Текст книги "Доброй смерти всем вам…"

Как сползла вниз с горы – вот этого никому не скажу. Самое жуткое, что было в моей молодой, неокрепшей жизни.

А на следующее утро, представьте себе, заявился душа-моя-Трюг. И первое, что сказал, вытащив похмельную меня из постели:

– Чего смартик отключила? Наши волнуются, как твоё крещение прошло.

Я впялилась с него прямо-таки восьмигранными очатами.

– Анахореты не любят, чтобы дирги ходили парой, – добавил он. – Напоминает им адвентистов Седьмого Дня.

– Вот засада! Ну, ты и паскуда, кун.

– Не один я, тогда уж мы все, милейшая тян. Посуди сама: ты бы согласилась, если бы тебе расписали всё как есть? Факт бы отказалась с негодованием.

– Ты ещё зубками скалишься?

– Синдри, если б не этот случай – было бы куда хуже и тошнее.

А что я вообще не хотела ничего такого. Что думала завязать…

Нет, я была идиотка, и притом идиотка вдвойне.

Первое: дирги смертны, но в любом случае не как люди. Чужая планида мне никак не грозила.

И второе. Будь я человеком – мне что, хотелось бы испытать, каково быть немощной, дряхлой, набитой хворями по самую верхнюю пробку – и от всего этого глухой к верхним зовам? Такой, каким страшился стать дядюшка Пелазий?

Я хотела бы для приличия ещё повыламываться перед Трюггви. Ну, типа того, что такому уважаемому попу-исповеднику диргского народа полагался бы сильный муж. Тем более что так принято: вспо-мо-ществование в будущих родах и какая ни на то реинкарнация. Я если и сумею внести частичку этого шафрана, то в одну почку-девочку. И прочее, и прочее…

Только в форточку прямой цитатой из писателя Набокова влетела коричнево-золотая бабочка вполне тропических размеров; описала круг под потолком и легко выпорхнула назад. Разумеется, это дурацкое совпадение, но глаза у неё на крыльях были такого же голубого оттенка и так же обведены густо-серым, как у моего первого человека.

7. Трюггви

Народ мы чадолюбивый, оттого содержимое наших семей способно вызвать у посторонних не один вопрос. Ладно – взрослые, чей наглядный возраст колеблется от двадцати до тридцати пяти. Ладно – «почки»: месяцам к четырем внеутробного развития они уравнивают себя с человеческими детёнышами во всём, кроме подвижности и болтовни. И сообразительности: поэтому при случае легко переносят маскировочный свивальник и кляп в форме соски-пустышки. Это когда к диргам заявляются гости.

Гораздо труднее приходится их родителям, когда они пытаются объяснить, кто из младенцев чей. Вернее, сочинить по этому поводу приемлемую сказочку для непосвящённых и посвящённых наполовину. Как говорится, врать легко, трудно сговариваться. Если учесть, что уровень диргской откровенности должен очень тонко изменяться в зависимости от собеседника-человека (вот с покойным Пелазиусом было легко – он был посвящён почти во всё, что мог понять), – все не-смертные постоянно балансируют на грани срыва.

Дети в нашей семье подкопились совсем недавно. Мы с Хьяром сотворили в узаконенном браке двоих мальчишек – одного он, другого я. Так иногда бывает с удачно слаженными парами. Руна уже после Синди отъединила от себя ещё девчонку. Не в таком толерантном обществе, как современное, отцом всей звёздной тройчатки считался бы Хьяр. Нет, пожалуй, что и я: приёмная дочка не годится и в любовницы, не то что в жёны. Сами детишки тянутся к родной крови – никакой мистики, просто нюх у них щенячий, – и это сильно ухудшает нам конспирацию. Мордахами они мало друг на друга похожи, хотя пепельно-блондинчатый генотип выручает. Кроме того, своих крестильных имён – Ивар, Марта и Влад – наши почки не любят. Уно, Дуа, Тре – куда ни шло. А Истинные Имена наши потомки получают, когда вполне проявятся склонности и характер.

