Текст книги "Полтора килограмма соли"

Я сходила на разведку в какую-то конторку, которая торговала шнурками. Аким заказал у них столько-то метров красных шнурков. Алиса была в Германии.

Вернувшись из Германии, Алиса устроила нам обоим разнос. Шнурки оказались розовыми. «Я же русским языком говорила: крас-ны-е! Извините меня, это розовые, и уж никак не красные».

Короче, были по новой закуплены красные шнурки. Свободных рабочих рук не оказалось, потому что вся эта новая процедура не входила в смету. И мы с Акимом засели на складе и до вечера проделывали такую штуку: он срезал розовые веревочки, а я прилаживала красные. Вязала узлы. Делали мы это в перчатках, убоявшись мозолей. Работа продвигалась медленно, руки деревенели. Я сидела и думала, что мне-то не впервой такой неквалифицированный, понимаете ли, труд. Я в офисе и полы сама мою, и порядок навожу. Потому что мы экономим на уборщице. И курьером ношусь по городу, это уж всякую неделю… А что, интересно, думает Аким? Каково ему, менеджеру, сидеть на складе и клацать ножницами?

На его лице не отражалось ничего, кроме умиротворения. Кажется, он даже как-то релаксировал.

– Вас это успокаивает? – спросила я.

Аким рассмеялся.

На второй тысяче и меня заклонило в сон.

А сегодня, кажется, еще какая-то затея. «Билетики, – сказала мне Алиса по телефону, – по номерам надо разобрать». Я явилась.

– Татьяна, тут вот две тысячи билетов для музея. Номерные. Но не по порядку, – объясняет Аким и пододвигает мне две жирные пачки.

– Ясненько, – отзываюсь я и сажусь к столу.

Этой работы мне хватает до конца рабочего дня. Аким включает музыку, кажется, для меня, чтобы мне было не скучно. Но музыка у него тоже какая-то расслабляющая и спокойная, как и он сам. Чтобы не клюнуть носом и не сбиться со счета, я мысленно злю себя: «Редактор, блин… Вот тебе работка: веревочки, билетики…»

В пять Аким выключает музыку и уходит. Я складываю билеты аккуратными пачками. Надо проверить. Но при проверке меня охватывает прямо какое-то животное раздражение, и от этих циферок просто начинает подташнивать. Я боюсь, что сейчас расшвыряю всю эту кучу по кабинету, и билеты будут вертолетиками спускаться на пол, как осенние листья.

Я перетягиваю пачки резинками и откладываю в сторону. Рабочий день окончен.

25:62
Аритмия

На следующее лето каникулы Бонифация сорвались. Встреча наша была такой же бурной, Коваленко все так же кричал «Ой, мамочка» и задвигал меня в угол дивана своими поступательными движениями. Так мы провели целый день, оставив разговоры на завтра.

Но назавтра Коваленко мне позвонил и сдавленным голосом сказал:

– Так, ты только ничего не думай. Но я в больнице. Ритм сорвал, придурок.

Я похолодела.

В этой, нашей, эре я, конечно, уже замечала какие-то приметы коваленковского пенсионерства. При чтении он стал надевать очки, в которых глаза его чудовищно увеличивались, и Коваленко становился похожим на Петросяна. Это мне не нравилось, иногда я не выдерживала и срывала очки под каким-нибудь шутливым предлогом.

Вокруг кровати, на которой мы любили друг друга, были разбросаны тонометр, какой-то аппарат для дыхательных упражнений и многочисленные «мазявочки», которые Коваленко пил регулярно. И вообще-то он мне говорил, что сердце у него барахлит и называется это «мерцательная аритмия», что иногда ритм сбивается. От стрессов и нагрузок, например.

– И что тогда? – спрашивала я.

– Тогда либо врачи восстанавливают, либо человек… ну, все у него останавливается… все процессы. И человек просто умирает.

Я испугалась.

– А это… А нам с тобой… Не опасно? – засомневалась я.

– Э, ты что, подруга! Это только на пользу идет.

Однако я стала замечать, что после наших утех Коваленко частенько бросался к тонометру и измерял давление. С напряжением следил за тем, как мелькают цифры.

– Что-то не так? – спрашивала я.

