Текст книги "Полтора килограмма соли"

24:61
Наша эра

Наш роман сразу приобрел характер сезонного, и это было как будто навсегда. Коваленко находился в том возрасте и в том статусе, когда у человека все давно решено и он двигается по заведенному расписанию. Зимой в городе, летом на даче. До четырех часов читает книжки, ходит к писателям, встречается с любовницей. После четырех едет к университету и встречает жену. Она до сих пор работает, а Коваленко последние годы уже не работал, ему хватало денег от аренды кафе. Потом в магазин за продуктами. Вечером рыба в фольге – семейный ужин.

В июле гостят внучки. В августе приезжаю я.

Так продолжалось два года. Я приезжала и зимой, но тогда было холодно и бесприютно, встречаться особо негде.

Я жила в мухинской общаге, и Коваленко звонил мне на городской телефон раз в неделю, в понедельник, в одно и то же время. Я носила его кольцо на безымянном пальце правой руки. И писала ему письма. Если бы сейчас сложить все эти письма одно на другое, то получилась бы пачка мне по пояс, наверное. Но такой возможности нет: он их все уничтожил. Сохранились только поздние, электронные.

Вопросы верности и неверности мы с ним никогда не обсуждали, уговор был по умолчанию. Я жила «своей» студенческой жизнью. У Коваленки всегда была какая-то постоянная любовница, а когда приезжала я, он отправлял ее в отпуск. Говорил, что болеет или что гостят родственники.

Первой отправленной при мне в отпуск была Машка. Я видела ее фотографию: холеная пышнотелая баба разлеглась на диване. Очень большая. Я даже забеспокоилась:

– А если она узнает, что ты со мной?

– Глаза тебе выцарапает, яс-с-сное дело, – пообещал Коваленко.

Это меня не очень обрадовало. Весовые категории у нас были явно разные. Потом ее сменила какая-то художница, потом поэтесса, потом бардесса…

В офисе он мне однажды показал целую коллекцию портретов своих возлюбленных, которую хранил в ящике стола. Это была, конечно, малая часть. Так, по его примерным подсчетам, у Коваленки было сто женщин.

– Это много, Леша, это ужасно много, ты врешь, – не верила я.

– Ну так, а сколько мне лет, Таня? – восклицал Коваленко. – Раздели количество баб на годы, и получится очень скромная цифра. У тебя уже дело идет интенсивнее.

– Да, – отвечала я, – только бабий век короток. У меня в твоем возрасте уже не будет возможности так зажигать.

– Эт точно, – соглашался Коваленко. – Природа несправедлива.

Я не боялась сообщать Коваленке о своих приключениях. Напротив, он с нетерпением ждал от меня новых историй и, казалось, совсем не ревновал.

Может быть, мы оба были безнравственны и это нас роднило? Коваленко-то хоть какое-то время находился в рамках приличия. И только потом перепрыгнул барьер супружеской верности, после чего уже ни в чем себе не отказывал. А я с самого начала не придавала значения смене действующих лиц. Хотя никто мне не говорил в детстве, что так можно или нужно. Воспитание у меня было вполне пуританское. Но сама я чаще всего была в кого-то влюблена безответно, поэтому все остальные эпизоды нанизывались один на другой и не имели ключевого значения. Мне некому было хранить верность. Коваленко хохотал надо мной и приговаривал:

– Промискуитет чистейшей воды, Танечка.

Последней пересказанной историей стало мое замужество. Я написала Коваленке письмо, в котором извещала, что теперь мы, пожалуй, никогда больше не увидимся. «Хотя… кто знает?» – приписала я в конце и отправила.

И вышла замуж за Мишу Орлова.

Миша был первым, кто хоть как-то ответил на мои чувства и решился разделить со мной дом, быт и досуг.

Как я у него оказалась? Андрюша меня притащил к нему в гости в пору прогулок по крыше.

Мишина фигура сразу приковала мое внимание. Во-первых, поэт. Во-вторых, поет песни. И кроме этого, ничего не делает, то есть, понимаете, всю свою жизнь посвящает таланту. Бескомпромиссная такая личность. Мне захотелось к посвящению таланту присоединиться.

Обосновавшись в Питере, я стала к Мише заглядывать и все чаще пропускать занятия. Через два года заглядываний мы решились пожениться. А из Мухи я вылетела.

