Текст книги "Непарадигматическая лингвистика"

§ 7. Партикулы и « имя»

Пожалуй, сама идея многосоставности словоформы, включающей в себя «местоименные» показатели, началась с именных форм, а в дальнейшем эта «местоименность» окончаний стала неким общим местом таксономической лингвистики. Во всяком случае, с этой идеей не спорят.

Разумеется, с наибольшей страстью и эмоциональной убедительностью эта идея была выражена у Фр. Шпехта в книге, писавшейся всю Вторую мировую войну и сразу после выхода ставшей очень популярной [Specht 1947].

Происхождение индоевропейских именных парадигм Фр. Шпехт видит в соединении именных основ, точнее, нужно сказать, корней, с последовательно к ним «приклеивающимися» личными и указательными местоимениями.

Глядя сейчас на его фундаментальное развертывание именных парадигм в их становлении, видишь следующую эскалацию наращений. Сначала возникали лексические классы. Причем не равные по значимости для человека, а имеющие коммуникативные приоритеты. Далее возникали основы, как атематические, так и тематические. Первой появилась двухпадежная система: Casus rectus и Casus obliquus. Затем – падежные системы в разных вариантах.

Все сказанное выше является фактом общеизвестным. Значительным является наглядность демонстрации Шпехтом «вечного возвращения» практически одних и тех же расширителей имени (Erweiterungen), которые, однако, присоединяясь к именному «входу», меняли свое значение и свои функции. Тем самым, анализируя книгу Фр. Шпехта, мы наблюдаем именную парадигму в становлении.

Среди этих упомянутых расширителей Фр. Шпехт видит три основных (точнее, изначальных): k/g, t/d, s. Сначала они создают лексически значимые основы. Например, – t как бы одушевляет предметы, выделяя части тела. Ср. славянское ного-ть, ко-го-ть и др.

Расширителями были и другие «местоимения». В частности, это i, u, n, e/o, men/mn (bh), r/l и др.

Ре-интерпретируя его анализ, мы можем сказать, что одни и те же элементы в процессе эволюции именной парадигмы осуществляли переход от формирования «по-словной» семантики к семантике «полу-синтаксической», добавляя показатели ich-дейкси-са и der-дейксиса. Затем происходила дальнейшая грамматикализация этих показателей, и создавалась именная парадигма в привычном для нас виде. Совершенно очевидно, что сквозь все эти диахронические изменения проходит самоутверждение одной и той же категории – категории определенности, поскольку первичное выделение одушевленного существа, частей тела и под. есть вполне интерпретируемая маркированность. Фр. Шпехт в качестве ich-дейксиса приводит «местоимение» i, а в качестве отдаленного дейксиса – t/d. Таким образом, как пишет Фр. Шпехт, «Der nominale i-Stamm ist nicht weiter als eine Zusammensetzung der blossen Wurzel mit dem Demonstrativpronomen i» [Specht 1947: 303] [«Именное i-склонение есть ничто иное, как объединение голого корня с указательным местоимением i»].

Основными местоимениями древней индоевропейской системы Фр. Шпехт считает уже многократно обсуждавшиеся в нашей книге *to и *so. Именно из них возникли расширители имени, с одной стороны, а также более протяженные местоимения поздних индоевропейских языков, с другой.

Альтернативность k/g и t/d Шпехт объясняет чисто фонетическими причинами, а именно: чередование их объясняется тем, заканчивается ли основа через tenius или media. Впрочем, расходиться эти аллопоказатели могут и в начале: ср. ст. – сл. то и русское да-ль.

В самые далекие времена, по мнению Фр. Шпехта, имя и глагол могли иметь одни те же расширители (In alter Zeit auch der Verbalstamm häufig mit der Nomen übereinstimmt [Specht 1947: 324]).

