Текст книги "Непарадигматическая лингвистика"

2

Итак, фонетический принцип в определении сути клитик в целом не оправдывает себя. Но во всех работах упоминается и другой принцип, не менее важный, – синтаксический. А именно, то, что «клитичный» пласт обладает своим особым синтаксисом. И это, в общем, неоспоримо. В связи с этим встает достаточно новая для лингвистики проблема, а именно: проблема существования «сильных» и «слабых» местоимений в языках, не знающих прономинальных клитик, например в русском и немецком (см. обо всем этом выше).

В работе о немецких местоимениях выдвигалась легко оспариваемая концепция, согласно которой в случае противопоставления, подчеркивания, выделения и под. употребляются «сильные» местоимения. Это легко оспорить потому, что в подобных случаях уже можно будет говорить о «сильных» глаголах, существительных, прилагательных и т. д.

Уже упоминавшаяся выше А. Кардиналетти в соавторстве с Штарке [Cardinaletti, Starke 1999] пишет и о наличии в русском языке «сильных» и «слабых» местоимений. Аргументация здесь такая: важен тип антецедента. Если он одушевленный (human), то заменяющее его местоимение «сильное». Если же нет или возможно и то, и другое, – то местоимение будет «слабым». Таким образом, human/*nonhuman > strong; human/nonhuman > strong or weak.

В ответ на это появилась очень интересная и важная статья Я. Г. Тестельца (Testelets, http://testelets.narod.ru/strweak.Htm). Я. Тестелец приводит примеры возможной/невозможной координации, когда сочинение через местоимения действительно определяется одушевленностью/неодушевленностью антецедентов.

Например:

Я преподаю не физику (ее), а математику (*ее).

Я получил твои деньги (их) и еще 5000 рублей (*их).

Откройте дверцу (ее), наберите код (*его).

Откройте дверцу (ее), наберите код (*его) и включите сигнализацию (* ее).

Приведя множество таких и подобных им примеров, Я. Г. Тестелец приходит к выводу, что причина не-координации лежит не в местоимениях, а в том, что в русском языке допускается замена только левого из местоимений. Это наблюдение можно считать глубоко нетривиальным.

Действительно, русский язык просто избегает сочинительных конструкций даже при упомянутых антецедентах, если они относятся к неодушевленным референтам. Например, представим себе такие диалоги:

(а) – Что ты видишь в комнате?

– Мужчину и девушку.

– Убей его и ее.

(б) – Что ты видишь в кухне на столе?

– Тарелку и стакан.

*– Принеси ее и его.

Это невозможно в нормальном речеупотреблении. И, однако, стоит только добавить и, как ситуация меняется: Принеси и ее, и его. Возможно, здесь и также играет роль полуартикля (см. в: [Николаева 1985/ 2004] примеры вроде А ты пойди в бухгалтерию – Я и был там и под.) И все же русское словоупотребление избегает подобных выражений, заменяя синонимичными вроде Принеси и то, и другое или Принеси их и под.

Употребление первого местоимения при неодушевленных антецедентах предполагает именование его в предыдущем контексте. Например, Что, я должен вставить ключ? – Да, вставь его и включи сигнализацию. Таким образом, можно вполне согласиться с Я. Г. Тестельцом, что подобная анафорика диктуется не местоимениями, а прагмасинтактикой.

Некоторые общие выводы к разделу « Клитики». 2.

Эту цепочку результирующих положений мы считаем для нашей работы окончательным выводом для данного раздела:

1. Партикулы и те элементы, которые считают клитиками, пересекаются лишь частично. Клитичными могут быть не-партикулы, например, краткие формы местоимений вроде -му, предлоги, наречия и т. д. Напротив, партикульный кластер вроде даже может открывать высказывание и не быть клитичным. Это частичное пересечение с любыми таксономическими классами характерно для партикул в целом. Подтверждается оно и на этом языковом фрагменте. Все эти проблемы по сути связаны с объемом фонетического слова и ни с чем иным.

