Текст книги "Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки"

Глава 11. Так это было

Во втором классе в честь 34-й годовщины Октябрьской революции меня приняли в пионеры. Домой пришла я с красным галстуком на груди. Он был сатиновый, старый, с чернильными пятнышками. Мама сидела за столом и пригласила меня поесть. На что я гордо и четко заявила с порога:

– Сегодня я вступила в пионеры. Учительница сказала нам, что Бога нет. Я больше не молюсь, мама, не заставляй меня.

(Но по привычке я все равно молилась.)

– Ишь ты какая, отрезала ломоть от ковриги – не стану молиться. В пионеры ее приняли. – Тут она легонько ударила меня деревянной ложкой по голове с присказкой: – Пионеры юные – головы чугунные.

Помню, я не заплакала, а только засмеялась.

– Мне еще моя мама Таисья Ивановна, Царства ей Небесного, наговаривала: «Без Бога – не до порога».

Набожной маму не назовешь, но, сколько себя помню, она велела мне «держаться за Бога». И сама старалась жить так, «чтобы Бога не гневить». Помню, больше разговоров на эту тему не было. Мама никогда и впредь не ограничивала меня в свободе выбора, не заставляла делать силой, так как верила, что «силой милому не быть». Чаще всего давала мне совет: «Доходи до всего сама».

Основными источниками познания были: школа, улица и библиотека. Удивительно, но из начальной школы я запомнила хорошо уроки пения. Каждый такой урок начинался с песни «Смело, товарищи, в ногу!». Там есть слова:

 
Долго в цепях нас держали,
Долго нас голод томил…
 

«Видно, многие сидят голодом, не мы одни», – замечали в нашей избе. Я пела громко, никого не стесняясь. На слово «голод» нажимала особо.

Помню, как после исполнения:

 
Замучен тяжелой неволей,
Ты славною смертью почил… –
 

мама горько заплакала.

– Правда в пословице-то говорится, что «счастье-то наше за горами, а смерть-то за плечами». От таких песен счастливее не станешь, но как живем, такие и песни поем.

– Наша учительница тоже плачет, когда мы все вместе поем, – пояснила я.

– Видно, тоже недоедает.

– Да нет, когда мы всем классом поем, то у нас лучше получается.

 
Подари, апрель, из сада
Нам на память ярких роз,
А тебя, январь, не надо –
Друга ты от нас унес.
 

– Про какого друга говорит песня, Таня?

– Про Ленина. Он наш друг и учитель. Он родился в апреле, а умер в январе.

– Ну-ко ты, а я и не знала. Только теперь слышу! Какая я темная, Таня!

Сколько самых разных песен слышала наша русская печь в моем исполнении! По песням можно слушать пульс времени.

Наступил новый, 1952-й год. На новогоднем празднике мне вручили за хорошую учебу у елки хлопчатобумажные чулки в резинку. Я радовалась подарку и тому, что не болею. Дома с порога похвасталась маме. Вспоминаю, при случае она всегда говорила: «В жизни что заслужишь, то и получишь». Моему тогдашнему старанию можно удивляться. Во втором классе мы писали деревянной длинной ручкой с тонким металлическим перышком на конце жидкими чернилами. Трудно писать, не поставив кляксу в тетрадь. Их учительница обводила красным карандашом, говоря тебе, что ты неряха. Часто после поставленной кляксы я начинала переписывать всю тетрадь. Нередко случалось, что переписывала не единожды. Любимым уроком в начальной школе было чистописание. Меня хвалили, показывали всему классу мою тетрадь. Я не любила каникулы. Ждала, когда они закончатся и я снова пойду в школу. Там жизнь кипит, там мне интересно и весело.

Как-то ночью в зимние каникулы нам вдруг стало нестерпимо жарко, а в избе светло, как днем. Мы вместе разом проснулись и глазам своим не поверили: в наших маленьких оконцах было пламя, оно охватило нас почти со всех сторон. Мама вскочила.

– Горим, Таня! Вставай, живо собирайся!

