Текст книги "Полтора килограмма соли"

Я неопределенно пожала плечами. Вроде того, что – наверное, я не в курсе. На самом деле никто признаний, конечно, не делал.

Как загипнотизированная, я смотрела на его часы. А вдруг сейчас эта мужская рука потянется к моему бедру?

Мы ехали по Гагарина.

– А вот мое кафе. Можно как-нибудь поужинать вместе.

Ни фига себе! «Мое!» «Кафе!» Вон чё у людей бывает! Я занервничала. Это как – идти в кафе с мужчиной? Надо одеться как-то прилично, наверное. У Белки что-нибудь попрошу. А может, и накраситься надо? Я же не умею.

– Только не думай, – добавил Коваленко, – что я на тебя впечатление хочу произвести.

– Да я и не думаю.

А думала я вот что: интересно, а есть у него жена? Если есть, то как мы будем ужинать?

Около университета он меня высадил, на прощание поцеловав в щеку. При этом очки прилипли к моему лицу и получили жирный отпечаток. Я сняла и протерла. Прошла несколько шагов и открыла титул новой книжки.

«Шел дождь. Наверное, к счастью», – писал мне поэт.

29:66
Не такой человек

Утро у меня теперь всегда позднее. Я никак не могу проснуться, перевожу будильник с восьми до полдевятого, с полдевятого до девяти – ну и так далее, пока уж совсем не становится ясно, что на работу я опоздала.

Когда мы жили с Коваленкой, утро наступало очень рано. Я вскакивала и бежала в душ. Потом прыгала к нему в постель, где Ковален томился со своей утренней эрекцией. Во время утех у меня успевали высохнуть волосы.

Взбодрившись, я летела на кухоньку, варила овсянку, мыла сухофрукты. Накрывала на стол, сама уже соображая, а чего я такого приготовлю на ужин. Сроду не умела готовить, а тут освоила голубцы и фаршированные перцы. Даже за котлеты взялась! Нужно же Ковалена кормить! Шутка ли дело семейная жизнь! Надо соответствовать. Вот, кажется, все и налаживается…

Рабочий день пролетал незаметно, а после я сбивалась с ног: ждет ведь! Весь уже извелся!

И вот я, с курицей в авоське, спешила к дому, двор пересекала чуть ли не бегом. Стучалась. Представляла, как Ковален откладывает книжку в сторону, садится, сует ноги в тапки, идет открывать. По пути он всегда что-то приговаривал, вроде: «И кто это там стучи-и-ится? У нас все дома!»

– Явилась, что ль? Я уж думал, ночевать там останешься! – смеялся он надо мной и начинал раздевать прямо у порога.

Теперь все не так. Жизнь замедлилась, а день опустел. В холодильнике кочан капусты и банка горчицы. Фигли готовить? Я покупаю себе овощей на Сенном рынке и ем салат всю неделю. Варю кашу. Типа, на диете.

На ночь я опускаю жалюзи: на окнах нет решетки, и одной по ночам как-то боязно. Иногда с козырька с грохотом срывается скопившаяся дождевая вода, и я в ужасе вскакиваю с постели: воры! грабители лезут! И потом еще долго не могу уснуть. С одной стороны, жалюзи защищают меня от насильников и убийц, с другой – не дают мне проснуться естественным порядком, от утренних лучей солнца. Я просыпаюсь, как в склепе. И сразу же заворачиваюсь обратно в одеяло.

На работу ехать не хочется.

Но так было не всегда.

Вот когда мои ровесники получали дипломы, я только-только поступила в третий вуз, до этого бросив два. Это называлось, наверное, «поиски себя». Я искала себя на филфаке, потом в Мухе, потом окончательно себя потеряла и вышла замуж за Мишу Орлова, поэта-ал ко голика с буйным нравом и без копейки за душой.

Тогда я вообще из всех этих контекстов выпала – карьера, работа там… Я работала няней, потом продавцом в книжном магазине… Порой мы вообще сидели дня два голодом и пили чай. С сахаром. Кусками. В горле становилось противно, а к вечеру начинало подташнивать.

Когда я поступила в Институт печати, в этот третий вуз, я прыгала до потолка, как будто выиграла счастливый билет.