Расширитель *s был, по мнению Шпехта, связан с Casus rectus, а расширитель *t – с Casus obliquus. Постепенно в создание парадигмы, по Шпехту, втягиваются и другие местоимения, точнее, их остатки. Некоторые из них совмещаются в пределах одной парадигмы. Например, это r/n, i/u, e(o)/i. Существенно его замечание о сосуществовании s и t: «Die Laute t und s befinden sich also innerhalb des Paradigmas noch im Austausch» [«звуки t и s находятся в пределах одной и той же парадигмы на правах обмена»] [Specht 1947: 344]. В таких же отношениях, по его мнению, находились альтернанты r(l)/n. Поэтому все классы имен, как и l/r-Stamme, например классы основ на e/o, i, u, n, men, суть комбинации корня с указательным местоимением. В некоторых случаях происходило совпадение (наложение) корневой гласной и гласной дейктического местоимения. Тогда гласная становилась долгой, например класс типа devl.

Раздел, посвященный возникновению падежных флексий, у Шпехта строится не по парадигмам, а по исходным частицам-флексиям, возникшим, по его мнению, из указательных местоимений. Разумеется, эта боязнь столкнуться с первообразными единицами, даже в рамках простой номинации, заставляет и Фр. Шпехта идти по некоторому половинчатому пути. А именно: на самом деле он оперирует партикулами, как можно видеть по приведенным выше примерам, как единицами первообразными, но декларирует их восхождение (происхождение) к неким былым полноценным парадигматически местоимениям, кое-что уже утратившим с течением времени. Поэтому несколько странно читать его рассуждения [Specht 1947: 359] о местоимении *so, которое не имело уже правильного окончания -s, т. е. не сохранилось как *sos, поскольку конечное -s оно отдало номинативу существительного.

Разумеется, самое большое место в своей книге Шпехт уделяет уже многократно нами упоминавшимся «ведущим» партикулам индоевропеистики -s/-t, но его рассуждения мы перенесем в следующий параграф, который будет специально посвящен этим двум партикулам.

О каких же других партикулах у него идет речь?

Это -men, сокращающееся до mn-; оно создает флексию инструментального падежа в германских, балтийских и славянских языках, добавляя дейктическое местоимение i. Таким образом появляется окончание -ми.

Это партикула go/ko, создающая окончание генитива в славянских прилагательных. В комбинации с релятивным местоимением jo– получаются формы местоимений вроде [je + go] русского.

Вокалические партикулы чередуются. Так, e/o чередуется с i в слабой позиции аблаута.

Но все другие принципиально возможные частицы > флексии, кроме двух упомянутых выше ведущих, по его мнению, встречаются реже, так как они присоединяются к менее популярным для архаического социума именам существительным[98]98
  Трудно сказать сейчас без специального исследования, насколько в те, уже отдаленные от нас годы была исследована категория определенности / неопределенности и насколько она находилась в активе содержательной интерпретации синтаксиса. Так, Фр. Шпехта удивляет отсутствие того же -s в генитиве множественного числа. Это вполне предсказуемо, поскольку в таком случае скорее всего речь идет о неопределенном множестве [Specht 1947: 376].


[Закрыть].