Семейная жизнь моя походила на кавардак.

Стихам и песням отдавалась треть Мишиного времени. Вторая треть плавала в алкоголе, третья треть дрожала с похмелья. Такое соотношение я установила, когда стала вести дневник жены алкоголика и ставить в календарике крестики и нолики.

Мне было двадцать один, а Мише тридцать семь. Я была не уверена в себе, а Миша не сомневался в своей гениальности. Очень быстро он как-то подмял меня под себя. Я оставила мухинских друзей, перестала где-то бывать и вообще позабыла свои слова. Мир сузился до мира Мишиной квартирки. Впрочем, когда Миша бузил, я отправлялась гулять сама по себе или коротала время в интернет-кафе.

Однажды, проверив почту, я удивилась: писала Белка. Странно, у нас уже давно дежурные отношения, с Новым годом поздравить, то-сё… Какой повод?

«Таня, недавно я узнала, что умер Иннокентий Александрович Ярославцев, – писала Белка. – Говорят, что покончил жизнь самоубийством». Я ахнула. Казалось – нет, приеду в Томск, так же войду в Писательскую, он так же отложит в сторону рукописи…

На следующий день я позвонила Коваленке. Долгое время я о нем совсем ничего не знала.

Номер у него, на удивление, был тот же, и он меня узнал.

– Я сразу подумала о тебе, – объяснила я. – Как ты?

– Да как. Сам лежу в кардиоцентре. На похоронах не был.

– А что случилось с Ярославцевым? Что?

Коваленко рассказал, что Ярославцев болел диабетом, долго и мучительно, и к нему подобралась уже последняя стадия, когда светит гангрена. Это во-первых. Во-вторых, у него отобрали журнал и сместили с председательского поста. В-третьих, у Ярославцева был роман с несовершеннолетней девочкой из нашей же школы. Из тех пятиклашек выросла, наверное. Это дело раскрылось и грозило чудовищным свинским скандалом.

– Но самое главное, Тань, он хотел стать известным… А ты знаешь, что все книжки, которые у него вышли, – они все за его счет были выпущены… Ну и выбросился из окна.

Я поняла, что совсем не знала Ярославцева. И мне стало еще паршивее от всех этих историй. В этот вечер мы напились с Мишей вдвоем, и я ревела, сидя на полу и привалившись к дивану. Ярославцева было жаль.

Через три года я стала постепенно из-под Миши выползать. Замужество мое сошло на нет. Я перевезла вещи к Леле на Звездную, взяла билет и отправилась в отпуск. В Томск. Чувствовала я себя как после тяжелой болезни. Еду вот на рекреацию…

В деле восстановления сил Коваленко мог оказаться очень кстати. Помнит ли он меня? Я набрала знакомый номер. Не сразу, сначала сверяя каждую цифру. Боясь, что никто не ответит или ответит кто-то другой.

– Алексей Николаич? Это Таня Коржуткина. Помните меня?

– Как забыть, Танечка?

– А я от мужа ушла.

– Это оччень, оччень хорошая новость, – обрадовался Коваленко.

И назначил мне встречу в его дворе. «Там машина такая, башмачком, – объяснил он. – Я буду в ней тебя ждать».

Я долго репетировала нашу встречу, но вошла во двор все равно дрожа как осиновый лист, не зная, чего ожидать.

Коваленко сидел в башмачке. «Полысел» – это было первое, что я подумала. С досадой. Преодолев смущение, Коваленко с жаром меня поцеловал так, что у меня пресеклось дыхание. Целовался Коваленко всегда взасос, а с Мишей мы это делали одними губами, и я забыла, как нужно управляться с языком, который Коваленко мне запихивал в рот.

Но так был разбит лед скованности, и мы, как некогда, отправились в Ключи.

Сначала казалось, что все вернулось на круги своя, как будто мне девятнадцать. Я так же торжественно мылась по утрам и прыгала в такси. Мама мне даже сказала, что я похорошела.

После Миши мне все это показалось сказкой. Никто не кричит на меня, никто не говорит, как мне надо жить, никто не пьет запоями и не лишает меня сна. Коваленко кормил меня с ложечки и возил за грибами. Мне казалось, что впервые в жизни я счастлива.