Мы выскочили на улицу почти в чем мать родила. В избе ночами мы были с мамой одни, тетка Мария с Яшкой уже несколько лет подряд караулили фермы. Горела, как огромная, большая свеча, рядом стоящая колхозная контора. На наш дом сосед Сергей Андреевич бросал огромной лопатой снег. Он шипел, вскипал и лил ручьи по стене.

– Серега сгореть дому не даст, отстоит, не бойся, Таня.

Сон как рукой сняло. Сугробы горели от огня, как настоящие уральские самоцветы. Сейчас, на пожаре, не до красоты снега, сейчас снег стал для нас желанным спасением. Кругом огромного костра бегали, суетились люди, их черные тени метались по белому снегу. Орудовали в основном мужики, но нашлись и бесстрашные бабенки, которые беспрестанно бегали с ведрами на наш колодец за водой, с каждым разом превращая его в огромную глыбу льда. Все ужасались картиной случившегося. В суматохе, которая кипела вокруг нас, мы старались разобрать слова:

– Тащи лесину в снег!

– Архив колхозный спасайте!

Из самой средины пламени сыпались вокруг искры. Мама крепко держала меня за руку. Мы стояли у нашего крылечка и наблюдали, как наш сосед, бывший фронтовик Сергей Андреевич Шестаков, по прозвищу «Карась» за свое крепкое телосложение, орудует огромной лопатой. Сколько себя помню, всегда любовалась, как красиво он трудился. Все-то у него в руках горело, ладилось: мечет ли сено в стог, поднимая огромный ворох его деревянными большими вилами с тремя зубьями, косит ли траву, делая широкий оберушник – захват, значит, или колет неохватные караванья дров. А когда чинил огород, я садилась неподалеку и наблюдала, как он один прибивал длинные тяжелые жерди к вкопанному столбу, а потом городил тын. Делал все быстро, ловко, весело под свою же песню:

 
Смелого пуля боится
Смелого штык не берет!
 

Он жил, наслаждаясь мирным трудом. Войну прошел до самого Берлина.

– Идите, Лиза, к нам. Не мешайтесь тут, а искра прилетит – чё, вас будем в снегу катать?

Мама уходить не хотела, видно, ей не терпелось что-то узнать у Сергея.

Все больше людей подбегало к горящей конторе. Ее построили не так давно из больших круглых бревен, между которыми положили мох для тепла. Она была внушительного вида, добротная, красовалась в самом центре села между домом отца Егорья и нашим. Чуть не вся деревня собралась у пожарища. Вокруг шум, гам, беготня, крики. Мы наблюдали, как мужики вытаскивали обгоревшие бревна, тяжелыми металлическими ломами раскатывали их, потом большими лопатами зарывали в снег, а все вместе огромные, слежавшиеся глыбы снега забрасывали в самое нутро пожара. Кто побоязливей, суетились у догоравшей конторы: тушили головешки, чтоб они не могли вновь разгореться. Колхозное начальство руководило тушением пожара, давая вовремя ценные указания:

– Сельсовет во что бы то ни стало надо отстоять!

Мама подошла к Карасю не вовремя.

– Как ты думаешь, Серега, недоимки инспектор в конторе хранил или дома?

– На черта они тебе щас сдались? Забудь об их! Уйди!

Мама не ко времени не унималась:

– А ты подумай, ведь и трудодни наши сгорели; чё будут давать опосле, какие пайки? Как докажешь?

– На что тебе трудодни? Нашла об чем думать в пожар, баба! Убирайтесь! Забирай Танюшку и иди к нам спать! – заорал он.

Сергея звали в селе «просмешником». Он умел над всеми посмеяться вволю.

– Тебе чё на их давали? Свою щепетку ржаной муки ты и так получишь, без архива! – захохотал он громко.

Когда он понял, что дому ничего не угрожает, то ушел к мужикам от наших глупых расспросов. Я стояла у огромного костра. Здесь было тепло, но все еще боязно. Все деревенские ребятишки, ничего не ведая, спали. Я не спала, по несчастью, вслушиваясь в разговоры взрослых. Люди не расходились, а еще долго обсуждали случившееся.

– Вот так и человек: сегодня он есть, а завтра его нет, как в пословице: «Сегодня полковник, а завтра покойник».

