Текст книги "Больным и здоровым. В поддержку и утешение"

Больным и здоровым

По благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси АЛЕКСИЯ II

Сергей Нилус. Духовные очи

Голос веры из мира торжествующего неверия
Поездка в Саровскую пустынь

Молиться надо!

Что-то грозное, стихийное, как тяжкая свинцовая туча, навалилось непомерною тяжестью над некогда светлым горизонтом Православной России.

Не раз омрачался он – с лишком тысячелетняя жизнь нашей родины не могла пройти без бурь и волнений в области ее духа, но корабль Православия, водимый Духом Божиим, среди ярившихся косматых волн смело и уверенно нес Россию к цели ее, намеченной в Предвечном Совете. Стихали бури, и по-прежнему в безбрежном просторе моря вечности наш православный корабль в своем неудержимом беге к определенной цели рассекал умирившиеся, покорные волны.

Бог избрал Россию принять и до скончания веков блюсти Православие – истинную веру, принесенную на землю Господом нашим Иисусом Христом. Мановением Божественной Десницы окрепла Русь Православная на диво и страх врагам бывшим, настоящим и… будущим, но только при одном непременном условии – соблюдения в чистоте и святости своей веры.

С непонятною жаждой новизны стремились мы вступить в новый ХХ век! Мы точно стремились необузданным порывом разорвать цепи, связывающие нас со всеми заветами прошлого, забывая, что это прошлое нам-то и дало жизнь и значение, которыми мы пользуемся в этом видимом мире.

Наши первые шаги на пути нового столетия ознаменовались ярко выраженными стремлениями сбросить с себя ярмо устоев нашей духовной жизни, и первый удар был нанесен под самое сердце русской народной жизни – в его Православие. Эпопея воинствующей толстовщины, проповеди непризнанных лжеучителей, направленных к разрушению семейных начал, к осквернению Таинства Брака, наконец, в недавние дни проповедь «свободного совращения из Православия» и им подобные, как туча ядовитых стрел, пущенная несметною ратью из вражеского стана, укрепленного общим религиозным индифферентизмом, закрыла свет Самого Солнца Правды. В окутавшей нас тьме духовного помрачения, не видя впереди ничего, кроме сгустившегося мрака, с ужасом и вместе с тайною надеждой обращаем мы свои взоры назад, где синеет яркое, чистое небо: не прольет ли на нас оно того тепла и света, которого не сулят открывающиеся впереди горизонты?!.

Сегодняшний день 20 ноября в жизни духа Православия – важный день. В этот день 123 года тому назад вступил в число братии пустынной Саровской обители благодатный юноша Прохор, которому Промысл Божий судил стать Серафимом Саровским. Отец Серафим Саровский родился с 19 на 20 июля 1759 года и почил 2 января 1833 года, вступил же в монастырь 20 ноября 1778 года. Таким образом, день его второго рождения приходится на 20 ноября, которое мы и считаем особенно благовременным посвятить его блаженной памяти.

Наше так называемое «образованное» общество кичится своим пренебрежительным незнанием жизни св. подвижников Православной Церкви. Высшее проявление жизни человеческого духа, восходящего за грань земного в пределы Божественного, ускользает от внимания и изучения громадного большинства «руководителей», оставаясь сокровищами руководимых. Отсюда прискорбное взаимное непонимание, отсюда взаимная отчужденность духа тех и других. Скольких бы заблуждений, скольких падений не знало современное нам «интеллигентное» общество, если бы оно не отворачивалось от неисчерпаемой для всех веков мудрости творений св. отцов Церкви и спасительных примеров жизни св. угодников Божиих!

Но страшное наше время: «Оком видит и слухом слышит – не разумеет!»

Жизнь отца Серафима принадлежит очень недавнему прошлому. Еще кое-где на просторе Руси великой сохранились живые свидетели его подвигов, чудес, им совершенных, его прозорливости, проникающей в глубь отдаленнейших времен, зарождающихся событий. Память о великом старце сохранена душой народной, запечатлена в его посмертных чудесах, в рукописных воспоминаниях его почитателей, принадлежавших к цвету почти нам современной русской образованности. Святой хранитель всех воспоминаний об отце Серафиме – созданная духом блаженного старца Дивеевская женская обитель, в которой необыкновенною судьбой была глубоко заинтересована вся Царская Семья в Бозе почившего Царя-Освободителя. Святитель Филарет, митрополит Московский, современник отца Серафима, всю свою жизнь преклонялся пред духовным обликом св. подвижника.

