Текст книги "Доброй смерти всем вам…"

5. Трюггви

Бывают культурные растения, но случаются и дички. Дички неказисты, зато куда жизнеспособней. Старейшины диргов отчего-то думают, что у них всё под контролем, а что среди кровопийц имеются свои ренегаты или те, кто элементарно промахнулся мимо гильдии, – не изволят замечать.

Так с чего начнём?

Пожалуй, с пафосной фразы, а то и с двух-трёх. Что мне, я думаю, простится: по неким причинам, которые будут понятны дальше, эти высокоумные речи – не мои собственные.

Отбурлила франко-прусская война. Во Франкфурте-на Майне заключили и поделили мир. 10 мая 1871 года было решено аннексировать в пользу победивших богатые стратегическими рудами Эльзас и Лотарингию и в придачу наложить на побеждённых пять миллиардов штрафа. Князь Бисмарк пожинал плоды своей небольшой, но успешной провокации. Он был как нельзя более удовлетворён тем, что ему удалось сплавить и сплотить Германию в предвидении грядущих боёв за национальное самоопределение. Французские буржуины морально готовились возвести циклопический собор Святого Сердца на Монмартре – на том месте, где стояли версальские пушки. Я говорю с чужих слов по очень простой причине: до 30 октября этого года обретался в латентном состоянии.

Если вы помните, чей это день рождения, – триколор вам в руки. Хотя, если честно, при тогдашней плотности населения в день рождались сотни человеческих младенцев обоего пола: патриотически настроенные матери стремились восполнить убыток, причинённый отъятием территорий, блокировкой столицы, расстрелом и изгнанием повинных в её героической защите. И также в пожарах, едва не погубивших прекраснейший город на земле, – их разжигали обе враждующих стороны, хотя конкретный приказ уничтожать всё при отступлении получили коммунары.

Когда люди с такой охотой истребляют друг друга, диргам нет особой необходимости в специфических акциях. Во всяком случае – культурным диргам. Резня способствует лихорадочной наполненности бытия и придаёт особый смысл и смак быстротечной жизни. Во всяком случае, во Франции тех времён не было замечено ничего подобного «сезонной эпидемии самоубийств» (термин, внедрённый периодической печатью), которая терзала спокойную и застойную Россию. Весь девятнадцатый веке французов сотрясали войны и революции, англичан терзал синдром победителя и сплин, русских то же и так же, разве что сплин именовался хандрой.

Моя покойная матушка не носила тайного скандинавского имени. Незатейливая Мишель Соньер – и то, я так думаю, лишь по паспорту: если тогда у простолюдинов были паспорта в нашем теперешнем понимании, в чём сомневаюсь. Сэт в департаменте Эро, провинция Лангедок-Руссильон – город морской, по воде приходит и уходит немало всякого народу. Венеция Лангедока – болотистая лагуна, каналы, мосты и набережные. Здесь великое и трагическое прошлое, выраженное в очертаниях горных вершин и мощных замков, не давит на человека, а мирно стоит в отдалении. Диргов называют здесь на северный, бретонский манер лограми и считают, что у них как минимум две сущности, две жизни – и, соответственно, далеко не одна смерть.

Примерно в этом подозревались рыцари Короля Артура, пока из них не сотворили примерных христиан.

А Парижские Коммуны, как первая, так и вторая, ничем не зацепили этот край. Хватило с него и катарских всесожжений прошлого.

Вот теперь о кострах и пожарах. Кое-кто из «чистых» вышел оттуда жуть каким обугленным и почерневшим, но живым: огонь лишь облизывал кожу до костей. Некоторые из них, оставшиеся на родине предков, имели ограниченный доступ к легендарным тайнам Монсегюра, в основном материальным, а не духовным. Это дало им возможность затаиться и вести скрытную, тусклую, но жизнь среди себе подобных. Даже сотрудничать и руководить ими.

О Договоре и работе по Вызову отщепенцы почти не имели понятия и действовали от случая к случаю. Держались порознь, чтобы меньше бросаться в глаза, и всё больше культивировали суеверия. Например, они считали, что для зачатия логра необходимы две разнополых особи – и не во имя одной лишь респектабельности, – что католический брак вреден для здоровья, а будущие матери непременно должны поддевать вниз плотные кюлоты. В целях маскировки особого рода припухлостей.