На улице светало. Колхозную контору напоследок раскатали по бревнышкам и закопали в холодный, глубокий снег. Она чуть-чуть дымилась изнутри. Гора золы в самом центре пепелища, ворох углей остались после нее. Куски газет, обгоревшие спинки стульев, ножки от столов, кирпичи валялись вокруг. Ветер разносил пепел. Снег на большой площади был вытоптан и покрылся сажей. Кто-то бросал последние лопаты снега. Ранним утром все останавливались, разглядывая картину ночного пожара, обменивались мнениями, ойкали, беспомощно разводили руками, недоумевали: как могла такая оказия случиться, предполагали, что кто-то, наверное, окурок в бумаги незаметно подбросил из-за своего недовольства колхозной бухгалтерией, хоть туда ей и дорога. Может, таким образом злоумышленник свои концы надежно спрятал? Вся деревня была на волосок от гибели, но перед лицом беды все объединились и отстояли. «А что трудодни сгорели, так Бог с ними, труды-то наши все равно остались», – судачили колхозники.

Помню, что концов у этого пожара так и не нашли. Мама на другой день сказала: «Если бы мы жили не под сельсоветом, то, наверное, сгорели бы заживо. Никому мы с тобой, Таня, не нужны на этом свете!»

Голод все крепче давил нас, хоть пой Лазаря. Я до сих пор не могу взять в толк, почему иногда давали в колхозе паек не мукой, а зерном? Приходилось сначала рассыпать рожь на платок, чтобы посушить на печи.

– Ржи-то всего ничего. Ну да ладно, не до жиру, быть бы живым. Пойдем, Таня, на жерновца к Лизе Исааковне, смолоть надо рожь. Я попросилась, она не отказала, дай ей Бог доброго здоровья.

Жерновца стояли в углу сарая. Это были два тяжелых, круглых плоских камня. Верхний камень был с рукояткой, его вращали. Зерно засыпали в самую средину, а наволочку для муки закрепляли вниз, под жерновами.

– Берись за ручку. Будем вместе крутить, мне одной тяжело.

Лизу Исааковну отблагодарили пригоршней муки. Счет крепче – дружба дольше. С ее дочерью Валей Гудымой я дружила и училась в одном классе. Жила Лиза, как и все вдовы, тяжело. Иногда давали не рожь, а ячмень. Его тоже мололи, мука от помола на жерновцах получалась крупной. Муку мы сеяли редко, так как было ее всегда, чтоб только с голоду не умереть. Правда, у нас говорили «не сдохнуть». Лепешки пекли с отрубями. От ячменя получалось всегда много оси[12]12
  Ось – шелуха.


[Закрыть]. Ее мы выдували из пригоршней. Мама пекла алябушки, которые в рот не лезли. Ось колола рот и горло.

– Зачем ты, мама, взяла ячмень? Лучше бы подождала, а вдруг да муки бы дали ржаной?

– Нам ведь с тобой не в год, а в рот надо. Не возьмешь сейчас – замотают паек.

Иногда мы делали картофельный кисель: пустой, безвкусный. Помню, как после школы намывала я две картофелины и с кожурой терла их, а после отжимала. Из выжимков пекли оладьи, а из картофельного сока отстаивался крахмал. Если на столе кисель, то это, считай, праздник. Эта технология получения крахмала еще не один год бытовала в наших краях. «Голь на выдумки хитра», – говорят в народе. Так оно и есть.

Известно, что горе и радость приходят всегда внезапно и оттуда, откуда не ждешь. Нам начислили пенсию «за убитого отца». Точно не помню, какой это был год. От такой радости мы вместе молились.

– Слава Богу, Господь нас услышал. Ты в школу пошла, тебя обуть-одеть надо. – По словам мамы, она была «с гулькин нос», но станем помаленьку тянуться. – Что поделаешь, мала пенсия: не офицер был твой отец ведь, а солдат, но по приходу будет и расход. Позаботилась о нас с тобой советская власть, спасибо ей.

Принесли деньги. Как сейчас помню, никогда не державшая в руках деньги, бедная мама перекладывала их с одной руки на другую. Разглядывала, гладила, пересчитывала и не знала, куда их спрятать. Наш сундук стоял в сенях, в избе не было места. В него нельзя.