– Уф-ф-ф, – выдыхал Коваленко после паузы. – Все в порядке.

Но однако же все равно пил валерьянку, налив ее в мерный стаканчик.

Однажды я сказала ему:

– Слушай, Коваленко, ты смотри не помри на мне!

В детстве в порядке сексуального образования Белка мне давала почитать «Россию в постели» Эдуарда Тополя. Оттуда мне запомнилась история, как на рассказчице помер ее престарелый партнер. Жуть.

– Госсподи, Танька, это была бы лучшая смерть! На бабе. Мечта любого поэта.

Я отшутилась тоже:

– Тебе-то уже все равно будет, а мне каково? Милицию-полицию вызывать? Жена, опять-таки… Да и вообще: как я потом буду? Ты обо мне подумал? – И я легонько толкнула его в плечо.

– Ладно! Поживем еще! – отмахнулся тогда Коваленко.

Мне тоже как-то казалось, что мы еще поживем и что впереди еще всего много. Люди ведь живут и до семидесяти, и до восьмидесяти. Но представить себя рядом с восьмидесятилетним Коваленкой я могла с трудом. Мне самой-то сколько тогда стукнет? И что с нами обоими тогда будет?

Я старалась об этом не думать. А Коваленко приговаривал:

– У мужчины после шестидесяти каждый день – это подарок судьбы.

Коваленко умирать вовсе не собирался. Когда у него завелась эта самая аритмия, он решил, что его так просто не возьмешь. Отказался от алкоголя и сигарет. Соблюдал режим дня. Много ходил пешком – тренировал сердце. Озаботился правильным питанием, подробно объяснял мне про разгрузочные дни, витамины и калории. «Дышал в трубочку» – в этот аппаратик, зажав нос. Завел дневник, где каждый день записывал атмосферное давление и погоду. И кратко описывал события.

– Нет, ну у тебя неинтересный какой-то дневник, – разочаровалась я, заглянув. – А где же описание всяких страстей?

– Нуты что, Тань? На виду ведь валяется…

Ясно.

Когда я приезжала, к этим записям добавлялись всякие условные обозначения вроде крестиков, галочек, плюсиков и сердечек. Так Алексей Николаич конспектировал свою сексуальную жизнь. С того времени у нас и завелась эта привычка – считать его и мои оргазмы.

Хотя сначала подсчитывать особо было нечего.

За время замужества я, разумеется, привыкла к своему мужу. И оказалось, перейти на новый режим – это не так-то просто.

Миша, надо отдать ему должное, хороший любовник. Он обладает инструментом завидного калибра и вообще любит «это дело». Миша мог полчаса дожидаться, пока я там раскочегарюсь, и не торопиться со своим удовольствием. Но первый оргазм нам удалось высечь из меня только на второй год интенсивной половой жизни. И как-то так сложилось, что потом всякий раз это происходило в одной и той же позе. Я садилась сверху и долго раскачивалась. Миша ждал. Потом наконец я вылетала в открытый космос, а Миша управлял мной, держа за грудь. Ни в какой другой позе мне это счастье не давалось. Миша не очень меня любил и часто говорил, что от меня пахнет ребенком, а не женщиной. Что я вообще не женщина. Поэтому я жутко комплексовала и, когда садилась на него, как на платформу, старалась не смотреть ему в лицо и представлять что-нибудь другое. Ну не то чтобы человека другого, а просто – сцены.

Попав к Коваленке, я попыталась все это воспроизвести. Однако он лег под меня без особого вдохновения, и я как-то сразу поняла, что все не так. Коваленковскому члену не понравилась эта поза, и он через какое-то время поник, устав от моего вопросительного напора.

В постели каждый гол и беззащитен. Зачастую с нами рядом вьются страхи и стеснения, и они так же обнажены, как и их хозяева. И их нечем прикрыть. Я боялась, что я «какая-то не такая», не то малоразвитая, не то, наоборот, испорченная. Например, классическая миссионерская поза мне никогда не давалась, а говорят, что это какое-то элементарное дело, и все вокруг именно так и совокупляются.