Вот и притворяйся после этого нормальной полинуклеарной общиной… По всему по этому мы вынуждены приспосабливаться и вписывать себя в исторический контекст.

Внутри наши большие дома напоминают, в зависимости от ситуации, – анабаптистскую коммуну, сообщество хиппи или чистенький сквот, заставленный антикварной мебелью. За патриархальную семью типа деревенской или сектантской мы сходить не пытаемся: очевидные прародители – ну, предки, родаки, шнурки, – просто не имеют шанса попасться на глаза посторонним. «У вас тоже имеются дома престарелых?» – спрашивают наивные приятели из смертных. Ага, счас. Когда дирг или диргесса перестаёт выглядеть на сорок, от силы сорок пять (имеются в виду представления двадцать первого века), ему самая пора подумать о совершенном уходе. Как – уже было по сути описано. Стал на выложенную базальтом площадку посреди ночной равнины, раскинул руки, а потом одно резкое волевое усилие – и живой костёр. Это практически не опасно для окружающего. И не страшно: возжигать и тушить нас тренируют. Жгучий укол напротив сердца или резкое сжатие в районе диафрагмы – а дальше всё зависит от твоего самообладания.

Ручаюсь, Искорка боится не нашей жизни. Она не хочет такой вот смерти: стать прахом на земных ветрах. Оттого и бунтует, мечтая о доле простой смертной гражданки, – даже сейчас, когда её счёт, наконец, открыт.

Потому что за большую часть людей решает нечто или некто. Нам, если мы не хотим пресмыкаться до второго потопа, приходится распоряжаться собой по личному усмотрению.

Возможно также, что робость – чисто женская реакция. Для того, чтобы его возлюбленный сын (сын тире возлюбленный) этак не трусил и, кстати, не производил на свет андрогинов, папа Хьяр подсовывал ему для исполнения наиболее героические суициды. Свойственные крутым мужчинам.

«Боль и страх не абсолютны, – учили меня старшие. – Испытывать их – что вести лодку меж камней, по бурлящим пеной порогам. Опытный и смелый лавирует, труса может захлестнуть с головой».

Получаем ли мы такое знание вместе с человеческой кровью, думал я. И сомневался. Но всё же когда приспело моё совершеннолетие, подчинился приёмному отцу – других титулов для него у меня пока не было.

Шёл к концу девятнадцатый век. Семь тысяч человек погибли от грандиозного землетрясения в просвещённой Японии эпохи Мэйдзи. Эхом будущей мировой бойни прогремели выстрелы в Майерлинге, лишив Австро-Венгрию кронпринца Рудольфа и его возлюбленной Марии Вечоры. Париж вознёс к небу Эйфелеву башню – пока не символ, скорее жупел и путеводный маяк для всех потенциальных суицидников. Невдалеке от собора Сакре-Кёр открыли кабаре «Мулен-Руж», в России – Высшие Женские Курсы. Мормоны отказываются от многожёнства, крутые амазонки Дагомеи – от службы в королевской гвардии: впрочем, и то, и другое – под давлением превосходящих сил противника. Электричество, телефон и радио создают для человечества грандиозную возможность распространять горячие сплетни, а нам – быстрее связываться с клиентами. В Британии родились метро и Шерлок Холмс, в Соединённых Штатах Америки – баскетбол и электрический стул.

Мир успешно двигался по дороге прогресса. Но по-прежнему самым лучшим способом расплатиться с долгами для мужчины была пуля в висок или рот, как описал сие Дюма в модном тогда романе «Граф Монте-Кристо».

Жили мы тогда в Хэмпстеде, не рискуя глубоко погружаться в Великий Фурункул, и занимали вместе с четырьмя другими небольшими семействами недурной кирпичный особняк, чьи два этажа с высоким фронтоном благополучно пережили Великую Чуму и Большой Пожар. Слуг у нас не было, мы редко такое себе позволяем. Просто кое-кто из наших играл роль «саиба и мемсаиб», а кое-кто – «господ студентов из колоний», которым покровительствовали их номинальные хозяева. Вряд ли под колониями подразумевалась Индия. Чуточку не та масть, однако.