В 1831 году в беседе с одним из своих почитателей о судьбах России, которые, как в открытой книге, были известны благодатному прозорливцу, отец Серафим предсказал, что в близком будущем на Россию восстанут три европейские державы и сильно истощат ее, но что Господь за Православие ее помилует[1]1
  Святое слово старца сбылось вскоре – Крымская война не замедлила обрушиться на Россию, но тогда Господь помиловал свою избранницу.


[Закрыть].

Не назрели ли времена открытия св. мощей отца Серафима, чтобы пред ними молить св. угодника Божия о сохранении Православия для терзаемой духовными смутами России?!.

А молиться надо!

Давно, еще на ранней заре дней безмятежного детства, довелось мне слышать от проживавших в то время в Москве простеньких, но богобоязненных стариков о дивной красоте местности, в которой от шума мирской суеты укрылась Саровская пустынь, просиявшая в начале нынешнего столетия изумительным подвигом жизни старца-иеромонаха отца Серафима. Нет, кажется, православного, который не знал его хотя бы по имени.

Серафимо-Дивеевская женская обитель, на которой почиет особое благословение отца Серафима, дух которого до сих пор невидимо, но действенно там присутствует, в летописи своей с любовью и в ярких красках описала житие своего основателя и отца-попечителя[2]2
  Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря, сост. свящ. Л.М. Чичаговым, изд. 1896 г.


[Закрыть].

К этой летописи я и отсылаю читателя, еще незнакомого во всей красоте с духовным обликом, житием, прижизненными и посмертными чудесами этого угодника Божия.

Я могу, как христианин, как беспристрастный свидетель и как человек, несмотря на свое недостоинство, сподобившийся получить телесное исцеление в прославленных чудотворцем Серафимом Саровских местах, рассказать, что я слышал, видел и, наконец, на себе испытал за краткий промежуток времени от февраля до августа 1900 года.

В начале февраля 1900 года один близкий мне по духу человек видел сон: отец Серафим был у меня в доме и молился… Несладка, вообще, теперь жизнь современного человека. Сын своего времени – и я не почивал на лаврах. Равнодушие и эгоизм мира заставили меня углубиться в самого себя, и то, что мною в себе было открыто, то, что таилось в глубине моей души, было до того ужасно, до того болезненно, что нужна была немедленная помощь опытной и притом любящей, врачующей руки. Эта рука была рукою любвеобильной Православной Церкви, поддержавшей меня как раз в то время, когда я готов был стремительно низринуться в бездну самого мрачного отчаяния. Душа моя была исцелена, но организм мой был надорван в житейской борьбе, которую я пытался было вести, полагаясь на одни только собственные силы.

Тело просило исцеления, а наука была бессильна.

Лет восемнадцать или двадцать тому назад я впервые почувствовал приступы двух болезней, в последнее время разросшихся до степени застарелых, мучительных недугов. Один из них лет десять тому назад потребовал даже операции, которую мне сделал в Москве профессор Склифосовский. После операции я года три чувствовал себя лучше, но потом старая болезнь возобновилась с еще большей силой. Приступы ее доводили меня до состояния, близкого к обмороку. Исцеленная душа указывала и путь к исцелению тела. Во сне виденное явление отца Серафима в моем доме не давало ли мне некоторого указания по вере моей на то, что я могу дерзать ему молиться об исцелении моих недугов? Бог, думалось мне, бесконечно велик, как в бесконечно малом, так и в бесконечно большом: и мал я, и убог, но и до меня, как до последней песчинки дна морского, может достичь Божественный Свет Божественного Духовного Солнца Самого Бога, в одном из лучей Его, святом подвижнике и угоднике Божием.

С каждым днем после знаменательного сновидения надежда эта все более разрасталась и, наконец, обратилась в полную уверенность…

– Вот увидите, – говорил я своим домашним, – съезжу в Саров и выздоровею.