– Выблудят все, кому не лень, и обиходят дочиста. Не зря ведь пословица говорится «Подальше положишь – поближе возьмешь», – рассуждала бедная моя мама.

Она положила их в чулок, в чулках и спала. Помню, купили сахара большими комками и большой кулек соленой кильки. Ее продавали тогда у нас в изобилии. С голода без хлеба я насытилась килькой от души, а ночью меня вдруг затошнило и начало рвать одной рыбкой.

Так я наелась кильки на всю оставшуюся жизнь.

Вечером, сидя за столом, я внимательно наблюдала, как колоть огромный комок сахара. На него надо поставить нож и ударить молотком или пестиком.

– Поколю завтра, когда останусь одна. Поучусь.

Предвосхищая эту радость, я улыбалась и размышляла о главном: где маме надо прятать деньги? Это же наше спасение и надежда. Свои несбывшиеся желания и мечты она ранее превратила в интереснейшую байку, которая заключалась в том, что в любое время из-под пола может внезапно появиться рыжий, блестящий, маленький мужичок, наполненный весь золотом и сам, разумеется, золотой. Бояться его не надо, он приносит счастье тому, перед кем является. Надо только не обробеть, ударить его сильно поленом, чтоб он рассыпался. И безбедная жизнь тебе обеспечена. Не успеть – уйдет под пол уже навсегда. Это великая удача – рыжий денежный мужичок! Приходит он в полной тишине, неожиданно, а главное – только к тому, на чей завет положены золотые.

– А мне завещано золото?

Мама всегда вселяла в меня надежду. И на этот раз убедила меня, что я одна в селе родилась в рубашке. Вот ко мне и явится.

Сначала, разумеется, я боялась панически его, но на всякий случай тренировала себя на бесстрашие: входила в темноту, в незнакомое место… Полено всегда клала на лавку с собой, держала наготове, когда оставалась одна в избе. Авось да счастье привалит, но «золотой мужичок» так и не появился, видно, клад не всякому дается. Крепко подумав, я поняла: не будет его никогда, а вот деньги прятать не надо, их надо быстро, пока не украли и сами не потеряли, израсходовать. Я выпросила у мамы все деньги на ботинки.

– Приспичило тебе сейчас же покупать. Обождать не можешь.

Перебирая в памяти все подробности расходования первой пенсии, ощущаю, как хотелось мне обновку!

– Ладно, иди в магазин. Деньги прятать все равно негде.

Что было силы зажала я драгоценные бумажки в кулачок и зашла в магазин. Покупать в магазине было нечего. Все окружили меня и начали давать советы, как потратить деньги. Я стояла на своем: нужны ботинки для школы, на вырост. Ботинок для меня не было и в помине. Стояли огромные ботинки для парня 16 лет. Их и принесла домой. Мама, увидев мою покупку, чуть не упала, обезумев. Она села на лавку и заплакала.

– Изношу я их, вот увидишь, изношу. Не плачь, мама. Мне их надолго хватит.

– Да у тебя сроду такие ноги не вырастут.

Она предупредила меня, чтоб я вставала в перемену за печку, иначе все будут наступать на пустые носы и все ноги обтопчут.

– А сейчас уж что поделаешь? «Окоротишь – не воротишь». Как могла ты на них обзариться? – недоумевала она.

Я оправдывалась тем, что в сельмаге пусто. Вскоре действительно носы у ботинок побелели, загнулись вверх. Я часто запиналась и падала, но «дорвала их до самого краю». А еще я напоследок протянула маме сдачу – бумажку желто-бежевого цвета.

– Рублевка всего?

– Тебе легче хранить, мама.

Мама откровенно горевала и о деньгах, и о том, что первая обновка не принесла никому радости.

Глава 12. Я расту

В школу я собиралась сама. Поскольку у нас недавно появились денежки, то перед посещением сельмага я исполняла главный мамин наказ: деньги не терять, да помнить, что копейка рубль бережет. Со школьными принадлежностями еще кое-как обходились, но одежда и обувь оставались для нас головной болью. Хорошо помню, какой арестанткой пошла я в третий класс. В классе сидели такие же оборванцы, как и я.

