Текст книги "Непарадигматическая лингвистика"

Последним автором из выбранных нами для пилотного обзора, чьи взгляды на состав и происхождение личных индоевропейских местоимений сопоставлялись с другими, был Кеннет Шилдз, уже много раз упоминавшийся в главе первой настоящей монографии (см.: [Shields 1994; 1998].

После достаточно большого обзора мнений предшествующих исследователей, демонстрирующего полный разнобой во всем, что касается первого и второго лица местоимений всех чисел (этот разнобой становится ясным и в нашем тексте), К. Шилдз сосредотачивается на самих «дейктических частицах», добавление которых к «основе» уже становится общим фактом. Уже ранее мы приводили цитату из его работы по поводу того, что «what is especially curious about Indo-European scholarship is it silence regarding the original function of these deictics which have been affixed to personal pronominal forms» [«то, что является особенно забавным в индоевропеистической научной школе, так это ее молчание по поводу первичной функции тех дейктик, которые потом становились аффиксами, присоединяемыми к формам личных местоимений»] [Shields 1994: 308]. Ссылаясь на работу Андерсона и Кинана 1985 года, Шилдз пишет, что они декларируют существование трех типов дейксиса: 1) указание на Личность (Person), 2) указание на Пространство (Spatial location), 3) указание на Время (Time reference). Он далее высказывает свою собственную точку зрения, состоящую в том, что эти «дейктические частицы» выражают не tense в современном понимании, а степень пространственной отдаленности от коммуникации, которая и выражается во времени, затем морфологизируется «в качестве флексий различных времен и наклонений» (as inflectional markers of various tenses and moods) [Shields, 1994: 309]. То есть основная функция дейктических частиц, по Шилдзу, скорее, спациальная, пространственная, чем временная[85]85
  Интересно, что примеры отдаленности, связанной с первым и вторым лицом, приводимые на излюбленных американскими лингвистами никому не известных языках, полностью находят аналоги в современном разговорном русском: Вы там, что молчите; А вон там Вы, рыжий и т. д.


[Закрыть].

Однако и это кажется ему слишком конкретным: «I believe that the most reasonable original function of the deictics enclitically attached to personal pronouns lay in their indication of person categories, without any direct connection to the marking of temporal or spatial proximity» [Shields, 1994: 311] [«Я полагаю, что наиболее правдоподобно считать исходной функцией дейктик, присоединенных как энклитки к личным местоимениям, их указания на лицо, безотносительно к прямым связям с темпоральной или спациальной близостью»]. Представляется, что именно невозможность для представителя «нормальной науки» иметь в виду нигде таксономически не обозначенный класс заставила даже такого смелого лингвиста, как Шилдз, назвать эти дейктические добавки «эмфатическими» и видеть их назначение в разделении местоимений на эмфатические и неэмфатические. Вместе с тем, он соглашается с предположением о ближнем дейксисе частицы *i и о дальнем дейксисе частицы *u.

Как и многие современные ученые, К. Шилдз считает эволюцию местоимений, приведшую к созданию местоименных парадигм, гораздо более ранней, чем эволюция парадигм имени. По этой причине, по его мнению, за долгий период языковой истории эмфатические частицы ослабили свою силу, грамматикализовались, привязавшись к конкретной основе и/или к конкретному падежу. В анализировавшихся нами работах К. Шилдз не обращается к составу местоимений в целом, но только к дейктическим добавленным частицам (в основном таковыми он считает -*g(h)e и -*om).

Этому составу партикул он посвящает и другие статьи, более поздние, например [Shields 1998] и др.

Реконструируемый облик индоевропейских местоимений он видит таким:

Работа К. Шилдза 1998 года посвящена в основном анатолийскому местоимению первого лица uk ’я’, которое он видит составным, партикульным кластером, возникшим благодаря сложению двух партикул: дейктического u– и относительного дейктического

Итак, хотя бы для примера, приведем облик 1-го лица множественного числа реконструируемых индоевропейских местоимений, согласно выводам обозначенных выше пяти авторов:

Некоторые интересные соображения по поводу индоевропейских местоимений высказывает в уже давно известной книге А. Н. Савченко [Савченко 1974/2003]. Прежде всего обратим внимание на его замечание о том, что «Падежные окончания личных местоимений в индоевропейских языках совершенно различны и не возводятся к архетипам» [Савченко 1974/2003: 237].

