Текст книги "Краткий курс теории смерти"

Глава 7

– Бандиты телефон оборвали. Любые деньги, лишь бы выжил, – Асеев взял красную маску Буратино. – Нос длинный, это обязательно?

Рывкин удивился непонятливости:

– Удобно же держаться!

– Подозрительно как-то.

– Есть многое на свете, друг Гораций. Казнадеев всегда косит под дурака. Желудочному язвеннику в буфете покупает пирожок. Съел? Излечен, иди домой.

– Да как он не боится?

– Очень просто, уважаемый коллега. Пирожок набит омепразолом и лежит отдельно. Обычно подсохший. Академик выбирает лично, вдруг свежий пирожок сожрёт. И пошёл слух, что язву лечат психологически. Про омепразол никто не знает.

– Боюсь, и маска прикрывала гипноз.

– Мексиканские индейцы масками отпугивают духов смерти. Попробуем. Выживет, получим деньги и культ личности. Нет – сделали, что могли. Комбинация без проигрыша.

* * *

Невесело в больнице после полуночи. На каталке, закрытое простыней, остывает тело. Выглядывает синяя стопа с номерком и желтыми ногтями. Бросили в коридоре до утра. На стенах новогодние рисунки: дед Мороз, зайчики.

Дежурная совой пучится через стекло, как Марк Владиленович загружается в лифт. В отделении реанимации широкий коридор, палаты на левой стороне, а справа сестринский пост, туалет, ванна и две процедурные. Из тёмноты сестринской в коридор шагнул Серый.

– Паспорт!

Красиво-мужиковатый бандит холоден. Переписал данные паспорта, обыскал на предмет оружия или яда. Маска вызвала сомнение.

– Нос зачем?

– Для удобства, как ручка двери. Маска повышает выживаемость. Но если нельзя…

– Приступайте, – Серый отошёл во мрак.

Незабудько лежал с приподнятым изголовьем, разметав мощные руки. Рывкин сел возле тяжело дышащего авторитета. В локтевые вены введены иглы, соединённые с аппаратом переливания крови. Из ампул капает раствор, который через пластмассовую трубку – катетер – поступает в подключичную вену Незабудько.

Подошла медсестра взглянуть на деления ампул, передвинула зажим, и темные капли закапали быстрее.

Открыв историю болезни, Марк Владиленович почитал про сегодняшнюю операцию. «Разрезом вскрыта брюшная… Остановка кровотечения… частицы жидкой пищи… В стенке желудка обнаружено отверстие…»

Отведя трубки в сторону, он накрыл отважное лицо маской и закрепил резинкой на потном затылке. Широкая грудь раненого неравномерно задвигалась. Послышались сухие хрипы. Возможно, начинается пневмония. Рентгенограмму бы часа через четыре. Но руки вплоть до кончиков пальцев теплые, сердце хорошее.

Соседняя палата была пустой, Рывкин уселся на подоконник и боком привалился к стене.

Вспомнилась медицинская юность: север, натопленный как баня вагончик, медицинский спирт. Четыре практиканта режутся в преферанс, проигравший зашивает труп и готовит к выдаче. Врач многое должен уметь ночью и пьяным.

Марк играл хорошо, но не повезло. Качаясь, пошёл в покойницкую, разогнал мух, аккуратно зашил. Возвратился и заснул. А утром толкают переделывать, твою мать! Вот что случилось. Выкатили родственникам тело. Скорбная тишина, а внутри покойника жужжит муха. Зашил её Марк ночью!

Раньше учили по-настоящему. Вбивали аккуратность будущим врачам!

Марк Владиленович потёр глаза, чтобы не уснуть, и тихо захрапел. Приснился писатель Бунин на промёрзшей даче, ящик старой обуви и холщовый мешок сушёных яблок.

– Здесь настоящая жизнь, – говорит Бунин.

Облетевшие растения уже не скрывают покосившегося сортира, спасителя при расстройстве кишечника. Рывкину стало нехорошо, внутри зазвенела зловещая муха.

Вибрирующий крик поломал сон, нечленораздельно вопила медсестра. Мгновенно Рывкин понял – Незабудько умер навсегда, а в отверстиях маски стеклянные мёртвые глаза. Первая безумная реакция – бежать! Марк Владиленович выглянул в коридор, огромный как стадион. Никого не было.