Мишель тоже нацепила под юбки нечто вроде жёсткого дородового бандажа с завязками, что слегка уравновесило убогий турнюр. Её приятель (таких в нынешнее время называют «партнёр») не выражал восторга по поводу чужой брюхатости, но и не протестовал: его собственные проблемы могли оказаться похуже. Наш сильный пол не толстеет и не худеет вот так запросто.

Любимая хозяйка Мишель, мадам Валери, в то время была месяце на восьмом, беременность проходила в тревогах, и думать о том, виноват ли в случившемся кто-то из прислуги или, не дай Боже – хозяин, ей было недосуг. Почему юной логре вообще понадобилась огласка? Дело в том, что плод, хоть и небольшой по сравнению с человеческим, за два месяца внеутробного существования растёт бурно, двигается внутри своей маскировки порывисто. К тому же будущая мать хорошо знает, что через небольшое время ей придётся объяснять резкий прилив молока к грудям, а то и продольный шрам, идущий от пупочной вмятины к лобку – тогда уже вовсю практиковали кесарево сечение под хлороформом.

Итак, 30 октября ребёнок благополучно отпочковался. Сам я, естественно, того не помню, но мне описывали запредельный ужас матушки, когда, перетянув пупочный канатик и бережно вскрыв яйцевидную оболочку, она убедилась в том, что я противоположного с ней пола.

Девица (лет семидесяти с небольшим), родившая незаконного младенца, ловила на себе косые взгляды людей. Логра, произведшая на свет явного уродца, подвергалась остракизму соплеменников. Если учесть, что всё племя спасали только предельная сплоченность и виртуозная скрытность и что решение по поводу нужно было принимать немедленно, можете себе представить, какие флюиды исходили от бедной Мишель!

Примерно такие же, как от человека, который пробует телепатически вызвать.

А Мишель лихорадочно размышляла.

Попросить дружка признать младенца своим? Невозможно: он испытает то же отвращение, что и прочие логры. К тому же приятель Мишель был на удивление худощав даже для не-смертного, а насчет её беременности знали все, кому положено знать. Не-смертные дети были редкостью и благословением. Скрыть ото всех? От людей – привычное дело, от своих – практически невозможное. Убить? Родитель-логр, почти как во времена античности, был властен над своими чадами, смертные люди в худшем случае обнаружили бы нежизнеспособный выкидыш, но всё внутри Мишель протестовало. Я так думаю, оттого, что убить дирга куда более хлопотно, чем свернуть шею курёнку. То же – детенышу ощипанной курицы, то же – поросёнку длинной свиньи. Эвфемизмы человечины, если кто понял.

Мысли бедной родильницы метались в суматохе, губы кривились. Руки сдавливали крошечное тельце куда плотнее, чем было нужно для его безопасности.

В это самое мгновение на пороге потайной каморки, где происходило описанное выше, появился некто, по виду человек. Мишель смутно припомнила всё, что знала о нём от «чистых» старейшин: как Белэ, Малона и Тейсса, его скрытно отпустили после суда надо всеми коммунарами. Он был из тех предводителей, кто спасал Париж, а не жёг его на глазах у версальцев, и теперь искал корабль, чтобы отплыть из страны во избежание огласки – хотя бы в те колонии, куда отправляли прочих коммунаров, но свободным.

Отворить заложенную крепким засовом дверь было для него пустяком. Взять мальчика из дрожащих рук матери и прислонить к накрахмаленной до хруста рубашке – делом секунды.

Теперь она могла кое-как разглядеть и оценить мсье Ламбуа. Лет сорока навскидку, лощёный, как аристократ, изысканный, будто денди, белокож и белобрыс почище любого северянина из тех, что вынужденно поменяли страну. Плодные воды и слизь, которые остались на трепещущем багровом тельце, испачкали не только ладони, но и грудь, но этому господину, казалось, было всё равно.

Тот, кто не дорожит чужим мнением. Пожалуй, анархист, как те, кто организовал сопротивление в столице. Но явно не бунтарь. И вовсе не человек. Теперь, с глазу на глаз, Мишель поняла это куда как отчётливо.