Разумеется, книга Фр. Шпехта, оставшаяся классической и неизменно цитируемой, за истекшие годы неизбежно подвергалась критике. И с этой критикой нельзя не согласиться. Так, К. Шилдз [Шилдз 1990], говоря о теории Шпехта, согласно которой универбация словоформы имени состояла из слияния корней с указательными местоимениями, упрекает Фр. Шпехта за то, что он не понимает, что присоединялись на самом деле не местоимения, а «дейктические» частицы энклитической природы. «Короче говоря, мне представляется, что источником основообразующих формантов в раннем индоевропейском были дейктические частицы» [Шилдз 1990: 13]. К. Шилдз идет и несколько далее. Так, он разграничивает демонстративы и дейктические частицы: вторые, как он считает, более ранними. Поэтому, «Несмотря на то, что в индоевропейском не реконструируется обычно демонстратив на *-a, существование дейктической частицы *a не вызывает сомнения» [Там же]. Только поэтому в подобном случае можно признать существование основы на краткое -а. Но и К. Шилдз останавливается перед вопросом, который по сути по отношению к партикулам является ключевым. Так, одной из последних работ К. Шилдза является статья, посвященная происхождению балто-славянского окончания *-ād. То есть это русское склонение дом – дома, брат – брата и т. д. Разумеется, К. Шилдз ссылается на Шпехта и на более поздние работы, исследующие балто-славянское склонение. С неизменяемой научной последовательностью он и здесь проводит мысль о возникновении флексий из контаминаций «дейктических» частиц и корневых элементов. В данном случае к этой общей идее добавляется мысль, что в тот период, который обычно полагается реконструируемым, происходила диалектная раздробленность индоевропейского, что в свою очередь давало разнообразие парадигматических форм. В частности, он пишет о принципиальном отсутствии «не-единственных» форм на ранней стадии индоевропейского и о позднем становлении самой *о-основы (здесь он повторяет идеи Брозмана и Лемана середины 90-х). Именно поэтому не восстанавливается общая форма для этой основы. Однако мы хотим подчеркнуть следующую его простую (и потому важную) мысль. А именно: дейксис есть вещь спациальная, поэтому экзистенциальность и посессивность связаны: «The grammaticalization of deictic particles as markers of the genitive case is especially well established typologi-cally when one considers the close etymological connection between the expression of genitive and locative functions» [Shields 2001: 167] [«Грамматикализация дейктических частиц как показателей родительного падежа хорошо верифицируется типологически, если принять во внимание тесную этимологическую связь между выражением функций генитивных и локативных»]. Поэтому он связывает, например, окончание родительного множественного *-on и славянское онъ. Итак, он считает, что показатель балто-славянского генитива был когда-то контаминирован с функционально идентичным ему *-(e/o)t. Это привело к форме *-ād, в свою очередь сократившей консонант.

Почему же все-таки партикулы так неизменны на протяжении долгой истории? Они истрепываются функционально, но не меняются. Отсюда отмечающаяся многими загадочная цикличность (А. Звики и др.) в диахронической корреляции клитик, частиц и самостоятельных слов.

По этому поводу я хочу процитировать Л. Хейзельхорн, описывающую тождественные процессы в финно-угорских языках (цит. по: [Шилдз 1990: 15]): «Дейктические частицы, первоначально обозначавшие участников коммуникации и их местонахождение, впоследствии превратились в маркеры определенности и стали использоваться для того, чтобы выделять фокус высказывания. В дальнейшем эти же элементы были переосмыслены как показатели лица, с одной стороны, и маркеры аккузатива, числа и т. д., с другой. Однако основной характеристикой всего набора рефлексов указанных элементов… является определенность».

Будет тривиальным, но все же необходимым лишний раз подчеркнуть, что определенность – это категория, а не граммема (или сема). Поэтому в эту категорию входит достаточно богатый спектр разных оттенков той же определенности. В дальнейшем

многие из них укрепляют эти оттенки путем дальнейшей грамматикализации. Именно в этой связи термин «дейктические» является по сути одним из пустых терминов лингвистической метатеории вроде «полноударных» слов, «логического» ударения и под. О причинах введения в языкознание этих терминов-пустышек мы говорили в главе первой этой книги.

Далее. Как уже говорилось, логика научного изложения с неизбежностью потребовала включения в нашу книгу специального раздела, описывающего, хотя бы в самом сжатом виде, функции, историю в языке и историю в языкознании партикул -s– и -t-. В этом разделе мы постараемся дать экспериментально-фонетическое объяснение ведущей роли этих партикул, а также продемонстрировать их «новое место» в грамматике славянского пространства, где они частично перешли в «скрытую память» языка, а частично выступают в несколько новом качестве.

§ 8. * Sl*t – грамматический центр[99]99
  За все замечания, относящиеся к этому разделу, я благодарю Вячеслава Всеволодовича Иванова, который с этим параграфом ознакомился.