«Чего орать-то? – скользнул он по линолеуму к палате Незабудько. – Мертвеца не видела?»

Рывкин приоткрыл дверь, внутри двое склонились над трупом.

– Он удавил! – едва выговорила медсестра. – Маской задушил!

Держа красного Буратино за нос, она прижала маской лицо покойника. Серый рванул на груди рубаху. Рывкин шагнул обратно раз, другой и побежал. Только бы не поймали! Как клоун на арену, выскочил Марк Владиленович на пустую улицу. И нырнул в тёмный кривой переулок времён Достоевского.

* * *

В тот день Рывкин забрался в домик полузабытого садоводства, что в ста километрах от Питера. Неподалёку залегла деревня, рассекаемая платформой электропоезда. Электричка далеко слышна в морозном воздухе, и первые дни Рывкин выскакивал из дома на удаляющийся шум. Смотрел вдоль улицы не от боязни бандитов, а надеясь увидеть спасителя. Асееву он позвонил из Тосно, когда, путая следы, пересаживался с автобуса на электричку.

Но никто не появлялся. Белизну выпадающего снега не нарушали пешие и велосипедные следы. Кругом тихая пустота, лишь в начале улицы одиноко дымит труба и пугалом торчит бабка.

На полторы зарплаты протянуть можно долго. В сельпо Рывкин взял бычки томатные, тушёнку говяжью, хлеб деревенский, чай индийский, а также сахар, соль и полмешка картошки. Купил две бутылки водки, их на селе уважают. Мужик у витрины уставился на водку, оторваться не может. Рожа напоминает монголо-татарское нашествие. Такой прибьёт за бутылку.

Надо думать о хорошем. О картошке. Из неё готовят многое. Например, запеканку. Сырого вида не едят, только варёного или жареного. Жена уменьшала суповое количество, добавляя крупу для нажористости. Но, суп – это сложно. Проще сварить картошку и перемешать бычками для нажористости. А вода?

Из дома Рывкин отправился с ведром на колонку возле бабки. Старуха стояла не во дворе, а в доме. Плющила лицо об оконное стекло. На обратном пути Марк Владиленович заметил на свежем снегу чужие следы, косо пересекающие улицу. В них снег растаял, превратившись в чёрную жижу. Куда пробирался человек? Чего ему надо? Рывкин заторопился, оглядываясь по сторонам. Успокоил дверной засов, да и голод отвлёк. Бойся, но питание готовь. Наконец Рывкин набил живот недоваренной картошкой, красной от бычков.

К вечеру неумелая пища растревожила кишечник и погнала в холодный туалет прямого падения. Покинутый домик мило светился окнами, пока Рывкина дёргали конвульсии. Вдруг тёмный силуэт появился на фоне окна. Учёный затаил кишки. Грабитель? Пришелец постоял и ушёл на дорогу. Но Рывкин выждал время тихо и неподвижно, предполагая коварство. Замёрзнув, побежал в дом и заперся.

Мама! Ты учила пассивно реагировать на жизнь. Зачем не послушал, зачем авантюрист? Поэтому страдаю! Слёзы закапали о родном Житомире и светлом советском детстве. Тревожность успокоило гудение печки. Марк Владиленович сентиментально наблюдал хоровод снежинок под закипающий шум чайника. Он протёр тряпкой найденную книжку сказок и открыл. Это ворота в мир иллюзий.

Жили-были старик со старухой и посеяли они репку. Вот повадился медведь репку воровать. Пошёл старик посмотреть и видит: много репы нарвано да кругом разбросано. Простое начало, а сколько правды. Москвичи захватили в Питере биофизический институт, половину уволили, остальных на подножный корм.

Воротился старик домой, рассказывает старухе. А она и отвечает:

– Да кто же репу нарвал и побросал, наверное, медведь? Поди, старик, покарауль вора!

Снаружи дома стукнуло и горло пересохло.

– Кто там? – каркнул Рывкин, схватив топор.

Вроде бы калитка? За окном тьма кромешная. Марк Владиленович напрасно выглядывал из окон. Испуг мог рассосаться, не будь сказка уголовной.

 
– Скырлы, скырлы, скырлы,
На липовой ноге,
На берёзовой клюке.
Все по сёлам спят,
По деревням спят.
 

