Текст книги "Голуби над куполами"

– Уже придумал! – соскочил с нар Лялин, направляясь за угол. Вскоре он вернулся с несколькими оранжевыми строительными касками, предварительно отмытыми им от слизи и грязи. Опер нахлобучил их на защитные проволочные каркасы лампочек, получились вполне приличные бра, съемные в рабочее время суток.

От зависти у Пашки аж в глазах потемнело – опять мент обошел его в сноровке. Он долго вертелся в своем спальнике, стуча зубами от холода, пока его не осенило: бутылки!

Еще в его первую ходку они с пацанами грелись зимой при помощи наполненных горячей водой двухлитровых пластиковых бутылок. Шутили, что те заменяют им женщин. Запаса тепла двух горячих емкостей хватало на всю ночь. Однако бывали случаи, когда отдельные сидельцы получали во сне ожоги, не почувствовав прямого соприкосновения бутылки с голым телом. Тяжелые были времена.

С подачи своего муженька, матушка от него отказалась. Гревака не было совсем – ни писем, ни свиданий, ни посылок. Отчим считал, что он, Пашка, – «позор семьи» и не заслуживает даже панировочных сухарей. Руководство колонии злобствовало: за малейшую провинность – дубинкой по почкам, ШИЗО, лишение ларька. Чтоб не стать калекой и не потерять авторитет в глазах «честных бродяг», приходилось крутиться, изворачиваться, обдумывать каждый шаг, напрягать все извилины… Тогда ему казалось, что он переживает худший отрезок своей жизни. Но нет! Вышло совсем, как в анекдоте: «Помнишь, я говорил тебе, что жизнь – дерьмо? – Помню. – Так вот, в сравнении с нынешней, она была повидлом». А ведь еще сутки назад он даже представить себе не мог, что жизнь начнет выписывать такие зихера, что тюрьма ему покажется раем.

– Але, гараж! – издал возглас триумфатора Павел. – Предлагаю простое и эффективное средство для сугреву. Набираем в пластиковые бутылки горячей водички, обкладываем себя со всех сторон и до самого утра смотрим африканские сны. Дешево и сердито!

Пашкина идея пришлась узникам по душе, благо, бутылок в подвале было по ноздри и выше. Впервые за годы плена «старички» спали в тепле с мягким притушенным светом.

А вот Тетух с Лялиным уснуть не могли. Лежали, таращась в потолок, хоть глаза зашивай. Да и как уснешь при таких шумовых эффектах: Бурак всю ночь кашляет, Русич вскрикивает во сне, Владик немилосердно храпит…

А под утро явились крысы, гадкие, огромные, с двадцатисантиметровыми хвостами. Они по-хозяйски обошли территорию и ничего, кроме банановых шкурок, не обнаружили – Юрий успел превратить в холодильник большой герметический шкаф, выбросив оттуда всю противопожарную начинку.

Неожиданные перемены в рационе безумно разозлили грызунов. Диета, по всей видимости, в их планы не входила. Крысы стали возмущенно пищать, шипеть, угрожающе скрежетать зубами. «Погрызут в отместку мои новые кроссы, – с досадой подумал Паштет. – А мусорские шкары, ясен пень, не тронут. Они ж не дебилы, чтобы жрать дешевый китайский дерматин». Мужчина снял со своей лампы каску, и делегацию пасюков, словно ветром сдуло.

– Слушай, я вот что думаю, – подал вдруг голос Лялин. – Бомбоубежище – это, как правило, поддомник. В таком случае, прямо над нами – подвал, а выше – какое-то предприятие или длиннющий многоквартирник.

– И в чем тут трабла? – зевнул Павел.

– Понимаешь, если у нас есть воздух, вода и работает канализация, значит, у бункера имеются хозяева.

– Ну, так чичи – и хозяева. Открыл Америку…

– Да нет, – наморщил лоб опер. – Такие помещения обязательно состоят на учете у местных управляющих компаний. Рано или поздно там должны заметить существование левой точки, потребляющей воду, тепло, электроэнергию.

– Жди, пока заметят, если нечего делать. Я же сольюсь, штурмуя выход. Сначала усыплю бдительность хачей, потом вырублю их чем-то тяжелым.