– Сударь, кто вы? – пролепетала она. – Эльзасец или лотарингец?

– Он усмехнулся.

– Возможно, во мне задержалась и эта кровь, как многие иные. Густая германская. Тягучий британский эль. Благородное игристое вино из местных виноградников. Моё имя для братьев и сестёр – Хьярвард, но и оно не означает национальности. Только принадлежность к клану, если ты поняла.

– Вы логр? С самого начала похожий аромат, да.

– Мы называем себя диргами, у нас иное представление о своей сути и назначении, чем у вас. Я хочу удочерить твоего сына.

– Зачем вам урод? – Мишель как-то пропустила мимо ушей странное выражение.

– Он не таков, вернее – не будет таким, если о нём хорошенько позаботятся. У смертных подобное бывает куда чаще, чем у нашего с тобой народа: частицы внутри клеточного ядра делятся неверно и прилипают друг к другу не в том сочетании, которое привычно. Ты слыхала о Рудольфе Вирхове и его учении или он для тебя – просто очередной бош?

– Я… я должна дать ребёнку грудь, – кое-как проговорила Мишель.

– Возможно, у меня тоже возникнет молоко – как у собаки, которой подложили чужого щенка, – хмыкнул «мсье Ламбуа». – Не беспокойся, уж мы найдём выход из положения. Тем более что нежная мамаша в тебе только что помышляла насовсем избавиться от своей почки.

– Убить птенца лучше, чем обрекать на муки, – возразила Мишель.

– Ответственная мать, право. Успокойся – никто из нас не будет подвергать это создание рискованным опытам. Мы отлично знаем, что такое кормить и ухаживать. Но поскольку и ты в этом дока… Я заберу дитя с радостью, но поставлю условие.

– Мадам говорила, что если я отдам ребёнка в сиротский приют, то возьмёт меня кормилицей: своей личной камеристке она доверяет больше, чем кому иному. Я отказалась, но…

– Они пока не нашли надёжной няньки, а их сын уже на подходе. Ты пойдёшь и согласишься.

– У меня другое молоко! Мсье Ламб… Мсье Хярв…

– Я знаю, – он кивнул. – Лишь оттого ты и воспротивилась. Это было недальновидно. Скажешь, что твоя девочка родилась мёртвой: так надёжнее и меньше вранья.

– Потому что девочки не было и никто не спросит, почему я её не навещаю.

– Разве что могилку единожды в год. Мы это устроим, – Хьярвард кивнул снова.

– Но зачем и как…

– Ручаюсь, у тебя хватит жидкости, если ты по-прежнему будешь подсасывать у людей. Розоватый цвет молока объяснишь тем, что дитя жадное и сильное, чуть соски тебе не отрывает. Кусается – у него рано прорежутся зубки.

– Но…

– Пока мы здесь, вы с малюткой Полем будете наносить визиты его молочному брату Трюггви. Я думаю, именно таково будет его истинное прозвание: возможно, я даже призна́юсь кое-кому, что он – твоё кровное дитя. Месяца через три, когда он выровняется. Это чтобы мадам вошла в понятие, а месье не ревновал – или наоборот, а? И тоже, дай Бог, приложу усилия к воспитанию обоих детей. В старинном смысле: вскормлению или пропитанию.

– Не поняла, – обречённо вздохнула она.

– Молоко дирга может быть своеобразным источником Иппокрены. Игры творческих начал в смертном человеке. И твоё, и в куда большей степени моё. Видишь ли…

Хьяр помедлил.

– Видишь ли, лет сто назад я задолжал миру поэта.