Относительно 1-го лица єд. ч. А. Н. Савченко предполагает, что основой его было *men-, проникшее из финно-угорских, тюркских и тунгусо-манчжурских языков, где основа *men/mon обозначает тоже 1-е лицо. В индоевропейском 1-е лицо имело, таким образом, основу из двух составляющих: *egho/*me.

Второе лицо єд. ч. демонстрировало, как описывает А. Н. Савченко, в номинативе формы *tu и *tū. Однако в индо-иранском, славянском, греческом, балтийском и армянском основа косвенных падежей и притяжательного местоимения представлена формами *toue, teue, tue, touo. Что же в этом случае, по мнению А. Н. Савченко, важно отметить? А. Н. Савченко считает, что поскольку существует также и основа *te-, то эти вышеуказанные основы – сложные и состоят из двух местоименных корней. То есть мы и у него также видим слабые намеки на то, что в нашей книге называется «непарадигматической лингвистикой». Основу второго лица – *ten – А. Н. Савченко также считает финноугорским заимствованием.

Номинатив множественного числа, по его мнению, представлен двумя формами (без указаний на их дистрибутивное или функциональное различие). Это: *ues и *mes.

По поводу формы второго лица множественного числа А. Н. Савченко высказывает гипотезу о ее структурной место именной сложности: «основа *iūs образовалась, вероятно, из той же *ues/uos на ступени редукции (us) в сочетании с местоимением *jo. Долгота й говорит о том, что в нем слились две лабиализованные формы» [Савченко 1974/2003: 246].

Пожалуй, наиболее типичной для своего времени частью книги А. Н. Савченко является раздел, посвященный все тем же многократно упоминаемым указательным местоимениям *so, *sā, *tod. Женский род представлен формой *sā, а появление гласной а обязано своим возникновением влиянию именных основ. То есть вопрос о первичности парадигмы именных основ существительных здесь как бы предрешен.

Таким образом, в анализировавшихся нами работах на равных выступают две концепции: а) первичной была именная парадигма; б) местоименная парадигма предшествовала именной.

Хотя вся наша книга в целом ориентирована на славянские языки, а затем – восходя к истокам – на индоевропейскую реконструкцию, мы все же считаем необходимым для нужд типологического сравнения добавить данные и других языковых ветвей. Так, здесь и далее, то есть в разделе «Партикулы и «глаголы»» (см. ниже), будут привлечены сведения об енисейском глаголе, а в этом разделе – сведения о финно-угорских местоимениях: как в их синхронном состоянии, так и в их формировании. Поскольку в основном эти сведения взяты из монографии К. Е. Майтинской [Майтинская 1969], в дальнейшем по каждому конкретному поводу мы ссылаться на эту монографию не будем.

Очень характерны для решения этой проблемы попытки дефиниции прономинальных парадигм у К. Е. Майтинской, обследовавшей самым добросовестным образом местоимения в 250 языках мира. Выше, в главе первой, уже говорилось, что К. Е. Майтинская явно не решается выйти за пределы «нормальной науки». См.: «Мы отдаем себе полный отчет, что вторгаемся в область языкознания, рассматриваемую многими лингвистами как запретная» [Майтинская 1969: 39]. На протяжении всей своей довольно большой книги К. Е. Майтинская колеблется, переходя от концепции, согласно которой местоимения происходят от «полнозначных слов», к концепции о происхождении местоимений от первичных указательных частиц и, наконец, к «согласительной» концепции, по которой местоимения происходят от указательных частиц, которые в свою очередь восходят к полнозначным знаменательным словам, но какого-то очень древнего, нами потерянного периода. См. [Там же: 54]: «Местоименные слова возникли не из жестов и не могут быть объяснены звуковой символикой. В конечном счете, местоименные слова произошли от полнозначных слов, выражавших в основном пространственную ориентацию». См. [Там же: 126]: «Своим происхождением артикли, союзы, слова-частицы чаще всего обязаны указательным или вопросительным местоимениям»; читаем далее [Там же: 196]: «пути оформления личных местоимений 1-го и 2-го лица мы себе представляем следующим образом. В процессе развития языка возникла необходимость дифференцировать указательные местоимения и личные местоимения 1-го и 2-го лица. Путем приобретения разного звукового оформления основы разных (местоименных, выделительных и других) формантов, дифференцированных моделей формообразования, первичные указательные частицы, с одной стороны, преврашались в указательные местоимения, с другой – в личные местоимения 1-го и 2-го лица. При этом указательные и личные местоимения могли развиться от разных или тождественных первичных указательных частиц». Но, однако, см. у нее же [Там же: 106]: «Мы уже высказали наше предположение о том, что первоначально указательные слова произошли от слов конкретного значения и формировались не как местоимения, а как частицы, выполнявшие как функции частиц и наречий, так и функции разных местоимений. Поскольку возникновение первичных дейктических частиц (указательных слов в широком смысле термина) относится к весьма отдаленным временам, далеко предшествующим образованию всех известных нам языков-основ, эти слова обычно не могут быть возведены к каким-либо полнозначным словам. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в таких языковых группах, как уральская или индоевропейская, местоименные корни кажутся совершенно обособленными от корней полнозначных слов». И вдруг неожиданно она переходит к еще более категоричному выводу (здесь К. Майтинская, по сути, опережает мысли Ф. Адрадоса и К. Шилдза): «Указательные слова в широком смысле слова первоначально не были местоимениями, а совмещали функции указательных частиц, местоимений и наречий, причем следы этого состояния обнаруживаются еще в ряде языков» [Там же: 133]. Наконец, она высказывает смелую по тем временам гипотезу: «По нашему мнению, вопрос о первичности указательных или личных местоимений, как и вопрос о путях их развития, можно решить только исходя из того факта, что личные местоимения и их роль в языке неоднородны» [Там же: 195]. То есть, по К. Е. Майтинской, возможен некий цикл: «Не следует забывать о том, что суффиксальные компоненты многих местоимений, по-видимому, своим происхождением обязаны также местоимениям» [Там же: 208].