Как-то после уроков нас всех, кто были остро нуждающиеся, завели в пустой класс. Мы увидели картину, непривычную для глаз: в освобожденном от парт классе весь угол был завален детскими старыми, изрядно выношенными вещами. Они валялись как попало. Одежда и обувь – все вперемешку. Вокруг этой кучи стояли неподвижно такие же ремки, как я, со всей школы.

Это была международная помощь.

Учительница подвела меня поближе к куче.

Хорошее слово – помощь, но международная отдает чужим и далеким. Как сейчас помню, никто не хотел рыться в куче чужих изношенных вещей. Мы стояли молча, чураясь и брезгуя завезенной издалека ветоши, хотя вид у всех был такой, что учителя украдкой роняли иногда слезу, глядя на нас. Я не стала рыться и отыскивать, «что подойдет». Помогла учительница. Она подала мне синюю юбку и голубую выцветшую трикотажную кофточку.

– Это самое маленькое из того, что есть. Тебе подойдет, Таня. Носи.

Я взяла вещи и принесла их домой. Мама сплюнула с руки:

– Правда ведь говорится: «худо, да свое».

Многое тогда давалось мне с трудом. Подумать только, надо самостоятельно, без будильника встать, собраться и успеть на уроки к 8 утра. В школу собирались дети со всей округи. К примеру, мой будущий муж ходил в школу за пять километров в любую погоду.

– Ты, как барыня, нежилась на печи, а я уже выволакивал ноги из грязи.

«Барыня» действительно так нежилась, что частенько опаздывала и приходила уже на второй урок.

5 марта 1953 года я снова опоздала, даже черный большой репродуктор, который висел на телеграфном столбе как раз напротив нашего дома, не мог вовремя разбудить меня. Прикатила в класс лишь в 10 утра и не поверила глазам своим: все дети лежали, положив головы на парты, и плакали. Учительница Анна Павловна Свяжина рыдала, не стесняясь, размазывая слезы по лицу.

– Садись за парту, Таня, и плачь. Умер наш вождь и учитель И.В. Сталин. Как будем жить без него-о-о?! – заголосила она.

Я села и, как велено, положила голову на парту, подложив под голову свои руки. Мне было 9 лет. Почему я должна плакать о Сталине? Я не понимала. Мне тогда было гораздо важнее, что сегодня поесть, как не простудиться и не заболеть. Для меня в ту пору было одинаково: что учитель математики нашей школы Иван Захарович, что вождь и учитель Сталин. Слезы не текли. Жизнь учила переносить все невзгоды молча. Я притихла. Глаза, намазанные слюной, быстро высохли. (Я боялась, что Анна Павловна будет ругать меня за сухие глаза.) Потом я затрясла свою спину для обмана, но печаль из моего худенького тельца не выходила.

В классе между тем стоял вой, хотя рыдали не все. Сильнее всех выла Анна Павловна, задавая тон ученикам. Если поднять голову, то с портрета на стене упрямо на меня смотрел тот, кого мы теперь всем классом оплакивали. Он был высокий, худой, в зеленом кителе, брюках, заправленных в высокие мягкие черные сапоги. В одной руке держал трубку. Голова высоко запрокинута, чистый, ясный взгляд устремлен на зрителя. Много позже выяснилось, что даже внешне он был совсем другой: низкорослый, сухорукий, рябой.

Это самый главный человек в стране, наконец-то сейчас сообразила я. Он думает о нас, чтоб нам было хорошо. Как было бы неплохо, если б он отменил плату за обучение в старших классах школы. (Тогда обучение в старших классах было платным.)

В длинные зимние вечера, уже позже, лежа на теплой печке, нередко я просила маму:

– Вяжи, вяжи свои кружева, мы их продадим, накопим денег на мою дальнейшую учебу.

(Обязательной была только семилетка.)

Помню, тогда, 5 марта, нас по случаю траура отпустили раньше домой. Март был холодный, но солнце светило по-весеннему ярко. Я с детства люблю весну. Она излечивает нас от томительных ожиданий тепла и света. Она взывает к жизни. Весеннее солнце светит щедро, делая прекрасными от улыбок лица людей, прогоняя зимнюю хандру. Выбегают и шумят на солнце деревенские ребятишки, выходят из надоевшей за зиму избы старики посудачить на завалинках. И каждая весна вздымает маленькую людскую радость до самых небес.