[Закрыть]

О функциях и соотношении загадочной пары *s/*t на протяжении этой книги говорилось очень много. При этом упоминались и их функции «раздельно» и сообщались разные точки зрения по поводу того, находятся или не находятся члены этой пары в дополнительном распределении. Все сказанное выше (а также – ниже, в главе третьей) придется в этом разделе сообщить кратко, но, по возможности, экспликативно.

Повторить нужно и исходные посылки.

Итак, то, что мы называем партикулами, для славянского мира обычно моносиллабично и, как правило, выражается через CV или V (за редкими исключениями вроде -ød). На уровне же индоевропейской реконструкции подобные партикулы в основном декларируются как единицы с консонантной опорой (Stammlaut). Таким образом, многообразные позднейшие славянские партикулы, развившиеся из этой пары, сводятся к двум звуковым опорам – s и t.

Как было видно из предыдущего текста, список партикул, реконструируемый от древнейшего состояния индоевропейского до состояния позднейшего славянского, относительно невелик (хотя и различается от лингвиста к лингвисту). В самом лучшем случае он насчитывает примерно дюжину (или полторы) партикул. Сама эта неизменность для исследователя привлекательна: выходят из употребления комбинации партикул, например древнерусское и + но, просторечное а + ж + но, но сам исходный набор как будто бы задан заранее.

Не перечисляя весь получившийся у нас набор, могу только повторить положение Фр. Шпехта [Specht 1947] о том, что у таких «местоименных» расширителей только три лидера: k/g, t/d, s. Почему слово «местоименный» было поставлено нами в кавычки? Потому, что за ним вырисовывается не разделяемое нами странное убеждение, что за одними парадигмами стояли еще более древние парадигмы, а те в свою очередь опирались на плечи еще каких-то парадигм и т. д. За всем этим просвечивает страх «нормальной науки» перед признанием некоей возможности первичных некаталогизированных элементов, перед диффузностью и «дофлективностью» древнейшего языкового состояния. Более того, на протяжении всей книги мы сознательно избегали даже термина «дейктические частицы», который считаем в известном смысле для древнейшего состояния недоказуемым, о чем писал еще Б. Дельбрюк, полагая, что *to никогда не имело дейктической функции, так как древнее восприятие просто предполагало называние объекта или указание на него [Delbr?ck 1893: 499]. И действительно, русский носитель языка, внезапно увидев, например, самолет, так и скажет: «Самолет!», а не «Этот самолет».

Но пара *s/*t все же выдвигается на первое место. Об этом пишет и Фр. Адрадос [Adrados 2000], предполагая, что множество местоимений и союзов индоевропейского языкового пространства является результатом эволюции элементов *-so и *-to.

Общеизвестно, что в славянском мире отпадение конечных согласных, «закон открытого слога», отбросил многие более древние флексии индоевропейского. Но посмотрим сначала, что же все-таки сохранилось от этой пары в грамматическом пространстве славянских языков (более подробно эти партикулы наравне с другими будут рассматриваться в главе третьей).

Итак, что же осталось от этих элементов в славянском мире? Прежде всего это разнообразные частицы, как примарные, то есть употребляющиеся изолированно, так и кластерного происхождения.

Наример, это партикула da (вариант do), партикула de, а также dy.

Это партикулы на *t-: ta, to, гъ, tu[100]100
  Все значения упоминаемых здесь партикул и языки их употребления приводятся – с примерами – в главе третьей нашей книги.


[Закрыть]. Многие из них выполняют функции междометия, частицы и союза – по-разному в разных славянских языках и диалектах.

Проблемой t/d является вопрос о том, считать ли эти партикулы восходящими к одной единице рядами по звонкости / глухости или на славянском уровне эти единицы уже разошлись. (Согласно глоттальной теории, *d = *t.) В той части работы, которая посвящена исключительно славянским данным, ответ будет отрицательным, так как на протяжении веков уже произошла грамматикализация даже примарных партикул в каждом из рядов по глухости и звонкости. Например, tu связано с темпоральностью, а аналогичной партикулы-наречия du – нет. Зато есть спациальное de (къ + de и под.), но te и tb с ним по смыслу не соотносятся. «Та-та-та», – говорит человек, стремясь поправить коммуниканта и сомневаясь в сказанном. Но «Да-да-да» означает, напротив, подтверждение.