Итак, как уже мы старались показать выше, К. Е. Майтинской свойственны мучительные колебания по поводу генетической истории местоименных корней. Они то восходят в ее работах к полнозначным словам, то, напротив, полнозначные слова происходят от них самих. Выход из этой ситуации, как мы демонстрировали выше, автор находит своеобразный[86]86
  Кстати, к чему-то близкому приходит и А. Н. Савченко (см. ниже раздел «Партикулы и «глаголы»»).


[Закрыть]. А именно: она приходит к позиции, согласно которой древние «индоевропейские, уральские и тюркские местоименные слова возникали от полнозначных слов, но это происходило значительно раньше образования индоевропейского, уральского и тюркского (или алтайского) языков-основ» [Там же: 50].

Переходя к более конкретным сведениям о финно-угорских языках, прежде всего мы узнаем, что в финно-угорских языках широко используются послеложные местоимения: luokseni ’ко мне’, kuoksesi ’к тебе’. Выдвигались разнообразные гипотезы о происхождении этих местоимений. Так, венгерский языковед Д. Фокош высказал в свою очередь мысль о том, что указательные и личные местоимения происходят от первичных указательных частиц.

Заимствованных местоимений в финно-угорских языках очень мало – около 20, все они (что очень интересно в семантическом плане) относятся к местоимениям неопределенным.

В финно-угроведении также широко обсуждается тот факт, что восстановленные архетипы индоевропейских и уральских местоимений имеют один и тот же звуковой состав. Это m-овый «корень» личного местоимения 1-го лица, t-овый корень финно-угорского местоимения 2-го лица, s-овый корень финно-угорского местоимения 3-го лица. Это также и k-овый корень финно-угорского вопросительного местоимения, а также jo-огласовка относительного местоимения (исследования Б. Колиндера). Впервые вопрос о возможности генетического родства между индоевропейскими и финно-угорскими (уральскими) языками был поднят в 1878 г. Г. Андерсоном, и с тех пор число приверженцев этой гипотезы растет.

В современных финно-угорских языках наиболее распространена система структурирования местоименных слов по степени удаленности от говорящего. Это могут быть системы двучленные, трехчленные и четырехчленные. Ср. эстонские see ’этот’ и too ’ тот’. При этом в общую систему может входит и член нейтрального дейксиса, выражающий обе системы удаленности. Самое интересное для нас то, что наиболее общим и исторически засвидетельствованным, восходящим к финно-угорскому языку-основе архетипом является архетип s’e, se.

Вторым категориальным различением финно-угорских местоимений является различение их по указанию на видимый или на невидимый предмет.

Наконец, принято отличать от дейктических показателей показатели анафорические. Так, в прибалтийско-финских языках для анафорического употребления намечается тенденция использовать местоимения с s-овым корнем.