Скоро наступят весенние каникулы, будет время наблюдать жизнь, природу. Деревья, кусты быстро накроются свежим зеленоватым пушком, мирно повторяя ход вечного времени. Береза первая выбросит лист, после потяжелеет от него и начнет класть земные поклоны. Первыми прилетят грачи и важно начнут расхаживать по черной земле, маскируя свою жизнь. Для всех деревенских жителей есть события и приметы особой важности. Любому селянину надо знать, какой будет весна: ранней или поздней, выйдет ли Тура из берегов, надолго ли затопит луга, какая вырастет трава? Мы, ребятишки, любим первую мягкую траву: она ласкает и щекочет наши ноги.

Вскоре мама вновь ушла «на свою заимку» с гибкой ивовой вицей на плече. Сейчас, уходя на целый день к стаду, она давала мне задания потруднее: выскоблить пол в нашем низу, вымести голиком ограду, постирать белье. И строго-настрого наказывала не ходить на паром, не купаться в реке. Сначала ее уговоры работали, но запретный плод сладок. В один из погожих дней все белье было завязано мною в кузовок из платка. На взвозу, заваленном щепами, опилом, берестой, древесной корой, сеном, я быстро зашла на паром и устроилась не где-нибудь, а в верхней его части перед приплёстком[13]13
  Приплёсток – деревянная, а у больших паромов железная, подъемная часть спереди или сзади парома.


[Закрыть]. Рядом со мной мыла половики Анна Ивановна, худая немногословная женщина с натруженными руками. Муж ее работал много лет колхозным бригадиром, его все ласково называли Митюня за доброту и неторопливость. Их в деревне уважали. Было тепло. Вода в реке, подгоняемая ветром, текла быстро. Я загляделась: Тура качала своей волной, дразнила и манила мой взгляд вдаль.

– Ты не одурела ли? Уйди отсюда, пока не пала, вон на нижний приплесток. Ненароком кувыркнешься, чё я тогда стану делать? – заворчала на меня Митюнина Анна. Так звали ее в деревне.

То ли от ее внезапного крика, или на мое всегдашнее голодное состояние подействовала быстро убегающая волна, но голова закружилась, я упала и вместе с приплестком начала погружаться в воду. Хорошо, что Анна Ивановна молниеносно схватила меня за шиворот, как кутенка, и закричала:

– Ладно, что увидела, а то бы живо утянуло под паром, и «ключ ко дну». Не я ли тебя гнала, поперешную? Убирайся в ров, там мелко!

Как не права мама, думала я, что внушает мне ежедневно даже не подходить к реке, но зависть брала меня, когда взрослые парни переплывали через реку, быстро рассекая руками бегущую волну, когда гибкие их тела стремительно погружались в блестящую зеркальную гладь реки или ныряли с высокой перекладины парома, на которой крепился металлический трос. Позднее я поняла, что, наоборот, мне, живя на реке, надо обязательно научиться хорошо плавать и нырять, как взрослые парни. Только делать это надо втихаря, чтоб мама не узнала. Не стану ее волновать.

Желанная цель была достигнута. Так и не увидела ни разу она, как ловко я ныряла вниз головой, как переплывала Туру в самом широком месте, не выходя на другой берег. Постепенно река входила в мою жизнь. Природа, несомненно, влияет на внутренний мир человека. Как сейчас мне видится, люди, которые выросли и живут на реке, более романтичны и изобретательны, склонны к философским раздумьям и поэтически настроены. Они неторопливы и основательны, осторожны и ловки.

Наступили летние каникулы. Все полегче. Летом всегда можно отыскать хоть какое-то пропитание. Подружка Алька узнала, что на заброшенном пустыре растет конопля, из нее поленом можно выколотить вкусные семечки; она позвала меня с собой. Мы быстро рвали и делили длинные стебли поровну. Деревянная дощатая стайка[14]14
  Ста́йка – летнее, легкое помещение для домашнего скота.