С неудержимою силой с тех пор стало меня тянуть поклониться могилке дорогого русскому сердцу святого подвижника, спросить его святых молитв, самому молиться Богу в тех местах, где все полно живыми о нем воспоминаниями, где для нас видимо с особенной показательной силой проявляется вечный дух святого старца.

Но дни уходили за днями. Занятый своими делами по сельскому хозяйству, я каждый день почти, как придет вечер, говорю: когда же это я выберусь в Саров?

Наступит утро, и вновь дела откладывают поездку. Так тянулась истома мысленных сборов до второй половины июля.

В ночь с 18 на 19 июля я вижу сон: будто в дом ко мне приносят две иконы. В одной я узнаю чудотворный образ Балыкинской Божией Матери, много прославленный чудесами от него и в наши дни. Копия с него в храме моего родного села лет двадцать пять или тридцать тому назад спасла от пожара половину села. Очевидцы этого чуда еще живы между нашими стариками. Самый же чудотворный образ находится в Орловской Введенской женской обители. Другая икона, тоже Божией Матери, мне показалась незнакомой, но какой-то тайный голос точно поведал мне во сне, что эта неведомая мне икона с этого времени станет мне особенно дорогой и близкой. Я стал усердно пред ними молиться и с молитвой проснулся. Под впечатлением этого сна, необыкновенно живо сохранившегося в воспоминании, рассказывая о нем своим домашним, я и говорю: «Не ехать ли мне сегодня к отцу Серафиму? Как будто эта моя молитва пред двумя иконами служит мне напутственным молебном и благословением свыше».

Живо собрал я в дорогу несложные пожитки и уже вечером того же дня выехал в Саровскую пустынь.

Как нарочно, по благословению Божию, хозяйственные мои дела к этому дню устроились так, что я мог беспрепятственно отлучиться из дому недели на две, а то и более.

Благословение Божие моему паломничеству, действительно, как будто почивало на всем моем пути в Саровскую и Дивеевскую обители.

В Орле, в женском монастыре, у чудотворной иконы Балыкинской Божией Матери я отслужил напутственный молебен и там же, в монастыре, от одной глубокой почитательницы отца Иоанна Кронштадтского я узнал, что батюшка в Москве проездом с родины в Петербург и что я еще могу с ним встретиться. Так и вышло: несмотря на трудность доступа к отцу Иоанну, вечно окруженному непроницаемой стеной скорбного человечества, я с ним виделся в Москве и даже ехал с ним некоторое время в одном купе, удостоившись его беседы и благословения. А как дорого верующей душе это благословение!

Из Москвы, чтобы быть в Сарове, мне надо было ехать до станции Сасово Московско-Казанской железной дороги и оттуда 120 верст на лошадях до Саровской пустыни.

Как трудно бывает совлечь с себя ветхого человека!

Предрассудки воспитания, европейской одежды, стольких лет жизни в среде «интеллигентов», привычка жить и чувствовать по стадной мерке своего общества – все это так смущало мою душу, что в Сасове, на станции, в обществе «интеллигентных» пассажиров мне было неловко, как-то не по себе, спросить у прислуживавшего лакея – как мне нанять лошадей до Сарова?

А с какой бывало легкостью сердечной нанимались во всеуслышание тройки к Яру, в Стрельну и иные места чревоугодия и человеконенавистничества!

Порядочного труда стоило мне обличить себя во лжи и позоре моего малодушия!

В Сасове нашелся мне попутчик до половины дороги, на половинных расходах – офицер одного из полков, расположенных в Петербурге, ехавший в отпуск, на побывку, к родным в деревню – милый и душевно чистый юноша. Всю дорогу до своего дома он мечтал, видя во мне внимательного и сочувствующего слушателя, как он все свои молодые силы думает поставить на то, чтобы удержать за семьей уголок любимого родового дворянского гнезда, последнего остатка когда-то многочисленных и богатых поместий: «Вот скоро подъезжаем! Вон – речка наша, церковь наша!.. Если бы вы знали, как во мне волнуется сердце при виде родных мест, как все мне здесь дорого! Господи, как бы сохранить то малое, что у нас осталось!»

