Текст книги "Болотница"

Глава 9

Я просидела на дереве всю ночь. Иногда дремала, но от любого шороха, любого жужжания мелкой мошки тут же приходила в себя, и всякий раз меня будто окатывало ледяной водой, и несколько секунд я не могла сделать вдох, словно парализованная ужасом.

Едва рассвело, я с опаской спустилась вниз и, оглядываясь на каждом шагу, прокралась к калитке. Она была распахнута настежь, трава уже покрылась росой и выглядела совершенно нетронутой. Невозможно было определить, куда пошел и ходил ли здесь кто-то вообще. С усилием потянув калитку на себя, я захлопнула ее и, не обращая внимания на боль, кулаком била по ржавому крючку, пока не удалось его опустить в пазуху.

Потом что есть духу побежала к дому.

Входная дверь тоже была распахнута, но тут меня озарило, я сбегала в сарайчик и вернулась оттуда с ломом наперевес. Было тяжело, но зато теперь у меня было оружие, и я могла защитить себя, по крайней мере от кого-то материального.

Комнаты были пусты. Все вещи на своих местах. Я поискала мамин мобильник, но нашла только подключенную к розетке зарядку. Наверное, телефон так и остался в кармане маминого крестьянского сарафана.

Первым делом я проверила, закрыты ли окна. Только в маминой спальне сквозняк по-прежнему шевелил тюль. Надежно заперев окно, я подошла к родительской кровати. Подушка еще хранила очертания маминой головы, простыни были смяты. Глаза снова заволокли слезы. Я ничком бухнулась на кровать, чтобы хоть как-то, хоть с запахом, вернуть частичку мамы. И тут же подскочила как ужаленная. На меня явственно пахнуло плесенью и тиной, а не маминым кремом или кондиционером для белья. Как в погреб сунулась.

Я хотела немедленно бежать обратно на яблоню, но в животе вдруг громко заурчало, и стало как-то невыносимо голодно. Быстро открыв холодильник и прислонив лом к дверце, я принялась кусать и запихивать в рот колбасу и сыр, наспех запила холодным вчерашним чаем и помчалась (хотя и не так быстро, потому что лом мешал) в «Филиал Apple». При мысли о том, что это название придумала мама, у меня снова покатились слезы.

Когда я бежала к интернет-яблоне, на меня опять пахнуло заплесневелой водой. Я резко обернулась в сторону запаха, готовая бежать прочь, и ничего не увидела. Но там был колодец. Неужели крышку сдвинули? Это невозможно! Даже папе пришлось прилагать усилия, чтобы чуть-чуть приоткрыть колодец.

Приподняв лом, я крадучись подошла к заброшенному колодцу. Крышка лежала на своем месте. Ничто не указывало на то, что кто-то ходил здесь ночью. Трава, которую приминал папа, уже давным-давно расправилась, и колодец снова был надежно скрыт от непосвященного глаза.

Все же я подошла еще ближе и осторожно ногой постучала по деревянному кругу. Удивительно, что такая трухлявая с виду крышка на деле была очень-очень прочной, будто не из дерева сделана, а из железа. И точно такая же холодная была: стоявшая уже столько дней жара никак не нагрела дерево, и даже сквозь подошву резинового тапочка я чувствовала ледяное прикосновение, будто в холодильник ногу сунула. Я постучала по крышке ломом. Раздался глухой звук, и больше ничего. Непонятно только, откуда шла вонь. Чтобы выяснить это, нужно было бы опуститься перед колодцем на колени и нагнуться к самой крышке лицом. Наверное, мама так и делала. Поэтому я не стала повторять за ней.

Затаскивать лом на дерево оказалось ужасно неудобно, но я все равно побоялась расставаться с ним. Приладив лом между веток, я поймала Сеть и набрала мамин номер. Пара гудков – и обрыв связи, тишина. Я попробовала еще раз, но теперь абонент был недоступен.

Папе звонить было еще рано, и я решила еще раз исследовать дом.

Сначала я наделала себе бутербродов и разогрела чай. Жевала, не чувствуя вкуса, просматривала фотографии на телефоне, где были папа и мама, смотрела на мамин стул и опять плакала. Я чувствовала себя очень одиноко и хотела, чтобы вернулась мама. И боялась, что она вернется, а это не она… Поэтому все время поглядывала в окно кухни на калитку, ведущую в лес. А фотки, где мама в лесу изображала привидение, пролистывала.