Вновь ударило. Пьянь деревенская куражится, или ветер шуганул? Рывкин заорал в форточку, – кто там? – иррационально надеясь, что бабка услышит. Потом ударил топором в дверь – зарублю! Тишина продлилась, и кипящий чайник страха затих. Рывкин взялся читать, а там опять.

 
– Одна баба не спит –
На моей шкуре сидит!
Моё мясо ест!
 

Хватит! Марк Владиленович отбросил книжку, упал на топчан и накрылся старым пальто. Заснул, а проснулся утром. Умылся, глядя в тусклое зеркало. Лицо обросло щетиной и коростой, из неплотно прижатой губы по-гайдаровски подтекает слюна. Вышел из дома с топором, а вокруг белая чистота и никаких следов. Хорошо! Учёный полил снег жёлтой мочой и решил воровать дрова. Оттянул вниз алюминиевую сетку и перелез на соседний участок. Обойдя незнакомые углы, нашёл поленницу позади бани. Смёл рукавом снег, сложил поленья в стопку, но тут набросился страшный человек. Поваленный Рывкин сопротивлялся слабо. Так голубь, схваченный кошкой, безнадёжно машет крылом. Сильная ладонь неоднократно хлестнула учёную физиономию, она и раскорячилась рыдать. Жестокое лицо злодея исключало сопротивление: легче умереть, видя такую рожу. Это был человек из магазина.

– Давно воруешь, падло?

– Первый раз! Раньше из дома не выходил! – признался Рывкин разбитыми губами.

– Видел, что поселился. Дом мой! Хочешь жить – плати! – замахнулся жестокий.

– Я заплачу! – заревел Рывкин, испытывая облегчение. – Сколько?

– Всё, что есть. А иначе!

– Так вы не хозяин? – сообразил Рывкин. – Вы местный уголовник? Или скрываетесь от властей?

– Поймать меня вздумал? – оскалились клыки. – Не убивши бела лебедя, да кушаешь?

Уголовник пнул поверженного в рёбра. Страшный человек казался странно знакомым – острая меховая шапка из монгольского ига, свисающие усы запорожца, шуба с задранным воротником буржуя времён гражданской войны. Персонаж художественной литературы – смесь Тараса Бульбы и Махно?

– Думаю, мы договоримся, – Рывкин прикидывал, как приспособить громилу.

– Забирай дрова и неси. Мне что ли тащить?

Домик и затворная жизнь показались необратимо милыми. Зачем опять пошёл по кривой дорожке? Уголовник подобрел:

– Бензопилу брал здесь, за полторы ушла. Ну, вынимай деньги или полено в зад! – преступник поискал в стопке деревяшку.

Учёный понурился, отдавая честно заработанное. Грубые пальцы злодея перелистали купюры и спрятали.

– Всё, сука?

– Всё.

– А остальное?

– Больше нет!

– Выбирай, кол в ж… или вилку в глаз! – уголовник взял со стола вилку с засохшим бычком.

– Не надо! – повалился Рывкин на топчан, закрыв руками голову.

Беспощадный ткнул поленом в задний проход учёного, тот дёрнулся и заныл на одной ноте. Но экзекуция прервалась. Неторопливо, как в магазине, уголовник складывал в пакеты припасы, включая картошку.

– Возмутительно! – Рывкин прекратил стонать. – Чем же мне питаться, уважаемый?

– Говном!

– Если вы власть, должны распределять продукты и дрова. Даже Москва не всё забирает. Часть отдаёт.

Злодей достал папиросу «Беломор» и закурил, а учёный вспомнил психологию.

– Простите, как вас звать?

– Робинзон Крузо. Не узнал, что ли? Или притворяешься?

Вот кого напоминал преступник! Герой Даниэля Дефо, любимый миллионами, впил в Рывкина страшные глаза.

– Что? Затеял меня опустить, блядюга?

Робинзон Крузо огляделся и поднял от печки топор.

– Нет! – отчаянно зашептал Рывкин, вытягивая навстречу руки. – Я лишь бы питаться.

Робинзон поглядел на потолок и потрогал лезвие топора.

– Ачинский психдиспансер знаешь?

– Нет!

– Хорошо. Решишь задачу про лодку – завтра дам жрать. Ну, с которой Робинзон мудохался.

– Немного подзабыл. Возрастное.

– Кедровое бревно – это усечённый конус длиной семь метров с диаметрами два метра и полтора. Сколько весит, посчитай!