2. Так называемые «прономинальные клитики» составляют в этом отношении как бы «государство в государстве», хотя именно они обычно приводятся в качество примеров клитик.

3. Присоединение – неприсоединение прономинальных клитик связано в свою очередь с лексическими характеристиками «хозяина», а именно: с выраженной категорией определенности / неопределенности, которая может принимать разные формы – от полной грамматикализации до формы классной версии, то есть охватывать определенные семантические классы лексем.

4. Фонетический фактор объяснения существования клитик в настоящее время не проходит. Фонетическое слово может включать в себя разные классы и варьировать свой объем.

5. Отсюда следует первый вывод: некорректно говорить о «полноударных» и «неполноударных» словах: в зависимости от фразовой позиции и фразовой интонации выраженность словесного ударения может у элементов высказывания совпадать, а может и различаться.

6. Второй вывод: необходимо теоретически развести идеи, связанные с «Законом Ваккернагеля», и положения о месте клитик в языке. Первый комплекс идей относится к высказыванию, второй – к фонетическому слову.

7. Если фонетический принцип объяснения клитик не проходит, то проходит второй – синтаксический. Особенность синтаксиса у клитик бесспорна. Какие же это особенности?

8. Все клитики не могут употребляться самостоятельно, а «полные» формы (местоимений) могут. Почему? Они имеют интродуктивное прикрытие в виде указательной партикулы, как, например, в русском je-mu, о чем писал еще Р. Якобсон.

9. Клитики не могут входить в сочинительные отношения.

10. В высказывании при введении клитичного кластера употребляется (как правило) последовательность: dativus + akkusativus. Причины именно такой последовательности еще требуют осмысления.

11. Теория «сильных» и «слабых» местоимений в русском (и немецком) языках, которые как будто аналогичны прономинальным клитикам и полным местоимениям, подтверждается на примере анафорических замен и возможности их сочинительной связи (см. выше). Эти замены в свою очередь связаны и с категорией одушевленности, и с категорией неодушевленности. То есть в синтаксические процессы включаются лексические характеристики.

Итак, в целом проблема выделения клитик на эмпирическом уровне и определение их статуса на уровне метатеоретическом сложным образом переплетаются с загадками типологической эволюции, возможностями фразовой интонации в одном языке и ее типологическими предпочтениями, связываются с процессами универбации, также типологическими.

§ 5. Партикулы и «местоимения»

1

Как мы старались показать в предыдущем параграфе, таксономическая лингвистика оказалась беспомощной перед таким явлением, как клитики. В известном смысле в ряду языковедческих таксономий клитики как плохо определяемый сборный класс можно приравнять к частицам – тоже плохо определяемому сборному классу, да еще и частично с «клитиками» пересекающемуся. Характерно, что и в тот, и другой класс входят партикулы (см. § 1—3). Однако в реальных описаниях клитик наборы исследователей обычно не пересекаются. Так, Димитрова-Волчанова считает клитикой славянскую вопросительную частицу ли, но не славянскую частицу же, которая как будто бы по ряду причин больше подходит под разряд клитик: она и стоит обычно за своим «хозяином», и располагается на втором месте, то есть строго по Ваккернагелю, тогда как ли может отодвигаться от второй позиции: Да придешь ли ты наконец сюда? К частицам относят и английские «полу-приставки», поскольку в немецком языке их аналоги уже полностью превратились в отделяемые приставки, к частицам относят и изменившие синтаксические функции наречия вроде просто, исключительно и т. д.

Однако, как уже говорилось, общее единодушие лингвистов выявляется при квалификации в качестве клитик «кратких форм» местоимений (pronominalized clitics), а при квалификации в качестве частиц – партикул или партикульных кластеров. Значит, таким образом, рассуждая логически, именно партикулы составляют непризнанное, точнее, не признаваемое, ядро обоих классов. Иначе говоря, таксономическая пестрота объясняется не фактами языка, но фактами самой лингвистики в ее «нормальном» варианте.