Но тогда-то и произошел этот сдвиг… или, вернее, начал происходить. Зашевелились тектонические плиты. Но мы пока только ощущали легкие толчки.

В ту пору Ангелина уехала к дочери в Красноярск, и Коваленко мне сказал решительно:

– Я хочу, чтобы ты пожила со мной. А завтра к шести утра приезжай, поедем с мужиками на рыбалку.

«Блин, а что же я маме скажу? – заметалась я и тут же себя одернула: – Боже мой, я женщина в разводе, а не школьница. Могу я иметь любовника, в конце концов?»

Вечером я зашла к маме в комнату и сказала:

– Мама, у меня есть любовник.

– Рост, вес, образование? – запросила мама, не отрываясь от монитора.

Я сказала обо всем. И о жене. Мама долго молчала. Наконец вздохнула и обернулась:

– Ну что я тебе могу сказать, Танечка. Я одному рада: что ты от Миши отвязалась. Думала, что ты еще долго не сможешь от него избавиться. Но имей в виду, – предупредила она, – что никогда он жену не бросит. Женатый мужчина всегда возвращается в семью.

– Да я как-то… и не стремлюсь… – растерялась я. – Мы вот завтра на рыбалку собираемся. И еще это, – замялась я. – Я поживу у него недельку. Жена в отъезде…

– А она там не вернется, жена-то? Смотри, обольет тебя серной кислотой…

– Мама! Мама!

И я убежала к себе, лечь пораньше, чтобы ехать на рыбалку.

В шесть утра я была в Ключах. Прокралась, как тать, к его кровати. С ужасом представляя, что Ангелина действительно не уехала, а сторожит меня с серной кислотой наготове.

Половица скрипнула, и Коваленко резко сел на кровати:

– А ну-ка давай ко мне!

– Опоздаем!

– Не опоздаем!

И я нырнула в его нагретую за ночь постель.

После мы резко собрались и отправились на встречу.

На Фрунзе нас поджидали коваленковские друзья, тот самый его партнер Богданов, с редким теперь именем Яков, и еще один, с не менее редкой фамилией Фельтен.

Фельтен как непьющий был за рулем.

Богданова я знала, поскольку он с Ярославцевым в соавторстве писал романы. Я их читала.

Фельтен – щупленький и юркий мужичок с хитроватой улыбкой. Глаза спрятаны за темными очками. Богданов – толстенький, коротенький, рыжий. Рыжая шевелюра, рыжие усы, руки покрыты рыжеватыми волосами и веснушками.

Мужики купили пива и водки, взяли закуски, и мы отправились на озера. Они хотели разведать район на предмет платной рыбалки. Найти рыбное место, откупить берег, потом запустить туда всяких форелей. Построить гостиничку. И рубить бабки. Собственно, в тот день никто особо рыбачить-то и не собирался.

В машине Коваленко меня демонстративно обнимал и подчеркнуто называл своей девушкой. Хотел произвести впечатление на мужиков. Но им, кажется, было все равно. Или притворялись.

Озера раскинулись в каком-то глухом углу. Мы даже телегу с лошадью видели. Фельтен выпрыгнул у какого-то сельского ларька и подошел к местным, щелкающим семечки и покуривающим.

– А что, мужики? Места-то рыбные? – приподнял он темные очки.

– Э, да вы чё! Тут уже два года как все повывелось. Болото, – сказал один.

– Хватились! Сами рыбу в городе берем, – усмехнулся другой.

Фельтен опустил очки и вернулся к нам:

– Нет тут рыбы никакой.

Мы объехали еще несколько озер, но не нашли ни одного рыбака. Меня кусала мошкара, и из машины вылезать не хотелось.

Однако мы обнаружили столик с лавочками в тени и с какой-то будочкой неподалеку. Разложили наши припасы и стали выпивать.

Коваленко старался обращать на меня внимание, рассказывал, что я живу в Питере и вообще большая молодец. Хотя молодцом я как раз не была.

Богданов одобрительно мычал и грыз воблу.

Я без остановки махала руками, чтобы меня не сожрали комары и мошки. Фельтен жевал травинку. Коваленко налегал на пиво с водкой и очень веселился.

Я напомнила Богданову, что мы встречались в Писательской, что я читала его романы.

– Я в кружок к Ярославцеву ходила.