В ответ на телефонный звонок мы с отцом не без некоего труда наняли кабриолет – простите, кэб.

После выхода в свет «Этюда в багровых тонах» на этот вид транспорта возникла эфемерная мода. Всем было интересно заглянуть в лицо тому, кто правит лошадьми, независимо от того, сидит ли он на козлах или на запятках.

(Хм. По мере того, как я это вспоминаю, моя речь всё больше архаизируется. Запятки – и вообще не о том.)

Двухэтажный особняк был расположен в Челси – из тёсаного камня и очень респектабельный, он больше других на улице потемнел от смога и вроде бы весь поник, начиная с крыши, откуда на тротуар спускались фигурные водостоки. Мы отпустили кэбмена и позвонили в высокую дубовую дверь.

Открыла нам немолодая женщина без наколки и фартука, в простом тёмном платье, без лишних слов поклонилась и указала наверх.

Хозяин ожидал нас в кабинете, слегка похожем на тот, который лет через сто растиражируют в сериале про Бейкер-Стрит: книжные полки в нишах, галерея верхнего этажа, нависающая над диванами, креслами и столиком нижнего, на столе – трубки, бокалы, скомканная льняная салфетка и бутыль хорошего бордо из французских виноградников. Точную марку я не запомнил, да и странно было бы для того, кто не пьет спиртного.

Но вот лицо нашего клиента и как он был одет – это отчего-то врезалось в память накрепко.

Высокие скулы. Чёрные, как смоль, жёсткие волосы и такие же глаза с упрямым выражением.

Сросшиеся на переносице густые брови. Тонкие губы, почти коричневые, и нос с горбинкой. Наш хозяин как две капли воды походил на тех демонических героев, что так любили описывать сёстры Бронте. Совершенство изысканной и чарующей некрасоты.

Недавно Британия открыла для себя Страну Восходящего Солнца, и через границы хлынул поток изысканных и легковесных фальшивок. Но это стёганое косодэ с едва заметным рисунком криптомерий и широкие хакама поверх него выглядели настоящими. Когда-то их носили всерьёз.

– Нам нужно называть свои истинные имена или спрашивать ваше? – спросил Хьярвард после церемонных приветствий.

– Нет необходимости. Мой предок числился среди тех, кто помогал вам укорениться на острове, и с тех пор вкладывать в вас деньги под минимальный процент было нашим семейным делом. Ваши настоящие имена я знаю, мистер Хьярвард и мастер Трюггви. Хотя юного джентльмена мне представили впервые.

– И мы знаем ваше, мистер Гордон.

– Возможно, оттого с меня снимается обязанность исповедоваться?

Мой Хьяр пристально глянул ему в глаза:

– Не хотелось бы. Мальчик не так давно отпраздновал своё совершеннолетие, так что понимаете сами.

– Должен набраться опыта? Ладно. Я стою на пороге банкротства. Если о нём еще не объявлено в специальном суде, ведущем дела несостоятельных должников, – то это не более чем поблажка. Всё началось с краха знаменитого Банка Глазго. Я не был таким простаком, чтобы ничего не знать об усилиях директоров удержаться на плаву. Но достаточным безумцем, чтобы сначала вкладывать немалые средства в ценные бумаги, цена которых была намеренно вздута, а потом удерживать их при себе даже когда почти не стало надежды. Из чувства солидарности, что ли. В правлении были, как я полагал, мои друзья, и они сами скупали свои акции, чтобы удержать высокий курс. Это <bтеперь< b=""> понятно, что управители банка переводили деньги в другие финансовые учреждения на счета родственников. Я же не подозревал воровства столь наглого и банкротства столь мошеннического. </bтеперь<>

Ну, а потом, когда скамья была сломана о головы, я оказался в числе пострадавших вкладчиков. Нет, тогда мне удалось выстоять. Если бы ещё не афёра торгового дома Герлдстонов, куда я вложил практически все свободные средства и заёмные деньги…

– Идея обратить фунты стерлингов в сырые алмазы не так уж плоха, – отозвался мой отец. – Сейчас цены на них резко упали из-за разведки нового месторождения, но обработанные камни по-прежнему котируются высоко. Репутации самих Герлдстонов крепко повредила та уголовщина, в которую они ввязались; попытка насильственного брака с богатой родственницей и покушение на её убийство. Это бросило тень на все их начинания. Но, уверяю вас, сэр Гордон: года через два-три молодая наследница с супругом восстановят честь дома и решительно переломят ситуацию.