Рывкин зашевелил губами, но Робинзон вдруг взбесился:

– Издеваешься, тварь? Для вида губы перебираешь! – Он вскочил. – Отрублю, нах!

– Пятнадцать тонн! – ужасно крикнул Рывкин, глядя на топор.

– А выдолбить лодку, сколько веса останется? Честно думай!

Рывкин поделил на четыре и объявил четыре тонны.

– Хорошо! Как дотащить лодку до моря? В Ачинске решили.

Робинзон бросил топор, собрал пакеты и ушёл. Марк Владиленович обессилел. Бежать или оставаться? Он заснул, проспал три часа и взялся решать.

Чтобы тянуть лодку, нужно маленькое трение. Устлать путь козьими шкурами? Запрячь овец? Наклонить деревья, чтобы, разогнувшись, дёрнули? И Рывкин нашёл решение. Лодку распилить, перенести частями на берег, а там собрать! Со спокойной душой учёный уснул до утра.

– Сволочь ты бездумная! – кричал утром Робинзон. – Катить надо на катках! Катки, понятно, из брёвен. Вопрос, как на них поднять? Копаешь под половиной лодки яму, грузишь эту половину – она опустится. Кладёшь катки под поднятую часть, вынимаешь груз, лодка ложится.

Голодный Рывкин понадеялся на снисхождение, назвавшись Пятницей. Но Робинзон Крузо воспринимал мир сложно.

– Пятница изучил новый для него язык. А ты слил задачу, не затрагивающую предыдущий опыт. Пространство садоводств объявляет тебя глистом и запрещает кормить и греть. Положено дать тебе водки, а потом сжечь вместе с домом.

Он протянул ополовиненную бутылку, и Рывкин выпил.

– Дом это жилищный фонд! – перекосило учёного. – Его, товарищ Крузо, не положено разбазаривать!

Робинзон спросил, есть в сарае керосин? – и вышел.

– Атас! – закричал он снаружи. – Спасайся! Убегаем к реке!

Рывкин увидел в окно, как Робинзон кабаном продавил проволочный забор, перескочил на чужой участок и побежал между построек на другую улицу. Рывкин в отчаянии спасения пошёл навстречу камуфляжным монстрам, истеричному крику – лежать, руки за голову! Он вытянул руки для наручников. Но вместо омоновцев на дороге топтались бюрократы. Районная комиссия и представители деревенской школы явились забрать детей из неподходящих условий жизни. Марк Владиленович толком не понял происходящего, в голове стучало – «надо бечь!»

Председатель комиссии осмотрел дом и вернулся.

– Мальчик Вова Полынцев где?

– Не знаю! Но готов дать показания! – заверил Рывкин.

– Вы Остапенко? – придрался председатель. – Заявление подавали?

– Нет, но готов подать.

Марк Владиленович сбегал за английским пальто и документами, вернулся расхристанным, но в шляпе.

– Рывкин, вы здесь причём? – Недовольный бюрократ вернул паспорт.

Комиссия развернулась уходить, но навстречу по улице приближалась массивная фигура. Большой человек, игнорируя «Вы Остапенко?», ледоколом сдвинул комиссию на обочину и достиг Рывкина.

– Ты не потерял главное – интеллект! – обнял Асеев бедствующего коллегу.

Глава 8

– Клиническая картина разрушения стереотипов. Может помочиться в осенний сапог жены, чтобы проверить реакцию. И тут надо выстоять. – Асеев говорил размеренно и веско. Годунову передёрнула неприязнь.

– Что значит выстоять? – прошептала она.

– Как под Бородино!

– А делать-то что?

– Спокойно констатировать: «Неужели в сапоге моча? Кто бы это написал?»

Годунова стянула с шеи шарфик и смяла. Ухитрилась выйти за такого!

– Но лучше не дожидаться, а написать заявление.

Тонкие пальцы, переминающие ткань, замерли.

– Психиатрия у нас добровольная, пока нет угрозы окружающим. По заявлению жены можно госпитализировать принудительно.

Годунову будто хлестнула плеть.

– Но Глеб не накидывался, убить не пытался.

Асеев закрыл глаза, они выдают гадюку перед укусом.

– Попытки достаточно одной. Поэтому срочно тебя вызвал, секретарь еле дозвонилась. Годунов оказался не простым…

– Стыдно, что поверила.

