Текст книги "Тающий след"

– Кончай это детство, – морщился муж, включая телевизор. – Засунь свои фантазии в корзину, нормальную тему потом возьмешь, а сейчас займись делом. Что важнее – твои уроки или моя диссертация?

Телевизор вообще был у них третьим. Вероника никак не могла привыкнуть, что он постоянно бубнит. А один раз, сидя на коленях у мужа, открыла глаза – и увидела, что тот занимается с ней любовью и одновременно смотрит телевизор.

Зарядили осенние дожди, было холодно, но отопление еще не включили, и привычно усесться у батареи было нельзя. Вероника тряслась под пледом, потом укрылась еще одним одеялом, потом решила погреть ноги в тазике с водой. Но лучше не становилось, и последняя мысль была такая знакомая: чтобы кто-нибудь пришел и забрал ее отсюда. Она попала куда-то не туда. Здесь жил абсолютно чужой человек, ей нечего было здесь делать.

* * *

– Вероничка, позвать Леню? – Над ней склонилась бабушка.

Унылое пространство вокруг выглядело как больничная палата.

– Ну уж нет! Ноги его здесь не будет! Уж я позабочусь об этом!

А этот вихрь, конечно, был мамой.

И Вероника узнала, что у нее был грипп с запредельно высокой температурой, который спровоцировал выкидыш. Она потеряла много крови и долго была без сознания.

– Мерзавец довел ее до смерти! Я чуть не потеряла дочь! Он войдет сюда только через мой труп! И не говори мне, Ида, ничего – я же вижу, что она не хочет его видеть! Ни о чем не волнуйся, золотце. Я заберу тебя домой, ты обо всем забудешь. Я никому не позволю сломать твою жизнь! Кто же, кроме мамы, о тебе позаботится!

И мама действительно увезла ее домой после выписки. И это снова был другой дом. Старый, сырой, с протекающими панельными стенами, в поселке на краю леса.

– Москва нам больше не по карману, зато здесь воздух! Ты быстро пойдешь на поправку. И этот гад тебя здесь не найдет, не волнуйся!

Но Вероника долго не выздоравливала и могла только лежать, уставившись в облезлую стену. Мама сначала деятельно носилась вокруг нее, а когда ее энтузиазм угас, появилась Ида.

Чужая комната наполнилась теплом – Ида привезла обогреватель, знакомый чайник со слоником, недочитанную «Шагреневую кожу» и еще две начатые в той, другой жизни книги.

Вероника всегда читала сразу несколько: по учебной программе, по совету Иды, по рекомендации литературных знатоков, то, что читают друзья, плюс что-нибудь спонтанное. А еще были бесконечные топ-10 и топ-100 шедевров, которые нельзя не прочитать. А еще – книги внезапные, как удар молнии: купи меня немедленно, или будешь жалеть всю жизнь! А рядом с ними на витрине – издания неземной красоты, которые до дрожи хотелось забрать домой, чтобы нюхать, листать, устраивать на полке, разговаривать, любоваться – «моя прелесть». И те, что как-то сами оказывались в руках по пути в кассу и так и назывались – «попутная песня». И те, что на будущее, и те, что на выходные, и «умные», и «легкие», и «вечные», и «расширяющие кругозор», и «все по 30», и «все по 50». С потрясающей обложкой и с захватывающим сюжетом. Книги по сериалам. Книги, упоминаемые в других книгах.

И всё это осталось в прошлом. Вероника раскрывала их, одну за другой – но там больше не было той жизни, которая интереснее и ярче реальности. Она не включалась. Стало наконец понятно шекспировское «слова, слова, слова» – это были просто груды слов, словари, старые архивы. Мало того – они обступили ее, пытаясь сообщить что-то ненужное, выкрикивая свои слова все сразу, одновременно, заполняя пространство нарастающим скрежетом, грохотом, криком. Это больше не были старые друзья, в компании которых время пролетало так приятно, – это были агрессивные скопища, отъедающие ее жизнь.

