услышать не мог и, скорее всего, почерпнул эти знания в школе, а записал, чтоб не забыть, – именно потому, что это новый материал. Знал бы наизусть – не понадобилось бы записывать. Так оно, в общем, и было.

– А как оно было? – Вера вытерла нос.

– А я как-то шел в школу без провожатых, и вдруг с одной лоджии на первом этаже пулей вылетела кошка – и помчалась по улице. А следом за ней выскочила благообразная старушка, открыла рот – и понеслось: «Ах ты, шалава! Ах ты, проститутка! Сейчас же вернись!» И дальше много чего про аморальное поведение и незаконнорожденных котят. И все это таким отборным матом, что я прирос к асфальту. Я рос в рафинированной среде и под постоянным контролем, но отдельные слова мне все же были знакомы.

Однако я не представлял, что могут существовать такие сложные конструкции, смысла не понимал и только изо всех сил старался их запомнить. А придя в школу, тут же записал. На допросе, конечно, ни в чем не сознался. Они подумали, что я геройствую, чтобы не выдать друзей или каких-нибудь старшеклассников. И вот теперь, спустя много лет, больше нет смысла скрывать правду. Ты теперь знаешь, кто виноват.

– Знаю: кошка-проститутка. – Вера, у которой еще не высохли слезы, смеялась.

Они до вечера гуляли по улицам, заходили в кафе, в кино, посмотрели «Стартрек: Возмездие», а когда Вера начала прощаться, Ваня ее уверил:

– Тебе не о чем беспокоиться, если ты собираешься туда возвращаться. Она выплеснула агрессию, подзарядилась энергией зрительного зала и будет теперь в прекрасном настроении.

– Ты знаешь, что моя мама бывшая артистка? – удивилась Вера.

– Какая же она бывшая?

А дома и правда были тишь и благодать. Мама вела себя так, будто ничего не случилось, и спросила, какую оперу они сегодня будут слушать. Конечно, отсутствие скандала лучше, чем его продолжение, но Веру это так возмутило, что она не стала включать никакую оперу. Неужели и дальше придется так существовать – от одной бури до другой? А жизнь, в которой есть место искусству, профессии, друзьям, нормальному человеческому общению, собственной семье, пройдет мимо?

* * *

– Значит, для тебя это тоже место силы, – утвердительно говорил Ершов.

– Скорее, место свободы, – уточняла Вера. – А для тебя почему?

– А мы туда все мое детство на дачу ездили. Мать была крупным руководителем, ее фирма сотрудничала с Белогорским НИИ, а она дружила с директором Перехватовым, Катиным отцом. Рядом с их дачей мы свою снимали. Еще у матери здесь был доверенный доктор, вообще узкий дружеский круг. А меня ради социализации время от времени запихивали в местный детский лагерь. Наверно, для меня это тоже место свободы: я был хоть ненадолго предоставлен сам себе.

– Это в лагере-то?

– Поверь мне, лагерь и хождение строем были привольем по сравнению с домашней муштрой. Я же сказал: мама была руководителем. Она безостановочно руководила… Видишь стеклянное здание, похожее на голубой стакан? Возвышается над крышами? Это торговый центр построили. Моя фирма взяла там еще один подряд, и я понял, что мы в Белогорске надолго и пора в нем осесть. Сначала снимал квартиру, чтобы не кататься каждый день из Москвы, потом поизучал рынок вторичного жилья, а потом присмотрел домик. Хочешь увидеть? Это рядом, в Тучково.

– А как же твоя мама? – Веру это больше интересовало. – Как же она согласилась остаться одна?

– Она согласилась остаться одна, еще когда я пошел работать в ту самую строительную фирму, где она была финдиректором. И отлично знает ее специфику. А у меня специальность – теплоснабжение и вентиляция. Климат-контроль, умный дом – вот это все.

– Это она хотела, чтобы ты пошел по ее стопам?

– Я понял, что мне это подходит, хоть там и заправляют старики из прошлого века. Это сокращало сроки вхождения в профессию. Можно, конечно, провести чистый эксперимент – прийти туда, где тебя никто не знает, начать показывать себя. Но на это уйдет много времени, а закончиться в плане карьерного роста может ничем, как бы ты ни старался. А если хочешь делать дело, то лучше заниматься им в режиме наибольшего благоприятствования, а не экспериментировать и самолюбие тешить. Поверь мне, чьим бы сыном ты ни был, вкалывать надо самому и каждый день. И спрашивать будут с тебя, а не с мамы. Но для меня самым главным было то, что у нашей компании объекты по всей стране. А мне жуть как хотелось перестать быть домашним мальчиком, я и выбрал работу, связанную с поездками.