Зато я всегда имела пристрастие к мастурбации. В одиночку я могла испытать до двадцати оргазмов, при этом ничего особо себе и не представляя, а вообще читая книжку, например. И никакую не эротическую, а любую, даже научную. Отвлекалась на несколько секунд, пока меня выгибало дугой, а потом перелистывала страничку, вытерев руку о простыню. Читала дальше. Потом я заметила, что сексуальный голод накрывает меня порой в неожиданных местах, неподходящих для этого занятия. Например, на лекциях. Несколько раз я просовывала руку под юбку через порванный карман пальто, при этом глядя на лектора и даже внимательно его слушая. И я бы не сказала, что это прибавляло остроты. Мне кажется, я не экстремалка. Просто захотелось именно сейчас – и все, такая история.

Никто никогда не заставал меня за этим постыдным делом.

Казалось бы, онанизм – удел одиноких неудачников, качающих порнуху гигабайтами и изнывающих без партнера. Однако я умудрялась впадать в детский грех при живом муже. Когда он шел в душ, например, а мне хотелось еще… А я стеснялась… А может, и не стеснялась даже, а просто хотела именно так. Ну, такое вот у меня извращение, да, дорогие друзья. Если бы Вуди Аллен пригласил меня в шоу «Расскажите о своем извращении» в фильме «Все, что вы хотели знать о сексе…», я бы первым делом заявила, что я ужасная онанистка. Ну а потом уже все остальное.

В общем, постепенно у меня, видимо, сформировалась такая эротическая фантазия. Я хотела, чтобы мужчина вые*ал меня руками. К Мише я не могла обратиться с таким предложением. Миша был против извращений и даже не целовал меня взасос.

И вот так я развивалась вкривь и вбок, как растение, придавленное плитой.

…А Коваленко с годами стал побаиваться, что уступает в ретивости молодым мужикам… Что он не сможет дать мне столько, сколько я захочу. В то время у него в постоянных любовницах была немолодая фригидная тетенька, которая вообще ничего не спрашивала. А со мной он всякий раз бросался на подвиги. Боясь импотенции и как бы проверяя: как оно, в порядке или нет? А тут еще и я со своими женскими сексопатологиями. Да и, ко всему этому, над нами дамокловым мечом завис тонометр. Сам-третей дежурящий где-то у подушки.

Попробуйте пое*аться как следует в таких условиях!

Однако привычка к исчерпывающей откровенности быстро вывела нас из тупика. Однажды, устав ждать оргазма, я стала помогать себе руками, и вот тут дело пошло. Потом оказалось, что член вообще не обязателен, с ним, конечно, слаще, но и без него ничего. Потом я передала эстафету Коваленке, и оказалось, что у него здорово получается «любить меня руками», как некогда пела мне Сурганова.

Оттолкнувшись от этого открытия, мы отыскали еще тысячу вариантов и с тех пор никогда не чувствовали себя обделенными в любви.

Мне не раз приходилось отвечать на грубые вопросики, типа: «Ну а он у тебя такой старый, у него там как? Шевелится что-нибудь?» Тот же Миша, встретив меня в коваленковскую пору, первым делом спросил: «И чего у него там? Хоть что-то осталось?» – «Тебе и не снилось», – ответила я.

Точнее, это мне не снилось, чтобы дяденька в летах домогался меня утром, в обед и вечером. И заставлял ходить по дому без трусов. Были дни, когда я уже просила пощады и говорила, что можно же и книжки почитать или кино посмотреть. Не все ж е*аться. Но Коваленко считал, что день без секса – потерянный день.

Это уж кому как отмерено ее, этой сексуальной энергии. Коваленке было отмерено с лихвой.

А может быть, дело не в блядстве. И не в патологической похоти. И даже не в нормальном мужском влечении. Дело все в поэзии. С проститутками Коваленко никогда не спал, случайных связей у него практически не было. Весь его донжуанский список – это краткий каталог романов, именно романов, ну или романчиков, или романищ. От любовных романов, как известно, у поэтов родятся стихи. Поэт должен быть всегда в кого-то влюблен. Если он не влюблен, поэзия заканчивается. А для него, поэта, это, пожалуй, еще страшнее, чем импотенция. И гораздо страшнее, чем смерть.