Хотя никакой жизни, собственно, не было. Вероника видела вокруг себя застылый мир, в который и она, и все остальные пришли в самый неинтересный момент, когда все уже открыто, описано, классифицировано и рассказано. И все уже навязло, и никто здесь не нужен, и делать здесь нечего. И особенно абсурдно – запихивать в себя мертвечину бессмысленной информации.

– Ты пока еще слишком слаба, – утешала Ида, но Вероника испуганно трясла головой:

– Нет, это не то. Я совсем не могу ни читать, ни заниматься. Я честно стараюсь, но ничего не понимаю, не запоминаю. Как же я буду учиться? Как сессию сдавать?

– Все наладится. Возьмешь академический…

– Но он же когда-нибудь кончится! А я не могу… я не хочу туда возвращаться! В ту жизнь, во всё, что с этим связано… Ида, я вечно все порчу! Сначала потеряла голос и то будущее, которое могло бы быть. И вот теперь опять, опять все испортила!

Она хотела продолжить, что когда-то мечтала стать артисткой, как мама, а становится, как мама, неудачницей, но услышала саму себя – что она кричит, жалуется и плачет. Как мама. Те же нотки, та же неостановимость – то, чего она сама так в маме боялась, от чего всегда хотелось убежать. Горло перехватило, и Вероника могла только шипеть, как в детстве после операции.

А Ида наливала ей из слоника чай.

– Ты самая никчемная на свете, правда? Ты не просто никчемность, а самая-самая? И весь зрительный зал замирает в восторге и ужасе?

И Вероника уже смеялась, и из фольги от шоколадки они сделали корону, а слезы все еще капали – и главное было не закапать слезами и чаем широкий тяжеленный альбом по искусству, который служил подносом. Как только Ида его довезла…

* * *

Однажды Вероника перевернула обложку подноса – просто так, механически. Она не сразу отследила, что произошло. Только будильник потом показывал, что прошло несколько часов, а по ощущениям это были минуты. Главное, она совсем не устала. И жизнь не была больше серой тоской. И еще – было все равно, что она неудачница. Она провела все это время, листая страницы без текста, на которых были только старые картины – наподобие тех почтенных книг из обязательных списков, которые каждый уважающий себя… должен-обязан… чтобы считаться культурным…

Изображения больше не были плоскими. Они стали трехмерными, объемными – и впустили ее в себя, как будто дверь открыли. Вот это Вероника увидела ясно: одна дверь перед ней закрылась, а другая открылась, синхронно. Так же как когда-то у Иды с ее бездонными шкафами открылась «книжная» дверь.

Ида привозила другие альбомы, и Вероника переселялась в них и проводила там целые дни. А потом перебиралась следом за художниками, картинами и эпохами в другие книги – искала, находила, шла по следу – и все понимала и помнила. И не было никаких закрытых дверей: когда открывались одни, другие оставались распахнутыми, комнаты в этих мирах шли анфиладами, как во дворцах и музеях, и можно было свободно перемещаться в любую. И можно было там блуждать, как когда-то – в книжных мирах.

– Тебе не мешает этот образ доброго дедушки на облаках? – спрашивала Ида, когда они вместе рассматривали микеланджеловское «Сотворение Адама». – Для меня он долго был барьером в отношениях с Богом… А недавно я прочитала, что один исследователь рассмотрел на этой фреске детальное изображение головного мозга, зашифрованную картинку с Высшим разумом.

Тогда Адам – это эмбрион, вдруг увидела Вероника. Такой младенец-гигант с поджатыми ножками.

– Смотри, какая у него беспомощность во взгляде. Смотри, как ему страшно! Они же расстаются навсегда! Он только что был замыслом, а стал самостоятельным существом, отделился.

Но это расставание – для жизни, а мой ребенок тоже пришел в этот мир – и ничего не успел! И для него ничего не сбылось! Ничего не успело начаться! Он ничего не смог ни пережить, ни почувствовать, кроме, наверное, боли и страха! А я даже не успела понять, что он у меня был! Мы вообще не встретились, мы сразу расстались! Ида, и они говорят, что больше у меня не будет детей!

