Текст книги "Голуби над куполами"

Все замерли, прислушиваясь к глухим звукам, доносящимся через зарешеченное отверстие вентиляционной системы.

– А, вот вы про что! – расслабился белорус. – Так это – наша единственная связь с большой землей. Оттуда к нам крысы приходят, там иногда филин ухает и дождь шумит… А то доносится колокольный звон, по которому мы воскресные дни определяем. У отца Георгия слух отменный. Он, как колокол заслышит, сразу креститься начинает. Ну, и мы, нехристи, – следом за ним: вдруг да поможет.

– Воистину так! – кивнул головой Русич. – Икона – это молитва в красках, храм – молитва в камне, а колокол – молитва в звуке, икона звучащая. И если колокольный звон – наш календарь, по которому мы недели отсчитываем, то этот грохот – будильник. Видать, недалеко стройка находится – в восемь утра уже начинает громыхать.

Опер напряг слух.

– Дизель-молот, – определил он. – Хотя нет… свайный вибропогружатель. Под окнами моего дома в Кунцево – такая же дискотека. Надо б у джигитов выпытать, что наверху строят. Тогда мы определимся с нашим местоположением.

– Мне в падлу контачить с чуркобесами, – вскочил Паштет на ноги, рассыпав на пол свои таблетки. – А вы, долбоклюи, унижайтесь дальше, тьху на вас…

– Совсем на башку отбитый! – констатировал Юрий. – Чтобы выбраться на волю, нужно установить психологический контакт с самым их слабым звеном, которое может стать: а) источником информации, б) поставщиком необходимых нам благ, с) помощником в осуществлении плана побега.

– Капитан дело говорит, – оживился Бурак, отдирая от дозатора приклеенную вверх ногами этикетку.

– Ну, и целуй его в десны, а хачиков – в задницу, – выкрикнул Тетух, и его рука снова потянулась к шраму. То, что недавний поклонник так быстро переметнулся во вражеский стан, взбесило мужчину, и он еще долго бубнил себе под нос различные ругательства, самым приличным из которых было «гастролер из Бульбостана».

Бурак был совершенно невозмутим. Коленца, которые выбрасывал новенький, его уже не пугали, а развлекали.

– Художника должен обидеть каждый, – картинно поправил он сползшие с носа очки. – Таков удел творца!

Глава 5
Бурак

В трудах праведных день промелькнул удивительно быстро. После ужина, состоящего из консервной банки кошачьего корма и двух кусков хлеба, на душе у Павла было особенно тяжело. Нет, к паштету, оказавшемуся внутри емкости, у него претензий не было. Вполне себе съедобная намазка и просрочена-то всего на неделю, но то, что он дожил до положения домашнего животного, не давало покоя уязвленному самолюбию. В его, полной авантюр, жизни бывали ситуации и похлеще. Чего только стоила параша в общей камере СИЗО, где на глазах у всех нужно было справлять нужду. А соседство с туберкулезниками и ВИЧ-инфицированными, отбывающими наказание вместе со здоровыми? А закрытая жестянка с консервами на завтрак, когда нет ни ножа, ни открывалки? Сидишь на корточках и трешь банку о бетонный пол, пока не стешешь жестяной край. Как говорится, бывало и хуже, но реже…

Но самое обидное то, что до уровня животного его низводят какие-то лезгиночники. В местах заключения «детям гор» сразу разъясняют их место в подлунном мире, а на воле они берегов не видят. Понаехали в столицу и давай барагозить: из ружей палят, наркотой торгуют, людей воруют, на Курбан-байрам режут своих баранов прямо на детских площадках. Была б его, Павла, воля, он бы всю эту дикую орду загрузил на ледокол и вывез бы куда-нибудь в Антарктиду. Пусть бы перед пингвинами распальцовывались.

Лялин сейчас раздумывал над тем же.