Что-то изменилось в доме. Сначала я думала, что стало просто слишком тихо, но потом посмотрела на стул, на котором вчера сидела странная мама, и вдруг поняла. Запах! Больше не пахло ни плесенью, ни болотом.

На кухне заработал холодильник. Его привычный гул был таким успокаивающим в своей обыденности.

В окна лилось солнце, и это меня немного приободрило. Поколебавшись, я оставила лом дома, а сама сбегала в сарайчик за стремянкой. Папа уже брал ее, когда устраивал мне домик на яблоне.

Сарайчик – старый, из источенных временем и непогодой досок, весь в щелях, – не выглядел пугающим. Наверное, из-за своих маленьких размеров: в него едва помещались кое-какие инструменты, пара ящиков, тачка и собственно стремянка. В этой сараюшке даже спрятаться было негде. И спрятать что-то крупное тоже.

Я очень надеялась найти что-нибудь полезное на чердаке. Какую-то подсказку, может быть. Мысль об этом позволяла отвлечься от других, кошмарных воспоминаний.

Лезть наверх было страшно. Во-первых, высоко, а стремянка как-то подозрительно шаталась. Во-вторых, я не могла отогнать назойливую мысль, что если вдруг какой-то недоброжелатель (я боялась думать, что это будет даже не человек вовсе) утащит стремянку, пока я буду на чердаке, то назад я уже никак не спущусь.

Раньше я всегда была твердо уверена, что бояться надо не мертвых, а живых. Мертвых я и не боялась. Но то, что по-настоящему пугало сейчас, не было мертво. Но и не было живо. Или было?

Что это вообще такое?

Как объяснить логически? Как вообще объяснить?

Я все же решилась исследовать чердак.

Но тут возникла новая проблема: дверца в потолке, закрывающая вход на чердак, оказалась довольно тяжелой. Я сначала думала открыть ее одной рукой, потому что второй намертво вцепилась в стремянку, но так у меня ничего не выходило. Опасно балансируя, я уперлась в дверцу обеими руками, но она, проклятая, только чуть-чуть поддалась. Пришлось залезать на самый верх лестницы и толкать не только руками, но и головой.

Когда дверца наконец с неприятным скрипом откинулась, а я внезапно оказалась наполовину на чердаке, то от неожиданности чуть не сверзилась вниз. С колотящимся сердцем и мигом вспотевшими руками я осторожно перебралась наверх, стараясь не отталкиваться ногами от стремянки, чтобы не уронить ее. Приходилось постоянно напоминать себе, что помочь мне будет некому, и криков моих, скорее всего, никто не услышит.

Чердак был очень пыльным и нестрашным, хотя я уже вообразила себе невесть что. Судя по всему, сюда не заглядывали много лет – с тех пор, как свалили здесь все ненужное, что было жалко выбрасывать, но никак не подходило для сдаваемого в аренду жилья.

Пахло нежилым помещением, пылью, нафталином, плесенью и старым деревом. С потолочных балок свисали серые от пыли пучки какой-то засушенной, кажется, еще в прошлом веке, травы.

Чердачное окошко давало достаточно света, чтобы разглядеть все эти коробки, сундуки, ящики, свернутый в рулон ковер, обмотанный какими-то грязными тряпками и для верности обвязанный пеньковой веревкой.

Мне не хотелось далеко уходить от лаза, чтобы контролировать стремянку, но чердак необходимо было исследовать. В горле першило от поднятой пыли. Я, как ни сдерживалась, но пару раз крепко, до звона в ушах, чихнула, и это сильно напугало меня. Наверное, после каждого чиха я на минуту замирала и прислушивалась. В доме было тихо.

Я принялась осторожно обходить чердак по часовой стрелке, открывая все, что можно было открыть, и искала сама не знаю чего. Какую-то зацепку. Знак.

Осторожность и по возможности тишину я соблюдала не потому, что чердак казался каким-то страшным местом, а потому, что меня не покидало ощущение опасности, боязнь, что, пока я роюсь тут в хламе на чердаке, кто-то прокрадется в дом, а я даже этого не услышу и не успею среагировать.

А так чердак не представлял из себя ничего особенного.