– Да, – помычал Богданов. – Иннокентий-то у нас того… не того… Помянем!

Коваленко полез чокаться.

– Леш, может, уже не надо пить? – затревожилась я. – Жарко…

И тут Коваленко внезапно перекинулся через лавочку и рухнул в траву, делая жалкие попытки оттуда выбраться и перебирая ногами, как жук.

– Лешенька, – засуетилась я. – Лешенька, вставай! – И стала дергать его за руку. – Что вы сидите! Помогите! – окрикнула я мужиков.

Они же как сидели, так и сидели, даже головы не повернул ни один.

– Я его никогда таким пьяным не видела… – Я готова была расплакаться.

– Мда? – выпятил губу Богданов и тут же хлопнул стопарик. – А у нас он всегда так…

Юмористы, блин, думала я, выковыривая Коваленку из травы. Тоже мне друзья.

Потом они все-таки подхватили его под руки и погрузили в машину. Там он сначала пел песни, а потом заснул.

В город мы приехали поздно, высадили нас у коваленковского дома.

– Звезда моя дале-ка-я! – выводил рулады мой кавалер. – Пойдем ко мне!

– Да я никуда с тобой таким пьяным не пойду! – выкрикнула я.

После Миши пьяный мужчина обычно будил во мне истерику.

– Я все понял! – вдруг вскипел Коваленко. – Так бы сразу и сказала!

– Что сказала?

– Что тебе… Яшка понравился! – буркнул он и насупился.

Мама родная, он меня ревнует! Это что-то новенькое. Я взяла Коваленку под руку и сказала:

– Пойдем, пойдем. Пойдем. Ты мне нравишься, а не Яшка твой рыжий и усатый.

И мы пошли, немного покачиваясь и напевая любимую песню Коваленки про далекую звезду.

Наутро мы отправились в Ключи.

Коваленко называл это каникулами Бонифация. Правда, не знаю, кто из нас был этим самым Бонифацием. Да и мультик этот мне никогда не нравился.

Что говорить, жилось нам замечательно. Мы ездили в лес и на реку, даже гоняли на великах, но чаще всего оставались в постели по несколько часов. Вечерами смотрели «Эмманюэль». Я в двадцать четыре года не видела ни одного порнографического фильма, и Коваленко пытался меня просвещать. Сначала показал эротическую «Эмманюэль», а потом поставил настоящую порнуху. Но «Эмманюэль» мне понравилась больше, больше волновала. А в порнухе женщины стонали ненатуральными голосами и двигались как-то механично. Смешно и несерьезно. Иногда мы вылезали из постели на кухню перекусить или на верхний этаж в библиотеку полистать книжки и, опять-таки, освоить еще не тронутую нами кровать. Там обычно ночевали коваленковские внучки…

Вот тут-то я стала понемногу спотыкаться о пространство. На этом топчанчике, например, внучки прячут свои какие-нибудь секретики, книжки тут читают, в домик играют, не знаю, что еще… А потом приходим мы как ни в чем не бывало и валимся, охваченные желанием, разбрызгивая сперму. Вот за этим столом собирается вся семья, а мы ставим на него шампанское и пьем за нашу любовь. Вот на стене семейный портрет: Ангелина в огромных очках бабочкой, молодой темноволосый Коваленко, дочка-хохотушка прижалась к отцу, подросток сын стоит сзади. Улыбаются и молча глядят, как мы с нынешним Коваленкой кувыркаемся в кровати. Я на эту фотографию часто косилась, Коваленко там был какой-то поджарый, с чубом и похожий на сантехника. Я бы на такого никогда не обратила внимания. Мне нравился матерый Коваленко, в годах. А это все как будто были дела давно минувших дней и к нам никак не относилось. Но ведь все эти люди существовали на самом деле и сейчас!

Еще совсем недавно я сама была замужем… Интересно, что бы я почувствовала, если бы вдруг – вдруг! – узнала: к нам домой регулярно ходит другая женщина и нежится в наших простынях, в которых я так уютно засыпаю по вечерам под боком у любимого мужа? Ясное дело, у меня просто рухнул бы весь мир. Разом.

Это открытие стало меня терзать. Я ощущала себя бомбой замедленного действия, или, вернее, бомбисткой, хладнокровно проникшей на чужую территорию и оставившей угрозу, молчащую до поры до времени. Рассыпавшей яд. Подбросившей ртутный шарик за шкаф ни в чем не повинным людям.