– Мужики, – обратился он к старожилам, – расскажите мне о бандитах все, что знаете: сколько их, как кого зовут, кто из них главный, как себя ведут…

– Видим мы их дважды в неделю. Приезжают на машине ближе к ночи или ранним утром, – начал, прокашлявшись, Бурак, больше года ведущий «персональную картотеку» на трубах подземелья. – Главный у них – Аслан. Мы его ни разу не видели, но неоднократно слышали, как эти черти упоминали между собой его имя. С почтением таким, с придыханием, как говорят о строгом, но справедливом начальнике. Галдели, конечно, по-своему, но по интонации было понятно, что они пугают им друг друга. Мол, если Аслан узнает, на нитки расплетет.

Являются они, как правило, тройками – один входную дверь стережет, пока два других продукцию к машине выносят. Состав банды таков: Муса, Иса, Нияз, Умар и Заман. Да, есть еще один – безымянный. Он у них – на побегушках. Между собой мы зовем его ППП – подай-принеси-пшел вон. За все время мужик не издал ни звука. Скорее всего, немой. Бригадир этого зверинца – Муса. Он и по-русски сносно говорит, и соображает лучше других, и выглядит цивилизованно. Симпатичен, высок, накачан, руки постоянно согнуты в локтях – поза драчуна, готового к нападению. Одевается элегантно: кашемировое пальто, шелковое кашне, твидовый костюм.

Нияз и Умар по-русски говорят чуть хуже, но мы их и так понимаем. Выучили уже, что бид – это дерьмо, хак – свинья, тхо диц ма де – закрой рот. Самый добрый из них – Заман, он не ругается, не угрожает, не штрафует. За него это делает Иса. Этот жесток до крокодильства и примитивен до крайности. Любит издеваться. Покажет что-то съедобное в ящике – кусок колбасы, рыбий хвост, пирожок с ливером – и со словами «лучче сабака на улица пакармлю» забирает обратно. К тому же, он редкий урод: невысокий, кривоногий, с ручищами, достающими до колен. В любое время года – в белых кроссовках, кожаной куртке и спортивных штанах с лампасами.

Заман тоже не красавец: плотный, лысая башка прямоугольной формы, иссиня-черная борода, в коротких толстых пальчиках все время теребит четки. К нам относится нейтрально, в отличие от брызжущего слюной Нияза. Тот – сильно дерганный, вечно всем недовольный, постоянно жует жвачку…

– Насвай[9]9
  Никотиносодержащий продукт, наркотик в виде маленьких зеленых шариков с неприятным запахом.


[Закрыть], – вырвалось у Паштета, хорошо ориентирующегося в подобных вещах.

– Может, и «цвай», – пожал плечами белорус, – я в жвачках не разбираюсь. Так вот, Нияз этот высок, угловат, неуклюж. Черные волосы ниспадают на лоб, полностью закрывая левый глаз. Шею пересекает безобразный лиловый шрам. Руки дергаются, как у нервнобольного. Зол, как бездомный пес, и вонюч, как скунс. У нас тут тоже не розарий, но после его визита – хоть кислородную маску надевай.

Паштет нервно забарабанил пальцами по столу.

– Весело у вас в колхозе… Да ты продолжай, продолжай.

– Его напарник Умар та еще пачвара[10]10
  Чудовище (бел.).


[Закрыть]: стеклянные отмороженные глаза, толстый мясистый нос с вывороченными ноздрями, мощные выпирающие челюсти, покрытая веревками вен шея, вечно взъерошенные волосы. Большой любитель китайских спортивных костюмов и толстых золотых цепей.

Да, чуть не забыл: у всех у них, кроме Мусы, во рту – золотые коронки.

– Так это чичи или даги?

– Хрен их поймет. Я кавказцев вообще не различаю.

Какое-то время Юрий молчал, обдумывая услышанное.

– Стало быть, самое слабое звено – толстяк Заман. С ним и будем работать.

– Работать?! – дернулся Тетух, как ужаленный. – Завалить всех в ухнарь, и все будет в елочку!

– Ну да… – задумчиво протянул Лялин, постукивая по столу пустой кружкой. – Война – фигня, главное – маневры.

– Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию, – едва слышно произнес

Русич.

– Глохни, сектант! И ты, мент упоротый! И ты, лицедей самодеятельный, тоже глохни! Можете и дальше смотреть на этих ублюдков, как бараны на забойщика скота, мне с вами не по пути, микроцефалы вы тупорылые! – вскочил он на ноги и скрылся за углом.