– Нет, Джавдет мой, – хохотнул Юрий. – Встретишь – не трогай его.[6]6
  Реплика Саида, героя истерна «Белое солнце пустыни».


[Закрыть]

– Ты че, стебешься надо мной? – начал заводиться Пашка.

– Упаси меня бог! Я добрый, белый и пушистый.

– Хороший мент – мертвый мент, – процедил Тетух сквозь зубы, поворачиваясь лицом к стене.

* * *

Открыв глаза, Павел не сразу сообразил, что вокруг происходит. Стена, в которую он уткнулся носом, пахла плесенью, по ней ползали мокрицы и бегали тараканы. На одной ноте гудела труба, проходившая как раз над его головой. Свет в помещении был довольно тусклым, воздух затхлым и влажным. Сам он, полностью одетый, валялся на нарах. С соседних – на него щерилось лохматое небритое существо с лицом землистого цвета. За столом восседал тощий дядька с бабским хвостом на затылке. Макая указательный палец в ложку с белым порошком, он сосредоточенно чистил им свои зубы.

В углу комнаты на коленях стоял самый настоящий батюшка. Уставившись в карманный иконостас, состоящий из трех образков – каждый размером с открытку – он что-то бормотал себе под нос. Пашка прислушался. «Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет наступающий день и всецело предаться Воле Твоей Святой. На всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня…».

«Утренняя молитва, – догадался он, переводя взгляд на усатого, коротко стриженного качка, подтягивающегося на вбитой в дверной проем металлической трубе. – Куда я попал? Фантасмагория какая-то!».

Во рту был неприятный медный привкус, живот урчал, в ушах стоял высокочастотный звон, похожий на стрекот кузнечиков. Руки и грудь Павла были покрыты мелкой сыпью и немилосердно чесались. Беспокоила боль в подложечной области. Мужчина попытался встать, сделав рывок корпусом, но приподняться удалось лишь наполовину.

Увидев в своей постели пластиковые бутылки с прохладной уже водой, Паштет вспомнил все. Лучше б не вспоминал… Жил бы счастливо в полном неведении и, подобно Владику, тянул бы всем счастливую лыбу.

– С добрым утром, Павел! – поприветствовал его Русич. – Как самочувствие?

– Издеваешься, бесогон? – спустил тот ноги со шконки. – Как в этом замесе можно себя чувствовать? Только, как камбала, которая уже лежит на сковородке, но глазами еще вращает.

– Ничего, бог управит, – не обиделся Русич за бесогона. – Жизнь от идеала, мил-человек, отличается так же, как метр плотника от эталона в палате мер и весов. Всякое наказание в настоящее время кажется печалью, но после, наученным через него, доставляет мирный плод праведности.

В глазах отца Георгия, пойманных в сетку красных воспаленных капилляров, была такая бездонная глубина, что Пашке стало не по себе. Однако согласиться с услышанным не позволяла натура.

– Че-та я не вкурил: причем тут наказание? Ты что, всерьез думаешь, что твой бозя превратил нас в рабов именно за наши грехи? Лично я за свои уже ответил.

Отложив в сторону карманный молитвослов, монах присел на скамью. Его серые, с прищуром, очи смотрели на собеседника остро и испытующе. Пальцы механически поглаживали длинный черный шнурок, на котором висел простенький крестик из белого металла.

– Один древний философ, проданный в рабство, воскликнул: «Хорошо! Теперь я смогу расплатиться за старые долги!». Мудрые люди понимали, что в своих прошлых жизнях не обошлись без того, чтобы взять в долг. За все приходится платить: за успех, за малодушие, за упоение собственным горем… Я уже не говорю о семи смертных грехах.

Тетух спрыгнул с хлипкой шатающейся конструкции.

– Не, я фигею от поповской интерпретации бытия! – всплеснул он руками. – Грехи смертные! Смешно, братцы. Подумаешь: уныние, чревоугодие, гнев… Да это – обычные качества человеческой натуры! Пусть себе гомо сапиенс гневается, завидует, унывает, ест все, что хочет… Кому это мешает? Ой, сера с небес на меня еще не пролилась? – уставился он «испуганно» в потолок. – Кажись, пронесло… Так вот, Русич, поверь мне на слово: районный суд куда стремнее суда Cтрашного.