Довольно сложная картина наблюдается в финно-угорских языках для способа описания образования форм неединственного числа у местоимений. Аффиксальный способ, естественно, не требует ни объяснения, ни интерпретации. Но супплетивные формы образования в основном интерпретируются исследователями через диахронические процессы, а именно: через объединение в одну систему нескольких древних указательных местоименных корней. Так, например, в прибалтийско-финской и волжской ветвях финно-угорских языков местоимения с корнем n-(n’-) выступают в формах множественного числа, а в единственном числе им соответствуют местоимения с t-(t’-)-овыми или s’-(s’)-овыми корнями.

Способы образования форм падежей у имен существительных и указательных местоимений часто полностью совпадают.

Вообще в финно-угорском языке-основе имелись следующие указательные местоименные основы, из которых ни одна не может быть возведена к полнозначным словам: tU, iU ( ), s’– (*c-), n-, (Ü) гласный переднего ряда, (Ũ) огубленный гласный заднего ряда, i (Ū)-овый дифтонг, m ( ) – с заднерядной огласовкой. Возможно, была еще указательная основа[87]87
  Примечательно, что К. Е. Майтинская употребляет то термин корень, то термин основа.


[Закрыть] – s-овая твердая.

Как и в индоевропейских (славянских) языках, в финно-угорских языках активно используется редупликация местоимений (ср. с этим, например, славянское то-тъ). К. Е. Майтинская объясняет это тем, что корни знаменательных слов в финно-угорском языке-основе обычно были двусложными, в то время как корни местоименных слов были односложными[88]88
  Таким образом, мы снова возвращаемся к идее исходной моносиллабичности первообразных дейктических элементов.


[Закрыть]. «Путем всякого рода добавлений местоимения становились двусложными и таким образом приближались к общему типу древних слов, выражавших понятия» [Майтинская 1969: 110]. При редупликации возможны были два пути: полное повторение первого исхода или же второй формант при этом модифицировался и становился просто аффиксом. Например, см. эрзя еГе ’э-тот’ или, напротив, марийское sede < se + te.

В финно-угорских языках от «указательных местоимений»[89]89
  Кавычки здесь поставлены нами сознательно, так как мы считаем, что все эти части речи – позднейшие и произошли от одной диффузной единицы.


[Закрыть]образуются местоименные прилагательные, существительные, наречия и числительные. В соответствии с корневым элементом качественные местоименные прилагательные во многих финно-угорских языках сохраняют указания на дальний или ближний предмет; ср. венгерский ily ’ такой, как этот’, oly ’ такой, как тот’.

Очень разнообразны пути образования местоименных наречий, которые используют многие устаревшие или выпавшие падежные формы. При этом трудно иногда дать адекватный русский перевод для ряда форм, хотя К. Е. Майтинская его и приводит. Интересен, например, такой ее пример [Там же: 128]: финский союз ett? ’что’, происходящий от указательного местоимения e– (? – ) в форме партитива, первоначально означал ’так’, следовательно высказывание Он сказал, что… ранее выражало Он сказал так. Тогда следующее предложение было самостоятельным сообщением о сказанном, но потом оно постепенно превратилось в придаточное дополнительное. Этот путь синтаксического развития представляется универсальным.

К. Е. Майтинская перечисляет разные пути перехода указательных местоимений:

• переход в союз падежной формы указательного местоимения;

• переход в союз местоимения с послелогом;

• переход местоимения в новую форму с добавлением суффикса непадежного характера;

• переход местоимения в состав сложного слова. Так, например, в мордовском языке от местоименной основы e-образуется целая серия послелогов пространственного характера.

С позиций индоевропейского языкознания, где именно эти форманты обсуждались многократно и до сих пор являются предметом дискуссий, удивительно интересно и заманчиво, например, читать о финно-угорских языках, что в мордовских языках в номинативе добавляется постпозитивный артикль s’ (от указательного местоимения s’e ’этот, тот’) или артикль t’ в косвенных падежах, поскольку эти форманты принято считать флексиями.

Специфической особенностью финно-угорских языков является то, что в реальной речи в них практически отсутствуют личные местоимения, которые возникают только при подчеркивании, выделении (разумеется, это явление отмечено и для ряда европейских языков, на чем мы сейчас останавливаться не будем; напоминаем, что русский язык в этом плане как бы остановился на некоей середине, о чем говорилось в главе первой в связи с местоимением я).

Другой специфической особенностью финно-угорских языков является не супплетивный способ образования множественного числа от единственного (как это часто наблюдается в индоевропейских языках), а фонетическое преобразование основы. Например, морд. mon ’я’ > min ’мы’. Соблазнительное для индоевропеистики соотношение 2-го лица в финском языке, начинающееся с si, и 2-го лица множественного лица, начинающееся с te-, К. Е. Майтинская объясняет закономерным переходом в этом языке s > t (об отношении *s/t мы будем говорить в специальном завершающем параграфе этой главы).