– Всё, что мы можем, – это сейчас его оплакать. – Ида обнимала Веронику. – И если у человека, даже небывшего, есть те, кто плачут по нему, то это больше, чем ничего. Этот мир – всегда встреча-прощание. Поэтому так хочется защитить любимых людей. Это единственное, о чем никогда не жалеешь.

* * *

С Идой тоже приходилось расставаться, хоть и ненадолго – она собиралась в санаторий. Вероника уже начинала вставать, а стена над ее кроватью была увешана репродукциями из журналов «Художественная галерея». Коллаж постепенно перебирался на другую, внешнюю стену с протекающими швами, и потеки перекрывались новой реальностью. И то, что раньше было пустотой и убожеством, оказалось пространством, которое можно осваивать и где можно взять разбег. У нее был целый мир, который можно улучшать и украшать, он этого ждал и в этом нуждался.

– Вероничка, а ты пиши мне письма. Все, о чем мы обычно с тобой говорим. А то я много пропущу, мне жалко! Ты так быстро продвигаешься. Вот прямо записывай все подряд, каждый день, все свои мысли, быстро-быстро. Не думай об ошибках и не поправляй – пиши и пиши.

– Ты научилась пользоваться компьютером? – пошутила Вероника.

– Мне Марлена будет помогать. Она говорит, что продвинутая. Вот, написала на бумажке свое «мыло» какое-то.

А по приезде Ида предложила:

– Может, тебе и правда не возвращаться в филологию? Зачем читать чужое, когда можно писать свое. Ты ведь интересно пишешь. Самостоятельные мысли. Ты когда-нибудь думала о журналистике? Я тут показала твои «письма бабушке» знакомым знакомых – одобрительно отозвались, грозились даже где-то напечатать.

Писать? Журналистика? Это значит – постоянно общаться с чужими людьми и все время краснеть до ушей, вместе с ушами? Но вслед за этим Вероника представила чистый лист… нет – пустой экран ноутбука с подмигивающим курсором: давай, начни уже. А потом – изумительно красивый арт-блокнот, который видела в «Библиоглобусе» – с вангоговскими ирисами на обложке, островками цитат и фрагментов картин на разноцветных страницах. Если его купить, счастливый блокнот, все получится!

Это было больше, чем чистый лист – незавершенный мир, который ждет ее участия. И она нужна не только самой себе или Иде, а всему этому постоянно обновляющемуся миру. Там будет все другое! Новое!

И когда новенькую спросили, как ее зовут, она ответила:

– Вера.

Часть вторая

В десять утра в корпусе импрессионистов Пушкинского музея никого не было. Посетители начинали с главного здания, на что Вера и рассчитывала, и можно было походить в тишине и одиночестве, и видеть не головы на фоне картин, а сами картины.

Когда она прошла все залы и этажи и спустилась к началу выставки, от Модильяни к Каспару Фридриху, и уже собиралась повторить забег, раздался голос, который никак не мог принадлежать музейной смотрительнице:

– Привет! Ты тоже жаворонок?

Прошло три года, но Вера его узнала – это был тот самый лыжник из Белогорска, естественно, без лыж, но все равно выглядевший по-спортивному со своими размашистыми движениями. Размахивал он складной картой: на выставку «Воображаемый музей» привезли шедевры из разных стран и развесили не в одном зале, а сразу во всех, среди постоянных коллекций. Их надо было отыскивать по всему зданию, и чинное посещение храма искусства превращалась в квест. А на карте была шпаргалка – схемы залов с миниатюрами картин.

– Какое там, я бедная сова, – вздохнула Вера, – вскочила в семь, чтобы прийти к открытию.

– Ваня! Ершов! Мы здесь! Мы идем к ботинкам Ван Гога, догоняй! – Нестройный хор мужских и женских голосов, раздавшийся с лестницы, упростил задачу вспомнить имя.

– В шею их сейчас вытолкают, а не к Ван Гогу, чтобы не орали, – прокомментировал Ваня, но догонять друзей не спешил.

– Эта выставка такая залипательная, я здесь уже второй раз.