Тут была какая-то старая пожелтевшая посуда, переложенная обрывками старых газет, совсем не интересных, в которых шла речь только о трудовых подвигах колхозников и бесконечных съездах коммунистической партии. Потертый, видавший виды чемодан, внутри которого оказалась побитая молью шинель. Хрупкие от времени елочные игрушки в рассыпающейся под пальцами вате. Керосиновая лампа, покрытая копотью и ржавчиной. Стопка старых черных виниловых пластинок с русскими народными песнями. Мужская верхняя одежда: телогрейка, пальто и тулуп, все затхлое и невзрачного серого цвета. Катушки суровых ниток, вперемешку пустые и почти не использованные, но только двух цветов: черного и белого. Чугунный утюг. Сломанный радиоприемник, на который, похоже, наступил кто-то очень тяжелый. Треснувшая губная гармошка. Пустые бутылки из-под пива. Пустые банки с покоробленными пластиковыми крышками. Зачем вообще это хранить? Все валялось совершенно бессистемно, сломанное рядом с целым, грязное рядом с чистым, мусор рядом с годным.

Никаких книг, никаких бумаг, никаких журналов и газет, которые можно было бы читать. Я испытала глубокое разочарование. Столько надежд возлагала я на этот чердак, столько опасностей меня подстерегало, пока я забиралась сюда, пока здесь бродила. И все напрасно…

Некоторые ящики и коробки были вообще пустыми. Другие набиты бесполезным тряпьем, которому место только в мусорке.

Брезгливо, двумя пальцами я вытащила длинное гобеленовое покрывало, и тут мне под ноги с глухим стуком, опять сильно напугавшим меня, вывалился бумажный сверток. Судя по бумажной наклейке, он содержал в себе пятьдесят штук хозяйственных свечей. И действительно, это были толстенные белые свечи, припасенные, очевидно, на случай отключения электричества. Очень полезная находка. Хотя при нас еще ни разу такого не происходило, это вовсе не означало, что так дальше и будет продолжаться. К тому же сейчас вообще ни в чем нельзя было быть уверенным.

И тут я увидела еще кое-что.

Эта коробка отличалась от остальных, обычных – картонных или фанерных, – потому что была сплетена из бересты, как корзина. И судя по краям, немного тронутым плесенью, коробке этой было немало лет, и до сухого чердака она хранилась в каком-то другом, менее приспособленном для этого дела месте. Пахла она сухой травой и немного тем запахом, который встречается в комнатах ужасов или палатках, гордо именуемых музеем восковых фигур, этих аттракционов в летних луна-парках, которые открываются в каждом уважающем себя городке. Крест-накрест коробку обвивала толстенная просмоленная веревка, почти канат, завязанная на два узла.

Я попыталась их развязать тут же, на месте, но ничего не вышло. По весу коробка была довольно тяжелой, поэтому я, ухватившись за веревку, волоком подтащила ее к краю лаза и, стараясь не сбить стремянку, которую удерживала одной ногой, просто-напросто скинула коробку вниз.

С громким стуком она упала на пол, подняв облако пыли и трухи, но не развалилась, как я втайне надеялась, веревки продолжали крепко сжимать ее бока.

Я подождала немного. В доме по-прежнему было тихо, и никто не бросился к упавшему коробу.

Больше ничего путного на чердаке не нашлось, и, запихав за пояс сверток со свечами, я решила спускаться вниз.

Только чудом не покалечившись, я сумела слезть со стремянки без происшествий, но обратно в сарай на всякий случай относить ее не стала.

Свечи аккуратно сложила на тумбу в прихожей.

Потом доволокла коробку до кухни и стала шарить по полкам и шкафчикам в поисках подходящего ножа, чтобы перерезать веревку.

Сначала я безрезультатно попыталась поддеть крышку ломом. Но найденные ножницы оказались ужасно тупыми. А нож, который отлично резал колбасу и хлеб, еле-еле справлялся с промасленным канатом, так что пришлось изрядно попотеть, чтобы если не перерезать, то хотя бы перепилить веревки на коробке.

От всего этого я настолько выбилась из сил, что все бросила как есть, едва последняя преграда к содержимому коробки была преодолена. Даже не стала сразу поднимать крышку, а сначала налила себе чаю и обессиленно опустилась на табуретку, бессмысленно глядя в окно и прихлебывая из чашки.

Я очень устала. Казалось, во мне образовалась какая-то пустота: ни мыслей, ни эмоций, ничего. Только горечь. На меня напало какое-то отупение.

Может быть, я даже задремала с открытыми глазами.