– Если оппонент переходит на личности, значит, он плохо владеет предметом дискуссии, – спокойно заметил отец Георгий.

– Скажу больше, – добавил Бурак. – Если у Боба – проблемы со всеми, то проблема – сам Боб.

– Плюсую. Жаль, что мы больше не увидим нашего друга Паштета! – с серьезным видом произнес Лялин, и все дружно засмеялись.

Из-за угла тут же показалась рука Тетуха с выставленным вперед средним пальцем. Убойный аргумент! Оно и понятно: драться – себе дороже, а покинуть «подводную лодку» нельзя – все люки задраены.

Отца Георгия трудно было вывести из себя. Он отличался спокойствием и библейским терпением, какое бывает в генах только у обладателей многовековой культурной матрицы.

– Не судите его, братья, да не судимы будете, – прошелестел монах сухими губами. – Душа Павла мается, без веры ей опереться не на что. Ему бы открыть сердце Господу да посмотреть на мир без злости… Вера – это внутренний стержень, помогающий людям пережить глубокие потрясения. Об этом, кстати, и Солженицын писал в своем «Архипелаге», и Гроссман в романе

«Жизнь и судьба».

– Блажен, кто верует – тепло ему на свете, – с ироничной улыбкой процитировал Чацкого Бурак.

– Господь любит атеистов. Они не грузят его своими проблемами, – хмыкнул опер.

– В окопах атеистов нет, – философски заметил Русич. – Когда беда случается, человек ищет точку опоры. Ежели у него все ладно, он в церковь не ходит, посты не соблюдает, не молится, не исповедуется, не причащается, Закона Божьего не знает, Библию не читает, а потом удивляется, что Господь ему не помогает.

Что же до Павла, то парню просто не хватает любви. Человек – арена борьбы добра и зла. Сам по себе он ни хорош, ни плох, и принимать его надо таким, как есть.

– Принять мужчину таким, каков он есть, может только военкомат! У остальных есть требования. Да и кому сейчас любви хватает? Тебе, Иван? Тебе, Владик? Или, может, мне? Времена нынче не шибко вегетарианские. Так что ж нам теперь… кидаться друг на дружку? Зарывающемуся человеку необходимо указывать границы дозволенного.

Поняв, что спор повышает градус напряжения, Бурак решил вмешаться:

– Вот что, други мои, давайте сделаем перерывчик, позовем Павла и почаевничаем. Интересно, где он сейчас.

– Бродит по лабиринту, как арестант по Нерчинскому тракту. Не по понятиям ему общаться с нами, козлами валдайскими, – предположил Лялин.

– Павлуша, э-ге-гей, – сложил Русич ладони рупором. – Мы тебя ждем. Война – войной, а чаепитие – по расписанию.

Тот сразу же вышел из-за угла, где сидел на корточках, подслушивая речи сожителей. За стол он не сел, а с обиженным видом взобрался на нары, достал крючок, клубок с полипропиленовыми полосками и принялся вязать коврик.

– Как хочешь! – сдвинул плечом Русич. – Была бы честь предложена.

Иван достал из металлического шкафа хлеб и изрядно засахаренное варенье, сделал небольшие бутербродики – гулять, так гулять! «Завтра у нас – «родительский день», – сообщил он Лялину, разливающему кипяток по кружкам. – Будет новый подвоз хлеба, чая и, очень надеюсь, варенья. А то у нас с сахаром всегда напряженка.

Тетух громко сглотнул слюну.

– Ну что, Вань, теперь ты расскажи о себе, – запихнул Юрий в рот сладкую тарталетку.

– Вообще-то в моей жизни ничего примечательного нет. Но слушайте, если охота.

Мне полста лет. Родился я в Западной Беларуси, в городе Гродно в театральной семье. Родители служили в областном драматическом театре. Матушка руководила литературно-драматургической частью, батя – столярным цехом, занимающимся изготовлением декораций. Белорус я лишь наполовину – по отцу. Бабка по линии матери, Алисия Болеславовна Закржевская, – из польских дворян. Махровая католичка. Таскала меня в детстве в костел, там и окрестила без ведома родителей – мать была членом партии, отец – православным. Они бы не одобрили ее самодеятельности.