После его звонка из больницы меня прошиб озноб, и я забегала по комнате. Мамы дома не было, я мерила шагами паркет, бессмысленно рассматривая плашечки под ногами. «Ритм сорвал». Он сорвал ритм. Нет, это мы сорвали ритм. Нет, даже не так: это я сорвала ритм! А что, если он сейчас умрет? Значит, хорохорился, бодрился, а сам болеет, смертельно болеет, и вот его не станет, и во всем этом буду виновата я. А у меня еще впереди, пожалуй, много лет. И каждый день я буду вставать и видеть в зеркале лицо убийцы. Боже мой, боже мой, лучше повеситься.

Но, может, все обойдется? Выкарабкается? Это же не первый раз? И ведь Коваленко так любит жизнь. Так любит е*аться… Тьфу, что же это! Да это просто надо прекратить, просто прекратить. Все, уехать и больше не ходить по краю.

В минуту отчаяния каждый безбожник поднимает голову вверх и кричит: «Боженька, помоги!» Когда не поможет ни мама, ни врач, ни участковый. И всякий обязательно начинает торговаться. А я ужасная безбожница, просто нехристь.

Я встала на коленки. Стоять на паркете оказалось твердо. В голове был сумбур, и почему-то вспомнилось, что в старину детей ставили в угол на горох. И еще думалось: а зачем вставать и обращаться вслух? Если Бог есть, он, наверное, и так нас прекрасно слышит. Но я сказала именно вслух, трясясь от рыданий: «Боженька! Ну пусть он выживет! Ну пожа-а-а-алуйста! Я что хочешь сделаю. Хочешь, я больше не буду его трогать? Никогда? Я больше не буду».

Я солгала.

А Коваленко, конечно, выжил.

Через неделю я пришла его навестить в больницу. Он спустился на первый этаж какой-то вяленький, как будто из него выпустили весь воздух. Я тихонько взяла его за руку и тривиально спросила:

– Как ты себя чувствуешь?

– Как будто кровь во мне еле двигается…

– Ну что, – вздохнула я, – пое*ался, Алексей Николаич?

– Пое*ался, – улыбнулся Коваленко.

– Как следует?

– А то!

На этом сезон был закрыт.

Но с тех пор рядом с нами навсегда поселился страх смерти. Коваленко не очень боялся. Он говорил, что готов, в принципе… Только очень не хочется. А я именно тряслась.

Иногда я из Питера не могла несколько дней до него дозвониться. Немедленно меня пробирал знакомый озноб. Я сходила с ума от неизвестности и представляла всякие ужасы. Потом оказывалось, что он где-то забыл телефон или разрядился аккумулятор… И однажды я сказала:

– Слушай, дорогой друг. Вот ты помрешь-я ведь даже об этом не узнаю. Друзей-то общих не осталось. Ярославцева теперь нет. Не Ангелине же мне твоей звонить?

– Да… – задумался Коваленко.

– Дай мне чей-нибудь номер, что ли? Фельтена того же самого или Богданова.

Коваленко нацепил очки, раскрыл свою потрепанную записную книжку и задиктовал богдановский номер. Яков уж тогда жил в Сочи, но постоянно созванивался с четой Коваленко.

– И Леша, я не шучу. Попроси его, если ты вдруг склеишь ласты, сообщить мне это известие.

– Попрошу.

И я записала в свою пухлую книжечку: «Яков Степанович Богданов». И какой-то сочинский номер с незнакомым префиксом.

Коваленко и впрямь позвонил тогда Богданову и вытряс из него это обещание. Богданов долго упирался и кричал, что Коваленко «совсем с ума сошел» и «куда это он собрался», но в конце концов сдался и записал мои координаты.

29:66
Зайчики

Утро выходного дня. Я еще барахтаюсь в остатках видений: мы с Коваленом в страстных объятиях, и вот-вот близится момент, мои бедра надвигаются на его… И тут все это полотно разрывается телефонным звонком.