Переступив через отжимающегося от пола Лялина, Пашка помчался в туалет – его опять тошнило.

– Мы хотим, чтобы менялись обстоятельства, а Господь хочет, чтобы менялись мы, – бросил ем в спину монах. – Все, что с тобой случается, принимай как доброе, зная, что без Бога ничего не бывает.

Когда Тетух вернулся обратно, все, кроме Юрия, сидели за столом. Лялин же отрабатывал удары на самодельной боксерской груше. «Надо ж как у мусора чердак варит. Я бы не додумался подвесить набитый крупой мешок на торчащий из стены крюк, – подумал он завистливо. – Ну, ничего, на следующем повороте я его, по-любасу, обойду, крест на пузе».

– Павел, что с тобой? Голова не кружится? – прошепелявил монах, натягивая на голову свою скуфейку. – Не делай резких движений, приляг.

– Это не сотрясуха. Это – хронический гастрит… Походу, уже язва.

– Сейчас бы медок хорошо помог, сало, гранаты, алоэ, орехи грецкие… Но нет ведь у нас ничего, даже глины, – расстроился разбирающийся в народной медицине монах.

– Это – судьба. В зоновской медчасти тоже не было никаких лекарств, кроме цитрамона. И откуда только эти хвори берутся?

– Злоупотребление спиртным, неумеренное курение, малоподвижный образ жизни, неправильное питание, – отчеканил опер, направляясь в «душевую».

Как ни странно, Паштет не взвился. То ли притерпелся уже к лялинским моралите, то ли счел замечание справедливым.

– Питание? – хмыкнул он. – Трехразовое: понедельник-среда-пятница. Обычное дело для штрафного изолятора, где день – летный, день – нелетный. В летные – жрачка жирная, жуткого качества. Опять же, нервяк на взводе.

– Тебя посодют, а ты не воруй, – процитировал белорус героя Анатолия Папанова.

Это был явный перебор. «Одно дело терпеть подколки мента, доказавшего свое физическое превосходство, и совсем другое – «понаехавшего в «нерезиновую» клоуна из Бульбостана», – рассудил Тетух, разворачивая корпус в сторону Бурака.

– Слышь ты, комедиант! Шуруй на Хутор Угрюмого Йоргена, и будут тебе счастье великое и пряник к чаю. Кстати, о прянике, че нам сегодня господь подогнал?

В этот день Создатель поскупился, как никогда, послав рабам своим прокисший творог и раздувшиеся пакеты кефира. Аппетита у Павла не было совсем, но он хорошо усвоил: если утром не перекусить, замучают изжога и ноющая боль в подреберье.

– Мужики, кто-нить нормально готовить умеет? – скривился он, держась пятерней за живот.

– Оладушки, например.

– Для них сахар нужен, а его у нас мало. На Новый год бережем, – развел руками отец Георгий. – Без сахара никак – нужно кислоту приглушить. Сам видишь, какая у нас молочка.

– До Нового года еще, как до китайской границы, можно и не дожить, – стоял Тетух на своем. – Давайте себя сегодня побалуем.

После некоторых раздумий Русич махнул рукой.

– И то правда. Бог даст день, даст и пищу!

Пока кипятили воду на чай, монах растер ложкой творог, добавил туда кефира, сахара, муки и все размешал. Получилось жидкое, с пузырьками воздуха, тесто. На хозяйстве оказалась бутылка просроченного растительного масла. На нем и жарились оладьи. Вкус у них оказался совсем, как у сырников. Радости узников не было предела. Давно они не едали вкусненького. Так, благодаря Павлу, завтрак превратился в настоящий праздник желудка. Оно и понятно, сырники – не вчерашняя каша на воде.

– А ты – молоток, – стал подлизываться к нему белорус. – И вязать умеешь, и балаболишь потешно, и поешь, и чечетку бьешь … Прям, человек-оркестр!