– …а недостойным человеком. Теперь достойный человек – вы понимаете, кто, – скрывается, как Ленин в Разливе! Вскрытие установило асфиксию, и бандиты уверены, что удавил Рывкин. Ловят как дичь, а поймают – он укажет на нас. И как выкрутимся? Это реальная угроза. Пока Годунов на свободе, неизвестно, что ещё выкинет!

– Он просто пошутил.

Годунова соврала. Вечером телевизор разоблачал версии больничного убийства. Красную маску объясняли ритуальным убийством Вуду либо советским флагом. Бандиты страшно клялись найти суку. Фотографии Рывкина показывали на вокзалах, в метро и аэропорту Пулково. Муж пожимал плечами: «Любой должен догадаться. Красная маска смерти Эдгара По».

Замдиректора внушительно возразил:

– Нет. Это боевая операция жестокого человека!

– Да он рыба, а не рыбак, – опять соврала Годунова.

Она не понимала, почему заступается за Глеба, от которого хочет избавиться.

«Рывкин просто авантюрист, – рассуждал муж. – А манипулирует вами другой человек. Местный профессор Мориарти. Не особо умный – так и передай ему. Эта змея получила тычок и зашевелилась».

Атмосфера сгустилась. Вот оно что. Муж вычислил соперника и коварно ударил. И Асеев это уразумел. Господи! Она ощутила себя лошадью, понукаемую с двух сторон.

– Откуда у рыбы коварство? – заплакала Годунова. – От комплекса неполноценности?

– Ты себя в зеркало видела? Как расцвела после Сибири! Упакованный ответственный работник. А Годунов кто? Контраст и надломил сознание. Типичное начало психической болезни.

Глыбы правильных слов придавили Годунову, и она устала.

– И как дальше? Мы в квартире, а Глеб в застенке?

– Во-первых, это не застенок, а солидная организация здоровья.

Асеев доверительно понизил голос, как обычно с норовистыми людьми.

– Во-вторых, счастье – это правильно подобранные транквилизаторы. Тогда радостно заправляешь кровать, а в запеканке нет вчерашних макарон. И чай обязательно с колбасой.

– Думала, без психиатрической лечебницы справимся.

– Ляжет Годунов на шестьдесят иголок, шестнадцать воткнут в уши. И полчаса читают Шолохова. Так тело гармонизируют с душой.

Асеев, оказывается, попробовал лично.

– Массажное кресло гладит, давит и постукивает. Потом групповая терапия «Праздник, который всегда со мной». На обед салаты, рыба, гречка, компот. Рассчитано по калориям.

– А таблетка для одурения?

– Не торопись. Дальше аутотренинг и релаксация. На арт-терапии лепят кактус. В тихий час разрешается сочинять. В четыре йога, и только потом таблетка.

– Превращает в огурец?

– Нет, состояние как будто слушаешь «Болеро» Равеля. Некоторые режутся в водопроводчика Марио. Другие поют «Листья жёлтые над городом кружатся». Третьи заходят в храм божий и молятся на здоровье.

Змея зашевелилась и обкрутила Глеба. Годунова поневоле восхитилась Асеевым. Тщеславие овладевает женщиной, когда мужчины за неё сражаются.

Секретарша переключила на Асеева входящий звонок.

– Надо ненормального упаковать, – сказал он просто и внушительно.

– Кто заявит? – проквакала трубка.

– Жена.

– Пусть напишет, будем разбираться.

Замдиректора бросил трубку.

– Разбираться он будет! Забыл, так мы напомним.

Асеев наклонился через стол к женской щеке.

– Пора о нас подумать. Зачем квартиру делить, когда можно забрать всю жилплощадь.

* * *

Когда из булочной появился Глеб, Годунова прятала за шкаф осенние сапоги.

– Ты алкоголик! – она бросила сапоги на пол. – Скотина! Сдачу потратил на два «Афанасия»?

Глеб сунул жене буханку и повернулся.

– Куда?

– Пить в старый жилой фонд. Может, встречу новую бабу.

Только он ушёл, в дверь позвонили два милиционера с неприятными улыбками оборотней.

– В чём дело?

– Вашего мужа задерживаем, пишите заявление.

– Его нет, заявления не будет.

– Так, – сказал один другому, – поехали. Пусть разбираются.