6. Синдри

Дома у нас живётся очень весело. Птички-почки щебечут во всех укромных закоулках, клюют поклёвку и гадят на лету. На слух, вкус и запах даже приятно: не то что человечье гавканье. Сестра-мамуля Рун режет, перелицовывает и штопает всё подряд, что подвернётся под хирургические ножницы с иголками. Дедуля Хьяр на вполне законных основаниях что ни день шпилит лапочку Трюггви в нетопленой – на британский манер – спаленке. Типа для закалки: греются одним совместным пылом. Они даже типа повенчаны – не в правоверной Стекольне, ясное соло: в Швицерланде, штадт Генова. Веяние времени, вещает наш дедусь. Умора слышать такое от перса, зацикленного на проблемах вечности. «Смерть – оборотная сторона жизни. Лишь изведав её, понимаешь, что, собственно, нет обеих: существует лишь одно прекрасно-изменчивое Бытие», – такие заявы я слышу поминутно. Не в критические дни заказа и той мерзкой недели, которая следует за ними.

Трюг, при всех своих мозговёртных умениях и патологической гениальности, характером ещё больший мальчишка, чем я. Или лучше сказать «девчонка»? Говорит, в детстве, лет этак до пятнадцати, его наряжали в короткие платья с кружевными панталончиками: пока дедуле Хьяру не стало западло играть в отцы-матери из-за игры совсем иных гормонов. В общем, мне на днях исполняется восемнадцать, Трюгу давно перевалило за сотню, а иногда гонит такой наив, что прям уши обвисают вялыми лоскутками. Судьбоносная роль, санитары Вселенной, правая рука света и левая рука тьмы и далее по списку. Это при том, что после посвящения он едва дотронулся до полусотни смертников.

А что мы так долго живём, потому что заимствуем чужое, – об этом все семейные члены молчок молчком. Ты времени заложник у вечности в плену. Жизненная сила, которую дирги отбирают у наших страдальцев, очень даже конкретно переходит к ним самим. Дед бы сказал «страдников» и «без изъятья», мама фыркнула бы на мою «хилософию», сказав, что это ненаучно. Различная прочность клеточных оболочек, иное строение ядра, немного другой геном. (Другой в самом главном, между прочим.) Добавила бы нечто про сосуществование, искупление, свободный выбор и такую-сякую лабуду.

Но факт остаётся тем же фактом. До совершеннолетия никто из диргов не причащается чужой крови – но хиляет по городскому асфальту и сельской грунтовке самым распрекрасным образом. Растёт и мужает, как бурьян в перегное. Возможно, пользуется теми калориями, что накоплены предками, а может быть и нет. Но вот когда произойдет это самое – мигом перестаёт меняться. Двуногий консерв. Прекрасный духом и телом зомбак. Как-то не очень это вызывает симпатии, верно?

По крайней мере у меня.

Не слыхала ни об одном дирге, у которого бы получилось самовыпилиться из реальности. Который хотя бы попробовал. (Не слыхала – значит, нету или как?)

Я хочу быть первой. Эксперимент – святое дело. Не принимать лекарств, продлевающих жизнь, плавно скользить в зрелость, старость и дряхлоту. По меркам человеков – это не суицид, а совершенно естественный процесс. Только когда вы заболеете, вы оцените здоровый образ жизни. Лишь когда умрёте, можно будет стопроцентно догадаться, что вы жили. Большинство людей прозябает с отчётливым ощущением, что окружающее до смерти им надоело. Я вот-вот присоединюсь к большинству. Наши вечные старцы – такие зануды! Ждать, пока тебе исполнится двадцать лет, а до того – губки в ниточку, ротик – на молнию, зубки на полке, язык на привязи.

Кстати, а экстремальный спорт: гонки под косым парусом, боевые искусства, историческое фехтование, альпинизм, дайвинг, бобслей, паркур. Это поправка здоровья или самоубийственная склонность? Кто скажет?

Наша отважная церковь считает, что последнее. Надо бы уточнить у тех из них, кто попроще, – мне всё такое очень даже нравится. Самое главное, в похожих науках я преуспеваю, в отличие от классических.

