Текст книги "Больным и здоровым. В поддержку и утешение"

Раннее солнышко взбудило меня задолго до благовеста. Как я задремал полураздетый, не помню. Поднялся я свежий и бодрый, точно за моей спиной не было брошено почти тысячи верст утомительного пути. Но недуги мои были при мне, даже как будто злее вцепились они в мой крепко скроенный организм, столько лет ратоборствовавший с моими «лихими болестями» и только в последнее время начавший им со зловещей слабостью поддаваться.

Стояло дивное летнее утро, когда я вышел из монастырской гостиницы и пошел к Святым воротам, ведущим в самый монастырь, где сосредоточена вся святыня пустыни и живет вся монастырская братия, рассеянная по кельям больших каменных корпусов. Довольством и богатством хорошо организованного хозяйства, и при том хозяйства крупного, дышит от каждой монастырской постройки: видно – не на день, не на два, а на времена вековечные строилось это братское общежитие.

Теплый и летний соборы изумительны по своему великолепию. Не то – кельи братии: в них не только не видно следов роскоши, даже у самого настоятеля, но даже незаметно склонности к обыденному комфорту, без которого современный изнеженный человек, кажется, уже и существовать не может. Простота и незатейливость келейной обстановки тех, по крайней мере, келий, куда я заходил случайным гостем, граничат с бедностью.

Не мое дело – вникать в дух братии, с которой я даже не имел времени близко ознакомиться. Но лично на меня внешность келейной жизни Сарова произвела впечатление простоты и искренности, неизбежных спутниц истинного благочестия. Неотразимое впечатление сохранилось в моей душе и от обрядного подвига молитвы Саровских пустынников. Такой церковной службы и такого к ней сосредоточенного благоговейного внимания со стороны монашествующих, как в Сарове, я до сих пор еще нигде не видел. Но не судить и не оценивать Саров я приехал, а взять от него с верой и любовью хоть крупицу духовного богатства, которое им расточается рукой неоскудевающею всякому к нему с этой целью притекающему.

Я знал уже по жизнеописанию отца Серафима, где покоятся его останки, и прямо из Святых ворот туда и направился. У юго-восточного угла летнего собора стоит сквозная стеклянная часовня с позолоченным небольшим куполом. Дверь в нее, тоже стеклянная, постоянно открыта. У массивного саркофага над батюшкиной могилкой служат почти непрестанные панихиды. На стенах часовни, обращенных к стенам собора, – изображение батюшки, его видение Царицы Небесной с двенадцатью девами, Иоанном Крестителем и Иоанном Богословом. Тут же в часовне под чугунною плитой покоится прах иеросхимонаха, молчальника Марка. Молящиеся поминают за панихидой своих умерших, совершают поклонения перед могилкой, как перед св. мощами, и вслед идут служить молебны в батюшкиной келье, где он предал дух свой Богу, Которого так любил и Которому так послужил во все течение своей подвижнической жизни.

Келья батюшки – вся с узелок: еле можно повернуться. В небольшой витрине сохраняется то немногое, что после него досталось Сарову: два клочка волос, сбитых как войлок, обломанные его ногти, его мантия, четки, полуобгоревшее Евангелие в кожаном переплете… вот и все, кажется.

Вся главная святыня вещественных о нем воспоминаний перешла частью в рожденный его духом Дивеевский женский монастырь, частью к его мирскому послушнику, ныне покойному, помещику Николаю Александровичу Мотовилову, от которого она в свою очередь досталась тому же Дивееву. Саров и в данном случае оправдал слова Спасителя: «Никакой пророк не принимается в своем отечестве».

После кончины батюшки все его немногочисленные вещи поступили было в общую «рухальную» (склад), откуда их выручил Мотовилов, получивший от Сарова в дар и «пустыньку» батюшки, которую батюшка выстроил собственноручно и в которой он спасался в затворе. Другая его «пустынька» была отдана Дивеевским «сиротам», как их называл батюшка, монахиням Дивеевской обители. В настоящее время обе пустыньки в Дивееве.