Ну и что уж говорить про работу! После тупого стояния за кассой (сидеть запрещалось) или торчания в торговом зале, где я все знала наизусть… После этого Алиса Александровна взяла меня в «Пергам»! Ну это вообще было какое-то заоблачное счастье!

Алиса у нас в институте одно время преподавала, там ей меня кто-то порекомендовал, и так я оказалась в маленьком издательстве, в «Пергаме», в должности редактоpa. При всем при том, что на этого редактора я только начинала учиться.

Я на нее чуть ли не молилась. Алиса, во-первых, совершенно роскошная женщина. Ну удивительно просто красивая. Как ярчайшая роза. Когда она заходит в офис, через несколько секунд до меня дотягивается запах ее духов и обволакивает нежным облаком. И хочется в этом облаке сидеть и сидеть, и слушать, что она говорит, и смотреть, как взбивает свои алые волосы, как поправляет оборочки на юбке. Представляю, как себя в этом облаке чувствуют мужчины. Мне кажется, что у Алисы Александровны пятьсот платков, двести палантинов и тысяча браслетов. Я удивляюсь, как она с утра не путается в этом обилии и всегда подбирает бусы в тон сумке, а платочек под цвет глаз. Глаза у нее даже всякий раз по-разному сияют от разного наряда – то зеленым, то голубым.

Во-вторых, Алиса Александровна при трех образованиях и сейчас трудится над докторской. Мне и не снилось.

В-третьих, она бизнес-леди. Ну, бизнес… Я как-то спросила ее:

– А вот тут закон выпустили про малый и средний бизнес. У нас какой?

Алиса развеселилась:

– А вы сами-то как думаете? – И обвела взглядом наш маленький офис, где между трех столов и завалов с тиражами осталась узкая тропинка. А за шкафом еще сидит Арсений, наш цветокорректор.

Да, издательство небольшое, но заказы не переводятся, и это в условиях кризиса на книжном рынке! И Алиса все это тащит на себе. Она у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец. Она ищет заказчиков, ведет переговоры. На ней вся документация. Она рулит процессом, говоря, кому и что надо делать. А это не так-то легко при том, что наш дизайнер Илья сидит не с нами бок о бок, а в Эрмитаже. Там у него основное место работы. Она же сама вычитывает книжку перед сдачей до двух часов ночи. Иногда садится верстать, если Илья занят чем-то другим. При этом она умудряется переносить капризы заказчиков, учитывать похмельный понедельник Арсения, уговаривать Илью поработать в выходные. И терпеть мои ляпы. А иногда даже подкидывает премии.

Алиса долгое время была моим кумиром. Я думала: ну вот, я на самой первой ступеньке, а она на вершине. Но вот же, можно же, как она, начать с простой корректуры – а потом открыть свое издательство! Надо просто совершенствоваться, потом взяться за верстку, подучиться… Ну, плюс бухгалтерия… Про то, что руководить целой конторой – это не в тапки срать, про это я старалась не думать. Говорила себе, что приложится.

С этой светлой мыслью я проработала пять лет, пока не появилась Надя. Собственно, сама Надя тут ни при чем. Весь сыр-бор вышел из-за верстки.

Сначала Алиса поговаривала, что неплохо бы меня посадить на верстку. Я охотно кивала. Потом эти предложения затихли. И Алиса стала уже говорить, что неплохо бы взять верстальщика на полную ставку. Чтобы разгрузить Илью. Чтобы он не вносил по тридцать раз мои ценные замечания, которые у меня не иссякают вплоть до спуска полос…

Я говорила:

– Алиса Александровна! Ну давайте попробуем! Дайте мне что-нибудь сверстать, я справлюсь.

Кажется, это звучало как-то жалко, со слезой.

Алиса закидывала ногу на ногу, поправляла браслетик и медленно объясняла:

– Таня, понимаете, в чем дело… Вы не такой человек. Вы можете делать что-то одно. Я же вижу, как вы работаете. Если вас сбить на что-то другое, вы мысль теряете. И тогда появляются ошибки. На каждом спуске обнаруживаются… Давайте вы уж будете делать свое дело, а верстальщик свое.

Что ж, хозяин – барин. Пусть будет верстальщик.

И тогда появилась Надя, наша же, институтская. Младше меня на пять лет, те самые пять лет, которые я просидела в няньках и продавцах. С Мишей, пьющим запоями.