Вот только беда: при общении с себе подобными у меня вечные проблемы. Похоже, я типичный интроверт. С людьми обхожусь проще простого: безответственный трёп меня не грузит. Вливается-выливается без натуги и особых проблем. А что такого? В Стекольне и окрестностях десятилетнее среднее обалдевание носит статус закона. Преступишь – нехило поплатишься. И хотя дирги легко умеют откосить – здоровье там или напротив, гениальность и по причине всего этого нужда в частных уроках – но нельзя же это делать всякий раз. Конспирация. Тем более что резко выделяюсь на среднестатистическом фоне: рост метр восемьдесят пять без шпилек сорок второго размера, румянец во всю щеку так и полыхает, кровь с молоком, как говорится. И резко белые, даже не белокурые, патлы. Хваталки тоже не лезут ни в одни рукавицы: раньше я пялила мужские, а чтобы не болтались на костях и не рвались поверху, дырявила заранее и ушивала. Потом до меня допёрло, что проще сшить на заказ или научиться кроить-вязать самой. Ничего, я ж юный гений!

В среднеобразовательном долбилище, как все целенаправленные мутанты и продвинутые дети, хватаю сплошные трояки и четвертинки с приговорами: вот если бы ты, Леночка, не была так несобранна даже в последний год обучения… В лени из преподов меня не упрекает ни один: с чувством языка у них в порядке.

А что делать? Меня готовят к выпуску (и вылету) ещё и в совсем другом месте: это напрягает по самое не могу.

Одна отдушина: отметелить по-чёрному городские миазмы, которые мешают плодотворно готовиться к экзаменам, и свалить на дальнюю дачу. Её купили по дешёвке на моё имя: не дальнее Подстеколье и не совсем юга́, но вроде них. Сплошь меловые холмы и столбы, которые здесь именуются дивами, церкви и лесные заказники. Местами густой жирный чернозём. Сосны растут островками, дремучие дубы стоят привольно. А фоновая картинка – в реале Шишкин: ковыльные поля и нивы, посреди которых возвышается одинокий, коренастый представитель флоры, цветущие степи до горизонта, полынь, шалфей, чабрец, тимьян и иссоп. Мёд, растворённый в тёплом дыхании ветра. И далеко в вышине кречет парит, покачивая широкими крылами. Самое что надо для заценителя одиноких прогулок под палящим солнцем – вроде меня самой.

Ехать надо всю ночь, зато являешься на место ранним утром. Ну конечно, я привезла с собой полный рюкзак учебников. Какая-никакая человечья еда встречается на месте, а паковать горное снаряжение под бдящими взглядами родаков было неразумно. Вообще-то я фанат особого вида альпинизма, когда полагаешься на свои природные средства: не закидывать удочек и крючков, почти не забивать крепежа и ползти по склону ящеркой, вжимаясь в него всем корпусом. Что до меня – мне и того не нужно: когти на руках и ногах у меня покрепче молибденовой нержавейки, а длиной – сантиметров восемь-десять. Тоже рекорд. Как-то мерялись с Трюгом и кое-какими условными сверстниками: он, конечно, мужик, но не акселерат, а другие хоть и акселераты, но ста́тью всё равно против меня не вышли – что «дали», что и «дью», без разницы. Тайский ножной бокс плюс индийский спорт раджей – поединки на ручных грабельках из стали. В смысле упороться можно от счастья. Правда, шрамы от прикосновения сотоварищей заживают мигом, так что всё ништяк.

Я сбросила поклажу в домике под заплесневелым шифером, наскоро оглядела всё вокруг: проверить, не поржавело ли насквозь крашенное голубой нитроэмалью железо, которым здесь принято обивать снаружи навозную глину и хлипкий сосновый брус, и не завелся ли на дворе посторонний. Скажем, землеройка, дикий зобатый кролик или ручная эфа: не знаю в точности.

Обулась в крепкие сандалии на широких ремнях и без носов – чтобы легко выходили ножные когти. Сунула в рюкзачок самодельные байкерские перчатки без пальцев, флягу с водой, аптечку и ксеноновый фонарик. Три последних позиции – для отвода глаз человекам. Хотя отводить понадобится, если уцопают на ровной земле. Стоит начать работу, то есть в моём конкретном случае восхождение, – как дирга накрывает такой особой «дымкой»: кому не надо, сквозь неё не видит.