Класс местоимений, как кажется, определен в языкознании неплохо. Определены и его состав, и его функции. Он хорошо соотносится с классами «знаменательных» слов: именами, наречиями, даже глаголами. Его синтаксические возможности описаны тонко и глубоко.

Самой известной и самой цитируемой, теоретической работой, «классикой» исследований, конечно, является статья Э. Бенвениста «Природа местоимений» [Бенвенист 1974]. Основной пафос Бенвениста состоит в принципиальном различении форм 1-го и 2-го лица местоимений и форм 3-го лица. Как пишет Э. Бенвенист, «Речевые акты употребления я не образуют единого класса референции, так как «объекта», определяемого в качестве я, с которым могли бы соотноситься эти акты, не существует» [Бенвенист 1974: 286]. То есть я и ты в принципе виртуальны, они возникают только в процессе речи. Эта идея сейчас кажется почти тривиальной, но в эпоху Э. Бенвениста она была прозрением. «В самом деле, – пишет он далее, – третье лицо представляет немаркированный член корреляции лица. Вот почему не будет тривиальным утверждение о том, что не-лицо есть единственно возможная форма выражения для таких актов речи, которые не должны указывать на самих себя, а представляют процесс, ориентированный на кого угодно или на что угодно, кроме самого акта речи, и эти кто или что угодно способны всегда иметь объективную референцию.

Таким образом, в формальном классе местоимений так называемые местоимения «третьего лица» по своей природе и функции совершенно отличны от я и ты» [Бенвенист 1974: 290]. И, действительно, как мы покажем ниже, местоимения 3-го лица формировались как правило на базе демонстративов, посессивов и т. д. В различных языках этот процесс проходил по-разному и потому реконструкция форм 3-го лица может представлять интерес лишь для самой поздней диахронии.

Однако в течение многих лет (десятилетий? столетий?) местоимения обычно воспринимались как некая второстепенная по значимости часть речи; в основном описывались три их функции: дейктическая, посессивная и анафорическая. Но в последние годы ХХ века появились труды, где местоимения по сути объявляются смысловым центром языковой системы. Прежде всего – это работы Н. Ю. Шведовой [Шведова 1998]. Считаю нужным здесь процитировать большой пассаж из ее книги «Местоимение и смысл»: «Системой местоимений охватываются самые общие понятия, которые далее получают разнообразные, иерархически организованные именования в лексике, формализуются в грамматике и морфемике, обозначаются словами связующими и квалифицирующими. В классе местоимений сосредоточены и абстрагированы понятия (смыслы, «идеи») живого и неживого, личности и неличности, движения, его начала и завершения, предельности и непредельности, частного и общего, количества, признака сущностного и приписываемого, собственности и несобственности, совокупности и раздельности, совместности и несовместности, элементарных и в то же время главных связей и зависимостей. Все эти понятия, означенные местоимениями как языковые смыслы, предстают лежащими в сфере познания и поэтому живыми, познанными и познаваемыми, открывающимися разными своими гранями.

Система местоимений, характеризуемая четкостью и глубиной своего строения, по своей природе самодостаточна, она обращена, в то же время, ко всем другим классам слов и с ними сложно взаимодействует. По уровню абстракции эта система стоит над всеми другими классами слов: она осмысляет их устройство и их взаимные связи. Класс местоимений – это арсенал смысловых абстракций, заключенных в языке в целом» [Шведова 1998: 8]. Более того, Н. Ю. Шведова описывает местоимения почти библейским языком, говоря об «исходах» – местоимениях, которые означают глобальные понятия «бытия». На ее подробной классификации местоимений мы пока останавливаться не будем.

