Текст книги "Больным и здоровым. В поддержку и утешение"

Солнышко едва поднималось за горизонтом, как я уже шел к Казанской приходской церкви села Вертьянова. Церковь эта имеет свою чрезвычайно интересную историю, как и все, впрочем, так или иначе относящееся к отцу Серафиму. Теперь пока церковь эта приходская, но ей надлежит быть с течением времени монастырскою – так указал быть сам батюшка, а слово его не может не исполниться: сколько из его пророческих слов уже получили исполнение, «рассудку вопреки, наперекор стихиям» – по нашим, мирским понятиям!

Около этой церкви погребена основательница Дивеева, в миру – вдова полковника Агафия Мельгунова, в монахинях – старица Александра. Поблизости расположены могилы и двух великих сердцем мирских послушников отца Серафима – Мантурова и Мотовилова.

Опять весь Дивеевский мартиролог восстал пред моими глазами: дивная нищета Бога ради, принятая из послушания, добровольно, первым, и пламенеющее любовью и верой сердце второго – вот они во главе со своим батюшкой первоначальники обители! Вера их не постыдила еще здесь на земле… а там-то, там-то что? Там, где они слышат теперь «глаголы неизглаголанные, которых человеку нельзя пересказать, и видят то, что око не видело, ухо не слышало и на сердце человеку не всходило»?!

Заблаговестили в соборе к обедне. Хороша Литургия в Сарове, но что-то суровое слышится в саровских песнопениях: чудится в них возмездие Бога карающего. В Дивееве чувствуешь милосердие Божие: недаром, по вере сестер обители и по словам отца Серафима, здесь всегда присутствует святая Игуменья – Заступница Усердная рода христианского.

После Литургии я попросил отслужить пред чудотворною иконой Умиление, великою батюшкиной святыней, молебен.

Когда кончился молебен, я стал подниматься на ступеньки возвышения, на котором стоит икона, и вижу, и глазам своим просто не верю: батюшкина икона – это та, та самая, которую я видел во сне пред отъездом в Саров! Та самая, никогда мною до этого времени нигде не виданная, не только мною, но даже лицами из духовенства, которым я впоследствии эту икону показывал. Кроткий лик дивной Девушки, почти Ребенка, опущенные вежды, сложенные крестообразно на груди руки: «Се, раба Господня, да будет мне по глаголу Твоему»…

Пораженный таким чудесным открытием, не смея даже приложиться к самому чуду, я со слезами на глазах, весь исполненный благоговейного трепета, перекрестился и поцеловал маленькую икону, копию чудотворной, поставленною в ее уголке, и только после этого целования дерзнул приложиться к Самой Царице Небесной. Только я приложился и хотел было уходить, не отрывая все же глаз от дивного лика, как меня подзывает к себе игуменья:

– Меня сильно поразило ваше у нас появление. Я узнала подробно, как вы к нам пришли. Необыкновенное совпадение вашего прихода с нашим праздником заставило меня усмотреть в этом водительство самого отца Серафима по изволению Самой Матушки Святой нашей Игуменьи. Я велела освятить для вас иконочку, точную копию с чудотворной иконы: извольте ее взять в благословение от нашей обители, как бы от самого отца Серафима. Вот она, освященная, стоит в уголке чудотворной иконы.

С этими словами игуменья сошла со своего места, провела сама меня к иконе и дала мне ту маленькую, поставленную внутри рамы чудотворного образа, к которой я к первой приложился после молебна.

Я передаю все знаменательные и удивительные события, со мной совершившиеся, как летописец. Я не могу, не смею умолчать о них даже перед самою страшною боязнью присвоить себе, недостойному, значение, которого я не заслуживаю, не имею и заслужить даже никогда не буду в состоянии. Даже страх, привитый с колыбели, перед ядовитою и злою насмешкой мира, не может остановить меня в рассказе о том, что я не смею утаить.