Во сне мне никогда не удается кончить. И не потому, что звонит будильник или телефон, а потому, что нам с Коваленкой во сне обязательно кто-то мешает. Чаще всего его родственники. Ангелина всегда возникает в самый неподходящий момент, и мне приходится прятаться и убегать. А Ковален меня не догоняет, не останавливает, вроде как остается чего-то там разруливать со своей женой. И я плачу от обиды. Просыпаюсь не в слезах, нет, но со спазмом в горле. Вот, видимо, заплакать во сне я в состоянии, а кончить – нет, особенно когда со всех сторон жена и дети. Жена мне, кстати, никогда не снится в своем настоящем обличье: полноватая, рыхлая, с пушистой светлой прической и в очках. Вокруг губ кожа гофрирована морщинками. Она мне снится то в виде чертовки с черными волосами, то в виде чуть ли не топ-модели. Значит, все-таки я вижу в ней соперницу.

Коваленко, напротив, время от времени смотрит настоящие эротические сны и утром просыпается в мокрых трусах. Вот уже два года как Ковален бросил свою фригидную тетеньку и теперь хранит мне верность. На расстоянии, потому что которую неделю мы живем врозь.

А мастурбировать он не научился. В советское время ему внушали, что от онанизма высыхает мозг, а теперь уже поздняк метаться: в таком возрасте выучиться сложновато. Даже если и знаешь, что мозг от этого не высохнет.

После отъезда Ковален звонил мне по утрам, вытаскивая из позднего сна и спрашивая:

– Ну как ты там? Спишь небось?

В лучшем случае мне удавалось похвастаться, что я на этапе завтрака. Атак чаще я куталась в одеяло, сучила ногами, потягивалась и выслушивала его новости. Ковален бодро докладывал, как идут дела. Мы шутили и смеялись и даже устраивали секс по телефону. Я говорила:

– Ну нашепчи мне что-нибудь…

Ковален прижимал трубку ко рту и шептал:

– И вот я тебя ставлю на четвереньки… И там… И я…

Я обрывала его потоки и недовольно кричала:

– Блин, это твои фантазии, а не мои! Мне-то на что твои «четвереньки»?

Я с досадой вскакивала, и начиналось утро.

Ковален говорил, что уже совсем скоро приедет.

Но вот утренние звонки прекратились, и Ковален стал звонить в поздний час и поддатый. Шмыгая носом (верный признак алкоголизации), он как будто пытался подобраться к какому-то не очень приятному разговору:

– Тут, – шмыг! – знаешь, все так непонятно… – шмыг-шмыг! – Еще ничего толком не известно…

Все это стало меня бесить. Я спрашивала:

– Так как вы там живете? Вместе, что ли?

– Ну почему вместе… Ангелина в городе, я на даче…

Но вдруг он рассказывал, как они вместе возили кошку к ветеринару, а вчера, мол, заезжал старший внук с невестой, и они готовили мясо на мангале.

Понятно. Рыба в фольге, думала я. Семейный ужин. Мой любимый мужчина живет со своей законной женой, а я – так, вообще не пойми кто.

А теперь приехали внучки, и все вообще встало на привычные рельсы. При этом Ковален продолжал говорить о своем возвращении как о деле решеном. Только вот с делами разберется… И внучки… И Ангелина болеет… И все так непонятно…

Первые дни я думала: ну что такое, в самом деле, не жить же ему два месяца в гостинице. Или у друзей. Когда у него есть и квартира, и дача. Потом мне стало казаться, что все это никуда не годится. В конце концов, вся эта эпопея с выбором продолжается уже года два. Можно же определиться, в самом деле. Или ты возвращаешься в семью, или ты живешь со мной.

Но Ковален все твердил, что дело в болезни жены. Она так болеет, что нет сил смотреть.

Я молчала и пыхтела в трубку.

Потом я утомилась кричать «Ты меня унижаешь!», «Ты живешь, черт побери, с другой женщиной», «А я кто – девка, что ли?». И просто слушала, что он мне на этот раз приготовил.

И вот я потягиваюсь, стряхивая сон, и гляжу на экран: «Коваленко». Томский номер у меня записан как «Коваленко», а питерский как «Коваленочка». Это отражает эволюцию моего отношения. Некогда я называла его мерзким Ковалём, потом нейтральным Коваленко, потом стала фамилию по-украински склонять, приделав женское окончание. Потом купировала до Ковалена и даже развила до Коваленыча. В Питере Ковален модифицировался до засюсюканного Коваленочки. Лешей я его называю крайне редко, обычно строгим тоном или в бешенстве.

Я зажимаю трубку плечом:

– Голубчик Коваленочка?