– И всю страну объехал? – восхитилась Вера.

– Почти. Сначала все время опасался, что с мамой без меня что-нибудь случится. Я с детства рос заложником ее возраста. Как только начал себя сознавать, понял, что у меня мама не как у остальных детей. Она очень старая, а значит, скоро умрет. И я, с одной стороны, должен быть к этому готов, а с другой – сделать все от меня зависящее, чтобы это отодвинуть. Быть рядом, прежде всего. Мне это казалось важной, героической миссией. А потом эмпирическим путем выяснилось, что мама прекрасно справляется и без моего героизма. И что и тогда в нем не было необходимости. Что все детство прошло в постоянном и в общем-то бессмысленном стрессе. Если бы я тогдашний знал, что в ближайшие двадцать восемь лет опасаться нечего, я бы просто жил без страха.

– А ты сам нагнетал этот страх пополам с героизмом, или…

Она не договорила – машина остановилась у Катиного дома.

Ершов сам предложил подбросить Веру в гости к подруге – позвонил накануне выходных. Причем не остался ждать в машине, а зашел за Верой в дом, не опасаясь ее мамы – стихийного бедствия. Та смотрела на него, как на диво дивное, и даже не пыталась возражать. Вера, не понимая, как такое может быть, просто вышла из дома – без скандала. До нее доносилось, как мама размышляет с самой собой:

– И откуда она берет таких молодцов? Что они в ней находят? Ведь ни сиськи ни письки.

Дружба с Катей не была непоправимо уничтожена, Вера продолжала приезжать по выходным, и тут очень кстати подворачивался Ваня, едущий в том же направлении. А Катя каждый раз заводила разговор о том, что Вера должна как можно скорее вырваться из домашнего ада, найти жилье и позаботиться о нормальных условиях для работы.

– Так жить нельзя, – убеждала она.

– Но я же не могу ее бросить, – убеждала, в свою очередь, Вера. – Я ее единственный ребенок. Я должна держаться до конца.

– До чьего конца? Ты там отдашь концы очень скоро.

Но Вера была убеждена, что это Ванина мама способна без него обойтись, а ее мама без нее – не способна.

Поездки в Белогорск были глотком кислорода, и она жила от глотка до глотка. Каждый раз, проезжая мимо парка, думалось, как хорошо было бы там погулять, среди больших деревьев; потом в окне направо показывался ершовский голубой «стакан», а в окне налево – витрина с аквариумами, и Вера крутила головой, стараясь рассмотреть и то и другое; а тут уже мелькал ярко освещенный изнутри стеклянный кубик, где возвышались пирамиды книг и среди них ходили люди, – конечно, это книжный магазин, туда обязательно надо зайти! Но и машина, и выходной каждый раз пролетали очень быстро.

* * *

А потом Катя поступила в магистратуру и перебралась в Москву. Как и раньше, на журфаке, она не бросала белогорскую газетку, телепортировалась туда-сюда, и все ее время было рассчитано по минутам. Значит, придется поставить поездки на паузу и снова обходиться без кислорода. И персональный таксист больше не позвонит. Вера понимала, что живет на вулкане, и будь это компьютерная игра, ее персонаж давно разрядился бы в ноль, если бы старая подруга и новый знакомый не пополняли ее уровень жизни.

Она набрела в соцсети на пост о словах, аналогов которым нет в русском языке. Японское «цундоку» – человек, который накупает больше книг, чем может прочитать, японское же слово, обозначающее часть девичьих ножек между юбкой и гольфами – дзэттай-рёики. А вот немецкое geborgenheit – ощущение безопасности и комфорта, когда находишься вдвоем с кем-то из близких. Например, с мамой – тут Веру передернуло. Или возлюбленным – но он не возлюбленный.

Он так и не начал за ней ухаживать, хотя интересовался этой темой в музейном буфете. Он просто появлялся и возил ее к подруге, и каждый день ставил лайки под ее постами, и не просто ставил – он эти посты читал. Он выслушивал сводки событий из палаты номер шесть, понимая суть происходящего и иногда давая дельные советы – в отличие от Кати, которая только повторяла, что Вера должна немедленно оттуда бежать.