Баба Лиса ежегодно, в июле, отправлялась в паломничество к почитаемой католиками Будславской иконе Божьей Матери. Когда мне было восемь лет, она взяла с собой и меня. По дороге я от нее сбежал. Мне было жутко стыдно за бабку-богомолку, и я панически боялся встретить по дороге кого-нибудь из знакомых.

Чтоб уже не возвращаться к вопросу веры, скажу сразу: я – агностик. Верю в Абсолютный Космический Разум, а никак не в то, что насочиняли «торговцы опиумом для народа». Как сказал один мудрый философ, религия – это иррациональная вера и беспочвенная надежда, существующая с тех пор, как первый лицемер встретил на своем пути первого дурака. Убежден, что есть законы Природы. Соблюдаешь их – живешь в Гармонии, нет – погибаешь. А «Евангелие» вообще полно противоречий. Да и у Христа хватает заповедей, которые никто не соблюдает по причине их абсурдности. Человека карают только те боги, в которых он верит. А, значит, надо действовать по обстоятельствам. Так, чтоб и совесть не мучила, и он сам был собой доволен. Что же до общения с Господом, тут я солидарен с поэтом-сатириком:

 
С Богом я общаюсь без нытья
И не причиняя беспокойства;
Глупо на устройство бытия
Жаловаться автору устройства.
 

– А еще есть классный анекдот, – перебил белоруса Лялин. – «Святой отец, я хочу исповедаться. – Заведи Твиттер и отвали!» Ха-ха-ха-ха!

На губах Русича была умиротворенная улыбка. Он смотрел на них с Иваном, как отец смотрит на неразумных детей. Его открытое одухотворенное лицо вызывало безоговорочную симпатию, а плавные движения рук и тихий голос просто завораживали. Опер вглядывался в отца Георгия и не мог отделаться от мысли, что раньше его уже видел. Вот только где?

«Если ты не веришь в Бога, это еще не значит, что Бог не верит в тебя, – стряхнул он крошки с бороды. – Христос сказал: «Где двое и более соберутся вместе, там и я между вами». У каждого из нас должно быть собственное распятие, помогающее выпрямить спину, когда мозг и сердце отказываются работать».

– На эту цитату у меня есть другая: «Опасайтесь верующих, ибо у них есть боги, которые прощают им всё», – парировал Бурак.

– Вспомнил! – заорал вдруг Лялин дурным голосом. – Я вспомнил, где раньше видел твое лицо.

– Это вряд ли, – покачал головой Русич. – До этого пристанища я несколько лет жил в монастыре, в Калужской области.

– Да точно! Я ориентировку на тебя видел в позапрошлом году. И не только в Управлении. Листовки с твоим портретом «Внимание! Пропал человек» были расклеены на всех углах, остановках и станциях метро – ваши монастырские постарались, они и волонтеров из семинарии подключили. Тебя здорово искали, а ты, как сквозь землю провалился…

– ПОД землю, прости Господи мои прегрешения, – перекрестился монах.

– А меня, случаем, никто не искал? – с надеждой в голосе произнес Бурак.

Опер всмотрелся в бледное лицо с фиолетовыми прожилками, выдающими в Иване страстного поклонника Бахуса. Высокий лоб с небольшими залысинами, четкие надбровные дуги, аккуратная аристократическая бородка. Умные внимательные глаза, глядящие из-под стекол модных очков, костяные заушники которых находятся не за ушами, а поверх них, туго прижимая последние к черепу…

– Тебя б я запомнил. Да ты не расстраивайся. Батюшку вон искали, а результат-то один: все мы опустились не просто ниже плинтуса – ниже канализационных труб.

В глазах белоруса блеснули слезы.

– Не в этом дело, где я сейчас, а в том, что нет на свете никого, кто мог бы меня недосчитаться. Правду говорил великий Вертинский: «Актер всегда один. Зато он Бог! А Боги одиноки».