Небезынтересной является и привычная для нас, практически примелькавшаяся, местоименная парадигма. Она представляется такой же привычной, как и, например, парадигма имени. Но это не так. Мы знаем, что последовательность падежей в языковых описаниях иногда меняется. Местоименная же парадигма иконична. Мною была высказана ранее гипотеза, что парадигматическая дистанцированность местоименной парадигмы является удобным металингвистическим устройством для описания личностной дистанцированности [Николаева 2001]. Рассмотрим элементарную графическую схему:

Видно, что на один шаг от Я удалены как Ты, так и Мы (очевидно, инклюзивное). Далее. 3ы удалено от Я на два шага и, действительно, социально дистанцировано в большей степени. Максимально же удаленным от Я является Они, отстоящее от него уже на три шага. И т. д. В работе [Николаева 2001] подробно демонстрируются социальные и языковые возможности преодоления и/или подтверждения этих выраженных в местоименной парадигме расстояний. (Еще более подробно описываются средства замены местоимений полнозначными словами для снятия / увеличения этой дистанцированности в языках разных ветвей в книге [Майтинская 1969].) Разумеется, местоимения входят в общую систему нормативного употребления форм содержательных языковых категорий, когда занимают там «правильные» места с традиционной категориальной семантикой. Когда же они занимают «неправильные» места, они приобретают еще дополнительную семантику, как бы «второй» ее ярус. Например, в русском языке неопределенные местоимения не употребляются при именах собственных, поэтому высказывание Ее муж – какой-то Петров приобретает некие пейоративные коннотации. Точно так же посессивные местоимения не употребляются при именах «неотчуждаемой принадлежности» и ряде других показателей, поэтому высказывание Он всегда в три часа ест свой суп означает, что речь идет о конкретном и, видимо, привычном супе. Об этом подробно написала в своей книге о местоимениях Е. М. Вольф [Вольф 1974]. Интересно при этом, что приводимые ею иберо-романские примеры легко «перекодируются» в русский (и, видимо, не только в русский) материал.

Несомненно, что местоименные клитики входят в класс местоимений, как и «слабые» местоимения, о которых писалось в параграфе третьем. На естественный вопрос, почему же о них говорилось в предыдущем разделе, а не в этом, хочу ответить, что мне было важно показать пестроту неясного метатеоретически класса клитик, как некоей не совсем приятной для языковедов, но все же существующей «свальной кучи», разобрать которую может только новая лингвистическая теория.

Посмотрим на местоимения[79]79
  Разумеется, мы имеем в виду местоимения индоевропейских языков, считая принципиально важным, излагая теоретические положения, приводить общепонятные для большинства лингвистов примеры.


[Закрыть] с точки зрения их партикульного состава. По крайней мере в славянских языках они являются либо единичной партикулой, вроде клитик го, му, ме и т. д., либо партикульным кластером, вроде то + тъ, э + то, та + ко + й(jь) и под.

В главе первой в разделе, посвященном «скрытой памяти» языка, было показано, какую сложную комбинацию партикул представляет собой русское я, восходящее к интродуктивной комбинации «вот + он + я». Именно «скрытая память» диктует, как оказалось, употребление / неупотребление этого местоимения в русской речи.

В лингвистической теории местоимения обычно изучают в их эволюции, привлекая при этом и общую прагмасемантику их употребления: то есть то, как развивались парадигмы местоимений – лица, числа, падежа. Во-вторых, очень много интересных работ посвящено семантике и функции отдельных классов местоимений и отдельным местоимениям, в частности.

Какие же вопросы встают при «партикульной» точке зрения на местоимения? Это вопросы совсем другого рода. А именно:

• Почему из одного и того же набора партикул в одних случаях порождаются местоимения, а в других – частицы? Иначе говоря, почему не + къ + то – местоимение, то + то – частица, а не + же + ли – частица-союз? Почему инъ – местоимение, ед + инъ – числительное, а ин + о – союз? Почему къ + то – местоимение, а та + къ – «местоименное» наречие? То есть можно сформулировать общую проблему следующим образом: что важнее при соединении частиц в кластеры, которые начинают относиться к разным частям речи: изначальная смысловая заданность каждой частицы-партикулы или ее позиция в кластере?