Нетрудно себе представить, как я провел весь следующий после этого события день в обители. Не шла на ум еда – я носился, как на крыльях, боясь пропустить своим благоговейным вниманием все, что составляет святыню Дивеева. А святыня – весь Дивеев и вся его святая любовь, которая прорывается, бьет ключом из каждого уголка этого удивительного места, из каждой кельи, из каждого ласкового слова как игуменьи, так и всех виденных мною сестер.

Незабвенно до конца моих дней мое полутородневное пребывание в Дивееве! От каких «тяжких и лютых» спасет меня в дальнейшей жизни моей связанное с тобой воспоминание о твоей святыне, о твоей любви, дивный Дивеев!

Вся батюшкина святыня – в Дивееве. Все полно им. Он невидимо здесь присутствует. Присутствие его до того здесь ощутимо, что невольно хочется спросить иной раз: как пройти к батюшке? Да спохватишься и вспомнишь, что его нет, родимого, в том облике, который доступен непосредственному общению, а все-таки его присутствию веришь и чувствуешь, что оно недалеко, что – здесь он, бесценный!

В храме, в котором дальняя батюшкина пустынька обращена в алтарь, в витрине хранятся его вещи, все, что после него, земного, осталось. Епитрахиль его, поручи, крест медный, которым мать его благословила, отпуская в далекий монастырь, его лапотки, его полумантия, в которой он ходил постоянно, Псалтырь его, которую он всегда в мешочке носил за спиной с другими книгами Св. Писания, топорик, на который он опирался и которым работал… В алтаре, за престолом, у Горнего места, лежит камень, скорее обломок того камня, на котором, стоя на коленях, он молился подряд тысячу ночей. Там же лежит обрубок с корнем того дерева, которое по молитве батюшки преклонилось в сторону Дивеевской обители в обличение гонителей его усердия к Дивеевским сестрам и неустанных его забот о них (см. Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря).

Любовь, которою окружены эти реликвии, не поддается описанию – во всем святое отношение к святыне: пылинке не дадут сесть заботливые сестры. Сестра, показавшая мне святыню, видя мое благоговение, со слезами на глазах покрыла меня епитрахилью батюшки и дала поцеловать его крест. – Сам отец Серафим рукой своей послушницы благословил меня – такое у меня было в эту минуту чувство.

В келье матушки игуменьи игуменья познакомила меня со вдовой Николая Александровича Мотовилова, Еленой Ивановной, необыкновенно доброю и свежею старушкой.

Удивительно прекрасна старость в Дивеевской обители!

Матушка игуменья, показавшаяся мне женщиной средних лет, оказалось, родилась в 1819 году. Елена Ивановна немногим ее моложе. Елена Ивановна – живая летопись монастыря. Я был у нее в келье по ее приглашению и не мог не изумиться богатству ее памяти и живым рассказам о прошлом и настоящем Дивеева.

«Все у нас делается в монастыре батюшкой о. Серафимом. В трудные минуты монастырской жизни все на него одного надеются и на его молитвы к Царице Небесной. “Уж это как батюшка укажет”, – говорит в таких случаях игуменья… и батюшка, действительно, указывает – смотришь, или чудом все устроится, или доброго человека Господь пришлет. Вот теперь большая скорбь у нас: колокольня наша сорока сажень высоты стоит неоконченная. Строил ее наш епархиальный архитектор, да Господь попустил такому греху случиться – этот архитектор колокольню-то выстроил, да нынче весной жену свою убил. Назначили нового, а новый возьми да найди, что уже вчерне готовая колокольня неправильно выстроена – наклон иметь будет опасный, и прекратил работы. Было бы, кажется, над чем задуматься и чему огорчиться! Доложили матушке игуменье. “Видно, так батюшке отцу Серафиму нужно!” – только и сказала наша матушка. Теперь повесили в середине колокольни отвес, и мы все ждем, каково будет распоряжение отца Серафима. А оно наверно будет для славы Божьей и пользы обители.

Вы знаете – в Дивееве, где чему быть – все намечено было батюшкой еще при жизни, хотя телом своим он никогда в Дивееве не был. И все с необычайною точностью исполняется по его указанию. В эпоху Дивеевских смут, когда монастырю, казалось, грозило распадение (точно по батюшкиному предсказанию), когда в дела монастыря вмешались люди, стремившиеся его уничтожить, те же люди, против своей воли, исполняли волю и указания батюшки. Шли против него, а делали по его.