Надя как-то очень быстро врубилась в курс дела и резво заверстала. Но поскольку не всякий день Илья загружал ее версткой, Наде сразу стали перепадать и тексты. На корректуру и редактирование. То есть Надя оказалась «таким человеком», в отличие от меня.

Помню, с какой гордостью я открывала концевую полосу у только что вышедших книг и читала: «корректор Татьяна Коржуткина». Потом – «редактор». Потом – «ведущий редактор».

Ах, человеческое тщеславие! Как сладко было думать, что вот я выросла от корректора до ведущего, чего-то там веду, стало быть. Дело полезное делаю. Сею разумное, доброе, вечное. Как сладко было грезить, что когда-то я смогу заниматься этой чертовой версткой, а может быть, даже и дизайном, а потом…

Но теперь в этих титрах я уже ничего не веду. Меня пишут рядом с Надей через запятую. Мол, редакторы такие-то. А ниже: «Верстка – Надежда Коллонтай».

И если бы я еще не полюбила ее, Надю. У меня был бы образ врага, и я могла бы жаловаться друзьям, таким же неудачникам, как я, что вот пришла молодая, неопытная, тут же подсидела и пожала все лавры…

Нет, Надя мне пришлась по сердцу, и мы до сих пор таскаем друг другу пирожки из столовки, а из дому я захватываю два яблочка, а не одно. И работать с ней легко…

В общем, надо было проглотить все эти амбиции и работать себе, как работала. А версткой заниматься на досуге, раз уж мне приспичило.

Но вышло не так.

Это было в мой день рождения.

Перед дипломом. Алиса явилась меня поздравлять, привезла дыню, цветы, подарок… Но после чаепития мы не разошлись, а остались до самого позднего вечера. Хотя я то и дело с тревогой смотрела на часы. Ковален тогда мучился головными болями, мы подозревали инсульт или что-то вроде этого. Но больницу он отвергал, а я с ужасом думала, что вот так мы сейчас загубим мужика. Врача, врача! Он лежал болел, а я пахала допоздна. И какая тут разница, день рождения – не день рождения.

Вообще, когда Алиса в офисе, мы работаем в три раза медленнее. Потому что она приходит с новостями, садится в кресло и начинает излагать. Говорит Алиса Александровна артистично, лукаво поглядывая, в лицах пересказывая случаи на дорогах или диалоги с заказчиком.

Мы с Надей сидим, уткнувшись в распечатки или мониторы, судорожно думая, что такой зачин не сулит нам короткий рабочий день. Потому что нельзя же и слушать, и читать. Два речевых потока.

В этот день мы остались с Алисой вдвоем и помаленьку доедали торт. На столе белели лилии, которые она мне принесла.

– Ну что, Таня, сколько вам исполнилось?

Я сказала.

– Есть у вас на будущее планы какие-то? Вот диплом защитите – и что тогда?

Я собралась с духом и выговорила:

– На графику пойду учиться. И в аспирантуру.

Алиса переменилась в лице, что-то такое мелькнуло во взгляде, вроде: «Ах, вот так, значит!»

– Таня, ну какая вам графика? Зачем?

– Ну, может, верстать научусь…

Алиса взорвалась отповедью, говоря, что на графике меня не научат верстать и что, опять-таки, не такой я человек.

Я взмолилась:

– Ну Алиса Але… Александровна! Ну вот же передо мной вы – образец для подражания. Я думала, что я смогу от корректуры перейти к редактированию, от него – к верстке… Чтобы все уметь, понимаете? Чтобы всю книжку уметь сделать – от и до. Ну разве что не написать…

Кстати, а почему бы и не написать?

– Таня, а какой в этом смысл?

– Ну вот вы. Вы же…

– Таня. То я, а то – вы.

Как черту подвела. Я оторопела.

– Если вы будете хвататься за верстку и тем более за графику, вы станете в текстах просто-напросто ко-ся-чить.

Я вернулась домой вся в слезах, стараясь унять рев, чтобы не волновать Ковалена. Он тогда еще очень долго болел. И я в самом деле стала косячить. Каждый день.

19:56
Девятнадцатый маршрут

К овален до сих пор твердит, что, если бы не та встреча в маршрутке, ничего бы не было. Может, и так.