[Закрыть] для коровы, на которую я забралась с поленом и коноплей, стояла посреди ограды. Есть нестерпимо хотелось. Колотила со всей силы и уже добыла горсточку маленьких сереньких семечек, но при очередном ударе полетела вместе с поленом, доской и коноплей в стайку. От дождей, снега и непогоды доски ее давно прогнили. Подружки сбежались и нашли меня в самом центре утренней, болотного цвета коровьей лепешки. Возможно, она и спасла меня от травмы. «Парашютистку» подняли и повели к колодцу обихаживать. Подружки хохотали надо мной:

– Ловко ты угодила. Тепло и мягко, как на перине сидела.

Коноплю, по случаю голода, выдрали мы всю с корнем.

Больше она у нас не росла.

В летний день ничего не заменит деревенскую улицу, луг, реку. Здесь игры, веселье, смех. В игре и про голод забываешь. На большой поляне мы всегда играли в лапту. Как-то раз я проспала, а стало быть, не успела сказать заветные слова:

 
Матки, матки, чей допрос?
Капитан или матрос?
 

Мне ничего не оставалось делать, как сесть в стороне и наблюдать за игрой. Меня охотно брали в игру ученики постарше.

– Цыпушка такая маленькая и вертлявая, в нее не попадешь.

От восторга, что кого-то «засалили», я подпрыгнула и села со всего маху на тонкое стекло от керосиновой лампы. Кровь хлынула ручьем «из пятой точки». Игроки обступили и ахнули, но никто не решался вынимать стекло. Болельщицу понесли на руках в больницу. Я приковыляла домой с перебинтованной ягодицей. Пришлось исповедоваться перед мамой. Она заплакала, приговаривая:

– Богтебя дал Христовую, да, видно, не облизал. Колхоз страданий дает столько, что на возу не увезешь, а тут ты «не спросишься, а бросишься», куда не надо. Ты у меня – «один, да с овин».

Я, как всегда, успокаивала ее, пускала в ход свои фантазии и просила прощения.

– Ладно, пройдет, на ж…е не репу сеять. Опосля умнее будешь, – сдалась она. – Как все заживет, со мной в луга побежишь. Одну оставлять тебя опасно.

Книжки были спасением и упоением от томительного однообразия пастушеской жизни. Как обычно, еще с вечера мы договаривались, где мне искать маму на другой день. Еще издали я замечала, как одни телята разлеглись отдыхать под увалами, другие мирно и лениво ходили и жевали сочную траву в тальнике. Тальник создавал для них прохладную тень. Низко склонился к земле зеленый ряд ив под увалом. Место было знакомое до каждого кустика и бугорочка. За тальником протоптанная пастухами дорожка уверенно шагала в березовый лес. Мама сидела на траве. Рядом лежала гибкая вица.

Лежа в траве, всегда ощущаешь радость от жизни. Но лежать приходилось не часто. Чаще надо было бегать, а тут уж не раз завалишься между кочками. Мне было до слез жаль маму, когда она падала.

– Не бегай так быстро, ушибешься, я боюсь, когда ты падаешь, мама!

– Нам нельзя на хлебное поле скот пускать, Таня. Как обнаружат – трудодень снимут. За день ничё не заробишь тогда. Хлеба наши надо беречь. Хлеб – всему голова, – потирала она ушибленное место. – Запомни, Таня, кто много ходит, тот много и падат. Худо только, что ноги к вечеру такие станут, что отсеки да брось.

За годы скитаний со стадами разных колхозных животных я хорошо изучила повадки их и вкусы. Самыми отвратительными в пастушеском деле были свиньи. Их невозможно удержать в стаде, одни из них ползут тихо, незаметно кто куда, другие зарываются в грязь и тину, нежатся там, похрюкивают от удовольствия, третьи бегут во весь дух на все четыре стороны в поисках наслаждений. Окрик пастуха для них ничего не значил. Пытаться выманить их из лужи бесполезно. Больше одного лета свиней не выдерживал ни один бывалый пастух. За весь день ни на минуту не присядешь. Мама приползала домой еле-еле, уляпанная в грязи даже при солнечной погоде.