Глава 4
Паштет

Павел любил, когда ему льстили. И чем грубее была лесть, тем больше она ему нравилась. Во-первых, он сильно недобрал похвалы в детстве и юности. Во-вторых, по природе своей, был артистом, остро нуждающимся в комплиментах, восхищении, знаках внимания. Если б еще на старте его жизнь сложилась по-другому, возможно, сейчас он раздавал бы автографы, купался в свете юпитеров, растворялся в громе аплодисментов.

И все ведь к этому шло: он сочинял уморительные тексты, успешно участвовал в конкурсах рэп-исполнителей, создал собственную музыкальную группу. А многочасовые репетиции в гараже, когда от гитарных струн пальцы превращались в мозоли с прорезями и нужно было наклеивать на них подушечки из лейкопластыря? А конкурсные стрессы, когда победитель определен заранее, а остальные нужны лишь для массовки? И он, Пашка, готов был преодолевать преграды, терпеть унижения, проходить через горнило испытаний, только бы стать звездой. Не стал…

– Сегодня мы пакуем таблетки, – прервал его размышления отец Георгий. – Владик, вытирай стол насухо, Ваня кати сюда бочку с пилюльками, Юрий, ставь на стол вооон тот картонный ящик с наклейками и коробочками.

«А говорил, что у них нет бригадира, – подумал про себя Пашка. – Хотя… Кому ж еще контролировать производственный процесс? Не Зомби же, прибитому пыльным мешком, и не бестолковой богеме, способной лишь языком молоть».

– Значит так, братья мои, засыпаем пилюльки в пластиковые дозаторы – по сто штук в каждую. Иван наклеивает на емкости этикетки и пломбы-голограммы. Да не вверх ногами, как в прошлый раз…

– Бес попутал, – буркнул Бурак, виновато улыбаясь.

– …Ты, Влад, как обычно, мастеришь из заготовок коробочки, засовываешь в них инструкцию по применению и дозаторы, ровненько складываешь все в большой ящик. Ровненько! Чтобы вся тысяча уместились и крышка свободно закрылась…

Владик закатил свои водянистые глаза, приложив к груди грязные костлявые руки, что означало: «Понял, не дурак».

– … Предваряю вопрос новеньких: на глазок засыпать нельзя – не крупа. Если покупатель недосчитается нескольких таблеток, может поднять шум – означенное на этикетке лекарство стоит немалых денег. Всем понятно?

Монах обвел присутствующих глубоким бархатным взглядом. Мужчины закивали головами.

– Тогда приступим, помолясь, – и он зашевелил губами. – … прошу благодати Твоей: помоги нам, грешным, дело сейчас начинаемое нами благополучно завершить. Аминь.

Работа закипела: замелькали руки, зашелестела бумага, сгибаемых Зомби инструкций, застучали по пластиковым тубам фальшивые таблетки.

– Скучно. Ни радио, ни телика, ни прессы, – констатировал Пашка. – Расскажите хоть че-нибудь. Под бла-бла-бла веселей работается.

– Вот ты и расскажи! – толкнул его Иван локтем в бок. – Про жизнь свою, например.

– Ладно, давайте за «жили-были» калякать, – не стал кочевряжиться подобревший после еды Паштет. – Моя жизненная стезя извилиста, как путь анаконды в мусоропроводе. Первый раз загремел я на малолетку в шестнадцатилетнем возрасте. Меня здорово подставили. Жил я тогда с отчимом, Сан Санычем Чмырюком, будь он трижды неладен… Не жаловал он меня, на дух не переносил. Считал неизбежным злом, полученным в довесок к любимой женщине. Мать делала вид, что не замечает его придирок ко мне, а, может, и впрямь не замечала. Она была благодарна судьбе за то, что ТАКОЙ МУЖЧИНА взял ее замуж. Не предложил сожительство, а дал свою фамилию, забрал из Ленинградской области к себе, в Подмосковье, прописал на своей жилплощади.

Познакомились они в сочинском санатории неврологического профиля. Нервишки на тот момент пошаливали у обоих. Сан Саныч как раз развелся с супругой-изменщицей и пережил серьезную проверку столичного главка. Да и должность у него была еще та – начальник оперчасти исправительной колонии строгого режима или, как говорят зэки, кум. При такой работе надо иметь нервы из титановой проволоки. Вот он и отправился на юг их «закалять».