Я вообще его частенько видела из окна автобуса. И всякий раз мне хотелось выпрыгнуть на чужой остановке и разыграть нечаянную встречу. Но я робела и не выходила. Актриса я плохая. Вытягивала шею и рассматривала Коваленку издали. Шел он всегда расправив плечи, с прямой спиной, как если бы его в детстве учили балету. Огромную массу своего тела нес легко. Походка у него летящая, быстрая. Кажется, еще чуть-чуть – Коваленко оторвется от земли и поднимется вверх, невесомо шагая по воздушной лестнице.

В этот день я ехала в девятнадцатой маршрутке в сторону центра. Заканчивался жаркий июнь. Я находилась в приподнятом настроении: готовилась поступать в Питере. Эх, ребята, ощущение тогда было такое, что горы могу свернуть и все только начинается. Так что я уже мысленно садилась в самолет и летела покорять столицы.

Я сидела лицом к салону, а Коваленко зашел на заднюю площадку и занял свободное место. Наши взгляды пересеклись.

Я кивнула:

– Здравствуйте.

Коваленко уже без хвоста, коротко стрижен. Одет, как обычно, в белое. Он всегда носил белое и яркое. Я всю жизнь пряталась в серые и бежевые тона.

Протискиваться друг к другу через весь салон было неудобно. Мы просто переглядывались и неловко улыбались. Сколько же лет мы не виделись? Года три. А я, интересно, изменилась? Отбросила ли какой-то хвост? Что успела за это время?

Окончила школу и первый курс филфака. Сменила компанию музыкантов на компанию филологов. Разбавленный спирт – на томское пиво «Крюгер». Но по-прежнему оставалась нетронутой, нецелованной и размышляющей каждый раз перед сном: когда? ну когда же? ну должно же и со мной случиться все самое интересное?

Когда место рядом со мной освободилось, я резко опустила на сиденье ладонь и похлопала по дерматину: садитесь, мол, рядом. Шлеп-шлеп. А сама подумала: и откуда это у меня такие приемчики взялись, а?

Коваленку дернула улыбка, он густо покраснел, пересек салон и присел.

Однако, подумала я.

– Ну что, Танечка, как дела? Куда едешь?

– Фотографии печатать. На Учебную, – просто ответила я и зачем-то добавила: – С черно-белой пленки.

Помолчали. Да, о чем надо сказать?

– Я вот в Питер собралась поступать. В Муху.

– А у меня книжка новая вышла. Приходи ко мне в офис, я тебе подпишу экземпляр.

– А куда приходить-то?

– На Фридриха Энгельса. Вот визитка, там мой номер, позвони утром в пятницу. Я тебя буду ждать. Ну все, мне пора, – вдруг подскочил Коваленко и бросился в распахнутые двери.

– Эй, молодой человек! А деньги? – закричал ему вслед водитель.

Дверь с шипением поползла обратно. Коваленко поднялся, мешая людям в проходе. Судорожно отыскал деньги в заднем кармане, сунул не глядя. Соскочил. Машина дала ход.

Я с удивлением следила, как он спешит по аллее к университету. Покраснел? Забыл расплатиться?

«Молодой человек»!

* * *

В пятницу утром я стояла над телефонным аппаратом в кухне и набиралась духу позвонить. Так. Визитка. Номер. Нажать на кнопки и сказать «алё». Алё, здравствуйте, это Таня Коржуткина. И ничего страшного, дальше все как по маслу. Но каждый раз, когда я снимала трубку и протягивала руку к кнопкам, сердце делало толчок и я разрешала себе еще немножко повременить. Ладони вспотели.

Это, значит, я собираюсь на свидание. Ну, свидание, ясно же! Книжка, кажется, только повод? Вот сейчас мы условимся, я проеду две остановки, приду в офис – и там буду с ним наедине. С мужчиной. С очень взрослым мужчиной.

Пока я так решалась, номер заучился наизусть. Я выдохнула и быстро набрала. Аппарат проклекотал мою команду не в такт сердечным толчкам, и я сразу услышала голос Коваленко. Как будто он сидел у телефона и караулил.

Коваленко продиктовал мне адрес, и я явилась.