Теперь в обители 950 сестер, а средств к существованию немногим разве больше, чем было, когда сестер тридцать едва не умирало с голоду, и тем не менее обитель процветает. Мы уже привыкли к чудесам, но и мы иной раз удивляемся – откуда что берется, откуда берется это изобилие всего и материального, и духовного. У нас все свое: свои живописные, свой кирпичный завод, сами свечи делаем, – нет, кажется, отрасли монастырского хозяйства, которая бы ни производилась своим монастырским трудом на нужды обители. Хорош ведь наш собор? Он почти весь – труд сестер наших. Дивен наш отец Серафим!»

Да, дивен батюшка! Когда я читал его жизнеописание и историю Дивеева, свидетелей начала которой еще много в живых (в обители я еще застал живыми и довольно бодрыми двух монахинь – современниц блаженного старца – мать Иермионию и мать Еванфию), я не мог все-таки себе представить всей силы чудес отца Серафима.

– Хочу теперь я показать вам, – сказала Елена Ивановна, – всю свою святыню, которая пока еще у меня хранится. Ведь вы знаете, чем был для моего покойного мужа отец Серафим. Батюшка очень его любил. Долго мой муж упрашивал отца Серафима позволить снять с него портрет, и только после неоднократных и долговременных настояний батюшка согласился. Вот этот-то первый его портрет я и хочу показать вам – он необыкновенный: иногда он сурово смотрит, а иногда улыбается, да так приветно… Вот сами увидите!

В молельной Елены Ивановны, над небольшим столиком, на стене я увидал этот портрет.

– Смотрите, смотрите: улыбается! Да еще как улыбается! Лицо, прямо обращенное к входящему, улыбалось такою улыбкой, что сердце светлело, глядя на эту улыбку – столько в ней благости, привета, теплоты неземной, доброты чисто ангельской. И улыбка эта не была застывшей улыбкой портрета: я видел перед собой живое лицо живого человека, видел, что лицо это все более оживлялось, точно расцветало…

Что-то упало к моим ногам и у ног остановилось.

Я вздрогнул от неожиданности… Смотрю, у моих ног лежит апельсин. Не придавая ему значения, я наклонился, чтобы поднять его и положить на стол, под изумительным портретом… Елена Ивановна меня порывисто остановила:

– Не кладите апельсин на стол – он ваш, его вам сам батюшка дает!

Как ни подготовлен я был к чудесам Дивеева, я взглянул недоумевающе на Елену Ивановну…

– Ваш он! – я вам говорю. Вам его батюшка дает. Берите и спрячьте: когда были именины игуменьи, матушки Марии, она мне его подарила. Несу я его домой, да думаю: кому мне его дать? И, как все у нас делается по благословению отца Серафима, я положила апельсин под его портрет, да и говорю: ты уже сам его отдай, кому захочешь. Надо же было вам приехать сюда за тысячу почти верст и чтобы в день батюшкина праздника этот апельсин со столика свалился к вашим ногам… как же он не ваш? Как же это не сам отец Серафим вам его дарит?!.

На этом, однако, не кончилась моя незабвенная встреча с дорогой Еленой Ивановной. Продолжая наш разговор с ней, я рассказал ей о сновидении моего знакомого, рассказал о своем сне перед своим отъездом в Саров, о том, какая была виденная мною во сне икона.

– Вы не помните, в ночь на какое число вы видели ваш сон?

– В ночь с 18 на 19 июля!

– Знаете вы, что это за день 19 июля?

– Нет, не знаю.

– Это канун дня рождения отца Серафима!.. Вы посмотрите только, под каким руководительством вы находитесь и как необыкновенно и знаменательно все с вами совершающееся. Меня это до того поражает, что я могу вас благословить великою святыней, оставшейся от отца Серафима: возьмите себе вот эти три камешка – это осколки его камня, на котором он тысячу ночей молился. Большой его осколок хранится в алтаре, а эти – от того же осколка. Вода, слитая с этих камешков, обладает чудесною целительною силой, многими по вере испытанной. Пусть они останутся в семье вашей, как благословение отца Серафима!