– А меня друзья с собой прихватили. Им чем старее на стенах навешано, тем лучше.

– А тебе, что ли, не нравится? – удивилась Вера.

Он попытался объяснить:

– Ну, раньше люди любили современное искусство и все время заказывали новые картины, новую музыку. Даже для обедов или проводов гостей, чтобы и в прихожей каждый раз что-то другое звучало. А мы, наоборот, повернуты в прошлое. Все новое считаем менее ценным и ходим пережевывать вчерашний день.

– Ну, так тебе в другой музей, на Петровке, – пожала плечами Вера, одновременно думая, как можно в этой теме покопаться – почему люди живут эстетикой прошлого. И отчего большинству до сих пор не приелись гармония живописи пятнадцатого века или стихосложение девятнадцатого…

– Да я там был. И здесь тоже, меня сюда мама все детство водила в культпоходы. Я, наверно, сегодня первый раз без нее, сам по себе – прислушиваюсь к новым ощущениям.

– А мне всё интересно, и новое, и пережеванное, – отозвалась Вера, припоминая, что эта его мама – старая-престарая. Надо же, как запоминаются разные мелочи. – Но сегодня я сюда не ради картин, а ради табличек.

– А что в них такого? – Ваня уставился на ближайшую табличку.

– А вот смотри.

Они стояли у «Прыгающей лошади» Констебла. Под именем художника и названием картины было обозначено место ее «прописки» – Королевская академия искусств, Лондон. И рядом изображено помпезное здание.

– Я представляю, как туда вхожу, – торжественно сказала Вера. Перешла к «Анжелюсу» Милле и указала на силуэт музея Орсе на табличке: – А теперь я поднимаюсь по этим ступеням. Потом по этим, и по этим – и все двери распахиваются передо мной. Понимаешь?

– Понимаю, – воодушевился Ваня Ершов. – Возьми меня с собой. Я тоже хочу восходить по классическим лестницам.

– Ну давай и ты восходи. Ты вроде не мешаешь. Я хотела во всех этих галереях вот так побывать, чтобы, когда я там окажусь на самом деле и буду подниматься по настоящим лестницам, вспомнить, как это уже было. И все зарифмуется.

– А когда ты там окажешься?

– Совсем скоро! Я выиграла грант. Осталось сдать госы, получить диплом, и я поеду в Италию, и проведу там целый год! И буду потом заниматься культурной журналистикой!

Солнечные зайчики плясали по паркету и стенам. Казалось, их источником было не окно, а сама Вера, излучавшая столько счастья, что оно заполняло все пространство вокруг нее, и им не жалко было поделиться с первым встречным.

Они поднялись по ступеням варшавской, амстердамской, венской галерей, а потом перед ними опять оказался Амстердам с ботинками Ван Гога, а потом – снова «Адам и Ева» Климта, огромные, золотые.

– Мы ходим по кругу, – весело заметила Вера. – А твоей компании нигде нет. Наверное, ушли на третий этаж.

Зал постепенно наполнялся посетителями, и восходить по ступеням среди них расхотелось. Посторонние портят игру. А Ваня не был посторонним: первый раз они встретились на интервью в день памяти Пушкина, а второй раз в Пушкинском музее – это тоже зарифмовывалось.

– В любом общественном здании есть две точки схода, где потерявшиеся имеют шанс найтись, – буфет и туалет. Пойдем в буфет, – предложил Ваня и уточнил: – Можно тебя угостить, или ты из таких девушек, которые сами за себя платят?

– Я из таких, – подтвердила Вера.

– Что, и пальто нельзя подавать? И цветы дарить?

– Я не люблю цветы в вазе. Они быстро умирают.

– Я вообще-то тоже… А как же за тобой ухаживать?

– А ты собираешься за мной ухаживать?

– Да вот он где! Он в буфете все это время сидел!