– Да. Я, Таня, вот что тебе скажу. Я к тебе еще год не приеду.

– Какой год? Почему год? – тупо спрашиваю я и резко сажусь в постели.

– Ну у Ангелины уже та стадия, когда ткани деградируют…

– И что? Ты ее похоронишь и потом женишься на мне?

– Ну что-то вроде того, – отвечает мой суженый. – Ты же меня дождешься?

– Охренеть, – говорю я каким-то чужим голосом. – Я должна ждать смерти твоей жены?

Мы долго молчим.

– Ну ладно, – закругляется Ковален. – Мне тут неудобно говорить. Пока.

– Пока, – ужасающе спокойно отвечаю я.

И затем откидываю одеяло, спрыгиваю с дивана и рывком открываю жалюзи. На площадке мамаши выгуливают детишек в колясках. Молодой отец бросает мячик мальчишке. Шелестит клен, нависающий над моим окном. Вот тут такая красота, а я должна сидеть и ждать смерти живого человека. Должна вычертить, значит, график и зачеркивать дни: сколько там еще осталось? Год, говорите? И надеяться, что дело ускорится, а то уж невтерпеж, шибко за Ковалена замуж охота. Так, что ли?

Только бы не напиться, думаю я, только бы не пойти и не взять вина и не нажраться в говно. Я знаю, чем это все может закончиться. Алкоголическим изводом нимфомании, вот чем. Когда я оказываюсь одна, без Коваленки, какое-то время я еду на полученном от него заряде. Я любуюсь на себя в зеркало и кажусь себе если уж не красивой, то милой и по крайней мере интересной. Да, интересной, особенно после того, как я приделала к носу эти круглющие очки. Теперь все думают, что я такая стильная девица. Друзья дразнят меня хипстером. Но я отвечаю, что хипстеры – это дети из состоятельных семей, а я-то голодранка.

Потом заряд кончается, а собственного у меня отродясь не бывало. Я как была краснеющей от любого взгляда девочкой в синих рейтузах, так и осталась, между нами говоря. Мне нужны какие-то доказательства извне. Ну, подтверждения – что я еще ничего, а может даже, и ого-го.

Когда я начинаю разглядывать свои ноги в зеркале и находить следы целлюлита – все, туши свет. Тогда я опаздываю на работу из-за того, что мне нечего надеть. Я перетряхиваю весь гардероб и примеряю то одно, то другое. Все сидит как-то стрёмно, во всем я толстая и неуклюжая. Вот это уже зловещие признаки, вот тут-то со мной и может случиться беда.

Если не пить, то можно сидеть дома, читать книги и придумывать себе какие-нибудь пробежки и диеты. Чтобы с радостью наблюдать, как истончается моя талия. Это, пожалуй, верный путь.

Но иногда случаются рецидивчики. Когда я жила с Лелей на Боровой, мы обычно напивались вина дома, а потом нас несло на поиски приключений. Чаще всего мы оказывались в «Грибоедове» – клуб находился неподалеку. Там мы догонялись пивом, и к нам обязательно кто-то цеплялся. Не всякий раз у меня это заканчивалось пьяным сексом, чаще Леля притаскивала какого-то мужика, которого наутро еле выталкивала за порог. А я не могла уснуть от их стонов. Я даже чувствовала, как сотрясается пол.

Но два раза и у меня в комнате оказывался совершенно посторонний человек, с которым я просыпалась в одной постели. Бррр!

Для чего все это надо, понять можно было не сразу. Леля не особо конфузилась и приговаривала:

– Ну а что такого? Хоть какая-то разрядка.

Господи, какая уж там разрядка. Я и в трезвом-то виде не всегда дохожу до кондиции. А тут пьяная как бревно, какой уж там оргазм. Да и я ничегошеньки не помнила, ко всему прочему.

Потом я ответ нашла. Я решила, что все дело в неуверенности. Это она толкает искать подтверждений, что я желанна и необходима. И тогда на роль подтвердителя годится любой. Мужик из «Грибоедова», потом дядька из Одессы, которого мы подцепили на лавке. А пару раз даже бывший муж. В минуту отчаяния я могу оказаться и у Миши. Он никогда не откажется подтвердить мои достоинства, которые вдруг разглядел после развода.