Меловое «диво» в виде толстоногой триумфальной арки я приглядела ещё в прошлый визит. При виде неё вполне себе верилось, что когда-то в далёкие времена здесь было море. Вполне обустроенный аквариум вёдер этак на миллион, с коралловыми гротами и дворцами из ракушек. Корка на поверхности была плотная: никакого сравнения со школьными и рисовальными мелками, которые сыплются, крошатся и пачкают пальцы. Пальцы и ладони они нехило царапают. Когда-то из этого материала возвели крепостные стены: я бы и туда вскарабкалась, но их давно уже стёрли с лица планеты. Они оказались довольно хрупкими – не выдержали удара цивилизации.

Кажется, я начинаю говорить пышно, совсем как деда Хьяр. Гипнопедия, сказал бы Трюггви.

В общем, чтобы прекратить словесный понос, я смерила горделивым взглядом объект, что высился уже метрах в пятидесяти от меня, и стала заново прикидывать, как и что. Если поднапрячься, на одной стороне там рисуется нечто вроде лестницы с нерегулярно выбитыми ступеньками. Натуральная показуха, если учесть, что неясно, какая цель была у воображаемого зубила: облегчить подъем, добавляя – или затруднить, уничтожая сотворённые природой выпуклости и впуклости. Однако если рискнуть, ветер окажется на твоей стороне: дует прямо в спину. Вжимает в пыльный склон и держит вмёртвую.

Как только я подумала про это обстоятельство, оказалось, что я уже в метре от ровной земли. Передумывать и спрыгнуть можно, да не весьма халяльно.

Муха ползёт дальше, вся в белом сиянии, что размывает ступени, словно кисточка акварелиста – краску. Утро начинается с противоположной стороны дива – я не такая лохиня, чтобы наплевать на солнце, – но тени отсутствуют и здесь. В точности как у посона Данте. (Не имею в виду ничего такого, Господи: встретилась в инете фразка – Джон Посон, архитектор света и пустоты – вот и состыковалось малехо.)

Я застыла, прижмурилась и невольно представила, как буду при случае валяться там, внизу, вся в фиолетовой кровище, потихоньку сползаясь в кучку на глазах у потрясённых зрителей. Это если я от боли потеряю контроль над собой, а вездесущая вуаль скажет «вуаля». Летать мы, младшенькие, пока не шибко научились, только планируем, ага. Вниз и с жёстким приземлением.

А когда раскрыла глаза – увидела конец лесенки. Далее, по моим наземным прикидкам, должно было начаться русло глубокого потока, по которому легко ползти врастопырку или прыгать горным козлом, соединяя противоположные склоны невидимой «верёвочкой».

Но там был порог. И над очень горизонтальным порогом – вполне вертикальная дверь. Даже с начищенной латунной ручкой в виде симпотного дракончика с кожистыми крыльями.

– Ни фигасе трип, – пробормотала я, тихонько общупывая в дубовую клёпку. – И куда это отворяется? Если наружу…

Конечно, «это» услужливо втянулось в глубину вместе с моей правой рукой, инстинктивно взметнувшейся к туловищу тварюжки, и верхней половиной туловища. Левая рука с риском отдавить себе пальцы вонзилась в косяк, ноги болтались в воздухе – босоножки вырвало из песчаника с корнем, а на коленях, как их ни подгибай, коготков и клыков не появится.

Хорошо, что дверь была тяжелая, инерция – мощная. Меня проволокло тощим пузом по камню и оставило в прихожей.

Я вскарабкалась на четвереньки, потом стала прямо, удивляясь, куда подевалась знаменитая дирговская мощь.

Впереди светилась тенистая галерея с закруглёнными сводами. Толстенные свечи на воткнутых в белые стены рогульках пахли воском и липовым мёдом. Ну, может быть, луговым или цветочным – не знаю. По ногам тянуло вольным ветром, факт образовавшимся без участия кондиционера. Пол был устлан каким-то сухим гербарием, который слегка ерошился и пружинил под ногой. Я подняла руку: немного подпрыгнуть – и пальцы коснутся потолка в самой верхней точке. Там то и дело попадались круглые бронзовые штуковины с гравировкой – тот же дракон, что на дверной рукояти, перемежался с четырехконечным крестом или мечом. Я давила на них, пробовала поворачивать на лету – никак не поддавались.

– Ни одного выхода, сплошной вход, – сказала я себе. – Такой прикольный сеттинг.