– У меня нет этого времени, – спокойно ответил тот. – Мне рекомендуют скрыться из страны, но это бесчестно и не решит ничего. Однако…

– Буквально на днях парламент принял билль о раздельном владении имущества в браке, – папа Хьяр с готовностью подхватил оборванную реплику, так что я даже заподозрил нарочитость.

– Косвенный плод суфражизма, – усмехнулся наш собеседник. – Мужчинам расхотелось платить по долгам, которые делают их супруги. Сами же представительницы слабого пола увлеклись работой и мелким предпринимательством и не желают, чтобы муж бил их, вымогая заработанное, а суды оправдывали домашнее насилие.

– В известной мере за это следует благодарить отца и сына Герлдстонов, дело которых переполнило чашу, – кивнул мой старший в роде.

– Некое время назад я значительно пополнил имущество моей жены и дочери. Они страстно любят недорогие ювелирные украшения из колоний, вы понимаете. И если я поведу себя так, как ожидает от меня общество, ей достанется богатство, не слишком обременённое долгами. Кредиторы легко пойдут на отсрочки и уступки.

Гордон вздохнул и очертил между собой и нами полукруг одним из своих чудны́х носков – белых, с застёжкой на щиколотке и с большим пальцем, выставленным вперёд, как указка.

– Вы жертвуете собой. И одновременно делаете уступку общественным приличиям, – сказал отец.

– Да. Смешно подумать, насколько всё обставляется церемониями. Вполне возможно, что человек кончает с собой из чувства самосохранения – лишь бы избежать грязной суеты вокруг своего угасающего тела. Так вы удовлетворены или хотели бы ещё кое-что услышать?

Мы с батюшкой кивнули одновременно, как будто наши головы соединял некий механизм. Китайские болванчики. Снова Восток.

– Тогда осмелюсь попросить об одной не совсем обычной услуге. Сразу после того, как я потеряю сознание, возьмите это, – Гордон отодвинул салфетку, и из-под её что-то длинно сверкнуло, Дуло револьвера, понял я. Незатейливый и надёжный "Британский бульдог".

– Выстрелите мне в висок, – тем временем продолжал он, – а потом уберите ткань и положите рядом с рукой. Постарайтесь найти естественный угол выстрела. Отпечатки пальцев на рукояти я уже оставил и, надеюсь, Скотланд-Ярд удовлетворится увиденным.

На наших лицах отразилось лёгкое удивление. На физиономии отца, по крайней мере. Я среагировал куда более выразительно.

– Всё наоборот, – заметил мой Хьяр. – Мы являемся ради декорума, но не чтобы потворствовать лжи и трусости. Почему бы вам самому не взвести курок и не нажать на гашетку, если для приличий необходимо именно это?

Гордон покачал головой.

– Возможно, да: трусость. Однако иного рода, чем вы полагаете. Не хочу, чтобы на той стороне меня упрекали, что я сам наложил на себя руки. Хотя бы это. Не противиться тому, что тебя убивают, – тоже грех, но, пожалуй, меньший, чем преодоление самого главного инстинкта.

"Самосохранения. Следующий после него – плодиться и размножаться", – подумал я сумбурно.

– Мальчик сделает одно, я другое, – кивнул отец. – Но не даром. Вашей жизненной силой мы кормимся, однако помимо этого вынуждены вращаться в культурном обществе: снимать жильё, заказывать одежду у хорошего портного, отдавать детей в частные школы. На какую сумму вы не затруднитесь выписать чек?