Ангелина призраком постоянно присутствовала в квартире. Ее халатики, фен, всякие тюбики в ванной… С одной стороны, я ступала осторожно и старалась не порушить всего этого порядка. Не оставить какую-нибудь улику нечаянно. Мне самой хотелось стать призраком, чтобы как бы быть, а одновременно и нет. С другой стороны, я ужасно привязалась к этому уютному дому и после тысячу раз возвращалась туда мысленно, как возвращаются… в родовое гнездо, как в место, где прошла какая-то чудесная пора. «Наверное, это и есть кощунство», – думала я.

В предпоследний вечер мы смотрели с Коваленкой «Дневник его жены» про Бунина с его любовным треугольником. Очень смеялись.

Потом я задумалась, а выплыв из своих размышлений, спросила, приподнявшись на локте:

– Слушай, а у тебя не бывает так, что… Ну вот у тебя было столько женщин. Не бывало так, что ты одной что-то говоришь, а потом другой – то же самое?

– Как это? – не понял Коваленко.

– Ну, например, называешь одну каким-то шутливым именем, а потом другую – таким же?

– Нет, – помотал головой Коваленко, не сомневаясь.

«Хватает же тебе слов!» – подумала я.

– Или вот… ну тебя не смущает, что мы стобой спим на вашем брачном ложе?

Коваленко встрепенулся:

– Да ты что! Да я с ней вообще не сплю! Мы живем в разных комнатах! Она ко мне вообще не заходит!

– Так-таки и не заходит, – покачала головой я. – А что, Алексей Николаич? – на меня вдруг напала какая-то дерзость. – А чем ты хуже Бунина? Почему бы тебе не привести меня к Ангелине и не сказать: «Это Таня, и она будет жить с нами»?

Коваленко утробно захохотал, а потом промурлыкал:

– Почему бы и нет? Так и поступим…

И увлек меня обратно в постель.

Утром он встал раньше меня и тихонько ходил по квартире, кипятил чай и почитывал книжку. Я цеплялась за сон, отгоняя от себя звуки скрипящих половиц и зябкий ветер, который пробирался из форточки. Однако я чувствовала, что, если встану, затворю форточку и вернусь в постель, уснуть уже не смогу. Скрип половиц приблизился, Коваленко подошел к окну и тихонько прикрыл створку. Стало тепло. Я открыла глаза и неожиданно разревелась.

Так началась новая эра, когда мне вдруг напрочь расхотелось уходить, а Коваленко еще не решался меня в своей жизни оставить.

29:66
На работу

Наконец я делаю над собой усилие и сползаю с постели. Рывком открываю жалюзи. Иду в душ. Обычно Ковален подходил и сквозь запотевшее стекло кабины жестами мне что-то показывал. Я протирала стекло напротив самых интересных мест, чтобы он мог подсматривать. Теперь я моюсь впопыхах ни на что не глядя, волосы сушу феном… Позавтракать не успеваю. Пешком до метро тоже не успеваю, хотя каждый вечер даю себе зарок: пешком полчаса – бесплатный фитнес.

Я огибаю квартал по Лоцманской и прыгаю в трамвай на площади Репина. На Сенной спускаюсь в метро.

Лето обнажает, я еду и рассматриваю людей. Делаю открытия. Например, что полно народу с татуировками. Есть дурацкие, а есть занятные. Еще обнаруживается, что очень много людей красивых. Девушек вот очень много красивых по улицам ходит. Я знаю, что это неприлично – пялиться на прохожих. Но некоторые так хороши, что я рассматриваю их как картинку и думаю: откуда они берут эти стройные загорелые ноги? Где покупаются такие летящие платья? И, самое главное, как достигаются такие тонкие талии, вокруг которых можно смело пустить поясок?

Наша Чпокс, между прочим, выросла чуть ли не в фотомодель. Ломаная походка – это ерунда, теперь ей это только шарму придает. Высокая, уверенная в себе девка – хоть сейчас на выставку. От мужиков отбоя нет. Замуж пока не вышла. Выбирает.

Но у Чпокса такая конституция, как принято говорить. Не надо ей в фитнес-центре по три часа с гантелями скакать.