Я видел это «малое». Только чистая любовь, безграничное и бескорыстное чувство могли желать его сохранения. Никогда вам не понять, не оценить вам, холодные резонеры, осуждающие на эволюционную гибель поместное дворянство, а с ними и старую, могучую Россию, как можно болеть и мучиться за сохранение за своим родом того малого, о котором болел мой спутник! В наш век, когда для так называемых энергичных, предприимчивых людей в России такой еще не початый угол того, что плохо лежит и на чем создаются в ущерб родине в короткое время колоссальные состояния, непонятен вам стон самой русской земли, вырывающийся из груди безвестного дворянина-юноши, готового лечь костьми за такой уголок родимой нивы, которому и цены-то нет в капище биржевого Молоха!..

На полпути нашего совместного путешествия от Сасова, среди необозримых лугов по реке Мокше, у нашего тарантаса вдруг ломается колесо. Помощи ждать неоткуда: в лугах ни души – одни бесчисленные стога сена, разметанные по всему необъятному простору Мокшанского приволья, – немые свидетели нашего злополучия. Колесо, разломанное на мелкие части, беспомощно откатилось от тарантаса и лежит поодаль в глубокой выбоине. Что тут делать?! Мальчишка-ямщик чуть не плачет. Когда-то еще доедешь верхом до ближайшей по тракту деревни, да найдешь ли там людей в самый разгар рабочей поры, когда все взрослые в поле, да еще найдешь ли на железную ось тарантаса подходящее колесо?! – вот соображения, которые повергли нас в немалое смущение. Одного только мы не подумали, что Господь волен помочь. Не успели мы вылезти из тарантаса, не успели как следует сообразить, что нам предпринять, как весело и звонко загремели близко от нас колокольчики и бубны чьей-то лихой тройки. Смотришь и глазам своим просто не веришь: близко, близко, нас догоняя, мчится обратная господская тройка. В одну минуту она нас догнала, красавец кучер остановился, слезая с облучка, достал из своего экипажа веревку, что-то подвязал и что-то подделал к оси нашего тарантаса…

– Ну, теперь пошел за нами, разиня! Господ-то я и без тебя довезу до деревни. А еще молодой человек! – погрозился на нашего ямщика наш благодетель, и мы, мягко и плавно покачиваясь на рессорах помещичьего экипажа, быстро покатились по направлению к ближайшей деревне, где достали и свежую тройку, и отличный тарантас, переплативши против первоначальной нашей сметы всего один целковый. Таково было над нами попечение Божье за молитвы, верую, дивного о. Серафима. Даже мой спутник, как юноша, еще мало искушенный жизнью и более полагающийся на самостоятельные свои силы, и тот был поражен и задумчиво проронил: «Да, это действительно, с нами как будто свершилось чудо!» Что бы сказал он, если бы знал, что в тот же день, в тот же час, у меня в деревне, за восемьсот верст от места поломки нашего тарантаса, как я узнал по своем возвращении домой, Господь так же властно отстранил готовое разразиться еще более серьезное бедствие?

Случай с нами в Мокшанских лугах произошел около полудня 25 июля. В это время мои рабочие в деревне ехали с поля на усадьбу обедать, как вдруг заметили, что на поле загорелось жнивье. Пока дали знать на усадьбу, пока вернулись к месту пожарища, успело сгореть полдесятины жнивья и двенадцать копен ржи. Рядом стоявший скирд копен во сто и другие разметанные по всему полю и близлежавшие копны, высушенные долговременною засухой, как порох, огнем не тронуло: откуда-то внезапно сорвавшийся вихрь при совершенно тихой и ясной погоде закрутил на глазах моих людей пламя разгоравшегося пожара и кинул его на соседнюю пашню, где оно, не находя себе пищи, и потухло. Рабочим оставалось только залить остатки не прогоревшей золы да опахать на жнивье место пожарища.

Для меня несомненно, что оба описанные происшествия были следствием вражьего нападения, силящегося подорвать веру в людях. И, действительно, чувство веры в моих домашних было бы до известной степени поколеблено: «Вот поехал Богу молиться, – говорили бы у меня дома, – бросил хозяйство на руки наемников – вот тебе и пожар. Только и намолил себе своею молитвой».

