Текст книги "Навстречу ветру"

Посвящается брату

Время неумолимо, и только память дает возможность если не вспять его повернуть, то хотя бы попробовать воспроизвести события тех далеких и сердцу дорогих дней. Вот передо мной хорошо мне знакомая фотография мальчика, моего брата, который был старше меня на семь лет. Вот он совсем маленький, один год и семь месяцев, как написано на обороте маминой рукой. Вот он уже постарше. Какой красивый мальчик, но судьба отпустила ему всего двадцать лет жизни. Когда делали эту фотографию, никто этого и предположить не мог.

Моя бабушка, папина мама, не очень-то одобряла папин брак, и только когда появился Володя, она несколько смягчилась. Внука она очень любила и всегда с радостью ходила с ним гулять в Таврический сад, что был рядом с нами. Придя с гулянья, это уже из папиных рассказов я знаю, она говорила, как когда-то Петров-Водкин: «С этим мальчиком невозможно гулять, прохожие останавливаются и заглядываются на эти локоны, румяные щеки и огромные серые глаза».

Родители были горды и, конечно, в сыне души не чаяли. Первые игрушки, первые тетрадки, первый маленький альбомчик, в который папа вписал первый стишок, мама, бабушка… Как сохранились в жизненных бурях маленькая папка, несколько фотографий разных лет, три детских журнала-тетрадки? Журналы «Карапузик» выпускались каждый месяц Володей и его друзьями, когда им было по восемь-девять лет. Один журнал они выпустили уже в 1935 году, когда немного повзрослели. Остались журналы «Карапузик» и «Северная Пальмира» и несколько писем из Тулы, куда Володя был призван в армию. Еще есть одна книга с его пожеланием мне…

Я не могу сказать, что мы с братом жили дружно. Он был домосед, а я любила играть с подружками. Он гонял меня, я с криком бежала по коридору, он за мной, иногда и за волосы потреплет. Но когда я поступила в хореографическое училище, он – если у него было хорошее настроение – подкидывал меня к потолку, чтобы я привыкала к поддержкам, и мне это очень нравилось. Должна сказать, что натуры у нас были совсем разные, я, конечно, больше в папу, характер легкий, бездумный. Володя был в маму – серьезный, немного мрачноватый, задумчивый и, по-моему, самоед. Но все это не мешало ему меня любить, и в день отъезда в армию, утром, он подошел к моей кровати, сунул под подушку шесть слоников и книжку с надписью: «Татьяна, будь хорошей балериной». Книгу Вагановой «Основы классического танца» храню до сих пор.

Не смогла я только выполнить пожелание брата, балериной не стала, но искусство все же стало моей жизнью. Думаю, он был бы доволен, судя по одному из его писем. Да, действительно, к искусству он относился трепетно, ходил в театры, интересовался актерами, покупал открытки, насколько позволяли средства. Мы жили трудно, работал один папа. А Володя рос, он был высоким, стройным, а нога сорок пятого размера. Только папа купит ему ботинки, на следующий день подходит к папе и показывает: ботинки разлезлись по швам.

Бабушка его называла «наш Добрынюшка». Он хорошо рисовал, писал стихи, но мечтал об авиации и очень был расстроен, когда его зачислили в пехоту. Точно чувствовал, что это его погибель. По его письмам, очень аккуратным и подробным, было видно, как он тосковал о доме, о нас, – письма теплые, заботливые, а порой очень грустные. Он был очень аккуратный, и в его письменном столе всегда был порядок, до тех пор, пока я из любопытства не совала нос в его хозяйство. А мне было интересно посмотреть, что же у него в столе, какие секреты, что нарисовано, что написано. Мне сильно попадало за это. Даже в письме к бабушке в Каунас он жаловался на меня.

А когда я стала вспоминать Володиных товарищей по дому, то выяснилось, что ни одного из них не осталось в живых. Как измерить боль матерей, потерявших сыновей? Чем возместить утрату? У мамы осталась я, и всю любовь, волнение, заботу мама перенесла на меня. Она писала в военкоматы, в Тулу, откуда Володя ушел на фронт. В результате пришел документ, о котором я упоминала. Всего два месяца пробыл на фронте мой брат. В первые дни войны на фронт отправляли зеленую молодежь, и почти никто из них не выжил. Время, конечно, стирает подробности тех далеких дней, но мне очень хотелось отдать дань памяти моему брату Владимиру Людвиговичу Урлаубу.