– Скромненько и со вкусом, – хмыкнул опер. – Не зря в старину лицедеев, хоронили за кладбищенской оградой. Заслужили, видать.

– Добрый вы у нас, Юрий, милосердный… Прям, дядя Степа из детской книжки.

Лялин снисходительно ощерился.

– Некоторые считают, что у них доброе сердце, хотя, на самом деле, у них – слабые нервы… и подвижная психика.

– Не обращай на мента внимания – он тебя троллит, – приступил к евербовке союзника Павел. – Рассказывай дальше.

Тяжело вздохнув, Иван продолжил:

– Родители мои умерли, друзей не нажил, жена с дочкой живут в Польше, они от меня отреклись…

– Почему? – вытаращил глаза Владик.

– Пил горькую. Как сказал персонаж Островского по фамилии Шмага, мы – артисты, и наше место в буфете…

«Не зря я в ВШМ[11]11
  Высшая школа милиции.


[Закрыть] так дотошно физиогномику изучал, – подумал Юрий. – Теперь по любому фейсу читаю, как по «Букварю».

– … Нет, на жену я не обижаюсь. Ее достал мой образ жизни. Она со мной здорово намучилась: подшивала, кодировала, гипнотизировала, у бабок заговаривала, читала надо мной молитву «Да воскреснет Бог». Увы… Пьянство стало для меня образом жизни. Как премьера – ресторан, танцы на столах, битье посуды, стрельба из бутылок шампанского, солидные чаевые официантам. Домой являлся синий, как Аватар. Получив зарплату, раздавал долги. Опять же, супружеские измены по пьяни… Как пел гениальный Вертинский:

 
Я знаю: даже кораблям
Необходима пристань.
Но не таким, как мы! Не нам!
Бродягам и артистам!
 

Супруга сначала роптала, потом сделала себе «Карту поляка» (в ее генеалогическое древо затесался один захудалый пшек) и стала ездить торговать в Польшу – жить-то на что-то надо было. Там познакомилась с ляхом Болеком и навострила лыжи в Евросоюз. Со мной развелась, но оставила все добро: квартиру с обстановкой, машину, гараж. За это я подписал ей разрешение на вывоз Алеси за границу. Профукал ребенка по пьяни. Дочь мне не пишет, не звонит. Слежу за ее взрослением по социальным сетям, где она выставляет свои фотографии. Виноват я перед девчонкой: мало внимания ей уделял, часто забывал о своих обещаниях, бывал несправедлив.

Когда они эмигрировали, пить стал еще больше. Одиночество душило меня так, что потребность в горячительном стала регулярной. Сначала я пил не много, потом все больше, и вскоре ежевечерние три бутылки стали нормой. Я даже на спектакли являлся с белочкой на плече. Долго этого терпеть не стали – выгнали вон. И тут я окончательно понял, что не могу жить один. Что мне нужны забота и внимание. В крайнем случае, перебранки. Сошелся я с одной санитаркой из морга, которая таскала с работы спирт. Употребляли вместе, допиваясь до глюков. Однажды она приперла денатурат, и я чуть не отдал богу душу. Когда вернулся из «беличьего питомника» домой, с удивлением обнаружил, что я – в долгах как в шелках. Что меня лишили водительских прав. Что обо мне, как о чеховском Фирсе, все дружно забыли. И в антрепризе, и на телевидении, и в рекламных агентствах, где я иногда подрабатывал. Что денег нет не только на пойло, даже на сухари… Бяда! Пришлось продать машину и гараж.