Повернуть назад и отчалить было бы полнейшим тупизмом. Нора с одним входом в любом случае нонсенс: не ты, так хозяин знают второй.

Вот и отыщем сначала хозяина.

Как только я так подумала, меня шатнуло вперёд, и мой бедный румпель воткнулся в побелку. Нет, в натуральную меловую или там песчаниковую перегородку. С небольшой дверцей из того же выдержанного дуба, на этот раз филёнчатой.

– Глюки, – произнесла я вслух. – Ненатуральные.

И вошла, повернув ручку-защёлку такой же работы, что наружная, но в виде летучей мыши с перьями.

В келье было тихо и тепло. Никаких отверстий в стенах. Никакой мебели, кроме распятия, высокого матраса с покрышкой, тумбочки с чудны́м плоским светильником на ней и ночной вазой внутри – и кресла на колёсиках, с откидным пюпитром. На пюпитре боком стояла порожняя эмалированная миска, глаза прям затянуло в её пухлые розаны, и лишь потом…

Старик в кресле почти сливался с прочей обстановкой, но факт ею не был. Хрупкое, глазастое тело в бесформенной серой хламиде и плюс к тому – в одеяле, стянутом вокруг тела вроде кокона, воззрилось на меня очень даже осмысленно и с юмором.

– Я ожидал кого-нибудь покрупнее, – проговорил он, облизнув сморщенные губы.

– М-м?

– Девочка, я не имею в виду ваш баскетбольный рост. Вы ведь совсем юное дитя, верно?

– А с какой стати вы кого-то там ожидали? – обиделась я.

– Вам что объяснить: технику действий или причину? Да садитесь на ложе, оно ортопедическое. Кокосовая стружка, пружины каждая в отдельном чехольчике, экологический бархат. Ну, допустим, я приманил кого-то из вашего народа особенным запахом, как бабочку или пчелу.

Аромэ и в самом деле царило специфическое: пресной еды и питья, изнурённого лекарствами тела, совсем чуточку – кала, пота и мочи́. Вытяжка в камере была отличная, но нюху дирга это обстоятельство никакая не помеха.

– Ладно уж, приманили. В колдовство я не верю.

– А в свободу воли?

Интересный получается базар. Философски заточенный.

– В свободу воли – так себе.

– Правильно. А в свободу выбора?

– Верю.

Он кивнул.

– Так вот. Я почувствовал, что именно в эти несколько дней настал пик моей независимости. Особенная легкость разрыва уз. Не то чтобы мне совсем не нравилось моё тягостное положение. Видите ли, я наполовину парализован и к тому же привык к одиночеству настолько, что не будь у меня свободы покончить самоубийством, я бы уже давно отравился и сдох от одного вида всех этих волонтёров, сиделок и прочих христарадников. Я тут устроился так замечательно, что не только прежде, но и теперь могу обслуживать себя всю неделю напролёт.

– Ох, а почему дальше так не получается, дядюшка?

– Прости, малыш. Как тебя…

– Синдри-Искорка. Я должна была назваться первой, что ли?

– Отец Пелазий. Крокус, Шафран, где-то даже Первоцвет.

– Священникам церковь запретила покушаться.

– Как и всем. Только вот мне девяносто лет с солидной прибавкой. Говорят, у молодых самоубийство – мольба о помощи, которую никто не услышал, у стариков – только мольба о смерти. Помочь-то можно почти всему и практически всегда. Вопрос – каким образом. Допустим, по большому счёту мне не хочется больше ничего.

– Но это в точности наоборот, – вдруг я вспомнила еще один афоризм из цитатника, содержимым которого мы перебрасывались. – Самоубийца именно потому и перестаёт жить, что не может перестать хотеть. Это Шопенгауэр сказал.

– Ты от природы умна и учёна, как все пралюди. Логры. Дирги.

Я пустила промеж ушей то, что меня удивило: успею ещё подумать насчёт троглодитов.

– Так пойдёшь мне навстречу? Если что-то у меня выходит не по правилам и ты отказываешься – зачем я буду тратить время на договорную болтовню. Мне это, представь себе, нелегко без морфина. Одышка доняла и в лёгких как огнём палит.