Слава Богу, властно отстранившему вражье нападение!

Остальной мой одинокий путь до Сарова был вполне благополучен. В девятом часу вечера того же дня, проехав более ста верст, я уже ехал лесом, на многие тысячи десятин окружающим Саровскую пустынь.

И что это за лес!.. Стройные мачтовые сосны, как чистая молитва, возносятся высоко к глубокому, в вечернем сумраке потемневшему небу. Глядишь на них вверх – шапка валится. Кругом – тишина, безлюдье!.. Колеса тарантаса бесшумно катятся по мягкому, глубокому песку, изредка натыкаясь на корни вековых деревьев, видевших еще первых пустынников Саровских, «убогого Серафима», как называл себя этот светоч Православия.

Здесь ходил он в своей задумчивой, вечно молитвенной беседе с Вечно Сущим. Боже, до чего они хороши! Никакое описание не даст представления об этих дивных местах молитвенного благоухания и созерцательного безмолвия. Даже сами сосны и те молчат, созерцая, и те благоухают, точно молятся, осеняя своими пышно-зелеными вершинами проходящих и проезжающих богомольцев. Кто не любил, тот не может понять волнующего трепета любви; кто не страдал, тому чужды страдания ближнего, чуждо и непонятно чужое горе; кто не молился ото всей души, с любовью, с верой, с самоотвержением, тот не поймет молитвы веры; кто не был в Сарове, кто не дышал его напоенным молитвой воздухом, тот не поймет и не оценит Сарова, хотя бы описанного и гениальным словом, хотя бы изображенного гениальною кистью.

С Темниковской большой дороги путь на Саровскую пустынь круто, под прямым углом, сворачивает в сторону. На распутье водружено Распятие, и от него в конце длинной просеки, все в том же мачтовом лесу, отвесной стеной оберегающем дорогу, смотрит – высится к далекому небу своей белой колокольней и позлащенными соборными главами благоговейный храм неугасающей молитвы Богу. Это – Саров.

Лениво, еле передвигая больные, усталые ноги, дотащила меня заезженная тройка «вольных» к большому двухэтажному корпусу монастырской гостиницы. Вышел келейник, забрал мои вещи и отвел меня во второй этаж, в довольно просторную и чистую комнату.

Расписался я в книге приезжающих богомольцев, поужинал от монастырской трапезы, попросил побудить себя к обедне и… погрузился в монастырское келейное одиночество.

Полная луна таинственно, спокойно глядит в открытые окна. Стоит теплая, благовонная, тихая июльская ночь. Аромат бесчисленной сосны дремучего бора плывет теплой струей целительного бальзама. Тишина полная, вся исполненная какой-то таинственности и благоговейного безмолвия. Только башенные часы на колокольне торжественно отбивают отлетающие в вечность минуты, да каждые четверть часа куранты играют что-то, дивно гармонирующее, как бы сливающееся в тихом аккорде с ниспавшей на обитель тишиной. Обитель спит…

Не спится мне. Образы прошлого воскресают и витают в лунном свете благоуханной ночи… Кто меня привел сюда? Какая благостная сила, какая любящая, исполненная бесконечной жалости рука из вечно бушевавшей бездны моего житейского моря вынесла мою полуизломанную ладью на берег веры и любви к той истине, которой тщетно добивалось мое сердце в лежащем во зле мире и которая вся заключена в том, что не от мира сего.

Не спится мне… Но не волнение, не жгучая радость пенящегося через край фанатического восторга не дает сомкнуться усталым веждам: что-то необычайно безмятежное, светлое, лучезарное, свевает с них дремоту, вливает в разбитые утомительной дорогой члены целительную струю блаженного успокоения. Весь я точно улыбаюсь, точно расплываюсь в спокойно-радостной улыбке безмятежного счастья. «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, по тому что родился человек в мир. Так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас; и в тот день вы не спросите Меня ни о чем. Истинно, истинно говорю вам: о чем ни попросите Отца во имя Мое, даст вам» (Ин. 16, 21–23).

Не родился ли во мне человек?! Не оттуда ли эта дивная радость, истинно та радость, когда Он увидит нас, та радость, которой никто не отнимет у нас!..