Сколько в этой фразе было насмешки и цинизма, а сколько простой констатации фактов, я бы не сказал и сейчас. Гордон не пошевелил ни одним лицевым мускулом. Извлёк из недр кимоно толстую книжечку и свинцовый карандаш, черкнул по листку, оторвал и вручил Хьяру.

– Весьма бы рекомендовал получить в течение часа-двух. Позже все мои распоряжения будут опротестованы. Я бы смог выплатить и наличными, если бы вы об этом упомянули.

А потом он раздвинул ворот, чуть запрокинул лицо и испытующе посмотрел на меня.

…Мы, наверное, казались со стороны копией эротической гравюры "Буси и его шудо", во всяком случае, односторонней. Конечно, я тогда смотрел на живописную композицию изнутри, а не снаружи.

Нет, я почти успокоился. Единственное, что меня волновало, – вдруг отец не справится с маркой оружия, причинит боль или выстрел получится чересчур громкий.

Да, кстати. Себя самого я не чувствовал убийцей ни в коей мере – я только, по нынешнему выражению, "вырубил клиента". Подумывал, правда, что мы с Хьяром могли бы остановиться на этом и попросту удрать, прихватив чек, но отбросил идею с порога. У него – честь марки и у нас тоже. Честь марки.

Когда мы спускались с лестницы, та женщина стояла у приоткрытой двери, вытянувшись в струнку, и вертела в руках копию платка, что Хьярвард уносил в жилетном кармане. Только изорванный в клочья зубами и ногтями.

– Я войду в кабинет мужа через полчаса, – сказала она совсем тихо и со слегка улыбающимся лицом. – Ещё по крайней мере час уйдет на обморок – мой корсет, да и вся обстановка будут предельно этому способствовать. И лишь потом последует звонок в полицию. Вы вполне успеете выполнить его последнее распоряжение.

Нет, эта верная жена самурая не подслушивала, во всяком случае, специально. Она знала своего мужа куда лучше нас обоих – вот и всё.

А ироническое описание сцены с платком я нашёл много позже у моего любимого Акутагавы Рюноскэ. Когда решилась умереть и миссис Блеккингтон, оставив нам на попечение свою несравненную, свою прекрасную дочь.

8. Хьярвард

Этель Ривз, бывшая миссис Гордон Блеккингтон (имена взяты из головы и из повествования Трюга, а также неких дальнейших событий), распорядилась своим имуществом на редкость удачно. Или напротив – как кому угодно будет решить. Супругу своему устроила скромные, но достойные похороны – заострять внимание на скользких материях показалось ей неосмотрительным. Расплатилась с присмиревшими кредиторами – по более высоким ставкам, чем кто-либо настаивал. Распродала всё недвижимое имущество и часть движимого и удалилась с острова на континент. Как выяснилось, навсегда.

Как выяснилось дополнительно, пятидесятилетняя женщина (двумя годами старше покойного мужа) оказалась в большой тягости. Когда прекращаются регулы, большинству из викторианских дам кажется, что исчезает всякая надежда на продолжение рода. Также большинство викторианских джентльменов полагает, что супруга – не сосуд для их эротических устремлений, тем более что бесплодна. На чём основывается их уверенность, непонятно. Вот почему в них напоследок взыгрывает мужское начало – это как раз ясней ясного. Смотри новеллу Юкио Мисимы о двойном харакири самурая и его жены, перед которым они любили друг друга с особенным, утончённым пылом. Если мои слова покажутся вам анахронизмом по причине того, что Мисима в то время ещё не родился, – подставьте имена двух пар: Генриха фон Клейста с Генриеттой Фогель и супругов Лафарг, которые жили и умерли раньше здесь описанного.

Только в нашем случае дама не осмелилась наложить на себя руки. Возможно, потому, что почувствовала себя в тягости ещё до нашего прихода.

Родилась девочка: крепкая, темноглазая и темноволосая, как отец, так что в авторстве никто не усомнился. Мать, кстати, – тусклая блондинка: предки были родом из Нормандии.