Вера подумала, что понять ее способен только тот, кто сам прошел через нечто подобное, и что любой другой молодой человек не только не стал бы регулярно выслушивать бесконечные жалобы, а давно бы сбежал. И не давно, а сразу.

Еще одно слово, которого нет, – koi no yokan, ощущение в глубине души, что ты неизбежно полюбишь человека, которого встретил. Не любовь с первого взгляда, скорее со второго. Предчувствие любви. Да, слова нет, а предчувствие есть.

Он позвонит.

– Вер, привет, хочешь на утиную охоту? Ты не должна будешь никого убивать. Я тоже. Просто мои друзья собираются в охотничьем домике. А в выходные обещают тепло.

* * *

Это была та же компания, которую Вера видела в «Воображаемом музее». Несколько супружеских пар решили отдохнуть без детей, хотя сначала только о них и говорили. А потом желающие отбыли на озеро, и Ваня все-таки с ними, а пара хозяйственных женщин занялись мясом и салатами.

– Конечно, можно взять готовое хоть в нашем ресторане, но кто же приготовит лучше нас, – тоном, не терпящим возражений, заявила самая крохотная, еще меньше Веры, похожая на воробья, считающего себя предводителем стаи.

Вера и не думала возражать и, радуясь, что ее не вовлекают в кулинарное действо, пошла прогуляться по лесу. К чему все эти зажаренные трупы убитых зверей и месиво из овощей, испорченных майонезом, если в кармане есть пакетик с орешками!

Прогуляться по лесу означало осторожно обойти вокруг охотничьего домика, не слишком от него отдаляясь. Вера пыталась вспомнить, когда была в настоящем лесу – может, в начальных классах на экскурсии? – но похоже, что никогда. В младшей школе это был все-таки парк Сокольники. А дачу им с бабушкой не на что было снимать.

Но тут она заметила красивый деревянный мостик через овраг и ярко-красную стрелку на еловом стволе. А впереди, через несколько деревьев, – еще одну. Наверное, это безопасно – пойти по стрелкам. Тем более что охотничий домик все время видно.

Но скоро она перестала оглядываться. На одном дереве из пространства между треснувшей корой выглядывала нарисованная рожа. Леший?! Надо сфотографировать. А может, есть и другие художества? Вот еще одна стрелка. Широкая тропа хорошо утоптана…

И хотя охотничьего домика было уже не видать, заинтригованная Вера шагала по лесу, находя по пути то резную деревянную скамейку, то деревянного же медведя, выточенного из обломившегося елового ствола. А потом ели расступились, и она увидела просторную круглую беседку с широкой круговой скамьей. Рядом стоял – не на курьих, а на крепких деревянных ножках – шкаф, набитый книгами.

Блогерский инстинкт возобладал, и Вера сначала кинулась его фотографировать, словно он мог исчезнуть так же неожиданно, как появился, и уже потом – рыться на полках.

Здесь стояли до боли знакомые советские издания в крепких переплетах, которые выдержат еще лет сто, и даже в лесу; детективы и любовные романы в мягких обложках; глянец и пестрота современного мейнстрима; довоенные раритеты вроде «Пушкин в изгнании» – старинная высокая печать, еще офсета не было; томики манги, несколько книг на английском и немецком.

Кто-то побывал здесь до Веры, все разворошил, и она машинально начала выравнивать книжные ряды. Поискала место для затрепанной книжки без обложки, места не было. Куда бы ее втиснуть…

Растолковав мне, что хозяин дома уехал на пастбища и вернется только к вечеру или уж и вовсе завтра, служанка или экономка – а все женщины на этом острове казались одинаковыми в своих чепцах и клетчатых юбках – церемонно предложила мне перекусить. Я, в свою очередь, попробовал растолковать ей, что хозяин мне совсем не требуется, в отличие от ланча, от которого я, конечно же, не откажусь. Но до здешних мест еще не дошло, что джентльмен может испытывать неудобства путешествия ради путешествия как такового: раз забрался в эдакую глухомань – стало быть, по делу.

Перехватив мой взгляд, которым я окинул стены из красного камня и вековые дубовые балки под потолком, матрона – все-таки, должно быть, экономка, судя по почтенному возрасту, – с гордостью заявила, что их Лэмберт-хаус простоит еще лет двести. Дорогое дерево, некогда привезенное для строительства с материка, служило свидетельством тому, что дом знавал лучшие времена, и первые его владельцы были, несомненно, людьми состоятельными.