От подъезда отчалил патрульный луноход, и Годунова позвонила Асееву.

– Он сценарий написал про немецкую фрау, – плакала Годунова. – Вынудили изменить мужу, и она бросилась в пропасть! Как после этого заявить?

Замдиректора молчал.

* * *

Глеб шагал по старому жилому фонду. Уныла архитектура Петербурга, если нет денег на пиво. В октябре он неоднократно выспался, пожарил и сварил мешок картошки, яиц и пельменей. Жена неоднократно обозвала чистоплюем и тунеядцем. Неужели, говорит, одной тянуть воз? Намекнула вернуться в Сибирь. Глеб уже не отреагировал из-за депрессии. Отупелая фиксация на безденежье заслонила всё, даже и личную жизнь.

Он понимал, что депрессия тормозит мозговую деятельность и повышает риск неожиданной смерти. А если депрессия у половины населения? Значит, высшая сила половину граждан отсеивает как балласт? Милиционер-оборотень выживет, а учительница, если не торгует турецкими шмотками, умрёт? Не нравится такая высшая сила.

На перекрёстке угловые водочные магазины уставились друг на друга. Практика показывает – выпивают неподалёку, на прилегающей территории. Позвякивая стеклом, появился из магазина надёжный парень. Глеб пошёл следом по кривой дорожке. Во дворе на парковой скамейке местные ожидали гонца.

– Господа, разрешите узнать? Где пива выпить культурному человеку?

– Везде! – засмеялись господа. – В кафе!

Они явно развлекались, могли и пиво отобрать.

– На Обводном душевно. Правда, трупы иногда сбрасывают!

– Зачем?

Надёжный парень пояснил:

– Чтобы по дну шли к Финскому заливу!

Дико взорвался смех. Радовались все.

– А где он, Обводный канал?

– Иди прямо, пока в воду не упадёшь.

– Смеётесь? – укорил Глеб местных. – А в двадцать третьем году туда упал соратник Ленина!

Эта мистическая история волновала Глеба со школьных лет. Член партии с 1903 года бросился через перила моста, но не утонул. Согласно милицейскому протоколу, его таинственно и неодолимо потянула вода. Как могла вода большевика пересилить?

Потом в канал бросились и погибли: девица лёгкого поведения, обворованная чухонцем, прачка с младенцем (её спасли, ребёнок погиб), работница Красного треугольника из-за несчастной любви. А всего в двадцать третьем году с жизнью покончили девяносто человек. Затем самоубийства прекратились, но в тридцать третьем новая волна унесла больше ста несчастных. Сорок третий, понятно, нивелировала блокада. А в девяносто третьем Глебу захотелось сунуть голову в пасть, раз уж оказался в Питере.

Обводный канал появился как туннель для ветра. Как крокодил, проглотивший солнце, чтобы день потускнел. Его длинное тело тянулось по городу, а голова уходила в Финский залив. Оттуда пробивались остатки света.

Клёпаный мост на вид невзрачный. Меж каменных оснований скользят утка и селезень, из тёмной воды глядит утопленный холодильник. Ну, что? Выйти на мост и закрыть глаза? Почувствовать, как тянет тёмное течение, но вниз не наклоняться, головой в холодильник не падать.

На чугунные перила облокотился брезентовый грибник с корзиной. Он сжал лицо грязной рукой, и слёзы потекли по пальцам. Самоубийца? Вот так просто?

– Эй, вы чего? – Глеб встал около, чтобы поймать, если прыгнет.

Грибник вынул из кармана дождевика «Афанасия» и забулькал, глотая пиво. Долго молчал, не говоря правду.

– Менты отняли грибы!

Мест грибных он не знает, жизнь прошла вокруг Обводного. Знахарь посоветовал на природу и подальше. Бродил, дышал, но и грибы нашлись, восемь штук белых. Посушить или пожарить, хрена ли продавать русскую природу? Но бес попутал! Бабки торгуют на платформе, и он разложил на газетке. Подходят три милиционера с автоматами, спрашивают вежливо: «Почём грибочки?» Да сколько не жалко – говорю. «А если всё жалко?» Оказалось – незаконная торговля. Забрали белые и понесли в опорный пункт. А совесть где? Будь мент один, с ним как в Мордовии. Униженный и оскорблённый сошёл с электрички и сразу сюда.

– Зачем?

– Душу утешить, обрести защиту.