Я лично в этом сезоне на пляж не пойду. Нечем хвастаться, да и плавать я не умею. У меня очередная попытка сесть на диету. Но даже если меня хватит на месяц-другой, как раз к сентябрю можно будет надевать купальник. И куда там ехать? Где там бархатный сезон?..

Конечно, дело не в талии. А в бархатном сезоне.

Все вокруг куда-то едут, в какие-то заграницы. А это что означает? Что человек зарабатывает деньги, строит карьеру. Растет. Я десять лет не живу в Томске, и мне как-то так кажется, что там все законсервировалось, как было, так и осталось. Приеду – и все как раньше. Да куда там! Жизнь, как говорится, не стоит на месте. Мои одноклассники работают в банках, в администрации… Кто-то уехал в Америку… Все переженились и нарожали детей. У Наталки с Лёней старший уже в школу ходит.

И вот приезжаю я, встречаюсь с Белкой, например. У нее не квартира – хоромы. Муж на вахту летает. Дочка растет. А Белка? Вроде такой же живчик, только… только взрослая она какая-то. Дама. Медные волосы ниже плеч, макияж вечерний, обильный, это по ее части. Глубокий вырез на платье. Садится в автомобиль и везет меня в ресторан. Мне страшновато: как это, она машину ведет? «Мы же еще маленькие!» Сейчас врежемся куда-нибудь!

Да нет, никуда не врезаемся, выгружаемся в ресторан.

Конечно, после разлуки надо говорить про успехи.

– Ну что, Белка, рассказывай, – предлагаю я. Начну первой анкетирование. Лучшая защита – это нападение.

– Ой, ну да что, Танюш, рассказывать. На работу уже охота. Одичала я за время беременности. Вот дочку в садик отправила, теперь думаю возвращаться.

– Денег не хватает?

– Да не в деньгах дело. Денег полно. Живем в квартире мужа, а свою-то я сдаю. Просто это… нельзя терять квалификацию.

– Ясно.

Две квартиры.

– Ну а ты, как твои успехи?

И тут я напрягаюсь. Мучительно пытаюсь припомнить какой-то последний успех. Ну, диплом получила наконец. Через десять лет после окончания школы. Вот тоже, радость-то какая. Для меня – радость, ага, могло быть и хуже. Могла вообще без образования остаться.

Прямые вопросы меня деморализуют. Самые ужасные – это «какая у тебя зарплата?» и «как твоя личная жизнь?».

Зарплата у меня такая, что и в Томске сказать стыдно. О личной жизни говорю так:

– У меня есть женатый полюбовник.

После этого обычно все опускают глаза и переводят разговор на другую тему.

Белке с Чпоксом я про Коваленку вообще не говорю. Только Наталке. Но она, после того как воцерковилась, стала приговаривать, что негоже. Или бросить надо все, или ему развестись.

А как все это бросить? И развестись – как? В шестьдесят шесть лет?

А Чпокстак вообще у меня однажды гостила на Боровой, в коммуналке. Я ее всяко-разно пыталась развлекать, Питер показывать. На выставку потащила… А она на прощание меня спросила:

– Танька, а почему ты вот так вот здесь… ютишься?

– Ну как, Ксюха… Зарплата пока не позволяет… чего-то большего… – проговорила я и потупилась.

– Ну а почему ты не найдешь себе мужчину… для улучшения жилищных условий?

Действительно, почему? Есть любовь или нет любви.

В общем, когда я сижу у себя на Пряжке и пью вечером вино с чаем, тогда оно вроде бы и ничего. Никто меня не трогает. А вот как пообщаюсь с одноклассниками… одногруппниками… дальними родственниками… Тактуши свет. Я возвращаюсь домой как пыльным мешком по голове ударенная.

* * *

Ну или вот красавицы в метро. Тоже задевает. Скоро стану тридцатилетней теткой, завистливо поглядывающей на щебечущую молодежь. Кстати, когда на эскалаторах целуются, это уже бесит. А что будет дальше? На мужиков буду бросаться?

Мужиков в метро я рассматриваю тоже. Украдкой. Мне это не нравится, и, хотя Ковален приговаривает, чтобы я «кого-то себе нашла», я упрямлюсь и не хочу никакого первого встречного. Да и… да и нет особо привлекательных. Если кто и понравится, я сразу скольжу взглядом вниз, к правой руке. У этих симпатичных обычно на безымянном пальце кольцо. И я отворачиваюсь.