Теперь, когда Бог и время указали Сарову, кем был для Православной России дивный старец, современная нам Саровская пустынь стала все делать, чтобы почтить своего подвижника: над его монастырскою кельей строится великолепный храм, его источник, целительная сила которого известна далеко за пределами Тамбовской губернии, украшен часовней, могилу его, оставшиеся после него реликвии любовно оберегают – словом, отцу Серафиму и первый почет, и первое место во всем монастырском обиходе. Но не то было при его жизни. Пути Божии неисповедимы!

Литургия в летнем соборе поразила меня необычайной величественностью монастырской службы, особым напевом молитвенных песнопений, никогда еще мною не слыханных. Повеяло на меня от них такою седою древностью, что невольно вспомнилась и далекая Византия, и ее монахи, впервые внесшие свет Христова учения в родимую землю. Я не принадлежу к знатокам древнеправославного церковного пения, но мне показалось, что такой напев должны были слышать и св. Владимир, и первые подвижники Киево-Печерской Лавры.

Поначалу, пока прислушиваешься, слух, привыкший к италианизированному пению в городских церквах, даже как будто оскорбляется непривычною суровою монотонностью гармонии, странностью ритма. Но это только сначала, а затем так проникаешь этим истинно монашеским пением, что слова молитвы и напев соединяются в стройное гармоническое целое, не разбивая, а, напротив, сосредоточивая молитвенное внимание на самом духе слов молитвы.

От Литургии, вместо трапезы в гостинице, я пошел в келью отца Серафима. Народу в келье не было ни души, кроме старика-монаха, необыкновенно кроткого и благодушного. Я застал его за исполнением своего послушания – время было обеденное, посетителей не ожидалось, и старичок оправлял лампадки и свечи, во множестве теплящиеся в последнем земном жилище батюшки.

– Можно мне будет здесь помолиться одному?

– Помолись, родимый, помолись – Бог благословит!

Разрешил мне доброжелательный старичок, вышел из кельи и даже дверь за собой притворил… Какая благодатная душевная чуткость!.. Я помолился, как умел, помолился, как может молиться душа человека, издалека стремившегося в вожделенный дом молитвы…

Из кельи я пошел к источнику отца Серафима, этой русской Вифезде, целительная сила которой дана свыше по молитвам отца Серафима и от которой я и себе ждал чудесного исцеления.

Путь к этому источнику лежит по берегу прозрачной, тихой речки, окаймленной все тем же чудным Саровским лесом. Я верил, что только здесь, или уже нигде в этом мире, Господь меня исцелит. Я верил и все время молился, а ноги мои безо всякого с моей стороны усилия точно несли меня, как на крыльях.

Полдневное солнце пекло невыносимо. Я буквально обливался потом, но не чувствовал ни малейшей усталости. От монастыря до источника версты три или четыре. Я, последнее время дома еле таскавший ноги, прошел их без малейшего признака утомления. Уже это было чудо. В устроенную у самого источника над вытекающим из него ручейком купальню я вошел – платье, бывшее на мне, хоть выжми. Не дав себе времени остыть, весь, как был, разгоряченный быстрой ходьбой и палящим зноем, я разделся, спустился под кран, из которого серебристою струйкой текла ледяная вода источника, перекрестился: верую, Господи! И троекратно дал этой воде облить всего себя и больные члены…

Первое мгновенье я совсем было задохнулся: ледяная вода меня обожгла – дух захватило.

Но какое дивное чувство наступило по выходе из купальни!

Точно новая струя новой жизни была влита во все мои жилы: мне стало необыкновенно легко и вместе радостно.

Таким, как в те минуты, я помнил себя во дни далеко улетевшей юности. Что будет потом? Стал ли я здоров по вере моей? Я не задавался такими вопросами. Я просто радовался и любил отца Серафима, как любят врача, которому удастся мгновенно утолить нестерпимую, жгучую боль, в ту минуту, когда эта боль прекращается. Эта пламенная любовь, которою внезапно загорелось мое сердце, эта радость – не были ли они моим духовным окончательным выздоровлением, безо всякого сравнения важнейшим всякого телесного исцеления?! Как мне захотелось тут же, в часовне над источником, отслужить молебен, но некому было служить, не было иеромонаха и, неудовлетворенный в своем желании, я пошел дальше в так называемую «дальнюю пустыньку», где спасался в затворе отец Серафим.