Мужик действительно отмякал. Во мраке трагедии замаячил юмор, как под водой холодильник. Николаю (они познакомились) сорок лет, разведён, но напрасно бабы считают лёгкой добычей.

– Расскажу про Людку. Невысказанные убеждения не есть убеждения, писал Огарёв, друг Герцена. Хотя Герцен драл его жену Тучкову. Тучки прилетают – улетают, а мужская дружба навеки.

Глеб выпил полбутылки и приготовился слушать.

– Людка – она другая! – дальше Николай говорил без пауз. – Спросила, умею ли драться, ждёт у подъезда пьяный Вовка, бывший муж, поговорить по-мужски, обижен, что я с тобой, полезет, не дай себя побить, Вовку не искалечь, ухаживать придётся! Он искривит лицо, выставит пальцы, – пошли, падла, поговорим! Схватит за воротник, ты ему – ладно, мужик, успокойся! Но руку держи высоко, не пропусти удар. За углом навернёт кулаком – получи, падла, ты мне жизнь угробил, сука! Страшный разговор у нас будет! Бей в ответ, говоря – всё нормально. Спросит, ты очень любишь? Предложи выпить! Возьми по сто, говори – встретил, полюбил. Но без подробностей. Подробностей не надо. Вовка скажет – жить без неё не могу. Предложит быть друзьями. Не обещай, ты не Огарёв. Говори – такова жизнь! Вдруг за углом кодла – говори, свидетелей не надо. Не падай – запинают. Разбираться – один на один. Увяжутся – бей со всей силы! А я закричу с балкона – пошли отседова, ща милицию вызову! Это критический момент, его надо пережить!

Николай порозовел и плеснул в воду пиво:

– Пусть имя твоё сияет на стенах канала!

– Ты что, сектант?

– Верующий, только не церковный. Верую в Обводный канал, обострением душу целящий.

Он трижды поклонился зловещей тусклой воде, лбом ударив перила.

– С жизнью расстаются, кто обострение не выдержал.

– Я полчаса на мосту, но не подействовало, – пожаловался Глеб.

– Молитву надо трижды произнести. Она вроде детского стишка на ёлку.

– Научи, Коля!

Николай словно остолбенел.

– Ты серьёзно? Извини, но положено испытать.

– Давай.

– Думать не всегда приятно. Это как… разгребать. Зажав нос, лезешь в канализацию. На поверхности… ну ладно.

Николай выдохнул и построжел.

– Начнём. Обострение, это хорошо или плохо? Пять минут. Неправильно ответишь – извини.

Чушь какая-то! Горячий металл в холодной воде закаляется, а камень трескается. Хронический бронхит обострением лечат, а туберкулёз обострится – можно умереть.

– Хрен его знает! – разозлился Глеб.

– Надо же, – удивился Николай. – Люди по три раза ходят. Ты прав, заранее результат не узнаешь. Канал болезни души обостряет, чтобы сломать либо вылечить.

– А большевик в двадцать третьем году почему не выдержал?

– Сомневался про красный террор. Что невинных поубивали. Треснула каменная душа, он и прыгнул. Мост самоубийц, это неправильное название. Мост не выдержавших обострения. Ловить тебя за штаны не буду. Запоминай заклинание, но не записывай.

Пустую пивную банку ветер загнал под мост. Человек в дождевике ушёл по гранитной набережной. Пора. Глеб обернулся к задымленному унылому каналу.

– Ветор, ветор, эро!

Ездо ель лыс!

Гоноре эро ел!

Сначала от тайных слов застучал далёкий двигатель. Лоб завибрировал, мозги перемешались. Смерть мамы не забылась, но отодвинулась, и стёрлись подробности – главный источник печали.

В закрытых глазах волокнами поплыли неприятности. Они завертелись и свернулись в жгут терзаний и несчастий. Жгут расплавился в тигле черепной коробки. И вылился в форму очень даже знакомую. В отобранные грибы! Трагедии переплавились в фарс.

Глаза открылись. По мосту крабом двигался костыльный дед.

– Почему болеют раком, а не крабом? – крикнул Глеб. – Приходишь на обследование, врач говорит – у вас краб!

И засмеялся, потому что смешно. Попытался представить, как в Мордовии?

Крокодил выпустил закатное солнце. Оно обожгло бледные лица питерцев, не попавших в чёрные тени.