Громкоголосые ершовские друзья появились в точке схода, но, заметив, что сидит Ваня с девушкой, свернули шуточки и скромно уселись за дальний столик. Вера узнала среди них Катиного брата Алешу, а еще – Ирину, редактора Катиных газеты и радио, хотя видела обоих только однажды, в тот же день, что и Ершова. Ее радовало любое подтверждение профпригодности, особенно – своей фотографической памяти.

– Твои друзья – из Белогорска? – удивилась Вера.

– Ну да. Я сам теперь из Белогорска. Моя компания получила там большой заказ, усадьбу историческую будем реставрировать. Так я туда перебрался, чтобы не ездить каждый день.

Звук был отключен, как и положено в музее, но мобильник прыгал в кармане, давая о себе знать. На экране была надпись, которую Вера видела крайне редко, всего пару раз за эти три года: «МАМА». И сразу поняла: Италии не будет. Не будет ничего. Она не взойдет ни по одной лестнице. Мама возвращается домой. Закончилось очередное женское счастье, вместе с деньгами за бабушкину квартиру.

– Вероника, немедленно приезжай! Я при смерти! – захлебывалась трубка.

Все еще хуже?!

– Что-то случилось? – сразу догадался Ваня. – Может, тебя подвезти? Ты не забыла, что я твой личный таксист?

* * *

Всю дорогу в голове всплывали страшные картины: ДТП, реанимация, мамин возлюбленный оказался маньяком… Но мама лежала дома на диване целая и вроде невредимая. Фельдшер скорой помощи, сделавшая ей укол, добродушно повернулась к переполошившейся Вере:

– Да ничего особенного, давление подскочило. Когда первый раз, всем кажется, что это смерть с косой.

Мама бросила на нее испепеляющий взгляд. Она – не все! С ней происходит что-то исключительно страшное!

Потом, задним числом, Вера узнала, что мама прочитала книгу о женщине, которая легла в кровать на целый год и упорно не вставала, надеясь исцелить таким образом свои душевные раны. А тогда она замирала от ужаса, возила маму на такси в бесплатную поликлинику и к частным специалистам, приглашала на дом тех, кто соглашался ездить по домам. Самое главное, все они что-то у нее находили – и терапевт, и кардиолог, и невропатолог, и эндокринолог – и перекрестно посылали друг к другу и на бесконечные анализы и исследования. Только психиатр, к которой Вера уговорила маму тоже обратиться из-за нескончаемых рыданий, сказала:

– У вашей мамы не болезнь, а плохой характер. Но я могу выписать ей антидепрессанты. А вы сами принимайте глицин. Носите его всегда с собой, и чуть что – таблетку под язык.

Но мама отказалась от антидепрессантов, ей как будто хотелось страдать.

«Ты самая несчастная на свете, правда? – перевела это Вера на язык бабушки Иды. – Самая-пресамая? И весь зрительный зал замирает в восторге и ужасе?» Ей было ясно, что причина непонятных болезней – в утрате «женского счастья», но мама не желала «об этом поговорить». Ни с врачами, ни с Верой. Любой Верин вопрос вызывал приступ рыданий, и она отступилась.

А мама большую часть времени лежала, поминутно подзывая ее к себе – что-нибудь подать, где-нибудь растереть, посмотреть, какой чудодейственный БАД она увидела в газете. Вера попыталась устроиться на офисную работу, но мама не могла долго оставаться одна, поминутно звонила, рыдала в трубку, и пришлось перейти на фриланс. Копирайтинг и корректура много денег не давали, и приходилось увеличивать нагрузку. При этом находить время для работы было сложно: мама весь день призывала Веру к себе или, наоборот, могла выспаться днем и потом до утра бодрствовать, то и дело подавая голос. Приходилось ловить спокойные промежутки и работать, когда получится. А как-то раз Вера услышала, как мама жалуется подруге по телефону:

– Да она же дрыхнет до обеда! Не дозовешься. Лежу тут совсем одна, заброшенная. Совсем ничего для меня не делает. И на работу не ходит. Ну что поделаешь, это мой крест.