Иду да думаю: непременно завтра пойду пешком в Дивеев, что-то мне сдается, что там, именно в Дивееве, с особенною силой действует дух батюшки. Где же ему и быть, как не у тех и не с теми, кого он при жизни своей любил до того, что терпел за них гонения и кто его так любил и так ему верил, что шел на голод и жажду, на полную нищету, веруя далекой цели, определенной и поставленной батюшкой?! Так думалось мне. Смотрю: впереди идут пять монашенок… Не из Дивеева ли?

– Сестрицы! Не Дивеевские вы?

– Да, батюшка! Дивеевские.

– Надолго ли пришли?

– Да вот пришли к празднику Пантелеймона-Целителя, а завтра домой. Завтра у нас Всенощная под великий наш праздник. 28 июля праздник иконы Умиления Божией Матери, той иконы, перед которой наш батюшка всю жизнь молился. Перед ней он и жизнь свою кончил. Эта икона у нас чудотворная. Да вы, небось, сами знаете!

Я был поражен. Ехать за тридевять земель, не справляясь со святцами (да еще обозначен ли в святцах этот праздник?), собираться идти пешком из Сарова в Дивеев двенадцать, а то и все пятнадцать верст и угодить к такому празднику отца Серафима, как чествование его иконы – правда, было чему удивиться… Батюшка, родной! Да неужели же ты сам незримо руководишь моими путями, неужели ты это влек и теперь еще продолжаешь влечь меня к своей святыне!..

– Возьмите меня с собой, сестрицы! Я очень люблю вашего батюшку. Завтра я все равно к вам собирался было.

– Просим милости! Мы рады, кто нашего батюшку любит. Мы завтра зайдем за вами на дворянскую гостиницу и – с Господом. А то нас спросите. Мы – свещницы Дивеевские, свечи работаем. Стоим в Сарове в другом гостиничном корпусе. Евгению Ивановну спросите. А то нет – сами за вами так часика в два зайдем: ко Всенощной к нам тогда и поспеем.

На том и порешили. Пошли вместе.

– Часто сестры ваши бывают в Сарове?

– Когда как, батюшка! Нет, где же часто? Своих работ у нас много – некогда расхаживать: на обитель, по заповеди батюшки отца Серафима, работаем. Так, за год раз, а то и реже, пойдешь благословишься у матушки игуменьи сходить на батюшкину могилку, да к его источнику. Где – часто? Да и все наши несут свои послушания – не находишься от своего дела.

В дальней пустыньке опять захотелось мне отслужить молебен. Опять нет иеромонаха.

– По заказу у нас тут служат или когда случаем бывает в пустыньке иеромонах, а так отслужить молебен нельзя и рассчитывать.

Около пустыньки, смотрю, выкопаны грядки. Растят картофель, несмотря на тень, такой густой и зеленый.

– Местечко сохраняем, как было при отце Серафиме. Тут батюшка своими ручками копал грядки и сажал картофель для своего пропитания, – пояснил мне послушник, соболезновавший о том, что мне нельзя отслужить молебна.

Пошел я обратно отдохнуть в гостиницу. Зашел по дороге еще раз напиться к святому источнику. Какойто, видимо, не здешний иеромонах в часовне о чем-то хлопочет, точно что-то ищет.

– Что вы, батюшка, ищете?

– Хотел было молебен отслужить, да вот петь некому.

– Давайте попробуем вместе: тропарь Богородице я знаю – как-нибудь и отпоем молебен. Было б усердие.

– Вот и отлично: я буду петь Иисусе Сладчайший, а вы – Пресвятая Богородице, спаси нас! Бог поможет!

И, действительно, Бог помог любви нашей. Откуда только у меня взялся голос, звеневший под куполом часовни всею полнотой радости умиленного сердца. Куда девалась вечно меня мучившая сухость гортани и мой нестерпимый кашель, составлявший всегда истинное несчастье не только для меня, но и для всех меня окружающих.