Сегодня я еду не в офис, а в типографию. На этой злополучной ветке метро ко мне иногда кто-нибудь сам цепляется. Даже отбиваться приходится. Вот однажды стою, жду электрички. Пялюсь на людей, как обычно. Смотрю – и на меня мужик уставился. Молодой, но лысый, лицо красное и в испарине. Я отвела взгляд. Заходим в вагон, народу не очень много, а мужик этот ко мне сзади пристроился и ладонь мне на задницу кладет. И поглаживает. Я подпрыгнула как ужаленная и стала толкаться, пробираясь к выходу. И смех меня нервный разбирает. Стою и ржу, а сама думаю: вот увидит, что я смеюсь, подумает, что обрадовалась, выследит и…

Самое ужасное, что я его потом еще раз увидела, на этой же ветке. Только народу было уже больше, и люди меня от него отделяли. А он смотрит на меня, как маньяк, и я не знаю уже, что он там руками делает, может, онанирует? У меня та же реакция – смеюсь, как дурочка. Несколько кварталов еще потом оборачивалась, боялась, что за мной пойдет.

Ну, этот сразу к делу, а некоторые пытаются познакомиться.

Вот однажды ко мне пристал слепец.

Недалеко от типографии находится библиотека для слепых, и поэтому часто можно увидеть людей с тросточками, медленно идущих к эскалатору. Каждый раздумаю подойти, помочь. Некоторым даже пыталась подсобить, но у меня как-то неловко выходит. То двери турникета не раскрываются, а я тыкаюсь со своим подопечным, то натолкну его на другого пассажира… Так и думаешь потом, что без меня они лучше справляются.

Но этот парнишка стоял посреди зала и нерешительно водил тростью вокруг. Я подхватила его под руку:

– Разрешите помочь? Вам куда?

Он уцепился за мой рукав и промямлил:

– Мне в библиотеку…

– Я знаю, где это. Нам по пути, я вас провожу.

Однако парень оказался не из робких. Сразу же он стал выспрашивать: «А как вас зовут?», «А с кем живете?», «А где живете?».

Я напряглась, но, не умея врать на ходу, отвечала правду:

– Снимаю я жилье.

– Это плохо… Это плохо… – рассуждал слепец, как будто что-то прикидывая в уме, – я вот с мамой вдвоем живу…

Я молчала и тащила его к библиотеке. Что он там, уже решил со мной ячейку общества создать, что ли?

– Таня, вы мне телефончик-то оставьте.

– Зачем? – взъярилась я.

– Встретимся…

– У меня это… – соображала я, – друг есть.

– А, ну тогда да… тогда да…

И я безжалостно бросила слепца у входа в библиотеку.

Машинально двигаюсь по платформе, вспоминая всю эту ерунду. Ну разве можно встретить свою судьбу в метро? Хотя вот с Коваленкой мыв маршрутке столкнулись. Но так до этого сколько всего было!

И тут вдруг меня кто-то схватил за локоть, и я вздрогнула.

– Вы не подскажете, как доехать до библиотеки имени Чапаева?

Мальчик: ростику моего, очочки, бороденка… Цепочка металлическая на штанах.

– Это для слепых, что ли? – не сообразила я.

– А меня Дима зовут.

Тьфу, блин, он меня разыгрывает.

– А-а-а… Вы пошутили! Ну а меня – Таня.

– Погода вот наладилась. Может, пойдем погуляем?

Молодые люди сроду не вдохновляли меня на прогулки.

Но он застал меня врасплох, и после шутки я как-то растерялась.

– Ну, давайте погуляем… Только я на работу вообще-то.

«В конце концов, прогулка ни к чему не обязывает!» – решила я.

– Так давайте я вас провожу?

– Ну проводите…

Как и слепец, он сразу напал с вопросами.

– А вы местная?

– Я живу здесь десять лет. А выросла в Сибири.

– О! Сибирь! А живете где?

– Снимаю квартиру.

– А я местный. С мамой живу. А вы не замужем?

Я доверительно наклоняюсь к собеседнику и трагикомическим тоном докладываю:

– В разводе!