А когда я перевел взор на небольшие акварели, стоящие на каминной полке, среди которых выделялся портрет молодого человека, экономка подтвердила:

– Наш хозяин, господин Джон Лэмберт. Он и теперь все так же выглядит, совсем не изменился.

– А это его дочь или сестра? – спросил я, глядя на карандашный набросок – девочку с ягненком на руках. – У обоих схожий задумчивый вид.

– А это наш подарок моря. – Экономка развела руками с непонятной торжественностью.

Как я успел узнать, подарками моря на этом острове, где растительность была исключительно травянистой и совершенно не росло деревьев, местные жители называли любые деревянные обломки, которые приносил прибой и которые высоко здесь ценились. Вероятно, я еще не все верно усвоил. Фразеологизмы, диалекты и местный фольклор интересовали меня не менее ландшафтов. Тем более мне повезло оказаться в здешнем частном владении со словоохотливой собеседницей.

А та, не сомневаясь, что мне, как знакомому хозяина, уже известна вся история, да и в любом трактире об этом до сих пор толкуют, все же не могла не удержаться, чтобы еще раз ее не рассказать – ведь все происходило на ее глазах.

– Больше семи лет уж прошло, сударь мой, как у дальних скал опять разбился корабль. Ведь на всем нашем острове удобное место для пристани только здесь и нашлось, оттого и прозываемся мы Тихая Гавань – ну да это вы и сами знаете. А вокруг гиблые воды, потому и обходят нас суда стороной. Но в тот раз была бурная ночь, никто не спасся. Наутро наши пошли, как водится, обломки подбирать и все, что море вынесет на берег. А Джон заметил – шлюпка болтается на волнах. Не так чтоб далеко от берега, но никто не решался, а он в воду полез – вся как есть одежда намокла. Ведь это большая ценность – лодка, я вам скажу, хоть и о камни побитая… В ней и был подарок моря! Сначала думали, мешок, потом разглядели – дитя завернуто в дождевик и рукавами к скамейке привязано. Никто и не чаял, что живое. У нас на кладбище для таких могил, для в море утопленных, отдельное место есть. А Джон прислушался – дышит! Как сейчас, сударь, вижу: шагает он к дому, почти бежит, а за ним целый хвост зевак, а бесстыдник Вильям в лодку вцепился. Потом отпирался, будто помочь, чтоб назад в море не унесло…

Мой ланч, причудливо сочетавшийся из рыбы и баранины – должно быть, добрая женщина подала гостю все, что имелось, – позволял мне не поддерживать беседу как должно и откликаться лишь кивками и междометиями. Впрочем, разговор и не нуждался в моем участии, так экономка была увлечена своим рассказом.

Им удалось отогреть ребенка, это была девочка, на вид лет девяти-десяти. Несколько дней она находилась между жизнью и смертью из-за переохлаждения и ужасного потрясения. Экономка была в отчаянии, потому что и придя в сознание, дитя отказывалось от еды.

– Только глядит глазами своими большущими куда-то мимо всего. Я взмолилась: ведь не жилец человек, который не ест, что ж я Джону-то скажу, когда он придет! А она вдруг посмотрела на меня и говорит: «Джон? Он придет?» Я обрадовалась: сейчас придет – а сама сую ей ложку с бульоном. Я, говорю, Молли, а тебя как называть?

Но кроме ее имени – Джинни, они ничего не узнали: ни как зовут ее родителей, ни с кем и куда она плыла, ни где жила раньше. Как только при ней заговаривали о корабле, о шторме, глаза девочки туманились от ужаса, ее начинала колотить дрожь, и хозяин настрого запретил экономке и ее мужу Джозефу, своему помощнику, волновать дитя расспросами.

Одежда девочки была изорвана и испорчена морской водой, никаких амулетов, как это водится в романтических сочинениях, на ней не нашли – не имелось ни малейших средств выяснить, кто она и откуда. Джон Лэмберт, разумеется, дал знать властям, а те – куда следует, но почта в те времена была поистине улиточной, любые вести доходили не скоро, да и спустя несколько лет никто не откликнулся. Постановили, что семья девочки погибла в кораблекрушении.