Офис располагался в краснокирпичной пристройке к жилому дому, эдаким кубом. С надежной железной дверью. Глазок и сеть проводков. Сигнализация, наверное. Перед этой глухой дверью я долго приглаживала волосы, потом, наоборот, взлохмачивала, потом в отчаянии доставала зеркальце и проверяла результат.

В соседнем здании тогда работала моя мама, и не хватало еще, чтобы она меня заметила в этом дворе. Что бы я ей сказала? Пристройка производила такое впечатление, что я могла бы оттуда и не вернуться.

Я поспешила нажать кнопку звонка.

Офисный Коваленко оказался каким-то домашним, в тапочках на босу ногу. Да и офис более напоминал квартиру: слева кухня, справа столы, диван, кресла, телевизор. А в цокольном этаже – боже мой, бассейн и сауна. На потолке зеркало.

Внизу было душно, и мы расположились наверху в креслах. Когда книжка была торопливо подписана, Коваленко взял быка за рога:

– Я, Танечка, все размышляю, что ты из себя представляешь в сексуальном плане. Много ли у тебя опыта? Были утебя мальчики? А может быть, утебя были девочки? А может быть, ты вообще невинна?

Конечно, невинна. За годы ожидания «чего-то самого интересного» эта невинность превратилась для меня в проблему, мне хотелось ее сбросить, как оковы. Она меня тяготила. Вот все уже да, а я еще нет. Этот вопрос звучал, как дисгармоничный аккорд, и хотелось уж поскорее разрешить его. В минорный или мажорный – неважно. Лишь бы лишь бы.

Господи, что же ответить, лихорадочно соображала я. Я сидела в кресле, покачивая ногой, как взрослая, пришла одна… Это же что-то значит, значит же? Как вот так я сейчас ему заявлю, что я девушка? «Э, детский сад», – скажет он. А может, наоборот, набросится? В принципе, я была готова. Не чувствовала угрозы. Напротив – видела, что это он робеет. Что теперь уже я его чем-то смущаю.

Я сделала загадочное лицо, посмотрела в потолок и сказала:

– Я влюблена в женщину.

Коваленко не удивился. Собственно, он сам подсказал мне ответ.

– Так и знал, что тут что-то особенное. Ну слава богу, что хоть не девственница. А то я этого так не люблю… С ними всегда столько возни…

Поду-у-умаешь! Возиться он не хочет, понимаете ли…

Я надулась, но старалась поддерживать непринужденный вид.

Коваленко шагал по офису, сужая круги, наконец подсел на подлокотник моего кресла и сказал:

– Дай-ка я тебя поцелую. Тебе ведь тоже этого хочется.

Ох! Мало того что я невинна, так у меня еще и критические дни. И такая жара за окном. В общем, момент не подходящий, решила я и делано изумилась:

– Ну Алексей Николаич! Разве можно так сразу?

И перепорхнула на другое кресло.

Теперь уже, спустя годы, Ковален рвет волосы с досады и говорит: «Господи! Это же был тот самый, подходящий момент! Критические дни! Я бы стал твоим первым мужчиной!»

Но он не стал.

Мы сговорились увидеться после Питера. Я отправилась поступать.

Пока ждала результатов экзаменов и болталась по городу, встретила на Фонтанке флейтиста Андрюшу. Он поступал в театральную академию и тоже болтался и ждал. Надо же, какое совпадение…

Мы стали гулять по крышам, разводить мосты и пить вино. Все это ударило мне в голову: вот-вот, начинается она, эта жизнь, вдали от дома – и «можно всё». Это «всё» тикало во мне совершенно иррациональной абстракцией. Мне не казалось, что я сейчас что-то буду выбирать. Питер или Томск. Филфак или Муху, хорошее поведение или плохое, Коваленку или Андрюшу, который, казалось, поглядывал на меня уже не совсем по-дружески… Да, казалось: можно всё и сразу, и одновременно. Как будто несколько жизней можно прожить разом, и одно другому не помешает.

Поэтому, когда мы с Андрюшей оказались в чужой квартире, от которой нам перепали ключи, я и не раздумывала ни минуту. Мы улеглись спать под одним одеялом, он протянул руку – и… ну наконец-то, подумала я, наконец-то…

Впрочем, расстаться с невинностью оказалось не так просто. Андрюше пришлось потрудиться, и оба мы измучились, но дело было сделано. Я оставила свою невинность в Петербурге и вернулась в Томск, как выражается Ковален, «распакованная». Хотя не особо у меня там прибавилось каких-то умений и навыков. Сначала ведь так и думаешь: что нужны умения и навыки. Техника там какая-то.