Кинулся я в ноги режиссеру антрепризы. Напомнил ему, что играл в «Тряпичной кукле», «Возвращении Дон Жуана», «Мамаше Кураж», а за роль Уоррена в «Полете над гнездом кукушки» даже Специальный приз получил на международном фестивале «Славянский венец». Бесполезно. Тот ответил, что талант без дисциплины – как кофе без чашки: не напьешься, а только ковер испачкаешь. С тех пор моим единственным заработком стали поездки по стране с литературно-музыкальной композицией, составленной из стихов советских поэтов. Ах, какие это поэты, мужики! Один Александр Володин чего стоит! Вы только вслушайтесь:

 
А легко ль переносить,
сдерживать себя, крепиться,
постепенно научиться
в непроглядном рабстве жить?..
…Мол, дотерпим до зимы…
Проползли ее метели.
Так до лета неужели
как-то не дотерпим мы?
А потом до той зимы…
 

Иван оказался талантливым чтецом. Хорошо поставленный, насыщенный обертонами голос, безупречная дикция, пластичные движения тонких аристократических пальцев втягивали слушателей в его орбиту и побуждали к сопереживанию. К концу декламации в глазах у Владика стояли сентиментальные слезы. Русич смотрел куда-то невидящим взглядом, и лишь легкое подрагивание рук свидетельствовало о том, что Бураку удалось задеть глубокие струны его души. Даже у Паштета, молча, орудовавшего крючком, перехватило горло и по скулам заходили желваки. Правду говорят, талант не пропьешь.

– А вот еще одна очень сильная вещь…, – дорвался до свободных ушей соскучившийся по сцене белорус.

– Вань, завязывай с кладбищенской лирикой. На душе и так тошно, – скривился глухой к поэзии Лялин. – Расскажи лучше, зачем в лицедеи подался. Не мог ведь не знать об их «профессиональной» болезни.

– А куда я еще мог податься, если вырос в театре? – поправил тот сползающие с носа очки.

– Дужки надо поджать, – заметил опер. – Давай сюда свой пердимонокль. Я правильно произнес это слово?

– Нет, – замотал головой артист, протягивая капитану очки. – «Пер дю монокль» – это старый театральный термин, означающий крайнюю степень удивления, при котором взлетает бровь и из глаза выпадает монокль. Обычно сие выкрикивают при полном восторге или полной неудаче.

– Надо же! Век живи – век учись.

– … а дураком помрешь, – процедил Паштет себе под нос.

Пока Лялин возился с очками, батюшка еще раз вскипятил воду. Чтобы придать чаю хоть какой-то вкус, порезал яблоко на тонкие, почти прозрачные, пластинки и опустил их в разлитый по кружкам кипяток.

– Так вот, – продолжил свой рассказ белорус. – Театр стал для меня преодолением комплексов. Затюканный мальчишками, незамечаемый девчонками, я был мишенью для острот во дворе, школе, пионерлагере. А все из-за своих огромных, дико торчащих ушей.

Не видевшие до сих пор отклонений во внешности Бурака мужчины стали пристально изучать его уши. Ради этого Пашка даже свесился со своей полки. Не прижатые к голове дужками очков, они оказались не столько большими, сколько оттопыренными. «Разве это трагедия для мужика?» – подумал каждый из присутствующих.

Видя недоумение в глазах сожителей, Иван продолжил:

– «Вот идут трое: Ванек и его уши», – сыпала соль на незаживающую рану математичка Гордислава Ладимировна, и весь класс покатывался со смеху. Друзей у меня не было, приятелей тоже, разве что сосед Генка, с которым мы вместе ходили в школу.

Именно поэтому я все свободное время проводил в театре. На артистов смотрел, как на небожителей и мечтал, что когда-нибудь мои обидчики придут в театр, увидят меня на сцене в главной, обязательно героической, роли и поймут, как были неправы, потешаясь над щупленьким, стриженым «под чубчик», ушастым пареньком.

– Кака трагэдь! – хохотнул Лялин, обсасывая яблочную пластинку. – Дети всегда дразнятся. Меня, например, в школе Лялькой обзывали. Мне это жутко не нравилось, но ничего – выжил.

– Вы, Юрий, часы и трусы не сравнивайте, – махнул Бурак рукой в его сторону. – У вас было отфамильное прозвище. Это не обидно. А я все школьные годы проходил Апахавэлаком.

– Кем? – не поняли мужчины.

– Апахавэлак по-белорусски – Чебурашка. И надо ж было так совпасть, чтоб и соседа моего звали Генкой. Идем мы с ним после школы домой, а нам в спину кричат: «Апахавэлак и яго сябр Алигатар Геннадзь!». Ну, вы поняли: «Чебурашка и его друг крокодил Гена!». От отчаяния в эти минуты я готов был самоубиться.