Вот только отцовского ума дитя не унаследовало: ласковое, привязчивое, с приятной внешностью, но – классический случай дебилизма. Почти не говорит, чуть что – ходит под себя, на ногах не ходит практически вообще. (Стоило бы сказать – "не держится", ибо здесь неуместны даже потуги на юмор.)

И поглощает все материнские доходы, состоящие из процентов от очень скромного капитала, которым обернулись лучшие друзья девушек. После выплаты всех долгов и покупки симпатичного домика на бретонском взморье. В городке с многообещающим названием Карнак.

Разумеется, с Древним Египтом эти места никак не связаны. Здесь к материку примыкает полуостров Киберон, знаменитый, прежде всего, своими мегалитическими памятниками – дольменами, кромлехами и менгирами. Поле, на котором стоят мегалиты, разделяется чем-то вроде дорог. Кое-какие камни были утеряны, но все равно осталось около трех тысяч камней, выстроенных в десяток линий, ориентированных на запад или северо-запад. Говорят, что дольмены, возведенные за сорок столетий до пирамид, – самые старые из оставшихся на земле человеческих построек.

Вторая история, связанная с Кибероном, – морское сражение Семилетней войны между флотами Великобритании и Франции, состоявшееся в бухте. Тогда англичане ухитрились уничтожить практически весь французский флот, осмелившийся напасть на их суда с большой дерзостью и без малейшей осмотрительности. Да что там – в конце концов был сожжён или захвачен весь наличный флот Франции без четырех кораблей, которые укрылись в устье мелководной реки. Должно быть, у них была более высокая осадка, чем у бриттов.

Малые поводы рождают большую страсть.

Третья история повествует о неудавшемся десанте эмигрантов-роялистов в июле 1795 года Узкая полоса земли длиной в двенадцать километров щедро залита кровью правых и неправых. Роялистов, республиканцев, аристократов и крестьян, солдат и духовных лиц.

Вода и земля здесь пропитаны кровью. В остальном здесь прекрасно. Целебно всё: соль, йод, камень, песок и морские виды.

Вот сюда-то и привезла миссис Этель свою скорбную головой дочку.

Я считался другом семьи и оттого имел честь видеть дом, где они поселились. Массивный гранитный прямоугольник с черепичной крышей, доходящей едва ли не до земли, весь заплетённый кельтским орнаментом, на зигзагах которого прорастают готические цветы, стрельчатые окна и двери. Один обжитой этаж и обширная мансарда, забитая почтенной рухлядью. Внутри резная дубовая мебель, что буквально проросла корнями в нехитрую мозаику пола. В гостиной – тяжеленный по виду буфет с навершием в форме венца, богато украшенный цветочным рельефом, и такой же шкаф для одежды и белья с орнаментом в виде мифологических или героических сцен: люди, звери и кельтские кресты. Все обложено и оббито фигурной медью – замки, задвижки, накладные медальоны, даже гвозди. Стулья с высоченными спинками похожи на трон древнего владыки, стол – на алтарь с витыми ножками, В спальне – две широких кровати типа "lit clos", типичные коробки с распашными дверцами: здесь принято спать в шкафу, чтобы кутаться в тепло собственного тела. Кажется, именно из суровой климатом Бретани по всему миру двинулась мода на балдахины и "комнаты в комнате", а, возможно, и на двухъярусные лежбища для детей и арестантов.

А ещё здесь присутствовал сундук совершенно неповторимого стиля, уникальном даже для здешних мест, где все вещи несут двойную или даже тройную нагрузку. Широкая и длинная крышка – хоть ложись на ней, – подлокотники, высокая спинка; по фасаду, как и везде в доме, – выпуклая резьба и колонки с каннелюрами.

Вот здесь по преимуществу и обитала юница Мириэль: чтобы не шокировать посетителей прямо с порога и быть под круглосуточным надзором матушки, в то время уже редко встававшей с ложа.