Вера предпочитала «смахивать» такие моменты – что она, маму не знает, как та заигрывается в свои роли и входит в раж? Да ведь никто, кроме нее, Веры, не понимает этого и не способен ее вовремя переключить, отвлечь внимание. Кто бы стал с ней так возиться, как она, имейся даже гипотетический миллион для лучшей в мире клиники?

Вера достигла совершенства в предотвращении бурь, виртуозно включая в нужный момент позитивный фильм вроде «Моя семья и другие звери», чтобы мама посмеялась, или радиопередачу «Серебряные нити», где гипнотический голос психотерапевта-ведущего замедлял, как на проигрывателе, скорость кипения мыслей.

Потом она нашла полные юмора аудиокниги Джеральда Даррелла о его путешествиях в Африку и Южную Америку и поимке зверюшек для зоопарка. Какое-то время можно было под них спокойно обедать, и обед не превращался в наказание со слезами и проклятиями на десерт.

Удалось обезвредить и вечера – на телеканале «Культура» начался проект «Большая опера». Вера с мамой следили за выступлениями молодых артистов и так увлеклись, что, даже когда конкурс завершился, продолжили смотреть в Интернете записи разных театров и волшебные фильмы-оперы Дзеффирелли.

Для Веры неожиданно распахнулась еще одна дверь, как это было когда-то с альбомами по искусству. Опера оказалась не вымороченным архаичным жанром с неразборчивыми ариями, неправдоподобными сюжетами, картонными страстями и тяжеловесными примадоннами. Это был нематериальный мир, целиком сотворенный из человеческого голоса: на единый миг звучания создавались и близость, и верность, и горечь, и одиночество, а все вещественные подробности растворялись и уходили на задний план. И Вера перемещалась в этот звучащий мир, вместе с героями пропевая все внутренним голосом по субтитрам или либретто, найденным в Сети. А порой вдруг слышала знакомые и прямо-таки родные арии – из альбома Иды со старыми толстенными пластинками.

Мама тоже не могла оторваться от экрана. Они смотрели вместе «Кармен», «Богему», «Волшебную флейту», «Норму», «Аиду», «Онегина», «Мадам Баттерфляй», «Тоску», «Дона Карлоса» и «Дона Жуана» в разных постановках и были в тот момент не просто мамой с дочкой, а родственными душами, их охватывали одни и те же чувства, они сидели, обнявшись, а в конце горячо обсуждали сюжет и артистов.

Мама слушала и рыдала, но эти рыдания были не истеричными, а просветленными, она часами могла потом говорить о своей молодости, своих спектаклях, врагах и друзьях, и все мужчины в этих рассказах были у ее ног, а все злодеи – повержены. Вера с детства помнила эти истории и уже отделяла в них правду от вымысла, но готова была слушать еще и еще, как продолжение только что увиденных оперных сюжетов.

Правда, со временем светлые промежутки после арт-терапии становились все короче, и мама, которая только что плакала над судьбой Джульетты и умилялась собственным дарованиям и успеху у публики, уже через несколько минут набрасывалась на Веру с какими-нибудь обвинениями. Но та продолжила верить в великую силу искусства, в катарсис, и отыскивала следующий спектакль.

А потом в тридцатиградусный мороз прибегала из аптеки и слышала, что надо сходить в еще одну, на другой конец города, потому что мама забыла сразу сказать, и идти надо именно в эту аптеку, другая не подойдет.

«Ей что, совсем меня не жалко?» – растерянно думала Вера, глядя, как та во что бы то ни стало стремится настоять на своем, и вдруг понимала: да, не жалко. Вера здесь нужна только для того, чтобы ее обслуживать.

И в то же время никто не смог бы ее разуверить в том, что разбитое сердце и расстроенные нервы лечатся любовью и заботой. Но чем больше Вера старалась, чем терпеливее была, тем неизлечимее становились мамины болезни, а сама она непонятно озлоблялась – уже не против судьбы, завистников и неверных возлюбленных, а против нее, Веры.