• Почему в языках типа русского или немецкого местоимения не представлены в форме клитик? Хотя, как говорилось, уже находят, исходя из общей теории, «слабыми» местоимения в немецком языке, но можно считать их таковыми и в русском высказывании вроде Да ему это уже сто раз говорили!, где как будто бы представлен прекрасный «ваккернагелевский» кластер ему это, несомненно не имеющий акцентной выделенности.

2

Многократно обсуждавшееся в настоящей работе положение о том, что основное свойство партикул, если им не удалось стать примарными единицами, это стремление «прилипать» к чему-либо, в традиционной теории декларировалось обычно на тех примерах, где партикулы приклеивались к знаменательным основам в виде аффиксов. В случае местоимений подобное склеивание становится особенно важным для метатеоретических дискуссий. А именно, принято считать, что само употребление местоимений маркировано и они имеют «дейктическую» природу. Тогда можно поставить вопрос: а почему же в таком случае к ним добавляются окончания, флексии, дублируя, таким образом, дейксис? Можно на этот вопрос ответить так, что здесь имеет место парадигматическая аналогия, связанная с изменением знаменательных слов. Можно ответить и в духе работ К. Шилдза, что семантика партикул-местоимений постепенно стирается и требует добавления в виде повторного дейксиса, и тогда вновь требуется для словоформы вводить «эмфатическое подчеркивание».

Традиционное описание индоевропейских местоимений обычно сводится к описанию создания, построения их словоизменительной системы (подобное описание мы также представим ниже) и эволюции самой прономинальной парадигмы. Между тем можно представить себе и такое описание местоимений, когда опорными точками, инициалями местоимений, являются партикулы, и дальнейшая классификация местоимений осуществляется именно по ним. Наше описание покажет, насколько различными представлялись парадигмы индоевропейских местоимений, реконструируемые даже в работах самых серьезных авторов. Причиной этого, как кажется, можно считать то, что, несмотря на общее согласие по поводу того, что прономинальные парадигмы формируются дейктическими частицами, авторы предлагавшихся реконструкций не всегда единообразно рассекают прономинальную форму на Часть 1 + Часть 2. По этому поводу см. высказывание К. Шилдза [Shields 1994: 308]: «What is especially curious about I. – E. scholarship is its silence regarding the original functions of these deictics which have been affixed to personal pronominal forms»[80]80
  Несмотря на подобные осторожные высказывания, сам К. Шилдз обычно называет эти частицы «дейктическими», хотя и этот ярлык может считаться слишком прямолинейным.


[Закрыть] [«То, что действительно является курьезным в традиции индоевропейского языкознания, так это молчание индоевропеистики относительно первичных функций тех дейксисов, которые стали аффиксами прономинальных форм»].

У классиков прошлого – К. Бругманна и Б. Дельбрюка [Delbruck 1893; Brugmann 1892; 1897] находим отличное от современного подхода описание местоимений. В книге [Brugmann 1897] те языковые компоненты, которые мы теперь называем партикулами, а поздняя немецкая теория называет Stammlaut-типы (то есть элементы с ориентацией на «опорный» звук), называются «корнями» (Stämme).

Количество этих корней относительно невелико.

Так, для указательных местоимений выделяются «корни»:

• *so-, *sā-, / *to-, *tā-. При этом первый корень отмечает только именительный падеж единственного числа мужского рода, а для всех остальных падежей выбирается второй корень;

• *sio-, *siā, / *tio-, *tiā-. То есть, по мнению Бругманна, это тот же самый корень, что и выше, но с добавлением частицы *io,

• *o-, * ā-;

• *eno-, *enā, / *ono-, *onā;

• *a^kuo-, *a^kuā, пример: старославянское овъ;

• *~o-, *~jo-. Это, как пишет К. Бругманн – невопросительное местоимение, оно представлено в греческом sxsi ’dort’.

• *—to – соединение *къ + to;

• *ej (*jo-, *ej-o-). Neutrum – *i-d, Fem. *i.