Мать же давно страдала депрессией. Жизнь в коммунальной квартире на четырнадцати метрах вместе с сыном-подростком, более чем скромная зарплата, отсутствие плеча, на которое можно опереться и перспективы что-либо изменить, сделали из цветущей жизнерадостной женщины разочаровавшуюся в жизни пессимистку, убежденную в том, что на ее улице никогда не перевернется грузовик с пряниками. И тут… предложение руки и сердца. Ей, ничем непримечательной гатчинской библиотекарше! Матери-одиночке, никогда не бывшей замужем! Женщине без приданого, с ребенком, у которого в графе «отец» стоит прочерк! И кто? Офицер в звании майора! С высокой зарплатой и собственным домом! Иномаркой и моторной лодкой! Без детей и алиментов! С хорошим чувством юмора и гусарскими усами! Повезло так повезло.

И как при таких раскладах я мог втолковать ей, что Чмырюк наносит мне психологические травмы. То лгуном объявит, то запретит играть на гитаре – «не бренчи на наших нервах, музыкант из тебя все равно не получится», то в краже несправедливо обвинит. Последнее было самым обидным. В то время я был настолько честен, что, найдя на улице червонец, доставал бы каждого прохожего вопросом, не он ли обронил деньги.

Где-то я, конечно, понимал: на отношение отчима к людям тяжелый отпечаток наложила его работа. Всю жизнь общаясь с уголовниками, он в каждом встречном видел своего потенциального «клиента». Как говорил в свое время Дзержинский, отсутствие у вас судимости – это не ваша заслуга, а наша недоработка. Вот Саныч и дорабатывал дома, оттачивая на мне методы дознания, устраивая ловушки и провокации. Проводя дежурные профилактические беседы, Чмырюк доставал мой мозг через уши и жрал его столовой ложкой, пророча при этом долгую дорогу в казенный дом.

В ответ я хватал гитару и под музыкальный аккомпанемент огрызался: «Тра-ля-ля-ля, нас путать не надо… Тра-ля-ля-ля-ля, мы – из Ленинграда», сбегал из дому, ночевал в гараже. А что мне было терять? В воспитательной политике отчима пряник отсутствовал напрочь: подарков они с матерью мне не делали, карманных денег не давали, на море с собой не брали. На все лето сливали к бабке в деревню, что было для меня равносильно декабристской ссылке.

Последняя акция у Чмырюка проходила по графе «Профилактика правонарушений в отдельно взятой семье». На собственные правонарушения он внимания не обращал, считая взяточничество делом житейским. О последнем я узнал, заглянув в его партбилет, где были отмечены уплаченные им партийные взносы, которые составляли три процента от заработной платы. Заглянул и получил потрясение. Откуда при таком окладе у майора ФСИН[7]7
  Федеральная служба исполнения наказаний.


[Закрыть] – собственный двухэтажный дом, дорогая машина, катер, швейцарские часы «Вашерон Константин», а у матери, всю жизнь проходившей в обдергайчиках на рыбьем меху, – сразу две шубы: норковая и мутоновая?

Мерзкий лицемер! Повесил у себя в кабинете растяжку с афоризмом Петра I: «Тюрьма есть ремесло окаянное, и для скорбного дела сего истребны люди твердые, честные и веселые» и на полном серьезе считал себя таковым.

С тех пор на все его «ля-ля-тополя» я неизменно отвечал: «Я вас, папенька, тоже очень люблю! Потерпите мое присутствие еще два года».

Терпеть Саныч не стал, избавившись от меня значительно раньше, и я ему в этом здорово помог.

Все началось с создания музыкальной группы. Играли мы с пацанами хорошо, но профессиональной аппаратуры, ясен пень, не имели – одно любительское гауно. Нам нужны были электрогитары, клавишный синтезатор, ударная установка, к ней – том-томы, тарелки, педали, малые барабаны и прочая лабуда, без которой звук – не звук, а завывание падающего с минарета муэдзина.

Мы уже все мозги себе исфоршмачили, а где взять денег на инструменты, так и не придумали. Просить у отчима я даже не пытался – результат знал заранее.