Спаси тебя Господи, родная! Сколько верующих больных получат отраду и исцеление от святыни такой, которую нельзя приобрести ни за какие тысячи! За 800 верст не всякий может из наших мест собраться на поклонение твоей святыне, благословенный батюшка!..

От Елены Ивановны по святыням монастыря моей путеводительницей взялась быть одна наша орловская старушка-помещица, временами живущая в Дивееве, – хороший и исполненный любви и веры человек.

С этой моей путеводительницей я посетил и обеих современниц отца Серафима. Они все в прошлом, но прошлое это до того живо в их рассказах, что невозможное становится возможным и хочется от всей души воскликнуть: «Смерть, где твое жало? Ад! Где твоя победа?..» Прошлое старушек – это настоящее и будущее Дивеева – исполнившиеся и исполняющиеся предсказания отца Серафима о будущем этого последнего жребия Царицы Небесной.

– Еще многого, необыкновенного и важного для верующей души, вы не будете в состоянии увидеть в Дивееве: надо здесь пожить, и не день, и не два, чтобы понять всю глубину Дивеевскую, обнять его чудеса, и все-таки, кажется, сколько ни живи – всего не обнимешь! – сказала мне моя спутница. – А вот по канавке пройти вам необходимо. Возьмите четки у послушницы и пойдемте вместе.

Я исполнил эту великую обязанность Дивеевских преданий.

Канавка эта выкопана по указанию отца Серафима Дивеевскими сестрами еще при жизни батюшки. Ей отец Серафим придавал необыкновенное значение. Сам никогда в Дивееве не бывши и заглазно планируя будущую обитель, он отметил то место, где в видении явившаяся ему Матерь Божия обошла ту часть монастыря, до которой в века грядущие не посмеет коснуться рука антихриста. Канавка – то самое место, где прошли «стопочки Царицы Небесной». Идет она неправильною фигурой, приблизительно четырехугольником, и верующие должны ее обойти с молитвой Иисусовой и Богородицы, прочитав их полтораста раз. С последним ударом заступа, закончившим рытье канавки, отлетела в Сарове душа отца Серафима из того, что он называл своею «грешною плотью».

Помнится, А.С. Суворин, в описанном им когда-то своем видении усопшего Ф.М. Достоевского, в ответ на свои сомнения, услышал из уст его: «Умри прежде, тогда и говори!» Вера для жизни даже в этом мире – все, а веровать нельзя иначе, как по Евангелию: «Аще не буде те как дети, не внидете в Царство Небесное!» Кому же нам и верить в этом мире, как не святым подвижникам Божиим!

Современное неверие старается умалить значение их слов, утверждая, что наслоение всевозможных суеверий исказило слова святых. Неужели же при живых еще свидетелях подвига отца Серафима, до того свято чтущих его память, что они ни себе, ни другим не позволят ни прибавить, ни убавить чего-либо из святых своих о нем воспоминаний, возможны такие наслоения?!

К чудесам Дивеева следует отнести и жизнь его «блаженных», несущих на себе подвиг юродства Христа ради. Несколько лет тому назад скончалась изумительная по своей прозорливости и другим дарам духовным блаженная Пелагия Ивановна.

Ее сменила и теперь еще живущая в Дивееве так называемая Паша Саровская. Ее я видел мельком на крыльце ее кельи.

Когда же заходил к ней, она легла спать и никого к себе не допускала. Я мог только войти в ее комнату, всю увешанную иконами, и помолиться. Блаженная лежала за ширмочкой. Я слышал как она точно в забытьи шептала:

– Божечке – свечечка! Божечке – свечечка! Божечке – свечечка!