– Каждому из нас суждено умереть – но не стоит класть голову в пасть льву, – провещала я нечто в восточном духе. Саади Ширази, кажется.

– А кто здесь лев – ты, что ли?

Он даже чуть приподнялся. Коварная миска только того и ждала: сорвалась ему на колени, потом на гладкий пол и поскакала дальше, расплёскивая со дна жидкую харкотину.

– Так. Синдри, ты точно не знаешь всего обряда. Не умеешь вести разговор по чину. Судя по всему, у тебя это вообще впервые. Так какого же рожна, извини, ты идёшь сюда без сопровождающего?

– А я вовсе не затем, дядюшка Крокус, – пробормотала я. – Порочное любопытство, знаете ли. Адреналинчику в катакомбе хлебнуть.

Мы никак не могли договориться насчёт брудершафта. По крайней мере такого.

– Ладно, ныне отпущаеши. Жаль, в кой-то веки граница по мне проходит. Такая штука вроде мембраны: здесь мы с тобой, там – Великое Может Быть. Может, ещё успеешь послать мне своих взрослых. Да, ты возьми в ящике тумбочки, мне упаковку хорошего зефира принесли, на агаре, свежего. Наверху, в саму тумбочку не лазь. Я уже не смогу.

– Я тоже.

Наверняка горшок в нижней части был, скажем так, не очень мытый. Опорожнялась посуда факт над малой дыркой в полу, куда экономно сливали все ополоски.

– Синдри, я ведь знаю, что вы умеете кушать. Только вам это не очень нужно.

Сказал это – и понял. Сначала одно, потом другое.

Нет, я бы сумела одолеть первичную брезгливость, но как-то враз поняла, что никаких прощаний сейчас не будет. Что отцу Пелазию именно что требуется скалолаз и авантюрист. С пустым желудком.

– Родичи далеко, а перемещаемся мы не одним махом, – ответила я с ледяным ужасом в душе. – Давайте уж как-нибудь сами. Вы точно-точно жалеть не будете?

– Деточка, у меня была такая разнообразная жизнь, что ты удивишься. А теперь только и осталось, что плеваться в стерильный сосуд. Ну да, можно согласиться на медицинскую суету вокруг дивана. Кресла там, матраса, ну, ты понимаешь. Но лучшего времени явно не предвидится. Боль, тоска, тягомотина, забери меня, Господи, и прочее. А Он скажет: «Я ж тебя давно уже куда надо послал».

– Только я не очень умею насчет зубной наркоты.

– Да полно тебе. Со сверстниками, что ли, в кустарнике не возилась? Шрамики от чужих когтей у тебя совсем свежие. А после боя вы же друг друга лечите… хм… вливаниями.

И устраиваем озорную тусню на манер щенков. От эндорфов голова делается свежая-свежая и звонкая, никакой усталости, в том числе и там, где пониже. Обмен ихором – тоже часть любовной игры.

Нет, но откуда он знает? Исповедником нашим работал?

– Дядюшка, вы не обижайтесь, если я… ну того… больно вам сделаю.

– Что ты. Только скажи твоим старшим: пускай не дожидаются, пока из меня получатся нетленные мощи. Тут воздух, как в лавре, а в стеклянную витрину мне класться неохота.

Всё получилось на автомате. Кажется, с морфином я перестаралась, а пробовать чужую кровь было так же кайфово, как впервые закрутить косячок. Типа спасибочки, но второго раза не нужно.

Если вас ещё не корёжит от моих признаний, добавлю, что совесть меня не угрызала. Вроде как баюкать младшего братика. Да, я ещё вынула старикана из кресла, распрямила и уложила на матрас, а потом с головой прикрыла его драным пледом. Он ведь и сам мог так устроиться, верно? И вообще – не к лицу новообращённому диргу заметать следы, будто он преступник.

Возвращалась я по коридору, обставленному по обеим сторонам дверьми. Должно быть, отец Пелазий умел отводить глаза. Кажется, такое состояние, как было у меня, называется «ментальной слепотой». Таким оно и оставалось на некоторое время: надо же, и в головку не стукнуло поискать за одной из ближних к келье дверок лифт с противовесами, на котором прибывали-отбывали обычные посетители!