Молли, наблюдая за своей питомицей, окольными путями пыталась дознаться, кто она и каково ее происхождение, но и здесь ничто не наводило на определенные выводы. По сложению и внешности Джинни была не из простолюдинов, и когда начала вставать, то выяснилось, что ни убирать комнату, ни работать по дому она не умеет. Но и к благородным ее нельзя было отнести: она явно привыкла сама одеваться и все время стремилась чем-нибудь помочь Молли, вот только сил у нее было мало, да и Джон запретил нагружать ее работой. Сам рано оставшийся сиротой, он жалел и опекал девочку.

А совсем уж всех озадачил тот случай, когда после большой ярмарки Джозеф страдал над подсчетами, сколько продано шерсти и овец, и, как всегда, путался в цифрах, а Джинни подошла к нему и быстро все пересчитала. И главное, правильно – Джон потом сам проверял. Виданное ли дело, чтобы малое дитя, к тому же девочка, обладало таким уменьем!

Джон предположил, что она и грамоту знает, достал Библию – и правда, Джинни не просто умела читать, все тексты были ей знакомы. Она понимала их содержание и помнила толкования, в отличие от обстоятельств собственной жизни. Больше домочадцы не скучали долгими вечерами, а Молли предположила, что девочка из семьи священника, возможно – миссионера, плывшего куда-нибудь к туземцам.

Но и эта версия вскоре отпала. Как-то раз Джон сочинял письмо по поводу недоимки налога и затруднялся с подписью: «С почтением такой-то» или «Искренне Ваш». Молли искала запропастившийся письмовник, а Джинни убежденно заявила, что по казенным делам надо подписывать «С высочайшим уважением» или «Имею честь оставаться Вашим покорным слугой», а «Искренне Ваш» пишут частному лицу, так же как и «С уважением и любовью». Какое уж тут семейство священника.

Мало того, когда Джон не пожалел листа бумаги, девочка тут же переписала его каракули таким изумительным почерком без единой помарки, как будто всегда только этим и занималась. Обитатели Лэмберт-хауса не знали, что и подумать. Надо ли говорить, что теперь для Джинни нашлись в доме подходящие ей занятия.

Я верно отметил на карандашном портрете мечтательный вид девочки: она была спокойной и задумчивой, но не потому, что чувствовала себя неприютно в чужом доме, а таково было ее существо. Она больше не боялась моря и любила подолгу смотреть на него в окно. Иногда же глядела «мимо всего» и вдруг спрашивала: «А где же сад? Ведь уже пора цвести розам, которые я посадила прошлой весной».

Тогда Джон повез ее на пастбища, надеясь, что она развеется, а горный воздух будет ей полезен. Джинни там необычайно понравилось. Надо сказать, что эти отдаленные края с суровыми базальтовыми скалами и мягким климатом довольно живописны, несмотря на отсутствие деревьев. С высот открывается ничем не загороженный простор, повсюду пасутся стада местных низкорослых овец и пятнистых пони, а к морю сбегают кажущиеся игрушечными домики с зелеными крышами, поросшими мхом и травой.

Среди изумрудных ковров, устилающих здешние склоны, Джинни ожила, поздоровела и выглядела счастливой. К сожалению, эту идиллию омрачил случай с хищником: волк, блуждавший вокруг стада, внезапно оказался перед ней и сильно напугал, хотя почти сразу подоспели Джон с собаками.

Джинни привязалась и к Молли, и к Джозефу, в глазах которого она сильно выросла благодаря знанию цифр. Но более всего – к Джону, который дважды избавил ее от смерти, и был для нее спасителем, защитником, добрым волшебником, привозившим ей из Тихой Гавани лакомства, а с пастбищ – растущие там ярко-оранжевые цветы календулы.

Как-то раз он спросил:

– Хочешь со мной на ярмарку?

Вера ощутила на себе чей-то взгляд и подняла голову. Она сидела в беседке, автоматически подвигаясь вслед за согревавшим скамейку сентябрьским солнышком, и читала книжку без обложки. А на нее, улыбаясь, смотрела Лиза из их компании – высокая, длинноволосая, похожая на русалку.

– Так я и знала, что книжный блогер найдет книжное место!

– А откуда оно здесь взялось? А кто приносит книжки? А кто читает? Так напомнило площадку буккроссинга на Патриарших! Хотя там полочка-«птичья кормушка», а здесь целый шкаф!