Видимо, в качестве компенсации природа подкинула мне завидную память. Голова у меня, как мусорное ведро – все, что услышу, аккумулируется и остается там навсегда. Что интересно, я и позже никогда не забывал текст, в каком бы подпитии ни находился. Так вот, ежедневно околачиваясь на репетициях, я автоматически выучил весь репертуар. Весь! Текст каждого актера в каждой пьесе. Когда это выяснилось, меня стали использовать в качестве суфлера, а чуть позже и актера. Я переиграл все детские и подростковые роли репертуара. К моменту поступления в театральный у меня уже был такой послужной список, что нужно было пройти только собеседование.

Можно сказать, что моя детская мечта осуществилась, но… ни лирических, ни героических ролей мне ни разу не предложили, все больше комедийные. А всё они – уши. Что я только с ними ни делал: прикрывал волосами, клеил к голове при помощи жевательной резинки. Чуть позже в ход пошел скотч, затем – клей для гримирования. Я много лет играл с приклеенными ушами. Дома носил обруч, на улице – бейсболку. Сколько себя помню, собирал деньги, сначала на отопластику, затем – на лазерную коррекцию ушного хряща, но не справился – слишком дорогое удовольствие. Осилил лишь очки по спецзаказу, с пружинами, прижимающими уши к голове.

– Что за чушь! – возмутился опер, сжимая и разжимая пружины дужек. – Ты что, голубой? Дмитрию Певцову его оттопыренные уши не мешают быть секс-символом и играть героев-любовников. Или этот… голливудский звездун… – защелкал он пальцами, припоминая фамилию. – Уилл Смит! Этот с лихвой компенсирует лопоухость природным обаянием и чувством юмора. Тут, батенька, дело в чем-то другом.

– Сегодня это совсем не проблема, – подключился к дискуссии Русич. – У нас в монастыре послушник один проживает – Максим, так у него за ушами находятся специальные силиконовые корректоры. Их не видно, они прозрачные. Держатся долго и параллельно лечат ушной хрящ.

– Да ты что! – аж подскочил артист. – Где они продаются?

– Как только отсюда выберемся, подарю тебе этих заушников на пять лет вперед, – протянул ему Юрий очки. – Ты не отвлекайся, рассказывай, как дошел до такой жизни.

Бурак водрузил свой «монокль» на нос, прижал дужками уши и продолжил:

– Когда я уже окончательно махнул рукой на лицедейство, раздался международный телефонный звонок. На том конце провода был мой бывший коллега Димка Ксендзевич. В свое время он женился на москвичке и перебрался к ней в Белокаменную. Супруга воткнула его в кинотусовку. Теперь Димон почти в каждом сериале снимается, поочередно играя то мента, то бандита. Он, когда устроился, и меня туда звал, но я струхнул. Лень, печать никчемности, страх перемен – мои Эринии, витающие над головой, куда б я ни подался. Да и страшно было подвести человека, зная, что вдохновение свое черпаю граненым стаканом…

На этот раз Ксендзевич предложил мне конкретную работу: «Мы запускаемся с сериалом «Послание с «того» света». На трехминутный эпизод нужен актер, способный убедительно сыграть поэта-алкоголика. В кадре он будет пить и читать прозаику-собутыльнику свои стихи». Сказал, что уже показывал мое фото режиссеру. Тот сразу одобрили предложенную кандидатуру, выкрикнув: «Какой типаж!». Вот до чего я допился… Какой срам!

С ответом я долго не раздумывал. Понял: это – последний шанс, и если я его не использую, удача всегда будет отвечать одно и то же: «Ждите ответа… ждите ответа… ждите ответа…». Дав приятелю предварительное согласие, я стал спешно приводить себя в порядок. Пить бросил. Купил палки для скандинавской ходьбы, шагомер с определителем расстояния и потраченных калорий. Утром и вечером ходил на Тропу Здоровья в наш местный лес под названием Пышки. Довел нагрузки до шести километров. Стал принимать контрастный душ. В общем, начал новую жизнь.