Относительным местоимением К. Бругманн считает для позднего индоевропейского *io-, а для более раннего состояния – *qo-, *to-, которые в некоторых языках сохранились.

Местоимения вопросительные и неопределенные представлены корнем *qi-, *qo-, *qu-, *qā-.

Итак, выше были перечислены элементы первой части, то есть «корни».

Какие же окончания предлагают авторы Grundriss для указанных местоименных корней?

• Номинатив и аккузатив. Это окончания -oi, – ei, – ai для номинатива множественного числа, где партикула -i идентична окончанию локатива в единственном и множественном;

• -u, встречающееся в местном падеже множественного числа -sū;

• -d, представленное в именительном и винительном единственного числа среднего рода;

• -m, характерное для некоторых местоимений и имен на *o-;

• родительный единственного числа: *-sjo, – *so, для женского рода – *siā.

Как уже отмечалось, относительно единообразными по составу и структуре у всех авторов, привлекаемых нами для рассмотрения, являются местоимения не-личные, то есть демонстративы, посессивы, рефлексивы. Гораздо более разнообразной и потому гораздо более интересной является трактовка местоимений личных. Под трактовкой в данном случае понимаются следующие параметрические данные:

• Именительные падежи всех лиц, их состав. Считает ли исследователь их однокомпонентными или двукомпонентными.

• Косвенные падежи тех же местоимений, их состав, добавленные к их основе окончания[81]81
  Нельзя не отметить, что и в этом случае, как и во многих других, Р. Якобсон обнаруживает лингвистическое «прозрение», мимоходом рассуждая о том, что славянское je-mu, je-go есть нечто вроде маленького мини-высказывания (’это именно ему’, ’это он, кого’… и т. д.) в статье «Les enclitiques slaves» [Jakobson 1962].


[Закрыть].

Поскольку анализ всех существующих описаний реконструируемых индоевропейских местоимений не является в нашем случае необходимым и даже просто возможным, то мы в этом разделе постараемся представить для сопоставления реконструируемые местоименные системы только у следующих известных языковедов:

1) Бругманна и Дельбрюка [Delbruck 1893; Brugmann 1892; 1897];

2) Гамкрелидзе и Иванова (Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Тбилиси, 1984);

3) Семереньи (Семереньи О. Введение в сравнительное языкознание. М., 1980);

4) Воробьева-Десятовского (Воробьев-Десятовский В. С. Развитие личных местоимений в индоарийских языках. М.; Л., 1956);

5) Шилдза (Shields K. The role of deictic particles in the IE personal pronoun system. 1994; Idem. Comments on the evolution of the Indo-European personal pronoun system. 1998).

Разумеется, этот перечень авторов может быть дополнен и остается открытым.

Обратимся к классикам – Б. Дельбрюку и К. Бругманну [Delbruck 1893; Brugmann 1892; 1897]. Так, К. Бругманн выделяет следующие ряды «корней»:

Личные местоимения обсуждаются в Grundriss менее подробно, чем можно было предположить заранее.

1. Первое лицо единственного числа: *egh -, *-eg-.

2. Второе лицо единственного числа: *tū-. Форма рефлексива – *sū-.

3. Третье лицо единственного числа, как уже указывалось, формируется различными формами демонстративов.

1. Первое лицо множественного числа. Существуют два варианта основы:

• *ue-, *uo-,

• *ne-, *no-.

Показателем числа для обоих видов является добавляемое *-s.

2. Второе лицо множественного числа.

Варианты основы: *ju-, *ue-, *uo-, *ue. Также для выражения числа добавляется *-s.

К личным местоимениям может добавляться m-partikel: tuvām < tū + am [Brugmann 1897: 799—805].

Возможны инновационные процессы. А именно, как отмечается в Grundriss: «мы» движется в направлении «вы», а «вы» движется в направлении «ты».

Как именно выглядит система реконструируемых личных индоевропейских местоимений у О. Семереньи? [Семереньи 1980: 226—235].