Должно быть, проблемы с личной гигиеной подростка к тому времени утряслись, ибо наряжала её мать в роскошный наряд бретонки: складчатая юбка до пят с фартуком, обтяжной лиф, откуда выбивалась блуза из тонкого батиста, а самое главное и нелепое – парадный куафф на гладко причёсанной головке. Куафф, то есть буквально «причёска», – это сложнейшее сооружение из накрахмаленных кружев, имеющее вид опрокинутого дном кверху ведра, крыльев бабочки или колонны высотой в нельсоновскую. Дома такое не соорудишь – существуют специальные мастерицы-крахмальщицы, я даже не был уверен, что подобный хай-класс имелся в самом Карнаке.

И вот что интересно: в комнате экскрементами не наносило вообще, больным телом – также. Возможно, благодаря хорошо подобранной отдушке, напоминающей утро в росистом саду: на запахи трав и луговых цветом навиваются тонкие струи индийского жасмина, временами расходясь и приоткрывая смолистый стержень благоухания. Стоило девочке слегка двинуться – за ней шлейфом тянулись свежие запахи мяты и сосновых игол. И еще нечто знакомое скрытно таилось под благовонием – то, к чему я привык настолько, что обращал внимание лишь в непривычном контексте. Близкое к коже, как у нас говорят.

Что ещё приходило мне в голову. В Бретани слабоумных до конца жизни обряжают в детское, невзирая на пол: незатейливое платье и панталоны. До конца жизни брозег, то бишь «носящий женскую одежду», обладал ещё и длинной бородой, чем отличался от гладко выбритых бретонцев. Существо никакого пола. Скиталец всех земных дорог.

Но вот госпожа Этель намеренно и всеми возможными средствами подчёркивала взрослость, женственность и даже избранничество своей родной крови и плоти.

И заодно – то, что её потомство принадлежит не дороге, но семье и дому. Кажется, девочку плоховато слушались руки или она стеснялась. В моём присутствии матери приходилось кормить её с ложечки, да и то после долгих уговоров. Грубая местная пища, отчасти похожая на принятую в Стекольне, – гречневая и овсяная каши, пресные блины, варёный картофель и густая мясная похлебка со свёклой и морковью – не для нормального желудка. Если Мириэль и соглашалась отведать чего-либо в моем присутствии, так лишь деликатесной рыбы, мидий и иных даров моря. Также ни разу меня не отсылали из спальни, чтобы дать Мириэль возможность воспользоваться судном необычной формы – с вытянутым носиком, который просовывался под пышную, как восточный мак, юбку. Нечто нарочитое виделось мне в этом – или неземное? Однако домысливать было недосуг.

Парадокс диргов. Исключения подтверждают правило, даже если их больше, чем самих правил. Мы не производим из людей себе подобных, потому что у нас несколько иной, как теперь говорят, генетический код. Межвидовое скрещивание теплокровных может дать хилый плод и евнуха, прекрасный плод, не дающий поросли, – но иногда и существо, во всех смыслах безупречное. Пример собаки и волка стоял у нас перед глазами ещё раньше, чем о нём начал рассуждать Конрад Лоренц.

Но тогда рядовые великой Темной армии лишь смутно догадывались об этом.

Отчего мы (вернее, мы с Трюггви) вообще наблюдали за матерью, которая вступила с природой в неравную битву? Из ответственности за одного наших клиентов? Нисколько. Такие эмоции до нас не достигали. Наши закрома пополняло слишком много народу разного склада. Благодаря необычности того случая? Возможно. Плод, в широком смысле произрастающий из того лондонского курьёза, сулил нечто такое же смутно узнаваемое, как и парфюм нашей живой статуи.

Нет, я, пожалуй, кривлю душой, силясь задним числом оправдать своё назойливое внимание к безумной девочке. В конце девятнадцатого – начале двадцатого веков мы были заняты по всему миру, и везде происходило или ожидалось нечто невероятное. Многие из смертных балансировали на грани меж унынием и пафосом. Появлялось на свет несметное число наших отпрысков, по преимуществу мужского пола – знамение войны для людей, свидетельство бесплодия диргских женщин, куда более чутких к недобрым переменам, чем сильный пол.