Звуки лились из исцеленного горла свободною, радостною волной и чем дальше, тем все чище и чище становился мой голос… Да неужели же это исцеление?!. Еще утром меня бил и мучил мой кашель. Просто как-то и верится, и не верится… Нет, думаю: это оттого, что я все утро не курил. Вот приду в нумер – с первою же папиросой начнется тот же ужас… Да нет же! – и впрямь исцеление.

Однако того исцеления, которого трепетно ждала моя боязливая вера, я в этот день еще не получил. Кашлю стало значительно лучше. Табак не раздражил горла, как я того по давнишней привычке боялся, но другой, и самый тяжелый мой недуг в тот же вечер сказался чуть не с большей силой.

Буди воля Твоя, Господи!

Да, не молитвенному экстазу, не самовнушению следует приписать мое последующее исцеление, из полукалеки возродившее меня к жизни здорового человека. Оно совершилось, правда, необыкновенно быстро, но не с тою молниеносною и всегда кратковременною силой, которая действует в нервном организме, доведенном до полной экзальтации.

Что было нужно для исполнения моей веры, покажут дальнейшие события.

У отца игумена я просил благословения исповедаться и причаститься. Ему же я сказал, что собираюсь идти на следующий день пешком в Дивеев. Полный благодушия и сердечного гостеприимства, отец игумен, благословляя меня, предложил лошадок.

– Путь не близкий, да к тому же и жара – утомитесь! Я отклонил радушное предложение.

Вечером была Всенощная с соборным акафистом великомученику Пантелеимону. Началась она в половине седьмого, кончилась около часу ночи. Наутро – Литургия. После трапезы жду своих будущих спутниц. Проходит час, бьет два часа – их все нет. Не забыли ли обо мне? А может, и не поверили: поблажил, дескать, барин, и не пойдет, да еще в жару такую. И правда, жара стояла такая, что мне, отвыкшему от ходьбы, в этот зной отправляться в путь пешком казалось даже и небезопасным. Только в половине третьего я не вытерпел – отправился за спутницами своими сам. Смотрю, собираются в путь, чай пьют наскоро.

– Сейчас за вами хотели зайти!

– Торопитесь, сестрицы, а то я ходок плохой: до Всенощной, боюсь, не успею дойти.

Собрались быстро. Ровно в три часа мы двинулись в путь. Солнышко, еще высоко стоявшее на небе, заслонилось небольшим облачком, и облачко стало росить на нас мелким-мелким, как сквозь тончайшее сито, дождичком. Одежды не смачивал он, а так, точно освежающей росой обдавал. В другое время я бы не обратил на этот дождик и внимания, но в Сарове, так близко от отца Серафима, ни одно явление не могло пройти незамеченным, и душа требовала ему должного объяснения. А объяснение просилось только одно: все Бог, за молитвы отца Серафима.

Предположение мое о том, что я плохой ходок, на этот раз оказалось лишенным всякого основания. Вперед ушли я да старшая сестра, Евгения Ивановна; остальные, замешкавшись со сборами в Сарове, далеко от нас отстали. Шли мы с Евгенией Ивановной рядом параллельными тропинками, извивающимися около дороги в Дивеев.

Верст шесть пришлось идти лесом. Зазвонили в Сарове к вечерне. Могучая, медная волна догнала нас и плавно, благоговейно понеслась перед нами, одухотворяя мощные вершины кудрявых сосен и мохнатых, угрюмых елей. Какие-то прилично одетые богомолки на телеге проплелись ленивою трусцою мимо нас в Дивеев. Евгения Ивановна молчала, и мне не говорилось. Вековой бор плохо располагал к словоохотливости, да и не шла она как-то к моему молчаливо-сосредоточенному настроению: душа насторожилась в ожидании… Прошли мы лес, вышли в открытое поле, засеянное гречихой; солнышко выглянуло из-за сбежавшихся тучек, но уже не пекло, как в Сарове – был пятый час вечера. Ударило оно по серебру гречихи и точно бриллиантиками рассыпалось в росинках просеявшейся на гречиху тучки. Какая-то большая деревня встретилась по пути. В стороне – завод какой-то.