Единственное число

1-е лицо:

Nom. Ego, eg(h)om Acc. (e)me, me, mem[82]82
  Продленные формы О. Семереньи считает эмфатическими.


[Закрыть]

Gen. mene, encl. mei/moi Abl. med

Dat. mei/moi, mebhi

2-е лицо: Nom. tu, tu

Acc. twe/te, twe/te, twem/tem

Gen. tewe/tewo, encl. t(w)ei/t(w)oi

Abl. twed

Dat. t(w)ei, t(w)oi, tebhi

Множественное число

1– е лицо:

Nom. wei, nsmes

Acc. nes/nos, nes/nēs, nsme

Gen. nosom/nēsom

Abl. nsed/nsmed

Dat. n_. smei

2– е лицо:

Nom. yūs, usmés (uswes?)

Acc. wes/wos, wēs/wōs, usme, uswes

Gen. wosom/wōsom

Abl. (used)?/usmed

Dat. usmei

Итак, мы можем теперь представить в эксплицитном виде то, какими предстают наборы частиц-окончаний у парадигмы личных местоимений, составленной О. Семереньи?

Acc. – e, – em, /-s,

Gen. – e/o, – ei, – oi/-om

Abl. – ed

Dat. – ei, – oi, – bhi[83]83
  Последний формант О. Семереньи считает вторичным и возникшим под влиянием существительных.


[Закрыть]

Абсолютный перечень формантов (то есть без учета их падежной дистрибуции) оказывается у О. Семереньи еще меньше: – e/o, – e/om, – s, – ei/oi, – ed

При этом можно предположить еще и двусоставность окончаний на -m и на -d, то есть представить их как e + m или e + d.

Так же, путем специального ре-анализа, О. Семереньи представляет в более упрощенном виде не только окончания, но и инициали личных местоимений, см.:

1-е лицо единственного числа – *em (*eg(h)), – это присоединявшийся слева префикс (см. об этом в главе первой в связи с русским я); me, me(m);

1– е лицо множественного числа – *mes (то есть me + s. – Т. Н.), поскольку О. Семереньи считает *wei субститутом, а не исконной формой [Семереньи 1980: 232], а *nsmes считает результатом редупликации исходного *mes (он отказывается от соблазнительной интерпретации, предложенной Либертом, а именно: разложить nsme > n + s + me, то есть «того + его + меня», что, собственно, и значит «нас»). Вторая форма – это также форма *wes;

2– е лицо единственного числа – tu (*twe);

2-е лицо множественного числа – совпадает с формами первого лица множественного числа. Us в *yus Семереньи считает нулевой ступенью *wes, а *y-, по его мнению, это упрощение от *twes, которое таким образом является закономерной формой множественного числа от *tu-.

Таким образом, список инициалей можно представить как me, s, we, tu, где опорные s и m перекликаются со списком вторых элементов, то есть мы можем считать, что в парадигме есть элемент вторичной редупликации.

Позднейшие формы личных местоимений в индоевропейских языках О. Семереньи объясняет (многие случаи он считает абсолютно индивидуальными) либо фонетическим опрощением, либо вторичной редупликацией, либо влиянием форм существительных.

В окончательном варианте (то есть со всеми снятыми позднейшими наслоениями) система Семереньи предстает довольно стройной, различающей числа (два) и лица (тоже два), где неединственность показывает *s, а маркированной является форма второго лица единственного числа (через опорный согласный *t). Второе лицо множественного числа сочетает в себе в исходном виде показатель первого лица + показатель второго лица + показатель множественности: *t + *we + *s.