Стало тепло, мама усаживалась у раскрытого окна и беседовала с соседями – об ужасной никчемной дочери, на которую потратила свою молодость и которая нигде не работает и за ней не ухаживает, ничего для нее не делает, травит таблетками. Вера это слышала, видела, что люди на нее косятся и перестали здороваться, но говорила себе, что и это – ее крест, затыкала уши и уходила в работу. Из перевернутого мира – в виртуальный.

* * *

Она стала блогером. Вера больше не могла ходить на концерты и выставки, но книги читать можно было и дома. Сначала, когда она еще думала, что мама на краю могилы, то совсем не могла читать, никакая информация не воспринималась – как несколько лет назад, во время ее собственной болезни. Книги снова стали мертвыми. Однако обнаружилось, что она может просто на них смотреть.

В одной из читательских соцсетей на страничке каждого произведения были представлены все его издания, от исторических до современных. Вера сделала это открытие, найдя любимую осеевскую «Динку», и начала искать книги своего детства, из утраченной бабушкиной библиотеки, одну за другой. Какое это было чудо – видеть те самые обложки, которые, казалось, сохранились только в памяти!

Они возвращались к Вере, словно старые друзья, она заглядывала им в лицо, и они узнавали друг друга. Она заново расставляла их по полкам и как будто снова проживала дошкольные, школьные, студенческие годы. Жизнь словно сшивалась заново из разодранных клочьев, восстанавливала целостность и смысл. Только полки были электронные.

Это был исцеляющий процесс. Параллельно шло осознание, каким книгам она особенно благодарна и какие невозможно вычесть из судьбы. Вера решила выбрать топ-10 и сделать для себя небольшие заметки, а они автоматически попали в общую ленту рецензий. Вера начала ее читать – и утонула. Лента обновлялась ежеминутно и нарастала, как волна. Спонтанные читательские отклики оказались интереснее причесанной литературной критики. Этот сайт был не только картотекой с информацией о книгах и площадкой для приватных читательских дневников. Она попала на планету читателей.

Сюда приходили, чтобы полистать отзывы, посмотреть на книжные новинки и узнать их рейтинги, поиграть в литературные игры, обменяться книжками, обсудить их в клубах по интересам. Но самым большим открытием стало то, что читатели – существуют! И их – великое множество! А горевание о том, что люди разучились читать, мягко говоря, неактуально. Да и слухи о смерти книги преувеличены.

Читали все – люди разных возрастов, с разным уровнем образования и различными вкусами. И все они не ленились высказывать свое мнение о прочитанном. Какие только отзывы здесь не встречались – от корявых до изысканных, развернутые рецензии, написанные по-английски, и восторги в три строки: «Прочитал Гоголя! Думал, скучно, а оказалось здорово! Буду еще читать!»

И Вера сказала самой себе: с возвращением. Это был ее мир. Теперь она не только «генерила контент» для заработка – она возвращалась в профессию, о которой мечтала. И книги снова ожили, и она наверстывала пропущенное, одновременно улетая в множество вселенных – Макса Фрая, Нила Геймана, Акунина, Пелевина… И стойко переносила все, что случалось в том, другом мире, где она была плохой дочерью. Достаточно было напомнить себе, что сейчас она включит компьютер и вернется в свою настоящую жизнь. Вера вела свой бложик, потом начала публиковаться на электронных площадках, пишущих о литературе и искусстве, в электронных версиях бумажных изданий.

Поначалу она привычно делилась хорошими новостями с мамой, но та не радовалась: во-первых, звездой могла быть только она, а во-вторых, мама ревновала Веру ко всему на свете. Вера имела право только находиться рядом с ней и заниматься исключительно ее делами. Ну и все-таки зарабатывать на жизнь на этом своем компьютере. А если она занимается чем-то еще, значит, недостаточно загружена, и неотложные дела для нее тут же находились. Верина комната постепенно заполнялась книгами, которые издательства и авторы присылали ей на отзыв, – этого нельзя было не заметить, но мама не замечала.

А Вера уже поняла, что не сможет ни сделать маму счастливой, ни заслужить ее одобрение и любовь, как бы ни старалась. И что в ее интересах привлекать к себе как можно меньше внимания. И так каждый шаг под контролем.