Пушистый полярный зверек, как это обычно и бывает, подкрался с подветренной стороны. Позвонил мне по телефону какой-то незнакомый олень: «Я от Андрея, клавишника вашего, узнал, что вам аппаратура нужна. Могу поспособствовать».

Выяснилось, что наш районный Дом культуры купил себе новые инструменты, а старые собирается списать. Они, правда, здорово потасканы, но вполне исправны – еще вчера играли на «булкотрясе». Если мы поторопимся и к десяти вечера подгоним машину к служебному входу, то сможем избавить руководство очага культуры от лишних забот по утилизации.

Короче, добакланились мы с оленем о встрече на погрузке. Он сказал, что может задержаться. В этом случае, мы можем начать сами. Дверь служебного входа будет открыта, как и дверь подсобки, в которой хранятся инструменты. Последняя находится на втором этаже, прямо напротив лестничного пролета.

От радости я чуть не подпрыгнул и так рванул к Степке-барабанщику, что аж кроссовки задымились. У них была новенькая «Волга», но ни отца, ни старшего брата дома не оказалось, а время поджимало. Не знаю, как я уговорил Степана без спросу взять ключи от машины, но через полчаса мы уже ехали к Дому культуры. Всю дорогу я клялся трясущемуся от страха парню, что никто не узнает о нашем самоуправстве. Что ехать нам всего два квартала. Что я прекрасно вожу автомобиль, дай бог здоровья моему бывшему соседу по гатчинской коммунальной квартире. Что нам несказанно повезло и, благодаря этой аппаратуре, мы сможем не просто выпендриваться перед девками, но и нехило зарабатывать на собственные нужды.

Доехали мы без приключений, поднялись на второй этаж. Дверь в подсобку, и впрямь, оказалась открытой, и там, действительно, находилась списанная аппаратура. Ждать Андрюхиного знакомого мы не стали, к погрузке приступили самостоятельно. Справившись с задачей, тут же помчались обратно – в любой момент мог вернуться отец Степана, которого он боялся, как праведник смертного греха. Скорость, естественно, превысили. Когда до их гаража оставалось всего триста метров, нам под колеса бросился велосипедист, решивший пересечь практически пустынную улицу. Сбив парня, я так растерялся, что вывернул руль вправо и врезался в столб. Передок «Волги» – конечно, всмятку, но на нас со Степкой – ни царапины.

Осознав весь ужас произошедшего, приятель стал биться в истерике. «Запомни, гад, меня в машине не было! Упорол косого – сам и разруливай! Ключей я тебе не давал, понял?! Ты их у нас из дому выкрал, когда ко мне заходил. Угнал ты нашу «Волжану» – покататься хотел. Не буду я из-за тебя рисковать своей шкурой. Это – твой личный головняк!», – проорал он и засверкал пятками в сторону своего дома.

Когда я вылез из-за руля, у меня волосы встали дыбом во всех местах. Мужик валялся на проезжей части и тихо стонал. Велик его стал похож на цирковой уницикл, а «Волга» – на вскрытую консервную банку. Я – без прав да еще и угонщик… Тут я не только печенкой – всем ливером почуял, что тупо попал в жаровню.

Из уличного автомата позвонил отчиму. Вскоре тот примчался вместе со скорой помощью и раздолбанной гаишной «Пятеркой». Велосипедиста забрали в больницу, а меня – в мусарню. Я не сомневался: неприятности будут, но чтоб такие… Родаки за меня вписываться не стали. Ни в больницу – с извинениями, ни к Степкиному отцу – с бабками не пошли. А ведь можно было замаксать – нычка у Чмырюка была нехилая. Но тот – рыльняк рубаночком и – «нихт ферштейн».

Через пару дней выяснилось, что кто-то ограбил Дом культуры, приватизировав не только инструменты, но и музыкальный центр, низкочастотные колонки, микрофоны, радиосистему, микшерный пульт. И тут порядкоблюстители вспомнили, что похожее добро видели на днях в багажнике раздолбанной мной «Волги». В ходе дознания выяснилось, что никакого оленя Андрюха ко мне не посылал, что он вообще впервые слышит о списанной аппаратуре. Степка, как и обещал, врубил Павлика: кататься на машине он мне не разрешал, об ограблении очага культуры ничего не знает. Стоял на этом непоколебимо, как пост ГБДД в кустах у дороги.