– Это Балыково, – объяснила мне Евгения Ивановна, – руду здесь плавят.

– Много ли до Дивеева?

– Да верст еще шесть будет.

Пошли в гору. Песок сыпучий, так и шуршит, оплывая под ногами. Отставших сестер стало видно, торопятся, нас догоняют.

– Вот с этой горки и Дивеев будет виден, – сказала Евгения Ивановна.

Вскоре перед нами, верстах в пяти, поднялась к небу высокая колокольня; за ней показался и громадный Дивеевский собор… Будущая женская лавра, по предсказанию отца Серафима, четвертый и последний удел на земле Царицы Небесной. «Первый удел, – говорил батюшка, – гора Афон святая, второй – Иверия, третий – Киев, а четвертый, радость моя, – Дивеев! В Дивееве и лавра будет. Не было от века женской лавры, а в Дивееве она будет. Сама Царица Небесная его Своим последним на земле уделом избрала. Стопочки Самой Царицы Небесной его обошли, и, когда придет антихрист, ему на земле всюду доступ будет, а как дойдет до места, где Ее пречистые стопочки прошли, так и не переступит, а обитель на небо поднимется. Вот, радость моя, что будет! Но будет уже это при самом конце мира, а до тех пор Дивеев станет лаврой, Вертьяново (ближнее село) город будет, а Арзамас – губерния».

Дивеев весь существует, как и возник, чудом. Еще лет тридцать, сорок тому назад, отходя ко сну, сестры сплошь и рядом не знали, чем сыты будут: ни угодий таких, как в Сарове, ни капиталов, зерна даже в пустых закромах амбаров не было; а придет утро, откуда ни возьмись, является помощь, и Дивеев цветет и укрепляется за молитвы своего батюшки на диво и зложелателям своим и благодетелям. Прочтите Дивеевский мартиролог за все время существования этой будущей лавры – он и неверующего наведет на размышление.

Оставалось до Дивеева не более трех верст. Все мои спутницы подтянулись, собрались вместе… Внезапная усталость, во все время пути не ощущаемая, точно свалила меня. В спине точно кол встал.

– Не отдохнуть ли нам, сестрицы?

– А что ж? Хорошо будет – наши-то ведь тоже к ходьбе не очень привычны: по нашей работе все больше стоять да сидеть приходится. И мы приуморились.

Как-то раз на охоте, утомленный знойным июльским полднем и продолжительною ходьбой по лесному дрому и валежнику, я повалился под первый попавшийся куст и уже заснул было, как вдруг почувствовал, что я весь искусан. Это были муравьи, целыми тысячами забравшиеся в одежду, – я наступил и сел в муравьиную кочку. С тех пор я с щепетильною осторожностью выбирал себе в лесу место для отдохновения. И на этот раз около перелеска, мимо которого вилась торная дорога в Дивеев, я тщательно осмотрелся и присел в тени на искошенной, избитой многочисленными и постоянными пешеходами тропинке.

Не успел я опуститься на землю, как буквально был облеплен муравьями. Откуда они взялись? Но одежда, руки, ноги так и закипели этими надоедливыми насекомыми. Я тут же вскочил, как ужаленный, стряхнулся: муравьи как-то сразу с меня осыпались, а сестры говорят:

– Нет, батюшка, Царице Небесной, видно, не угодно, чтобы вы садились на пути в Ее обитель; надо идти.

Усталости моей как не бывало. Да! Видно, взявшись за плуг, не следует оглядываться назад! Царице Небесной не угодно! Да где же это я в самом деле?

Какие это я по-нашему, по-мирскому, «дикие» слова слышу, да еще произносимые с такою силой убеждения, которая исключает всякую возможность какого-либо сомнения!..