Все это доставляло мне нестерпимые муки. А Леля только недоумевала:

– А что такого? Мы же женщины…

Бляди мы обыкновенные, думала я, а не женщины. И говорила, что это будет последний раз. А Ковален к этим происшествиям относился легко. Он вообще не умеет меня ревновать. Разве что к Мише. Он говорит:

– Ну найди себе кого-нибудь, но только чтобы тебе тоже был какой-то прок. Для здоровья. И только не с Мишкой, пожалуйста, умоляю.

Я стою, гляжу в окно и думаю, что мне вообще никого не надо. Ни Мишки, ни тем более случайных мужиков, от которых потом приходится отмываться. А кто мне нужен? Чужой муж Коваленко, стригущий газон у себя на даче. Он стрижет газон, а Ангелина высаживает георгины. А я стою у окна и думаю, как бы не нажраться. Зашибись, приехали.

Отлично, говорю я себе, вообще лучше не придумаешь. Просто здорово. А эхом у меня внутри отдается: «…еще год», «что-то вроде этого…».

Нет, все, к чертовой бабушке такие ожидания.

Я выскакиваю из дома и спустя несколько минут обнаруживаю себя у дверей «Полушки». Я не обманываюсь и отлично знаю, что сейчас возьму бутылку вина. Атам видно будет. Выпить-то можно, как говорит Янка Шинкевич, главное, потом не бегать по Невскому проспекту…

Домой возвращаюсь в каком-то нервно-приподнятом настроении. Нет, с утра я не пью, поэтому сейчас я буду стирать белье. Да и что уж там, новая жизнь же начинается. Я распахиваю окно, тащутаз и начинаю исступленно возить мокрой тряпкой по стеклу. Потом до скрипа протираю бумагой. Все, генеральная уборка! Или даже перестановка! Ревизия!..

Я ношусь по квартире как ужаленная. Вытряхиваю половики в раскрытую дверь. Намыливаю душевую кабину и кашляю от удушливой химии. Когда пол помыт и зеркала сверкают, я бросаюсь ктумбочке и начинаю перетряхивать всякие вещички. Это не тумбочка даже, а какая-то конструкция, которую, кажется, смастерил из обрезков ДСП холеный юрист. По форме напоминает столик под телевизор. Под крышкой столика – полки, куда уже давно не влезают наши книжки. А еще я туда утрамбовываю документы, альбомы с фотографиями и всякие блокнотики. Уже давно и упорно я борюсь с накопительством. Когда кочуешь с места на место, не можешь себе позволить собрать хорошую библиотеку. Потому что при переезде все это превращается в неприличное количество тюков, баулов и коробок. С гардеробом тоже особо не разбежишься. Поэтому я иногда отношу часть книжек в букинист и в библиотеку, а шмотки отдаю в благотворительный секонд-хенд.

Но когда Ковален приехал, вещей существенно прибавилось. Не потому, что он такой уж модник, просто у него размер большой, и одни куртки заняли сразу весь угол за шкафчиком. Книжки поползли на подоконник, под диван, на столик с телевизором. Чтобы как-то организовать пространство, я освободила Ковалену кухонные шкафы. Там, кстати, тоже нужно прибраться.

Я забираюсь на табуретку, открываю створку и сглатываю. В горле нарастает комок. Как же мало всего осталось! Какие-то ненужные бумажки… Поломанные удочки… Машинка для стрижки волос. Эту машинку подарила я. Ковалену ужасно нравилось, когда я его стригла и делала ему маникюр. Никогда бы не подумала, что он слаб на такие вещи. Скорее уж я готова была услышать что-то вроде: «Еще чего! Что я, маленький, чтобы мне ногти стричь?» Но оказалось, что Ковалену это очень даже по душе. И мы устраивали часовые сеансы, я заматывала Ковалена в полиэтилен и скакала вокруг него с жужжащей машинкой. Может быть, у него на затылке тоже эрогенная зона?

Он, кстати, и машинку хотел взять. Рюкзак был уже и так чудовищных размеров. Я бегала за Коваленом по дому и кричала:

– Ну объясни мне! Зачем тебе там машинка? Ты что, два месяца не походишь в парикмахерскую?

– Я… сам буду стричься.