И по всей Бретани и Нормандии проявлялись и расцветали те силы, которые простонародье считает магическими.

Я исколесил вдоль и поперёк Пампонский лес, Артурову Броселиану древности, и не отыскал там ни рыцарского оружия, ни заветного кубка со святой кровью.

Через заливаемый волной перешеек я проник на Мон-сен-Мишель, где возвышается циклопический замок, невероятный настолько, что его сотворение приписывают сатане, проигравшему спор со святым.

Но единственное, что поистине впечатлило мою всё испытавшую душу – мегалиты Киберона.

Они сродни британскому Стоунхэнджу. Предание повествует, что именно отсюда вывез Мерлин главный камень для своего Хоровода Камней. Побывав в Срединной Земле и посетив Стекольну-на-Семи-Холмах, я сдружился с учёным путешественником и великим знатоком гор, который показывал мне меловые останцы на юге своей страны и с пылом утверждал, что фотографии не дают ни малейшего представления о величии этих "див" или "дивов". Он, по его словам, намеревался ходатайствовать перед императорским Географическим Обществом и самим императором о том, чтобы учредить рядом с хутором обширный заповедник, который так бы и назывался – "Дивногорье". К слову, позже он так и сделал, но немногого добился.

Так вот, из его уст тоже прозвучало слово "Стоунхэндж". Движимый любопытством не вполне научным, я спутешествовал туда до Великой Войны. В селах, монастырях и часовнях мне рассказывали местные легенды, довольно-таки простодушные. О рае и аде, что можно почувствовать на вершине белоснежного Дива, о чудотворном предотвращении чумного мора, но больше всего – о двойниках.

Будто бы некоторые люди встречали здесь своих знакомых, которые были моложе и красивее, чем позволяли им обстоятельства, или одеты не по сезону. К примеру, в лёгком длинном платье посреди зимы, которая, впрочем, тут еще мягче французской. С этими привидениями можно было поговорить и получить некий расплывчатый совет. До них вполне было можно дотронуться и ощутить их теплоту. Единственное отличие от прочих: они появлялись как бы из ниоткуда и исчезали там же – не успеешь глазом в сторону повести.

Среди тамошних мела и чернозёма я не встретил ничего подобного: некому было предупредить чужака о будущих житейских потрясениях. Однако в Карнаке случилось иначе.

Надо сказать, что мадам Ривз купила или заказала у ремесленника удобное кресло на колёсах – не инвалидное, но из тех, в каких специальная санаторная прислуга возит отдыхающих на модных курортах вроде Брайтона или Бата. В нём она вывозила дочку на променады, причем снимала с одного сиденья и перемещала на другое, поставленное рядом, собственноручно. От помощи нас с Трюгом мадам отказывалась под любым предлогом, так что сын отпускал ехидные шуточки по поводу девичьего целомудрия. К тому времени Мириэль созрела: кажется, у неё – с большим опозданием – начались регулы, что несколько усложнило матери жизнь.

И, разумеется, они изъездили вдоль и поперёк всю косу, иногда останавливаясь на отдых в какой-нибудь деревне или просто неподалёку от какого-нибудь особенно приметного дольмена. Возможно, чтобы поесть или укрыться в непогоду.

В то нежное сентябрьское утро тысяча девятьсот тринадцатого года стоял туман, и ряды менгиров выступали из него, как паруса старинных кораблей, выстроенных в сложный боевой порядок. Мы с Трюгом двигались, держась за руки, чтобы не растеряться. Два по виду ровесника – здесь нам приходилось называться кузенами, но всё равно от тех обвинений, которые испортили жизнь Оскару Уайльду, нас спасала одна покладистость местных жителей. Как истые бретонцы, они не умели глубоко погружать нос в чужие дела.

Внезапно я увидел впереди тень, раза в два бо́льшую нормального человеческого роста, и указал на неё сыну.

– Туман, – объяснил он кратко.