Моя подруга Норочка

Нора Вайсберг, моя подруга по хореографическому училищу. Окончив его, Нора балериной была очень недолго, судьба уготовила ей совсем иной путь. Мы дружили с самого первого года обучения. Нора жила на улице Маяковского, а я – на Таврической и довольно часто после занятий бывала у нее дома. Гостеприимная Норина мама, Софья Антоновна, кормила нас обедом, и мы садились за уроки. Должна сказать, что Нора была в классе одна из лучших учениц, особенно по математике, а у меня с этим предметом было очень плохо. Нора пыталась мне объяснять задачки, где было по 15 вопросов, но, увы, я постичь это не могла. Троечка – это хорошо, если натягивала. Часто, видя, как я мучаюсь, задачки за меня решал папа, а утром я их только переписывала, но в классе, если меня вызывали, объяснить, почему такой ответ, не могла. Поэтому мои родители радовались, когда я делала уроки с Норой. А тут еще появился у нас в училище драматический кружок, в который я, конечно, записалась, записались и многие наши девочки. И вот первая репетиция, первая роль в моей жизни, думала ли я тогда, что это будет на всю жизнь? В спектакле «Снежная королева» я получила роль королевы, Нора – Кая. У меня чудом сохранилась фотография, где запечатлены все, кто был занят в этом спектакле. Помню, как прошел спектакль, на котором были мои родители, как нас хвалил наш руководитель Сенсов. Помню, что у меня был белый костюм, а Нора, играя мальчика, была в коротких штанишках. Вот такие воспоминания возникли у меня, глядя на эту фотографию. Нора, окончив училище, два года протанцевала в Пермском театре оперы и балета. Казалось бы, профессия в кармане, но нет! Она поступает в Ленинградский университет, оканчивает его и начинает работать на «Электросиле». Затем аспирантура и защита диссертации на кафедре пластмасс. Далее научно-исследовательский институт, старший научный сотрудник и завлабораторией. Вот как интересно и неожиданно сложилась ее судьба. Мы встречаемся каждый год, вспоминаем дни юности, время, проведенное в эвакуации на Урале, где прожили в одной комнате все четыре года войны. Мы не теряем оптимизма и радуемся каждой нашей встрече.

Финоген Шишкин

Это мой соученик с самого первого года обучения в хореографическом училище, мы его всегда называли Геней. Сегодня он из наших мальчиков остался один, все ушли из жизни. В нашем классе он был самый веселый – всех смешил, чем приводил наших педагогов в состояние кипения. Но сделать с ним ничего было нельзя. Обаяние и невинные шутки из него просто сыпались. Мы все были в восторге. Но вот наступила война, и нас всех, и старших и младших учеников, эвакуировали на Урал. Я сейчас думаю, что если бы этого не произошло, неизвестно, остались бы многие из нас живы.

Вспоминается такой эпизод. Папа перед отъездом меня очень коротко подстриг, волосы у меня вились и, оттого что стали короче, закрутились, как у барашка. Геня, увидев меня на вокзале, радостно закричал: «Татка сделала шестимесячную завивку!» Я очень обиделась на него и заявила: «Вот пройдет шесть месяцев, я покажу тебе, шестимесячная у меня завивка или нет». И действительно, прошло шесть месяцев, я гордо подошла к нему, сунула голову прямо ему под нос и заявила: «Ну так что, завивка это или нет?» – волосы так же вились. Мы прожили в эвакуации почти три с половиной года и были очень дружны с нашими мальчиками. Наверное, потому, что были оторваны от дома, от родных и были все в одинаковом положении.

Жизнь в театре и кино

 
Да, много лет прожить на сцене,
Наверно, что-нибудь да значит,
И дать дорогу новой смене,
И осознать, что время скачет.
 
 
Не скачет, а вперед несется,
Как разыгравшиеся кони,
И понимать лишь остается,
Как быстро ветер время гонит.
 
 
Ну, подожди, остановись,
Дай хоть чуть-чуть передохнуть,
Жизнь повторить нельзя на бис,
Как ни сложился бы твой путь.
 

Григорий Михайлович Козинцев

Итак, я получила балетное образование, но… балерины из меня не вышло. Несколько лет я протанцевала в балете Ленинградского театра музыкальной комедии, но тут совершенно неожиданно вмешалось кино, причем я не думала о нем серьезно, так, чуть-чуть подработать. Но судьбе суждено было распорядиться иначе, и вся моя жизнь перевернулась. Мне выпало огромное счастье: мои первые кинематографические шаги были связаны с именем всемирно известного режиссера Григория Михайловича Козинцева. Об этом замечательном, невероятно эрудированном человеке написано очень много интересных книг, но, может быть, мои скромные воспоминания прибавят еще несколько черточек к характеру этого сложного, интересного, талантливого человека.