В книге В. С. Воробьева-Десятовского [Воробьев-Десятовский 1956] описываются реконструируемые личные местоимения в «индоарийских» языках. Для нашей работы интерес представляет в основном анализ первого этапа развития местоимений: это местоимения в ведических языках и санскрите (глава первая книги Воробьева-Десятовского). Обращая внимание на «своеобразные» формы словоизменения местоимений, Воробьев-Десятовский считает их парадигмы древнее парадигм имени. Предлагая принципиально иное решение, парадигмы личных местоимений, то есть наборы их падежных форм, можно в принципе считать не парадигмой словоизменения в том смысле, как это принято считать для парадигм имени, но каждый раз совокупностью партикул (комплексом), имеющих при этом особое, как правило диффузное, значение. То есть имеет смысл говорить для местоимений о партикульном словосложении, некоем мини-синтаксисе коммуникативного плана.

В. С. Воробьев-Десятовский [1956: 28] приводит составленную им таблицу окончаний личных местоимений, не имеющих аналогии в склонении имен и других частей речи[84]84
  Форманты родительного падежа, не совпадающие с реконструируемыми выше, к сожалению, автор не объясняет.


[Закрыть]:

Какими же тогда выглядят реконструируемые им инициальные формы, если их представить в аналогичной таблице, «отрезав» их окончания?

Постараемся составить подобную таблицу.

Как уже говорилось выше в связи со Словарем В. М. Иллича-Свитыча, каждую эпоху развития языкознания можно – правда, с большой степенью условности – привязать к тому или иному языковому уровню, который (по разным причинам) в это время выходит на первый план исследовательского внимания. Книга Воробьева-Десятовского написана в 50-е годы прошлого века, когда господствовал, если так можно выразиться, «морфологический принцип» в языкознании. См., например, несколько странное логически заявление о том, что окончание -e в местном падеже «образовалось, как известно, из старого индоиранского дифтонга ai. …

Это окончание -i являлось в индоевропейскую эпоху окончанием «неопределенного падежа», совпадавшего с основой среднего рода» [Воробьев-Десятовский 1956: 27]. То есть, иначе говоря, автор предполагает за древними парадигмами существование еще более древних, а за ними – еще более древних. Именно здесь наглядно видна боязнь талантливого безвременно погибшего ученого отойти от общей «дисциплинарности нормальной науки», о которой говорилось в первой главе нашей книги, и придти к идее «непарадигматического» состояния реконструируемого древнего периода.

Обращаясь к вышеприведенным таблицам и глядя на них сегодня, можно заметить следующее:

• Автор считает показателем первого лица единственного числа именно тот элемент, который позднейшими исследователями определяется как префикс или как первичная интродуктивная партикула: ahā-, а собственно показатель лица – m– – у него стал считаться окончанием.

• Очевидно, что если сложить «основы» местоимений, оставшиеся после отсечения им же приведенных «окончаний», с этими же самыми окончаниями, то ведийской (санскритской) формы мы не получим. Это означает, что авторы грамматик в ряде случаев не знали, куда же именно причислить тот или иной элемент – к инициали или ко второй части.

• Сегодня лингвист бы задумался, не будет ли вводным элементом «дейктический» элемент a– в 1-м лице двойственного числа и as– в 1-м лице множественного, тем более что В. С. Воробьев-Десятовский пишет о квази-форме 1-го лица единственного числа asmi, – что она «представляет собой форму 1-го лица единственного числа настоящего времени глагола-связки as» [Воробьев-Десятовский 1956: 18].

Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов не ставят в своей фундаментальной монографии задачу реконструировать всю парадигму индоевропейских местоимений; они рассматривают местоименные структуры с точки зрения их общей концепции, а именно – представления праиндоевропейского как языка активной структуры. Языковая структура с установкой на противопоставление активности / инактивности предполагает, по их мнению, обязательное разграничение инклюзива и эксклюзива. Отражение этого они видят в двух формах индоевропейских местоимений, а именно: в 1-м лице множественного числа. Первая форма воплощается в двух видах: *Uej– (*ues). Это форма с инклюзивным значением. Вторая форма – это форма *mes, имеющая эксклюзивное значение [Гамкрелидзе, Иванов 1984: 291—293]. Разумеется, впоследствии эти две формы разошлись по диалектам и там закрепились по-разному.