Зато прибавилось бесшабашности, а может быть даже, и безалаберности…

В Томске у меня оставался месяц до окончательного переезда в Петербург.

Я позвонила Коваленке, и тогда мы наконец встретились в «его кафе».

Четыре столика. Уютненько. Сидим как большие.

Коваленко обнаружил, что я не пила ни текилы, ни виски, и вечер у нас превратился в дегустацию карты вин.

Мы пробовали то одно, то другое и говорили о любви. Я понимала, что сегодня-то уж точно – «тот момент», и это уже не «так сразу», и вот пора. Но мне хотелось перед этим обязательно раскрыть душу и рассказать всю свою биографию.

А Коваленко меня торопил:

– А потом?

– Потом я встретила Лёню. Музыканта. Я в него влюбилась, сама не заметила как…

– Ну что, может, уже поедем?

Куда?

– Нет, давайте еще немного посидим. И вот Лёня… И Наталка…

Нагрузилась я быстро, до веселого беспамятства. Он, взрослый и солидный, выпив, сел за руль.

Кадры запрыгали, как в полустертом кино. Вот мы едем по темноте. Я прошу остановить и выхожу пописать в каких-то кустах. Я все продолжаю монолог, мне так хочется доложить, с кем он имеет дело. Это кажется очень важным. Но он только смеется и прибавляет газу.

Наконец мы оказались в каком-то подземном гараже. Бетонный спуск в полутьму, слева ряды ворот для автомобилей. В гараже было пусто, гулко, сыровато. Коваленко раскрыл заднюю дверь и бережно поместил меня на сиденье. Кажется, что все происходило очень быстро. Деловито и порывисто. Он стянул с меня трусы, навалился грузным телом. Я ничему не противилась и только похохатывала, чтобы скрыть свое замешательство. Очень быстро он вскочил и отбежал куда-то за капот.

– Ой мамочка, ой мамочка, – бормотал он там в еще неведомой мне истоме. Эти манипуляции мне тогда были не очень понятны.

– Эй! Вы где?

У меня все плыло перед глазами и радужно скакало. Я никуда не хотела двигаться, я бы лежала и лежала вот так на заднем сиденье чужого автомобиля.

Застегнув ремень, Коваленко наклонился ко мне и сказал:

– Танечка, я сейчас вызову тебе такси и ты поедешь домой.

Я очень удивилась:

– Домой? Я не могу в таком виде… У меня мама.

– Танечка, а у меня жена.

Сквозь усилие протрезветь я почувствовала досаду и даже что-то сродни обиде.

И я поехала в такси к сестре. Она тогда жила в общежитии с чудаковатым рыжим программистом. Они на всякий случай оставляли для меня матрас на полу, если я задерживалась в городе и не хотела будить маму. Я ввалилась пьяная, протыркалась мимо сонной Поли и рухнула на матрас одетая. «И зачем на эти матрасы пришивают пуговицы?» – подумала я и закружилась на волшебных каруселях.

Засыпая, я чувствовала, как от меня разит мужиком. Мне казалось, что даже Поля и чудаковатый программист чувствуют этот запах.

Так начался мой первый роман.

Мама уходила рано, я просыпалась в пустой квартире и шла в душ. Мылилась я там как-то празднично, да и вообще все теперь было как-то празднично и значительно. Не просто вот мочалкой по телу вожу, а вроде как готовлю себя к чему-то торжественному.

Затем я включала магнитофон и выходила на балкон. Начинала день с сигареты. В Питере я выучилась и этому нехитрому делу. И теперь мне казалось, что день надо начинать именно так. «Я хочу любить тебя руками…» – пела Сурганова, и у меня по телу пробегала короткая волна опьянения. Окурки я совала в баночку, оставшуюся от тети Риты. Она гостила у нас несколько месяцев назад, баночка так и осталась на балконе, куда мама почти не выходила. Так я конспирировалась, прикрывая банку крышкой и подразумевая, что все это скурила тетя Рита.

Я шла на кухню и звонила любовнику. У меня ведь теперь есть любовник! То, что это женатый мужчина и почтенный отец семейства, пока не омрачало безоблачного счастья. А идея жены вообще далеко не сразу укрепилась в моей дурной голове.