Вера засыпала Лизу вопросами. Ваня упоминал, что та – хозяйка этих мест, управляющая отелем, на территории которого они находятся. Лиза оказалась «одной крови» – из книжного племени, и начала рассказывать, как занялась буккроссингом, когда он только-только появился в России и никто в него не верил, и как потом пошла книжная волна, и свободные библиотечки начали появляться везде: в офисах, кафе, городском парке[2]2
  История Лизы рассказывается в романе «Лесная сказка».


[Закрыть].

– Я столько в своей жизни пользовалась книгами, что пришла пора начать о них заботиться. Этот лесной шкаф был первым в Белогорске. Еще в самом отеле есть такой же.

– А можно и там сделать фотки?

– Мы с нашим шкафом что, попадем в блог самой Bukoffki? Я на тебя давно подписана…

В кармане Лизы заверещал мобильник, она извинилась – ее ждут в отеле, она на минуту, сейчас вернется, а поляну уже накрыли, и Вера может туда идти. К отелю – красные стрелки, к охотничьему домику – синие, заблудиться невозможно, Лиза сама продумывала безопасные маршруты.

И хотя Вера в этом уже убедилась, она на секунду почувствовала себя неуютно и одиноко. Ровно на секунду, потому что из-за беседки показался Ершов.

– А как же утки? – удивилась Вера.

– Не знаю. Я с ними сегодня не виделся. Я вообще-то тут давно. Ты не сердись, ты очень самостоятельная и независимая, но я на всякий случай все время шел за тобой. Все-таки это настоящий неогороженный лес, хоть и прилегающий к отелю.

– А зачем было красться? Вылез бы, и шли бы вместе, – искренне удивилась Вера.

– Я и хотел. А потом было так интересно на тебя смотреть, как ты идешь со своими орешками, как всему радуешься. Я шел и любовался. И думал: вот еще до того дерева, и вылезу. А потом ты книжку села читать, и было жалко тебя отрывать, ты прямо в ней утонула. Что за книжка?

– Не знаю, там автор оторван вместе с обложкой. Лиза – прелесть что такое со своим шкафом на ножках! И сама такая сказочная!

– У нее есть сестра, не близнец, но копия. И я за этой ее сестрой пытался ухаживать, а она меня отшила. Тебе все равно расскажут, тут всем про всех рассказывают, так я лучше сам скажу. Вот, сказал.

– Мало ли кто чего пытался, – весело отмахнулась Вера от неведомой сестры. – У меня самой есть экс-муж, которого мама от шила, и даже неразведенный еще. Уж лучше я сама скажу, чем мама… А почему она так с тобой?

– Ну, мне потом рассказывали, будто бы она сказала, что ей не нравятся слишком красивые мужчины, что бы это ни значило.

– А мне нравятся красивые мужчины, – твердо сказала Вера. – Мужчины должны украшать жизнь.

И они целовались в беседке, двигаясь по кругу за солнцем, пока оно совсем не ушло и Вера с Ваней не замерзли.

– Наверное, они уже все съели, – выдохнул Ершов, – и разъехались. А может, ты хочешь посмотреть мой умный дом?

* * *

Умный дом к их приходу включил свет, отопление, чайник и неизвестную Вере мелодию – это оказался минималист Кейдж[3]3
  Джон Милтон Кейдж (John Milton Cage Jr.; 5 сентября 1912 – 12 августа 1992) – американский композитор, философ, поэт, музыковед, художник.


[Закрыть], известный тем, что сочинил еще одну музыку, без единой ноты. Дом изнутри тоже был минималистским, а может, просто пустым после ремонта, но главным в просторной гостиной была не обстановка, а панорамное окно в пол. Веру притянуло к нему сразу с порога.

В черном космосе прямо под ее ногами переливались золотые огни. Одни победно сияли, другие мерцали, третьи подмигивали, пунктиры движущихся мелких огоньков разбегались во все стороны. Созвездие было живым, оторвать от него взгляд было невозможно.

– Ну, теперь ты своими глазами видишь, что Белогорск – это место силы? – Ваня вырос за плечом. – И почему надо было переселяться не в него, а именно сюда, в Тучково?

– Так это Белогорск? – поразилась Вера. – Я думала, что-то сказочное, огромное… может, кусок Москвы.

– Нет, это та самая деревня, по которой мы только что ехали. С избушками и палисадниками. Это эффект обзора. Мы на самой верхней точке местности и видим как город с пригородами, так и все населенные пункты вокруг. Я в этом коттеджном поселке все дома обошел. Они одинаковые, как кирпичи, но я же знал, что ищу. Можно сказать, что я купил это окно.