Мне предложили принять участие в картине «Пирогов», в маленьком эпизоде, связанном с верховой ездой. Конно-спортивная база находилась в Кавголове, куда я с еще одной актрисой и направилась. Вид у нас был далеко не спортивный, поэтому тренер, посмотрев на нас, сразу сказал: «Ну, понятно, вам надо дать самых старых и спокойных лошадей». Первое занятие я не забуду никогда, тренер дал команду переодеваться – и «по коням». Когда я спросила, куда мы поедем, он ответил: «Да тут недалеко, двадцать километров туда и двадцать обратно». Отступать было поздно. Я взобралась на очень, как мне показалось, высокую лошадь, мы шагом двинулись, он впереди, я за ним, следом еще одна всадница. Когда он увидел, что мы немного освоились, пустил свою лошадь галопом, моя за ним, ну, думаю, все, сейчас грохнусь, мотало меня в седле с одной стороны на другую. Но ничего, не упала. Но проехав с непривычки сорок километров, можно представить, как мы слезали с лошадей, – без помощи тренера это было бы невозможно. Три следующих дня ни встать, ни сесть. Но очень уж хотелось сыграть этот эпизод. Наверное, им бы и ограничилось мое участие в фильме, если бы Г. М. Козинцев в это время не искал актрису на роль Даши Севастопольской, первой медицинской сестры при хирурге Пирогове.

Вероятно, мой юный возраст, отсутствие какого-либо актерского штампа, абсолютный наив натолкнули Г.М. на мысль о пробе на роль Даши. Репетиции со мной он поручил своим ученикам: Дорману, Ростоцкому, Катаняну, Рязанову. Позже все они стали известными режиссерами, мастерами кино. Пробы прошли благополучно, и меня утвердили на эту первую в моей жизни роль. Конечно, я помню ее всю жизнь, и не только потому, что она была первой. Я попала тогда в удивительную творческую атмосферу: о ней я не имела понятия, и мне хотелось запомнить все. И то, как блистательный оператор Андрей Николаевич Москвин ставил свет, не говоря ни одного слова, – это была точная, выразительная пантомима, которую осветители прекрасно понимали, и каждый кадр становился украшением картины. И то, как почти на каждой съемке бывал художник Альтман (эти уникальные фотографии хранятся у меня до сих пор), как разрешали нам, актерам, присутствовать на записи музыки Шостаковича…

А как работал Г. М. Козинцев с актерами! Я не пропускала ни одной съемки, даже если не была занята в ней. Еще бы! Ведь артистов, которые снимались в этом фильме, я знала только по фотографиям и кинокартинам и вдруг получила возможность стоять рядом и наблюдать, как они создают свои образы. Черкасов, Чесноков, Скоробогатов, Дикий, Лебзак…

Помню, снимали сцену, когда Нахимов, которого играл А. Д. Дикий, приходит навестить больного Пирогова – Скоробогатова. Нахимов подсаживался на край кровати, и начиналась большая психологическая сцена. «Мы нужны, и вы своим солдатам и я своим матросикам, – говорил адмирал, – так что нельзя нам болеть, Николай Иванович, никак нельзя». Сцена была так сыграна этими прекрасными актерами, что, когда дали команду «Стоп мотор!», все, кто был в павильоне, зааплодировали. Такого я больше никогда не видела. Григорий Михайлович запомнился мне не таким, каким он был в последние годы, а совсем-совсем другим, каким его, может быть, знали немногие. Было ему тогда чуть больше сорока, он бывал лукав, его глаза иногда так озорно горели. Козинцев очень любил нас, молодежь, которая была у него на картине. Свободное время, когда оно у него выпадало, он охотно проводил с нами.

С годами Григорий Михайлович всегда поражал меня удивительным выражением глаз, точно он прислушивался к своим мыслям. Он был сосредоточен, задумчив и грустен…

Мне не пришлось быть на премьере своего первого фильма, так как я уехала к месту службы мужа и только из письма узнала, как была принята картина. Смотрела фильм уже позже, как простой зритель.

Время шло, у меня родилась дочь, и я приехала к маме в Ленинград. Позвонила Григорию Михайловичу, чтобы поздравить с выходом фильма. Он меня в свою очередь поздравил с рождением дочери и спросил, не нужна ли мне коляска: «Сын вырос, и если такая нужда есть, приезжайте и забирайте ее». И мы с мамой вечером пошли на Петроградскую сторону с Таврической пешком, с девочкой на руках, так как транспорт тогда ходил плохо. Козинцев меня уже ждал. Вынес коляску, поставил в лифт, мы тут же положили в нее ребенка и, счастливые, поехали домой. Прошло много лет, но при каждой встрече Григорий Михайлович с улыбкой вспоминал: «Таня, а помните ту таинственную детективную историю, когда вы ночью от меня увозили коляску с ребенком?»