К кому относились эти слова и в чем заключался их таинственный смысл? Для меня осталось непонятным…

Конечно, вторую ночь, проведенную мною в Дивееве, я заснуть не мог. Какой-то безотчетный страх напал на меня. Что-то грозное и страшное чудилось мне в каждом едва уловимом шорохе, в таинственном дыхании лунной ночи, в бледном полумраке моей комнаты. По коридору гостиницы бесшумно летала испуганная большая летучая мышь, точно выходец из неведомого мира; изредка толкаясь о потолок и шлепаясь при своем падении на пол, она тем еще более раздражала мои натянутые нервы. Едва приподнялась для меня завеса чудесного, а человеческий организм уже был не в силах выдержать наплыва неизведанных, полных тайны впечатлений. Вот почему нам здесь открыто, как сквозь тусклое стекло. Не то будет там – лицом к лицу! Велика и дивна премудрость Божия.

Бессонная ночь не утомила меня. Предутренний кратковременный сон настолько меня укрепил, что, вставши часов в шесть утра, я чувствовал себя совсем свежим. Иеромонах, служивший со мною вместе молебен у св. источника, опять встретился со мной в Дивееве. Тоже, как оказалось, он пришел пешком из Сарова. Надо было торопиться мне обратно в Саров к исповеди. Из Вертьянова привели мне пару лошадей. Я пригласил о. иеромонаха ехать с собой.

Прощай, Дивеев! Прощай, твой привет, твоя ласка! Прощай, твоя несравненная святыня! Увижу ли я когда тебя на этом свете? Или же доведется мне увидеть тебя во всей твоей славе, вознесенным на небо от посягательства нечистой руки антихриста? Увидеть уже духом, конечно! – Бог весть, но уже не забыть мне тебя до конца дней моих!..

День в Сарове, суббота, весь прошел в приготовлении к принятию Страшных и Божественных Св. Таин. Исповедовался я у духовника пустынной братии, отца Валентина. Самочувствие мое стало несравненно лучше: кашель почти совсем прекратился, а другая моя болезнь тоже не дала себя почувствовать; в первый раз с окончания гимназии я почувствовал себя почти здоровым.

Вечером я отстоял саровскую продолжительную вечерню, но утреню выстоять уже не был в состоянии. Вышел я из собора около полуночи. На небе ни облачка. Во всем своем серебряном блеске сияет полная луна. Белые колонны собора светятся, отражая свет лунного сияния…

«Святии архангели и ангели, молите Бога о нас! Святии пророцы и апостоли, молите Бога о нас! Святии великомученицы и мученицы, молите Бога о нас!» – благоговейным полушепотом произносят чьи-то молитвенные уста… небольшая фигурка с непокрытою головой, с котомкой за плечами, в лапотках, с палочкой в руках, стоит вся залитая лунным светом и кладет глубокие, до земли, поклоны, обращаясь с крестным знамением на все саровские храмы. Помолилась эта фигурка и тихими шагами, опираясь на свою палочку, пошла и потонула в ночной тени, брошенной монастырскими зданиями.

Необъяснимый прилив любви и нежности, не то сожаления, не то родного участия, потянули меня следом за странником. Почти около могилки отца Серафима я его догнал и, не говоря ни слова, сунул ему какие-то первые попавшиеся под руку монеты.

– Спаси тебя Христос, раб Божий Сергий!

– Откуда ты имя мое знаешь?

– Господь посылает узнавать своих! Помяните раба Божия Андрея! Храни вас Господь!

Фигурка тихо отошла и скрылась в глубине ночи. Я успел только разглядеть чудесный, глубокий взгляд, да высокий, открытый лоб с откинутыми назад длинными, вьющимися волосами молодого красивого лица. Кто ты, раб Божий Андрей? Отчего мне так тепло и радостно стало на сердце, точно встретился я не с тобой, безвестным, а с близким, дорогим, любимым существом? Не общая ли небесная родина, далекая, едва достижимая, едва постижимая, тянет с неудержимою силой наши изболевшиеся души? Не она ли?!.

За Литургией на следующий день напало на меня то состояние духа, которое отцами Церкви называется «нечувствием».