Какой же представляется парадигма личных местоимений в финно-угорских языках?

• личные местоимения принимают падежные окончания;

• местоимения принимают лично-притяжательные окончания соответствующего лица;

• личные местоимения принимают лично-притяжательные окончания в комбинации с падежными.

Косвенные падежные формы образуются супплетивно. При этом сами падежные парадигмы у имен существительных и личных местоимений во многих финно-угорских языках различны. Например, у имен больше падежей, чем у местоимений. Различие может быть не только количественным, но и функциональным: по тому, как соотносятся сами падежи. То есть в парадигмы склонения могут входить разные падежи. Формально, большинство личных местоимений 1-го лица в любом числе начинаются с m-, 2-го лица – с t– или с n-. Все это основы указательных местоимений, с которыми связаны местоимения личные.

Таким образом, в финно-угорских языках наблюдается большее разнообразие, чем в индоевропейских языках.

В свете всего сказанного в первой главе об индоевропейском «я», интересна дискуссия, приведенная К. Е. Майтинской, о происхождении финно-угорского местоимения 1-го лица, а именно: среди финно-угроведов особенно много споров вызывало венгерское én и мансийское om/am/äm, отличающиеся от других финно-угорских местоимений. Наиболее вероятное предположение

финно-угроведов-лингвистов, что начало этой формы образует частица e– общего указательного характера. Вспомним интерпретацию формы я в предложенной в первой главе нашей монографии реконструкции: Вот он я! или Это я! Если это верно, то первое лицо местоимения в обеих языковых ветвях практически, при реконструкции, имело тождественную интродуктивную семантику.

Мучительный для нас вопрос об отождествлении глухих и звонких при идентификации общего списка партикул в книге К. Е. Майтинской решается как бы сам собой. Так, марийское tu8o (’тот’ и ’он’) объясняется как редупликация t-ового указательного корня, хотя при повторе выступает фонологически другой консонант, звонкий [Майтинская 1969: 202].

Как и в индоевропейских языках, в финно-угорских различаются вопросительные местоимения, обращенные к существам одушевленным или неодушевленным: ki? ’кто’, mi? ’что’. В целом же для финно-угорского языка-основы восстанавливаются три вопросительных местоимения: *k (U) со значением ’кто’ *k (U) со значением ’кто/что’, *m (U) со значением ’что’. (Собственно говоря, эту же картину мы наблюдаем и в индоевропейских языках, поскольку целесообразно считать, что k-овые партикулы относятся к первичным во времена языковой общности этих двух языковых ветвей[90]90
  Неслучайно К. Е. Майтинская пишет о том, что иногда не обнаруживается генетической связи между указательными и вопросительными местоимениями, а общее происхождение местоимений указательных и неопределенных очевидно [Майтинская 1969: 235]. В качестве примера она приводит гипотезу о связи слова «один» (венг. egy) c индоевропейской указательной частицей e-/i– (напоминаю, что венгерское слово по звучанию, а не по графике весьма близко к славянскому единый).


[Закрыть].) Сложные вопросительные местоимения встречаются довольно часто.

Неопределенные местоимения являются в финно-угорских языках более поздним образованием, поэтому способы их построения весьма разнообразны, включая и привлечение заимствованных формантов. Как и в европейских артиклевых языках, большую роль играет слово со значением ’один’. При этом интересно, что слово со значением ’ другой’ в финно-угорских языках означает собственно дейксис, то есть указание на то, что есть кто-то дальний, отдаленный[91]91
  Иногда вместо этого слова употребляются лексемы типа «чужой», «второй» и под.


[Закрыть].

Отрицательные местоимения образуются, как и можно предположить, при помощи специциальной отрицательной частицы.

Возвратные и возвратно-определительные местоимения часто бывают связаны с существительными со значением ’ душа’, ’ тело’ и под.

Итак, заканчивая этот краткий очерк-обзор, мы можем лишь подчеркнуть сходство структур языков обеих ветвей, мнение же финно-угроведов о первичности указательных местоимений в сущности аналогично мнению западных лингвистов о первичности «дейктических частиц». Совершенно ясно, что за этим стоит нежелание признать некий никем еще не квалифицированный класс, и для сохранения таксономической теории в рамках «нормальной науки», по сути, оказывается все равно, что добавить к основному термину в качестве определения: дейктические, указательные или что-нибудь другое.