– Вот уж я точно знаю, почему самых худых людей свиньями зовут.

Я уже писала о пастухах, что это особая порода людей. На удивление они были осторожны, отличались зорким глазом, слухом к шорохам, знанием всей местности. Пастухи прекрасно ладили друг с другом, умели вести неторопливые беседы о жизни. Во время коротких передышек я читала и комментировала им сказки Пушкина. Они слушали, как дети, вели себя просто, даже наивно. Без часов безошибочно определяли время, по приметам предсказывали погоду. Без этих качеств в их деле не обойтись. Они жили своими маленькими заботами в ладу с природой. Самым опасным в их деле была гроза. Она собиралась чаще после полудня в безветренный, знойный день. Я вспоминаю сейчас одну такую непрошеную гостью.

К вечеру воздух стоял неподвижен. Небо синело и постепенно становилось темно-фиолетовым. Природа замирала. Прибрежный камыш озерка на поскотине переставал шуметь, вдалеке погромыхивало.

– Вот ведь как заводит гроза, издалека. Собирай, Лизуха, телят, а то не успеешь. Сухая гроза опаснее. Сразу дождя не даст, пока делов не наделат, – предупредил маму шишкинский пастух. – Я тоже со стадом буду к дому пробираться.

Пока мы собирали телят, выгоняя их на поляну, небо уже со всех сторон чертили зигзаги молний. Гром издавал оглушительный треск. Мама приседала от испуга и молилась.

– Вот так верескнет рядом, и с душой расстанешься.

Телята, почуя неладное, сбивались в кучу, а мама просила у Бога ветра и дождя. Вдруг ярко вспыхнула молния прямо перед нами. Потом со всей силой ударил гром, и мне показалось, что небо все разом обрушилось на нас. До дождя домой мы не успели.

– Давай спрячемся под ту ветвистую березу до дождя, мама!

– Нет, как при мне одинова расщепало молнией дерево, я под ними не прятаюсь и тебе не велю. Будем сидеть на открытом месте, да подальше друг от дружки. Это безопаснее.

Мы сидим с мамой на этой огромной поскотине на расстоянии друг от друга. Кажется, мы были одни в целом свете. Сначала дождь, приплясывая, прибивал дорожную пыль, потом капли стали крупнее, и наконец дождь хлынул с небес сплошным потоком. Мы вымокли под проливным дождем до нитки. Одежда прилипла к телу. Пришлось раздеться, отжать воду, протереть друг друга и идти к стаду. Мы погнали его к самому берегу Туры. Вода в реке молчит после грозы, блестит в своем серебряном покое. В ее зеркальной глади отражается силуэт прибрежных кустов. Подул легкий ветерок, поднимая рябь на воде, закуковала кукушка. Две великолепные в своей красоте радуги опрокинулись через всю поскотину. Все кругом было умыто и свежо. Краса белоствольных берез за рекой обворожила наши заветные места. Откуда-то мирно выплыла лодка с рыбаком.

– Видишь, Таня, как освежила летняя гроза нашу сторонку. Век бы любовалась, да телят надо гнать на ферму. Завтра будет новый день – вот и наглядимся.

Никогда не перестану я любоваться красотой деревенского пейзажа. В далеком детстве зачаровывала меня красота леса, особенно в тихие дни. Лес стоял молча, как бы онемел, завороженный собственной красотой, только листья осины шептали о своем. В ветер лес шумел, скрипел, срывал с себя листья, разносил их по ветру и разбрасывал как попало.

А мама больше всего любила хлебное поле: самое мирное, земное, манящее зрелище деревни. Есть нечто такое, что объединяет всех сельских жителей: каждый любит тугой, налитой пшеничный колос, васильки во ржи, засматривается, как ходят по полю от ветра волны, любуется жатвой и точно знает, что это и есть земной рай, его встретишь только в родимом краю. Сколько раз мы вместе с мамой любовались нескошенным лугом, нашей говорливой рекой, озером с кувшинками, прибрежным шаловливым камышом и цветущим кустом красной горькой калины. Деревенская жизнь неотделима от ощущения красоты природы. Уже с раннего утра видишь на реке нежный туман, босыми ногами чувствуешь прохладу утренней росы.