Глава 10

Какая же эта Анцыбаловка ужасная глушь. Не к кому обратиться за помощью. За все время из местных жителей я видела только угрюмого старика и нелюдимую старушку. Хотя родители упоминали еще трех-четырех старушек, якобы тоже проживающих в деревне, а некоторые дома казались более-менее обитаемыми, их хозяек я ни разу не встречала. И мне было даже страшно представить, кто открыл бы мне дверь, постучись я в один из этих всегда запертых домов. Та бабулька, которую мы прошлый раз с мамой видели, хотя и смотрела на нас в упор, никак не реагировала на приветствие. Либо была глуховата, либо воспринимала нас как плод своего воображения. И это ничуть не вызывало желания попытаться наладить с ней общение.

Папа, сам городской житель, обожал такие глухие деревенские места. В детстве его самым ярким, самым, наверное, счастливым воспоминанием была жизнь с дедушкой и бабушкой в отдаленном селении, где не было ни телефонов, ни телевидения, ни электричества, ни водопровода. И людей там тоже особо-то и не было. По старинке дома отапливались печами, а с наступлением сумерек все просто-напросто ложились спать. Маленькому мальчишке все казалось замечательным приключением: и катание на лошади, везущей телегу с сеном, и колка дров для печи, и баня, и даже работа в огороде. Поэтому папа был уверен, что нам с мамой в любой глуши будет так же весело, как ему в детстве. Понятия не имею, почему мама никогда его в этом не разубеждала. Иногда взрослые поступают совершенно нелогично, как я уже не раз говорила.

Вспомнив о папе, я оставила чашку, перепрыгнула через побежденную коробку и побежала на интернет-яблоню звонить ему.

В трубке так дико трещало и шипело, что гудки были едва слышны. Не хватало только, чтобы телефон сломался.

Я начала плакать еще до того, как услышала родной папин голос.

– Вичка, извини, доченька, я очень сильно занят, – не дав мне и слова сказать, сразу начал озабоченно тараторить папа. Голос его то приближался, то удалялся, как бы волнами. Связь была отвратительной. – Что? Что ты говоришь? Очень плохо слышно. Треск один. Мы с мамой разговаривали недавно, все у нее спроси. Целую. Отдыхай! Пока! – И папа отключился.

Не веря своим ушам, я набрала снова, но номер уже был недоступен. Как мама могла с ним недавно разговаривать? Недавно – это когда? Вчера? Сегодня?

Я набрала мамин номер. Вызов шел, но ни гудков, ни даже потрескиваний слышно не было, только тишина. А потом все просто прекратилось. Будто я и не звонила никуда. Мне даже пришлось зайти в список недавних вызовов, чтобы убедиться, что ничего не померещилось.

Теперь я осталась совсем одна. И решать проблемы тоже придется одной.

Я было подумала обратиться в полицию, но ясно представила, как деревенские полицейские слушают мой сбивчивый рассказ про ушедшую сегодня ночью в лес и до сих пор не вернувшуюся маму, про то, что в нее кто-то вселился, что папа сказал не беспокоиться и что он с ней разговаривал, что у мамы есть мобильный телефон, но все равно она в беде. И как они переглядываются и не отпускают меня домой, как начинают задавать вопросы про мое здоровье, как отвозят меня в больницу и обследуют, словно психически больную, как вызывают папу, а еще раньше какую-нибудь службу опеки… И никто-никто в это время не предпринимает ничего для спасения моей мамы…

Тут я разозлилась, что все так несправедливо. Разозлилась на маму, что она так по-дурацки позволила в себя вселиться; на папу, что он отмахнулся от меня, будто ему дурацкая работа важнее дочки; на дурацких соседей, которым наплевать; на дурацкий колодец, из-за которого все так вышло…

Пулей слетев с дерева, я с ломом наперевес бросилась к проклятому колодцу и принялась с остервенением бить по крышке. Я била и била, лупила, и кричала, и плакала, пока не выбилась из сил.

Малина с куста немного меня утешила. Нигде я не видела такой сочной, крупной ягоды, пригибающей ветки аж к самой земле. И совсем не червивая, и даже обычных для малинника клопов нет.

Наверняка в этом есть какая-то магия из-за близости проклятого колодца. Даже в местном лесу, мне кажется, такой крупной ягоды не было.

Подумав о магии, я сразу вспомнила про плетеную коробку с чердака. Удивительно, сколько сил я потратила на то, чтобы достать ее, и так быстро забыла про нее.

Всякий раз неожиданно начинавший гудеть холодильник нервировал меня, поэтому я решила провести осмотр на улице.