– Ты не завтракай, а бери такси и приезжай ко мне в Ключи, – обычно советовал Коваленко.

И я ехала с ветерком.

Ключи – элитный дачный поселок с высокими заборами. Стоит среди соснового бора. Я высаживалась у ворот и всякий раз боялась войти. Дверь приоткрывалась, и высовывался нос Алексей Николаича.

– Давай забегай быстренько.

Он протаскивал меня через дворик прямо в дом. Перед глазами мелькали клумбы, поливочный шланг, аккуратная поленница. В доме на стенах детские рисунки и семейные фотографии. На веранде разрезанная сочная дыня. Мне все хотелось рассмотреть и потрогать, но у моего кавалера был иной интерес.

Он укладывал меня на широкий диван, задирал мои нехитрые одежки и ласково на меня ложился.

Первый урок проходил так.

– Сейчас все будет по-другому, – сказал Коваленко. – Я не хочу, чтобы тебе было больно. Расслабься и ничего не бойся, вот так, тих-о-онечко… Не больно?

И протолкнулся в меня.

– Нет, – улыбнулась я.

Господи, как он кончал! Подбираясь к этому моменту, он смешно приговаривал «Ой, мамочка», а потом вдруг начинал рычать, как динозавр. Я лежала под ним счастливая и победоносная. Я как-то особо и не рассчитывала, что вот так вот сразу начну что-то испытывать. Но гордость меня распирала. Гордость оттого, что он, большой и сильный, так стремится к моему маленькому телу.

– Не вставай, полежи на мне, – просила я.

Тяжесть мужского тела была приятна. Я прислушивалась к своим ощущениям и пока не находила того, что привело бы меня к рычанию.

Коваленко вставал, расхаживал по скрипучим деревянным полам, говорил:

– Я все понимаю… Нам бы с тобой хотя бы несколько месяцев…

Но у нас был всего один.

Каждый день приносил очень много новой информации самого разного толка. Например, мы идем в ресторан.

Оказывается, что в ресторанах можно курить.

Жульен – это маленькая сковородочка с грибами под сливками, ее приносят, когда она еще шкворчит. И стоит она почему-то очень дорого, эта сковородочка.

Блюдо на тарелке нельзя сразу раздербанивать вилкой, превратив его в кучу, и быстро сжирать. Нужно, оказывается, отрезать по маленькому кусочку. Отрезал – съел. Отрезал – съел. И не торопиться.

Или я рассматриваю книжные полки Алексей Николаича. Обнаруживается, что из современных русских писателей я знаю только Пелевина, Сорокина да Гришковца.

– А Петрушевская? А Толстая? А Улицкая? Ты что, Улицкую не читала? А Лимонов? – удивляется Коваленко.

Так-так-так, как бы это все запомнить, хоть записывай… Все имена незнакомые. При прощании я утягивала с полки что-нибудь почитать.

Или мы лежим в постели и говорим о сексе. Например, о геях.

– Геи все четко делятся на активных и пассивных, – заявляет Коваленко.

Я спорю:

– Не можеттакого быть. Они всё одинаково делают друг другу.

– Да я тебе говорю. Не веришь?

Или Коваленко читает мне лекцию о контрацепции. Оказывается, что есть фарматекс. Оказывается, что есть «безопасные дни».

– Какие еще безопасные дни? – я с недоверием гляжу на Коваленку.

– Ну как? – удивляется он. – Во время менструации, например, женщина не может зачать…

– Да ладно! – Я сажусь на постели и пытаюсь высмотреть, не шутит ли он надо мной. – Так у животных же…

– У животных – наоборот! – смеется Коваленко. – Маленькая ты у меня совсем еще, ни ч-черта не знаешь. Уедешь вот в Питер свой. Кто там тебе все это расскажет?

Я падаю обратно, вытягиваюсь вдоль его руки. Настроение мое портится. Ясно, что я уеду. И как вот все это? Куда все это?

Я чуяла нутром – эту струнку, которая натягивалась в нем при моем появлении. Эти его осторожные касания, как будто он боялся меня порушить. Завидев меня издалека, он всегда невольно улыбался, как будто я дергала в нем какой-то рычаг. А когда я подходила вплотную, Коваленко давал волю смеху. Это был неудержимый смех радости. Обрывался он внезапно и тогда сменялся долгим взглядом. В этом была своеобразная мука – глядеть друг на друга и пока не трогать руками.