Полная невозможность сосредоточиться в молитвенном настроении, скука, какое-то непонятное душевное томление – хоть беги вон из церкви. Даже мысли какието богохульные стали лезть в голову. Не в первый раз доводилось мне испытывать такое настроение, и всякий раз с особенною силой оно охватывало меня в день Причащения за Литургией. Чувство Иуды, какое-то духовное предательство. Надо самому пройти через это чувство, чтобы его понять и оценить по достоинству. Само оно не поддается описанию, которое могло бы выставить его в надлежащем свете…

Вдруг точно освежающая струя чистого воздуха влилась в мертвящую скуку моей тоскующей души… слеза молитвы тихо скатилась… загорелось сердце и исполнилось блаженной радости пред грядущим Великим Таинством… Рядом со мною на коленях, охватив руками склонившуюся до земли голову, весь отдавшийся пламенной молитве, стоял раб Божий Андрей, мой вчерашний странник.

Я не заметил его прихода, не видал, как он встал рядом со мной, но я всем сердцем своим почувствовал его близость, и молитва его невидимо перелилась из его переполненной души в совсем было закрывшееся для молитвы мое сердце… Перед Св. Чашей я стоял уже не как Иуда, предающий целованием своего Господа, а как разбойник, Его исповедующий. Твоя молитва, раб Божий, спасла меня от страшного осуждения!

После Причастия я не нашел в соборе моего молитвенника. Не сказав мне ни слова, даже не взглянув на меня за все время, пока шла Литургия, он ушел так же незаметно, как и появился.

Мой отец иеромонах, спутник из Дивеева, служивший в сослужении с другими обедню, за которой я сподобился причаститься, зашел за мной в монастырскую гостиницу, и мы вместе отправились до трапезы на могилку батюшки отслужить последнюю панихиду, в келью его – пропеть последний молебен. Послушник из гостиницы да я составляли клир. Ах, какое это дивное и чудесное чувство молиться не по заказу и не за заказною требой! Петь самому и в то же время самому молиться!..

Из батюшкиной кельи, знакомым уже путем, мы пошли с отцом иеромонахом к святому источнику. В этот день и он, и я – должны были уехать из Сарова. Кашля моего как не бывало; другая моя болезнь настолько ослабела, что я чувствовал себя почти здоровым. Только в левом ухе от моего жестокого носоглоточного катара оставалась глухота, еще не затронутая благодатным действием чудесного лечения.

В купальне источника я встретил опять раба Божия Андрея. Только что, видимо, он выкупался. Вода со смоченных волос течет струйками по радостному лицу… Сам весь такой маленький, тщедушный, а глаза из-под высокого белого, как слоновая кость, лба так и улыбаются приветливою улыбкой.

– Опять Бог привел свидеться. На этот раз это была наша последняя встреча… Последнее мое купанье в источнике отца Серафима довершило мое исцеление: томившая меня глухота и шум в левом ухе исчезли моментально, как только я успел плеснуть на него водой из-под крана благодатного источника…

Вечером того же дня я уехал из Сарова. Прощаясь с саровским отцом гостинником (так в монастырях зовутся заведующие монастырскими гостиницами), я поведал ему свою радость.

– Воздайте, – сказал он, – благодарение Господу! Наш отец Серафим непрестанно подает верующим исцеление. Так и я, грешный, за его святые молитвы исцелен был водой его источника. Да не один я… Любого из нашей братии спросите – ни одного не найдете, кто бы не пользовался в своих недугах благословенною водой святого источника. Калек, расслабленных, параличных к нам возят отовсюду. Какие с ними-то чудеса бывают!.. Наш батюшка всех приемлет и за всех молитвенно предстоит пред Господом!..

Видимо, исцеление не в диковину! Какой бы гвалт подняли католические монахи, доведись чуду моего исцеления совершиться в их местах паломничества! Сколько бы протоколов было написано, сколько бы печатей приложено для рекламирования своей святыни!

Стоит вспомнить Лурд. Может ли с чем быть сравнима эта благоговейная простота:

«Воздайте благодарение Господу!..»

И только. Прославление святого места со смиренною верой представляется Самому Господу. Это, действительно, вера, это истинно та любовь, которая «не ищет своего».