Вскоре курьер принес мне билет на поезд, я собрал чемодан, отдал соседке ключ от квартиры и отправился в Первопрестольную. Доехал благополучно. На вокзале познакомился с молодым человеком, он тоже приехал из Беларуси. Поскольку оба хотели есть, – в вагоне-ресторане цены «кусались» – мы решили где-нибудь перекусить. Ну, а дальше, я вам уже рассказывал, зашли мы в кавказскую закусочную, рядом с магазином «Спортивное питание». Съели по два чебурека, выпили по бокалу пива. По всему телу разлилась предательская слабость. Мне сразу стало так хорошо, что уходить не хотелось, однако нужно было еще добраться до моего отеля. Земляку оказалось со мной по пути. Он поймал какую-то машину – какую, убейте, не вспомню, – сильно кружилась голова и асфальт уже плыл под ногами. Бросил я чемодан в багажник, сел на заднее сидение и… все. Больше ничего не помню.

– Ясен перец! – чертыхнулся опер. – Одна капля препарата в напиток, и ты уже – получеловек. Причем, известный всем клофелин уже отошел в небытие. Расслабляющие препараты, которые сейчас применяют преступники, не относятся к сильнодействующим и свободно продаются в аптеках. Надо просто знать, с чем их смешивать и в каком количестве. Тогда даже самого крепкого чела развезет от одного глотка.

– Да разве ж я спорю? – произнес Иван с досадой. – Был бы умным, не сидел бы сейчас за этим столом. Не остался бы без денег, без документов, без мобильника. Спасибо, хоть чемодан вместе со мной забросили. У меня ведь там: туристический раскладной нож с вилкой, ложкой и штопором, две смены белья, банное полотенце, аптечка, несессер с бритвенными принадлежностями… Повезло. Но главная удача в том, что, в отличие от батюшки, попал я сюда в ноябре и был по-зимнему экипирован. Теперь вот своим пуховиком укрываюсь, как одеялом. Набив капюшон полипропиленом, сделал из него подушку. Опять же, термобельишко на мне из шерсти мериноса – кальсоны и футболка. Без них бы уже загнулся – у меня сосуды слабые.

– Дааа, свезло, так свезло, – задумчиво произнес Лялин. – Лучше б ты у вокзальной торговки кулек вареной кукурузы купил.

– Каб чалавек ведав, дзе спатыкнецца[12]12
  Если б знал, где упал… (бел.).


[Закрыть]. А Ксендзевич… тот, конечно, в розыск не подал.

Ему известно мое пристрастие к зеленому змию. Решил, видно, что я «запил и забил».

– Ладно, мужики, давайте уже спать ложиться.

Поняв, что «тюремное радио» вещание прекратило, Паштет спрыгнул с нар и с ковриком подмышкой потрусил в душевую. Кожа зудела нестерпимо. Мелкая красная сыпь покрыла уже все тело. Как избавиться от этой пытки, он не знал. Случись эта беда три дня назад, он поднял бы на ноги всех «шкуроведов» столицы. Те бы поставили капельницу, выписали нужные таблетки, помазали кожу правильной мазью, а тут…

Тетух долго стоял под струей горячей воды, направляя ее на самые болезненные участки, но облегчение наступало лишь на несколько секунд. Вытереться было нечем. Для этой цели пришлось использовать сохнущий на горячей трубе рогожный мешок с технической ватой. Одно радовало мужчину: под его босыми ногами была не холодная кафельная плитка, а удобный, массирующий подошвы коврик. Завтра его увидят все остальные и поймут, какой он, Пашка, полезный член коллектива.

Когда он пришлепал обратно, Бурак, Лялин и Владик уже лежали на нарах. И только Русич, стоя на коленях перед своим «иконостасом», сосредоточенно шевелил бескровными губами: «Господи, помоги не судить других, а отдаться воле Твоей! Дай, Господи святый, выдержать все, что ты попустишь…».

«Надо б ему молитвенный коврик сварганить, – подумал Павел. – А то, не ровен час, расквасит о бетонный пол cвой храповик».