Мы не давали названий тому, что происходило.

Мы даже не давали имен. Это его имя – Леша, – казалось, совсем не шло ему, я не могла выговорить его, как будто в этом заключался какой-то стыд. «Леша» застревал у меня в глотке, как только я воображала его произнесенным. Поэтому я шутливо звала Коваленку Алексей Николаичем. Он тоже избегал обращаться ко мне по имени. Поначалу звал Коржуткиной, но иногда позволял себе «Танечку».

Мне и в голову это не приходило – завести «серьезный разговор» или «расставить все точки над i». Мы не озвучивали жанр. Курортный роман, или начало большой и светлой любви, или гнусный адюльтер. Просто мы виделись каждый божий день, а к концу сезона ко мне подобралась неприятная тоска, да и Коваленко стал гораздо грустнее.

Я изнуряла его часовыми рассказами о всех пережитых мною влюбленностях. Как если бы я пришла к врачу и перечисляла перенесенные инфекции. А он бы конспектировал это в историю болезни. Я пересказывала свои сны и объясняла детские стрессы, делилась фантазиями. Приходила в беспокойство, обнаруживая в себе какую-то нишу, еще недоступную Коваленке. Я методично, шаг за шагом, отдавалась в его познание. Вечерами переживала наши приключения заново и тогда бросалась писать ему письма, которые он читал на следующий день.

С таким успехом в кратчайшие сроки я пересказала Коваленке всю себя. Он был благодарным слушателем, жадным до подробностей. Печалилась я лишь о том, что эти исповеди не охватывают моего детства. Мир детства Коваленку не волновал вовсе. Он изучил меня начиная с «нимфеточного возраста» и по тот момент, когда я упаковала все шмотки и ботинки в огромный короб и отправила все это дело в Петербург.

А что я знала о Коваленке?

Однажды мы сидели в кресле у камина. Одетые. Я до сих пор люблю взгромоздиться ему на коленки. Вроде как маленькая девочка. Хотя если взглянуть в зеркало, композиция эта все-таки мало похожа на папу и дочку. Приближался сентябрь, уже становилось зябко, я устроилась поудобнее, пригрелась и попросила:

– Расскажи о себе. О детстве.

И Коваленко принялся говорить.

Родители у него были самые простые люди. Отец работал извозчиком. Мама – статная гордая казачка из сосланных. Волосы как смоль и все такое прочее. Отец, осевший после госпиталя в Прокопьевске, привез ей телегу дров. Она, вдова, мыкалась тогда стремя детьми. Отец с первого взгляда влюбился и всех троих детей усыновил. Четвертого мама не хотела ни в какую, но муж настоял. «Прокормим», – пообещал он, мечтая о наследнике. Шел первый послевоенный год.

Лешу любили больше остальных детей. И не потому, что младший. А потому, что другой. Может, это гены так пунктирно ныряли через поколение. Мама не знала грамоты, а сын читал запоем и приносил из школы одни пятерки. Только пятерки.

Я не поверила:

– Так не бывает! Я тоже была отличницей, но нельзя же за всю жизнь ни одной четверки не получить!

Коваленко убедил, что можно.

Естественно, родители им гордились.

– Отец меня даже бить не разрешал, – объяснял Коваленко. – Старшим-то мать давала подзатыльника, да и ремнем могла… Нрав у нее крутой был…

Меня, естественно, никто пальцем никогда не тронул.

Вырос Леша на бандитской окраине Прокопьевска, где местная шпана тянула, что плохо лежит, и смолила бычки от нечего делать. А Леша ходил в библиотеку и брал воспоминания великих путешественников и пособия по химии. Под крики библиотекарши: «Тебе еще рано!» Выпросил у отца в свое распоряжение холодный сарай и оборудовал там лабораторию. Доставал какие-то реактивы, ставил опыты… Литература интересовала тоже, но, кроме советских писателей, на библиотечных полках стоял только Лопе де Вега. Полное собрание сочинений. Леша прочитал. Потом еще раз. И стал смутно подозревать, что интересных писателей гораздо больше.