Короче, сшили мне дело не просто белыми – фосфоресцирующими нитками. Ведь если по чесноку, виноват я был только в ушибах и сотрясухе велосипедиста, который через неделю благополучно выписался из больницы.

Близкие сдали меня, как стеклотару. Мать даже на суд не пришла. А Саныч… тот явился. Вы бы видели, сколько злорадства было в его взгляде, когда приговор зачитывали! А как же! Он ведь столько раз предрекал мне казенный дом – получите и распишитесь.

Позже я узнал, что матушка все же пыталась подписать Чмырюка на дорогого адвоката, но ему удалось убедить ее в том, что колония для несовершеннолетних преступников – лучший выход для подростка, вставшего на кривую дорожку. Что там я пойму жизнь, научусь ценить родителей и отвечать за свои поступки и вообще. В итоге – высад в три года и

 
Журавли над лаааагеерем,
В сердце острый клииин.
Журавли над лаааагеерем –
Ангелы земли.
 

Такой срок в шестнадцатилетнем возрасте – это тебе не баран чихнул. Это – курсы молодого бойца под девизом: «Не верь, не бойся, не проси»… Они мне очень пригодились, я ведь там свое совершеннолетие встретил, и третий год отбывал уже на взросляке.

– А по УДО освободиться нельзя было? – закашлялся белорус.

Паштет сверкнул своими синими, бесшабашно-наглыми глазами.

– Увы! Паинькой я не был. Темперамент не тот – всегда умудрялся вписаться в блудняк, оказавшись в ненужное время в ненужном месте. За это не раз заезжал в ШИЗО. На моем личном деле была «полоса», означающая «склонен к бунту». В результате, получил следующую характеристику: «…положительного поведения не закрепилось. Требования режима содержания и правил внутреннего распорядка не выполнял. К труду относился отрицательно. Участия в общественной жизни отряда не принимал. Эмоционально неустойчив, раздражителен…» и т. д. и т. п. Какое при таких раскладах УДО? С самого начала нельзя было за решетку попадать. Зона не исправляет, она шлифует преступные навыки.

– Дааа… Неправый суд разбоя злее, – покачал головой монах, прищелкивая крышечку к корпусу дозатора.

– Ужас! – выдохнул Бурак. – Так это отчим тебя подставил с аппаратурой?

– Не исключено, – почесал Тетух шрам на виске. – Но знаю точно: если б он захотел, я получил бы условный срок – Чмырюк знал всю мусорскую и прокурорскую движуху. На зоне я спал и видел: отомщу ему так, что мало не покажется. А по выходу решил, что бог его и так покарал. Зеки в колонию приходят и уходят, а Саныч за колючкой пожизненный срок мотает. К тому же, матушка померла, пока я сидел – тромб у нее оторвался. Этот гад так убивался, что поседел весь. Посмотрел я на него издалека и отменил вендетту.

– А шрам у тебя с малолетки? – робко поинтересовался Владик, которому эта тема была до боли близка.

– Не-а, это уже позже менты приложили меня башкой к ребру металлического сейфа. Признание выколачивали. Сначала пакет на голову надевали, потом по почкам били вот такими же пластиковыми бутылками, наполненными холодной водой…

– За-чем? – одновременно произнесли Бурак, батюшка и Владик.

– Чтобы следов не осталось, – удивился Паштет их неосведомленности. – Если вода в бутылке достаточно холодная, даже синяки не появятся. И бьют ведь, мрази, пока не обоссышься. Если грамотно приложить в живот или со спины по почкам, организм сработает чисто рефлекторно, защищая мочевой пузырь от возможного разрыва… После таких ударов возьмешь на себя все, вплоть до нераскрытых терактов.

– Ангел с хрустальной арфою во длани и одуванчиками в перстах, – презрительно хмыкнул Лялин. – Трижды ошибочно изолированный от общества, трижды оговоривший себя под пытками, три срока отмотавший ни за что ни про что… Знакомая песня. Каждый зек уверен, что он не виновен. Виноват всегда опер, следователь, прокурор, адвокат, система, скверные друзья… В социальной психологии это называется фундаментальная ошибка атрибуции.