* * *

Вериным успехам радовалась Катя. Она вернулась из Германии со стажировки в российско-германском институте журналистики в свою маленькую газетку и как-то раз пригласила подругу в Белогорск на пресс-конференцию о реставрации их знаменитой Благовещенской усадьбы. Мама объявила это предательством: как это – бросить ее на целый день! Как это – Вера уедет куда-то за город!

– А я тут погибаю без воздуха, у окошка с видом на помойку! Ни кустика, ни деревца, ни один солнечный луч не проникает!

Но Вера решила ехать во что бы то ни стало. И психиатр ей советовала: «Вам надо летом обязательно куда-нибудь на время уезжать и менять обстановку». Хоть на один день, но она вырвется! А потом всю дорогу мучилась, воображая то какой-нибудь припадок, который происходит прямо сейчас, то скандал, ожидающий ее по возвращении.

Оказавшись в усадьбе, Вера поняла, насколько одичала за год в четырех стенах. Работать она не разучилась, все заготовленные вопросы задала, всю необходимую информацию записала. Но потом их пригласили на фуршет, больше похожий на пикник у озера, и радость жизни – чужая радость чужой жизни – ослепила Веру и обездвижила. Солнце заливало берег, над волнами носились речные чайки и ласточки, люди вокруг хохотали и звенели посудой, наигрывала музыка, а Вера сидела на дальнем пеньке, уткнувшись в ноутбук. Она не могла со всем этим справиться, не могла присоединиться к нормальной человеческой жизни, хотя ощущала изумление и счастье именно оттого, что люди вокруг – нормальные, и от них не надо постоянно ожидать подвоха. Катя пыталась ее с кем-то знакомить, и уже знакомые лица мелькали в толпе, вроде Ершова, но Вера так и просидела на своем пеньке, как когда-то – под столом у бабушки. Постепенно начиная оттаивать. Безопасность и покой! Она могла бы всю жизнь так просидеть, глядя на волны и пляшущие на них солнечные дорожки.

– Тебе надо чаще выходить в свет, – озабоченно сказала Катя на прощание. Вера с энтузиазмом закивала. – И вообще, может, пора найти стабильную работу и переехать в свое жилье? Снять что-нибудь. А маме нанять сиделку.

– Бесполезно, – махнула Вера рукой. – От нее любая сиделка сбежит, даже если я на нее заработаю.

Однако, когда Катя еще раз пригласила ее тем летом – на открытие частного художественного музея, – Вера сразу начала считать дни до поездки. А потом – мечтать о следующей.

* * *

– Приводишь в порядок планету?

Вера, копошившаяся под своим окном с саженцами сирени, увидела Катину двухместную машину-малютку и вылезающих из нее – не только Катю, но и Ершова.

– Сколько ко мне гостей! Два – это куча! Смотрите, как планета в этом месте нуждается в преображении. Здесь народ срезает угол, и у нас под окном все время шум и заглядывающие головы. А вот тут была лавочка со столиком, за которым обедали бомжи, а по ночам собирались компании. Видите, вместо злачного места теперь клумба, а вместо тропы была еще одна, но ее затоптали…

– Не заросла народная тропа? – посочувствовала Катя.

Вера подтвердила:

– Не заросла. И я поняла, что цветами горю не поможешь. Они и цвести здесь не хотят, на этой стороне дома крайний север и вечная мерзлота. И я поменяла концепцию: посажу сирень, много сирени, одну сплошную сирень. Быть здесь непроходимой сиреневой стене, – постановила она, – через кусты не каждый первый полезет. Они скроют наши окна от пыли и чужих глаз.

Вера показывала разметку будущего сада, пока что представлявшего собой жалкие прутики, которые не отбрасывали тени, и объясняла, что проводит социальный эксперимент, призванный выяснить: как скоро жители перестанут новый садик вытаптывать, отучатся ли от привычки срезать угол, как отнесутся к самой затее озеленения, поддержит ли кто-нибудь ее словом или делом. Промежуточные результаты регулярно появляются в блоге и прибавляют ему подписчиков.