Волоком протащив коробку через порог и ступеньки на улицу, поближе к интернет-яблоне, я поднатужилась и перевернула плетеный короб, высыпав содержимое прямо на траву.

Поднялось облачко пыли и трухи, заставившее меня расчихаться.

Вперемешку в траве валялись мотки пеньковой веревки, завернутые в ломкие от времени желтые газетные листы швейные принадлежности и какие-то травы, давно превратившиеся в пыль, отрывной календарь за 1987 год, пустой пузырек из-под таблеток валерьянки со странным осадком на стенках изнутри, цветастые тряпки, сразу напомнившие мамин сарафан, спичечный коробок, заполненный аккуратно наломанными веточками какого-то кустарника вместо спичек, и тонкие брошюрки. Я быстро пролистала их. Качества они были самого дрянного и по виду больше напоминали инструкции к каким-нибудь приборам, которые никто никогда не читает. Однако брошюры были не рекламные, и их явно читали, судя по пометкам на полях, сделанным простым и красным карандашами, и по вложенным вместо закладок обрывкам тетрадных листочков в клеточку. Все они были изданы в середине 1990-х и содержали в себе какие-то истории про инопланетян, нечистую силу, приметы и суеверия, перемежающиеся заклинаниями и молитвами, иногда даже похожими на христианские. Но чаще всего это была полная галиматья, где святые угодники соседствовали с домовыми и кикиморами. То есть такого же плана книжки, как тот сборник страшилок, напугавший меня рассказом про оборотня. Только тот оборотень меня больше не ужасал.

Я обратила внимание, что все закладки и пометки касались историй, связанных с лесом и водой. Встречи с якобы лешими, наводнения, заблудившиеся в знакомом месте охотники, заклинания против блуждающих огней и прочих кикимор. В глаза бросилась подчеркнутая красным карандашом фраза: «Сами по себе вещи не обладают магией. Только человек может наделить вещь магией, сделать ее талисманом, оберегом или превратить в артефакт, приносящий проклятие».

В самом низу этой груды барахла обнаружилась тетрадка. Я было решила, что именно от ее страниц отрывали бумажные полоски для закладок, но опять ошиблась.

Книги с описанием магических обрядов называются очень величественно – гримуарами, но на самом деле они далеко не всегда такие красивые и таинственные, какими их описывают в приключенческих книжках и показывают в кино. Вот он, гримуар, – обычная школьная тетрадка в восемнадцать листов с обтрепанной, выцветшей зеленой обложкой. Стоила в свое время три копейки, страницы пожелтели и замялись, исписаны мелким, неаккуратным почерком заурядной синей шариковой ручкой. Тетрадка распухла и топорщилась, оттого что в нее были вклеены дополнительные листы с заметками, вырезками, какими-то сметами (похожими на те, что иногда по работе составлял папа, устроившись в кресле перед компьютером) и даже, как мне показалось, списками продуктов, что ли.

Здесь тоже были молитвы и заклинания, но выглядели они не так глупо, как в книжонках, изданных типографским способом. И дневниковые записи тоже были не глупыми. Странными – да, но не глупыми.

Не очень понятно, почему сразу не начать было записывать в более толстую тетрадь или блокнот. Разве что в деревенской лавке не нашлось ничего подходящего.

Убористым, мелким, иногда неразборчивым – из-за спешки или из-за расплывшихся от времени чернил – почерком какой-то человек с инициалами Е. Л. писал не для печати, а для себя. Так иногда записывают рабочие заметки по ходу дела, чтобы не забыть. У моего папы есть похожий блокнот, исписанный как попало, на первый взгляд, без всякой системы, понятный и доступный ему одному.

Я тоже пыталась вести дневник, причем неоднократно, но мне всякий раз не хватало терпения. Записи делала как попало, иногда раз в несколько месяцев. И хотя требовала, чтобы родители не читали мой дневник, сама никакой секретности не соблюдала, бросала его где попало. Да еще мы с девчонками в школе постоянно давали друг другу почитать свои секретики и писали в чужие дневники всякую ерунду.

Этот же дневник точно не был предназначен для посторонних глаз, хотя не было на нем никаких замочков, никакого шифра, и вряд ли автор рассчитывал, что какая-то незнакомая девочка будет читать его записи. Интересно, был ли кто-нибудь еще, кроме владельца дневника и меня, кто вчитывался в эти строчки, написанные то с грамматическими ошибками и каким-то простонародным языком, то совершенно грамотно и почти современно?