Элемент t остался в словоизменении и словообразовании.

Это второе лицо множественного числа – те.

Это третье лицо настоящего времени единственного и множественного числа в древнерусском: дѣлаеть и -тъ в современном русском.

Это -тъ как окончание супина (после глаголов, означающих движение).

Это -ти под ударением в инфинитиве глагола и -ть с ослабленным вокалом конца.

Это формы страдательного причастия типа уби-т-ый, то есть обладающий неким свойством и в этом смысле соотносимый с борода-т-ый, зуба-т-ый и т. д. Это сохранившиеся старые основы на -t вроде локъть, ногъть[101]101
  В последнем случае может быть представлена метатеза: ср. лувийское tamuga.


[Закрыть] (следы классного деления). Это основы слов типа теля-те, дитя-ти (они восходят, по мнению Р. Якобсона и Л. Во, к особому архаическому типу преназализации: *-nt) и т. д.

Это существительные типа зла-то, доло-то, боло-то, существительные от прилагательных, например живо-тъ и т. д. На базе партикулы -to развились суффиксы: – itje-, – ost’, – tvo, (-tva), – bstvo.

Но прежде всего нужно сказать о местоимениях тъ (тотъ), та, то, считающихся показателем «дальнего дейксиса». На этой базе возникают как неопределенные местоимения достаточно сложной структуры: нѣ-къ-то, къ-то-то, ко-jе-къ-то и т. д., так и определенные: то-тъ-то, артиклеобразные сочетания: домъ-от, девка-та и под.

Перейдем теперь к партикулам на *-s. Напомним честное признание по поводу этой партикулы: «элемент -s стоит совершенно вне системы, и его происхождение неясно» [Шмальштиг 1988: 283]. Напоминаем также, что в книге Фр. Шпехта этот «расширитель» является одним из трех основных, наряду с t/d, k/g, расширителей индоевропейской именной системы. (В славянском языке с < *k палатальному как сатэмное изменение; поэтому в славянском произошло объединение того, что в индоевропейском отчетливо различалось.)

Прежде всего этот элемент представлен в виде партикулы se/s^ Эти два вида иногда разделяются этимологами, считающими, что sь выступает исконно как указательное местоимение, а se – как междометие. Первый вариант выступает и как опора деривативных цепочек: с-его дня, с-ию минуту, утро-сь, по-ся-мест, древнерусск. си-ночь, макед. си-нока и т. д. Интересно в этой связи замечание о семантике порядка сь в препозиции сьродъ. Тогда это значит «именно этот род», а родось значит просто «этот род» [Мейе 1938: 383].

В славянских языках эта частица принимает разные фонетические виды, в основном меняя вокалический исход. Таковы славянские частицы sa, se, si, sь (подробный анализ их семантики и примеры см. в главе третьей).

Особое место занимает так называемое s-mobile: с-мерть, шкура (s > s-kora), с-колько и т. д.

Как и в случае с -t-, партикула -s– сохраняет свои следы как тематический показатель основы некоторых слов, например небе-с-е, слове-с-е и др.

Как и партикула *-t, *-s партикула служит в славянских языках в качестве показателя определенности, например польское kto-§. Таким образом, обе партикулы могут быть амбивалентны, что говорит об их древности и первоначальной энантиосемии.

Легко заметить, что следы партикулы -s исчезают в словесном ауслауте. Ее неинициальной сохранности способствует часто прикрытие в виде -t. Таковы формы -ст в да-ст, окончание суффикса сравнительной степени прилагательного и наречия: – jos, is, jeis.