Я и сам убежден. Мне самому уже нисколько не кажется странным, что те или другие мои действия и поступки могут быть угодны или неугодны Царице Небесной. И что странно – такая внезапная как бы высота моя, поднявшая меня до Владычицы мира неведомого, меня ничуть не возвышает и не умаляет. Я все тот же, но только вера моя уже не допускает никаких сомнений. Я знаю, что вступаю в мир сплошного чуда, что я иду не в Дивеевский женский монастырь, расположенный в Ардатовском уезде, Нижегородской губернии, а в лавру, где Игуменьей Сама Заступница рода христианского, где живет и действует дивный устроитель и попечитель обители отец Серафим Саровский. Грань между видимым и невидимым, помимо моей воли, нарушилась и слилась в один неудержимый поток безграничной веры, затопивший и ум мой, и мое сердце.

Зазвонили ко Всенощной, когда мы были уже на полях только что сжатой Дивеевской ржи. Вошли в ограду монастыря. Сестры повели меня к себе: «Чайком хоть горлышко промочите – ведь, небось, устали, родимый! Ко Всенощной еще поспеете: до второго звона еще далеко… Батюшка! Да вы никак всю дорогу шли без шапки?!.»

Действительно, я сам того не замечая, всю дорогу, точно не смея покрыть свою голову, шел с непокрытою головой.

Выпил я у них, приветных, чаю. Но пора было спешить ко Всенощной. Утолив нестерпимую жажду, поблагодарив своих «сестриц названых», я пошел в собор.

В собор я вошел к самому величанию Божией Матери. Народу из мирских было немного.

Когда отошла Всенощная и стройные ряды нескончаемой вереницы монахинь степенными парами стали подходить прикладываться к образу Божией Матери, я попросил близ стоявшую монахиню передать через благочинную игуменьи письмо, врученное мне еще в Москве одной из глубоких почитательниц памяти отца Серафима Саровского.

Пока ходили с письмом, я, присев в темном уголке собора, мог оглядеть его и был изумлен его великолепием: чудная живопись, масса воздуха, красота отделки, еще не вполне, правда, законченной, – вот оно живое исполнение пророческих слов отца Серафима: «Саровские собору вашему завидовать будут». Какая нужна была в то время вера у сестер, которым в своем захолустье не на что было купить маслица для лампадок, чтобы нести свой тяжелый крест абсолютной нищеты в уповании на вдохновенные слова своего батюшки! А ведь некоторые из сестер, его современниц, дождались своего предсказанного собора. Подошла какая-то монахиня:

– Матушка игуменья вас просит.

Опять пришли мне на память пророческие слова о. Серафима:

– Тогда, радость моя, и монастырь у вас устроится, когда игуменьей будет у вас Мария, Ушакова родом. Эта самая игуменья Мария, Ушакова родом, и звала меня теперь к себе.

На игуменском месте я увидал женщину, показавшуюся мне немного старше средних лет, необыкновенно бодрую и живую. Глаза так и смотрят сквозь всего человека.

– Это вы изволили передать мне письмо?

– Я, матушка игуменья.

– Откуда приехали к нам?

– Я, матушка, с сестрами вашими, свещницами, пришел пешком из Сарова, а туда приехал из Орла, где у меня поблизости имение.

– Удивительно, как это вас наш батюшка привел к нам в обитель в самый праздник его св. иконы!.. Завтра от обедни прошу покорно пожаловать ко мне.

– Благословите, матушка.

Из собора одна из спутниц, видимо меня поджидавшая, отвела меня в гостиницу, разыскала заведующую, сдала ей меня с рук на руки и только тогда попрощалась со мной и ушла, когда убедилась, что о моей особе возымели надлежащее попечение. Дали мне чистенькую комнату, накормили, напоили и спать уложили – совсем как в сказках, рисующих невозвратную, милую, простую, ласковую старину.

Хорошо в Сарове! Но только женская, любящая рука может так успокоить и устроить усталого путника: забываешь, что ты в гостинице и что ты, в сущности, человек здесь пришлый и вполне чуждый. Но они, эти милые, любвеобильные сестры, должно быть, своею чуткостью, свойственной только женскому сердцу, узнают «своего» под всякою внешностью. А внешность моя, по платью, по которому встречают, не была из внушающих доверие: весь я был запыленный, грязный, обтрепанный…