– Отсюда не хочется уходить, – зачарованно сказала Вера, опускаясь в кресло-мешок.

– И не надо. – Ваня уселся рядом прямо на пол. – Я и сам здесь постоянно зависаю. Это здорово, что тебе у меня понравилось, я думал – а вдруг нет…

– И что тогда?

– Тогда бы мы пошли целоваться в машину, как американские школьники, – серьезно ответил он.

В голове пронеслось: geborgenheit и koi no yokan, защищенность и предчувствие любви… Но это уже не предчувствие, нужно еще одно слово, которого нет – предчувствие, которое на глазах превращается в чувство. Однако изобретать такое слово было уже некогда.

* * *

Вера бесшумно ходила по комнатам, освещенным утренним солнцем, и все больше убеждалась, что ремонт тут ни при чем. Это было самое настоящее жилище минималиста: белые стены, голые полы, много воздуха и много пустого пространства. Такие интерьеры она до сих пор видела только на картинках в Интернете.

В спальне – только кровать. В гостиной – только диван и кресло-мешок. Никакого декора, никаких мелких деталей. На окнах вместо занавесок – незаметные жалюзи. В ванной – одно полотенце, одна зубная щетка и один флакон с шампунем, он же гель для душа. Это не последствия недавнего переезда, это образ жизни.

Хозяин не просыпался, и Вера продолжила экскурсию. Одна из комнат на втором этаже отличалась от остальных: там был и маленький уютный диванчик, и комод, и стол у окна – нет, это широкий подоконник, превращенный в стол…

– А здесь замысливалась гостевая комната, – пояснил Ваня. Он наконец проснулся, и то ли солнце его так освещало, то ли он сам сиял. – Ты ходишь на цыпочках, как балерина!

– Я честно хотела любоваться тобой спящим, – засмеялась Вера, – но ты уткнулся в подушку. Эх, не успела проникнуть в твои тайны – ни шкафов, ни скелетов!

– А на что они мне. Я с командировочных времен привык, что все имущество помещается в чемодан. – Ершов распахнул еще одну дверь – в небольшой комнате действительно стоял чемодан. – Тут предполагалась гардеробная, а на самом деле это…

– Чемоданная!

В гостиной Вера еще раз обвела взглядом стены и углы.

– А где у тебя телевизор? В какой-нибудь отдельной телевизорной?

– Нигде. Я фильмы с ноута смотрю. Надо купить телевизор?

– Ни в коем случае.

Вера пила кофе, а Ваня наболтал себе какой-то протеиновый коктейль из банки со спортивным питанием.

– Я всегда встаю в одно и то же время, – он не оправдывался, а размышлял вслух, – у меня встроенный будильник в голове. А сейчас он отключился. В одном фильме есть фраза, что в жизни надо найти своих и успокоиться. Когда у меня появились мое окно и друзья, которых ты видела, то показалось, что я нашел все, что надо. Но только теперь понимаю, что только теперь нашел.

– И так беспробудно успокоился?

– Если принять это за показатель… А еще мне всегда раньше хотелось, чтобы женщина сразу ушла. Чтобы, когда все произойдет, она просто взяла и исчезла. А сегодня открываю глаза, вижу, что тебя нет – и понимаю, что сейчас сдохну.

– Это самое-самое лучшее в мире объяснение в любви, – откликнулась Вера. – А я забыла, что мне надо возвращаться в ад. И что я не вернулась туда вовремя. И мне абсолютно все равно, что мне за это будет!

* * *

– Да я его и не замечала никогда. Это мой старший брат с ним дружил, а я была в другой детской компании. Вер, дело не в Ваньке и даже не в том, что он играет в твоего спасителя! Все обожают эти игры. У меня в шестнадцать лет была криминальная эпопея местного масштаба, когда все друзья меня спасали – и им это ужасно нравилось, а я так просто наслаждалась[4]4
  Эта история рассказывается в первой части романа «Территория юности».


[Закрыть]. Когда-нибудь расскажу, если захочешь. Вер, дело в тебе. В эти игры главное не заигрываться, а самой решать свои проблемы. Проблемы отдельно, мужчины отдельно. Тебе надо куда-нибудь съехать, прийти в себя, и уже тогда устраивать личную жизнь.