В эпоху гораздо более позднюю, чем индоевропейское единство, то есть в эпоху развития восточных индоевропейских диалектов, в славянских языках широко развился так называемый «сигматический» аорист. Его показателем был -s-, к нему же присоединялись вторичные глагольные окончания. В результате получались формы -ss, – st. Впоследствии конечные согласные исчезали, что и привело к совпадению форм 2-го и 3-го лица единственного числа. По так называемому «правилу r, u, k, i» окончание сигматического аориста переходило в хъ, например rѣk-s > rѣхъ и под. Исчезало и -s– в местном падеже: *-su > хъ (домѣхъ). Таким образом, грамматический формант -s в славянских языках постепенно исчезал, сохраняясь лишь спорадически.

Выше мы уже говорили о словоформах типа даст. Могут ли обе эти партикулы сочетаться в одной словоформе или в одном идиоме? Да, таких словосочетаний довольно много, и они кажутся неслучайными. Это обороты типа туда-сюда, там-сям и т. д.

Что же касается парадигматики, то можно отметить, что язык, сохранивший показатель *-so в родительном падеже че-со, заменил при местоимении тъ аналогичную форму на то-го. Как пишет А. Мейе, «Что касается элемента -go, то он может быть частицей, сохранившейся в славянском языке в составе сложной частицы не-го (после сравнительной степени) и соответствующей санскритскому gha, подобно тому, как же соответствует санскритскому ha» [Мейе 1938: 348][102]102
  Со времен А. Мейе по этому вопросу накопилась большая исследовательская литература. Так, например, в уже не раз упоминавшейся нами работе Ф. Шпехта [Specht 1947: 364] написано, что славянские генитивно-аблативные конструкции на -go состоят «demnach aus Zusammenrückung der slav. Stämme jo– und to– mit dem Pronominalstamm go. Dabej verhält sie go zu ko ‹...› Da k und g im Anlaut wechseln, kommen Formen wie lat. hic aus *ho-ce mit ke dem go in slav. to-go sehr nahe»
   [«эти конструкции состоят из комбинации славянских корней jo– и to– с прономинальным корнем go… Так как к и g в анлауте могут заменяться, то формы типа лат. hic < *ho-ce с корнем ke очень могут быть близки к слав. то-го»].
  Разнообразные взгляды на этот предмет изложены в статье К. Шилдза, специально посвященной окончанию -го у славянских местоимений в родительном падеже единственного числа [Shields 1997]. Говоря коротко, его позицию можно свести к двум основным положениям:
  – Го – это одна из наиболее распространенных и частотных частиц (партикул) индоевропейских языков. («A particle in *ghe/o is traditionally reconstructed for Indo-European» [Shields 1997: 87].) В русском языке (и других славянских), употребляемая изолированно, она известная как же. В своей первоначальной форме она сохраняется в сравнительной частице не-го.
  К. Шилдз считает, что местоимения в целом отражают более архаичную парадигму, чем имена («it is generally recognized that the pronouns reflect a more ancient paradigmatic structure than nouns»). Развитие известной нам многопадежной парадигмы поэтому происходило у местоимений постепенно. И он высказывает гипотезу о первоначальном локативном значении генитивных форм в индоевропейском. «The original unity of the locative and the genitive cases is further suggested by the intimate relationship between locative and genitive constructions in the world’s languages» [Shields 1997: 85] [«Первоначальное единство местного и родительного падежей просматривается у глубинных связей между локативными и генитивными конструкциями во многих языках мира»].


[Закрыть].

Но совершенно очевидно, что славянские языки сохранили на всех своих уровнях лишь какие-то осколки когда-то мощной грамматической корреляции партикул *-s и *-t, партикул, пронизывавших грамматики языков гораздо более древних. Славянский же язык не только многое не сохранил, он всеми силами многое преобразовал.

Не вдаваясь в глубокие причины таких потерь и такого отталкивания, постараемся показать, что же стояло в утраченных и преображенных позициях в дославянскую эпоху в парадигмах индоевропейского Стадии III (по К. Шилдзу и Ф. Адрадосу), когда партикулы *-s и *-t переживали свой, если так можно выразиться, звездный час.