– Да ты ж не умеешь?

– Научусь, – буркнул Ковален, но машинку все-таки выложил.

Наверное, я фетишистка. Руки я до сих пор мою с умилением: этот кусочек мыла он привез с собой в мыльнице, это коваленковское мыло. Зубная щетка, правда, в стаканчике теперь одна, зато остались запасные его лезвия. Возле зеркала лосьон после бритья. Я иногда капаю его себе на загривок и представляю, что это пахнет Коваленом. А в шкафчике над раковиной баночка для чая. Он ее тоже из Томска привез, и туда мы пересыпали чай из пачки. Блин, а вдруг это их какая-нибудь фамильная баночка? Увез баночку, а Ангелина ее хватилась и посылала ему вслед проклятия? Мол, даже баночку не погнушался вывезти. При расставании она не хотела ему отдавать ноутбук и вырывала из рук мужские духи. Вот еще, духи эти ему дочка подарила, а он там, понимаешь ли, будет душиться для своей блядищи.

А может, ей тоже хотелось, чтобы у зеркала оставались его духи? Как признак присутствия? И может, она, как я, иногда украдкой подходила и открывала, чтобы почувствовать аромат, исходивший от любимого мужа?

Я стою на табуретке под потолком и держу в руках машинку, в лезвии которой застряли серебристые иголочки коваленковских волос. И мне кажется, что у меня начинается шизофрения. Еще совсем недавно я с такой нежностью касалась всех этих предметов, они служили залогом верного свидания… При мысли о Коваленкеу меня что-то радостно щемило в груди, а между ног начиналось некоторое волнение.

Теперь все эти предметы внушают мне мистический ужас. Как будто их хозяин умер.

Быть одной? Быть одной, кажется мне, не так уж и страшно. Саша любит Балабанова, и ей с ним уже никак и никогда не встретиться. Но она не унывает и смотрит в будущее оптимистично. Федька мается один, но выходит ведь на пробежку и в конце концов доберется до своей Финляндии. Кевич? Может быть, она и разосрётся со своей Аленой. И будет одна. Наверное, она боится быть одна, потому у нее и нон-стоп. Да, наверное, быть одной страшновато. Не очень приятно быть брошенной, да?

Мне не страшно остаться одной. Я не инвалид и отлично варю с утра одну порцию овсянки, а не две. Ну что такого, в самом деле – одной? Даже хорошо. «Хочу – халву ем, хочу – пряник!»

Но вот что, вот что внушает настоящий ужас. Мысль, что сейчас на моих же глазах мое собственное чувство будет распадаться на куски. Еще три таких звонка, как сегодня утром, – и готово, моя нежная прекрасная любовь забьется в агонии, затрепыхается, как бабочка, насаженная на булавку. Три раза ее тельце скрутит конвульсия, а я буду рядом стоять и смотреть, как это происходит, как прекращается движение. И ничего не сделаю.

И ничего не сделаю.

У меня по позвоночнику пробирается какая-то неприятная волна мурашек, и волосы у основания черепа как будто приподнимаются.

Я спускаюсь на пол, достаю купленную бутылку и ставлю на стол. Вынимаю из ящика штопор. Ввинчиваю в пробку, дергаю, разбрызгивая бордовые капли по столу. Наливаю в стакан. И опрокидываю в себя терпкую отраву. Я взяла сухого: в нем ведь меньше сахара.

…Через час я звоню Кевичу и говорю:

– Может, посидим немножко? Я могу приехать в Озерки.

– Это, – тянет Кевич, – я сейчас у Алены спрошу.

Я слышу какое-то бормотание и сдавленный смех.

– Это святая женщина, – возвращается ко мне голос Кевича. – Она разрешила нам посидеть, только недолго. Приезжай. Тут это… как раз «Килл Фиш» недавно открылся в Озерках.

Я поднимаюсь на эскалаторе в Озерках. Рефлекторно одергиваю юбку, поправляю прическу и даже нервически достаю зеркальце из сумки: глянуть украдкой, что там у меня с лицом, не налипла ли какая-нибудь чепуха вроде тополиного пуха. Янка встречает меня на выходе, шагает ко мне своей походочкой враскладочку.

– Ясненько, понятненько… Ну что? «Килл Фиш»?