– А разве шел базар о трех разах? Два следующих срока я схлопотал абсолютно за дело…

– Расскажи, а, – стал канючить Владик.

Тетух для порядка поломался, искоса поглядывая на Лялина, но благодарная публика уговорила его продолжить исповедь.

– Судьба забросила меня на Дальний Восток. Там мы с корешем моим продавали лес одной японской фирме. Она нам – валюту на счет, мы ей – качественную древесину. Нанимали пьяниц, селили их на делянке. За жрачку и самогон мужики пилили деревья, грузили их на лесовозы…

– А криминал-то в чем?

– А в том, что разрешение у нас было лишь на старые больные деревья. Если б алкаш один не окочурился, подставив свою тушку под падающее дерево, жил бы я сейчас, господа, на собственном острове в каком-нибудь экзотическом море. Лечил бы свою язву, наслаждался танцами прекрасных аборигенок, вкушал с утра до вечера нектар и амброзию…

– А вы, поэт, ваше благородие! – вставил Юрий свои пять копеек. Ну, не мог он не зацепить рассказчика, ибо был тем самым «зятем», который не ходит без шуток мимо тещиного дома.

– Есть такое дело, сочиняю, – на полном серьезе ответил Пашка оперу. – Опять же, я – сын библиотекаря и за первые пятнадцать лет прочел столько, сколько ты за всю свою жизнь не осилишь. Папашки-то у меня не было, дедка с бабкой за тридевять земель жили, в садике и школе я все время болел, вот и провел полжизни у матери на работе. Сидел, в уголке, как мышонок, читал классику. Не детективы с анекдотами, а Джека Лондона, Марка Твена, Жюля Верна, Майна Рида, Стефана Цвейга…

– Не отвлекайся, – дернул его за рукав Владик, – рассказывай про вторую ходку.

– Повязали меня, короче. Если б я покаялся, подельничка за собой потянул, деньги сдал, с правохрЕнителями поделился, много бы мне дали, но… как говорят евреи, шоб я сразу был такой умный, как моя Сара – потом. В общем, пошел на принцип – «и вот опять предо мной: параша, вышка, часовой».

Я ведь, лошара, думал, что, оставляя дружка на воле, обеспечиваю присмотр за нашим с ним счетом. Опять же, на гревак рассчитывал и на моральную поддержку, а главное – на то, что, отмотав срок, смогу вести праведную обеспеченную жизнь, но… Время показало, что дружбану моему на меня – полный барабир: на свиданке ни разу не появился, на письма и звонки не отвечал, а через год вообще растворился на бескрайних просторах Вселенной. До сих пор числится в пропавших без вести. Меня по жизни часто предавали, но этот удар я перенес с трудом. С тех пор не верю никому. Не верю, не боюсь и не прошу ничего ни у кого.

– А третья судимость? – не отставал Владик.

– Третья? – сделал паузу Павел, отсчитывая очередную сотню таблеток. – Это я уже в зоне «раскрутку дал».

– Что… дал? – не понял Бурак.

– Совершил преступление в ИТК, за что мне докинули два с половиной года «за дезорганизацию деятельности исправительного учреждения и причинение средней тяжести вреда здоровью представителя власти». Проще говоря, дал по рогам одному борзому дубаку, который смотрел на зеков, как на последнее дерьмо. Эту жестоковыйную скотину давно надо было за бейцы подвесить – достал сидельцев до глубины мочевого пузыря.

Так вот, на основании семидесятой статьи, «по совокупности приговоров, путем частичного присоединения неотбытой части наказания по предыдущему приговору суда» грузанули меня на пятерочку особняка[8]8
  Особый режим.


[Закрыть]. Чтоб осознал, так сказать, где кончается жизнь и начинается судорога. «Я понял, мне не видеть больше сны, Совсем меня убрали из Весны», – прохрипел Тетух голосом Высоцкого.

– Мужики, а что это у вас так тарабанит? – привстал со своего места Лялин.

В ответ раздалось тройное «где?».

– Да вы че, совсем глухие? Вот же! – поднял он вверх палец. – Ба-бах! Ба-бах! Ба-бах!