– Что такое! – говорит мальчик. – Последнее время мне всё девушки попадаются – то с детьми, то в разводе…

«…То с детьми и в разводе», – добавляю я про себя. Попадаются, ишь ты! Куда они тебе, интересно, попадаются? Небось девку голую ни разу не видел за свою сознательную жизнь.

– Надо с этим что-то делать. Надо с этим что-то делать, – бормочет мальчик себе под нос. – Мы с вами на разных ступенях. Я вот никогда женат не был. А почему развелись?

– Ну, Дима, это же очень личный вопрос, а мы с вами минуту назад познакомились! Как я могу вам объяснить?

И тут я вспоминаю, что мне надо положить Алисе денег на телефон. Черт! Забыла!

– Знаете что, Дима, – говорю я. – Мне тут надо денег на телефон положить. Подождете?

В это время мы подходим к эскалатору.

– Да я вообще-то в Торговый центр собирался.

– В какой центр? И что? – не могу взять в толк. – Что, со мной не пойдете?

– Не пойду. Ну, если вы, конечно, со мной так хотите общаться, то…

Я останавливаюсь. Это я хочу? Он же сам ко мне пристал!

– Чем это я вас так напугала, интересно? – с нехорошей улыбкой спрашиваю я.

И тут он выдает:

– Ну после того, что вы сказали…

– Что сказала?

– Ну про развод!

Я не верю своим ушам. В голове проносятся варианты, как ему ответить. Можно ему на прощание рассказать, почему ему попадаются разведенные девушки с детьми, а то он небось только вчера вылез из своего Интернета и Фрейда никогда не читал… Или огрызнуться: «Иди в Торговый центр и накупи себе там тряпок!» Или так: «Вы себе подруг, как на базаре, выбираете, да? Или сразу в личное дело заглядываете?» Или – нет: надо ему рассказать, почему я развелась, да поподробнее – вот что надо сделать! А лучше всего, конечно, просто сказать: «Дима! Передавай привет своей маме!»

Но я лишь только роняю:

– Извините, что не угодила.

И ускоряю шаг, направляясь к банкомату.

Блядство, думаю я, ну какое же блядство! Цепляются какие-то уроды, да еще и им не угодишь! Разведенка. Разведенка и брошенка. Толстеющая стервенеющая баба. На крыле носа у меня проглядывает такая же венка, как у Алексей Николаича. Это, наверное, от курения. Или от алкоголя. Или оттого и другого вместе. Да, пожалуй. Алкоголичка, которая «ничего в жизни не добилась».

Перед типографией я выпускаю воздух из легких и захожу с улыбкой. Спокойствие, только спокойствие.

В кабинете меня встречает Аким.

Вообще Аким мне очень нравится. Я, когда на него гляжу, всегда почему-то думаю: вот такому зятю была бы рада моя мама. Менеджер, высокий доход. Отпуск проводит в Европе. С высшим образованием. Спокоен, уравновешен. Симпатичный, стройная фигура: до работы ездит на велосипеде. Темные умненькие, живые глаза. Чистый овал лица. Кольца на пальце нет, а из-под короткого рукава рубашки выползает татуировка, которую мне никак не удается рассмотреть.

Аким – это просто воплощение вежливости и самообладания. Я даже подозреваю, что он занимается какой-нибудь йогой или медитациями. Мы регулярно срываем сроки и сдаем файлы на неделю позже. Машины простаивают, бумага занимает место на складе, а мы лихорадочно чего-то там дописываем и доверстываем. Потом печатники выходят работать в выходные…

А я однажды вообще не явилась на спуск полос, потому что пила до шести утра. Так и мало того что не явилась, в седьмом часу я пыталась Акима оповестить, предупредить, что не выйду. И я отправила сообщение. Но, как оказалось позже, сил у меня хватило только на то, чтобы набрать первую букву. И Аким ранним утром получил от меня эсэмэску следующего содержания: «С».

Словом, мы уже давно должны быть в черном списке, но почему-то Аким к нам по-прежнему расположен и только шутит. Я думаю, что все дело в Алисином обаянии.

Я плюхаюсь на диван и спрашиваю:

– Что у нас на этот раз? Веревочки?

С этими веревочками была история. Заказчику понадобились фирменные пакеты с ручками. Белые пакеты с красными ручками.