Миноги

В человеческой жизни иногда бывают невероятные курьезы, которые и представить-то себе невозможно, – порой радостные, а порой досадные. Вот о таком курьезном случае мне и хотелось бы рассказать. Я только что вышла замуж за К. В. Пилецкого. Муж окончил Военно-морское училище имени Дзержинского и получил назначение на Север. Перед отправкой на место службы всем выпускникам был дан отпуск, и муж поехал к родителям в Москву. А я в это время заканчивала свою первую серьезную работу в кино у Г. М. Козинцева.

Отработав последний съемочный день и распрощавшись с группой, я собиралась в Москву, чтобы ехать с мужем на место службы. Перед самым отъездом Г. М. Козинцев попросил меня прихватить с собой пакет миног для Эйзенштейна, который очень их любил. В Ленинграде на стажировке у Козинцева были ученики, один из них – Эльдар Рязанов ─ к тому времени уже жил в Москве. Он-то и должен был встретить меня на вокзале и забрать миноги для Эйзенштейна. Собрав все свои немногочисленные пожитки, я двинулась в путь.

И вот Москва, поезд медленно подходит к перрону, я стою в тамбуре, волнуясь от предстоящей встречи с мужем. Я знала, что он меня, конечно, встретит. Вижу, как он идет, улыбается мне. Поезд почти остановился, и вдруг кто-то несется по перрону, шевелюра развевается, и я слышу крик: «Таня, Таня!» Расталкивая всех, на подножку подъезжающего вагона вскакивает Элик Рязанов, как мы его тогда называли. Радостно обняв меня, он выхватил пакет миног и, поблагодарив, умчался.

Я стояла совершенно ошарашенная, на лице мужа пронеслись все эмоции, которые только могли возникнуть по поводу этой сцены. Смущенно я начала объяснять, что этот молодой человек не имеет ко мне никакого отношения – это всё миноги, миноги для Эйзенштейна.

Вертинский в моей судьбе

Я уже работала в балете Театра эстрады, когда пронесся слух – приезжает Вертинский и будет давать концерт в нашем театре. Все мы были взволнованы этим сообщением и вечером собрались на концерт.

Билеты у входа продавались с рук по 10 рублей. Нас, работников театра, устроили в оркестре. Так я впервые в жизни близко увидела Вертинского, о котором много слышала от родителей, – элегантного, очень высокого, прекрасного исполнителя своих романсов.

Аккомпанировал ему Михаил Брохес. Зрители бурно встречали артиста, выкрикивали названия старинных песен, и он без конца бисировал.

Спустя пять лет Александр Николаевич опять приехал на гастроли в наш город. У мамы была приятельница – большая поклонница Вертинского, помнившая его по ранним выступлениям. Она-то и пригласила меня на его очередной концерт. Это было в Капелле. Зрители в зале были очень разные: пожилые люди, которые помнили Вертинского и слушали его еще до революции, и совсем молодые, которые только знакомились с его своеобразным творчеством. Вновь меня покорило его исполнение. Особыми вокальными данными он не обладал, но выразительные жесты восполняли отсутствие большого голоса. Это была своего рода музыкальная пантомима.

С тех пор прошло много времени, и много я видела исполнителей, которые пели песни и романсы уже самого А. Н. Вертинского. Некоторые даже пытались подражать ему, но никто не смог добиться той невероятной точности и тонкости жеста, той виртуозной элегантной выразительности, какой обладал А. Н. Вертинский.

Во время антракта мамина знакомая повела меня за кулисы, чтобы познакомить с Вертинским. Я не соглашалась, мне было неудобно, тем более что и она не была с ним знакома… Мы зашли в комнату с деревянными дубовыми панелями и шкафами (бывшая библиотека), угол был отгорожен ширмой, из-за которой вышел Александр Николаевич. На извинения маминой знакомой он улыбнулся и протянул руку. Фрак был снят, он вышел к нам в очень красивой стеганой куртке. Извинился, что сейчас не может уделить нам время, так как должен готовиться ко второму отделению, но после концерта ждет нас. И при этом отхлебнул что-то из стаканчика от термоса. Кажется, это был кофе с коньяком.

После концерта А.Н. встретил нас уже как старых знакомых, стал расспрашивать, где я училась, что собираюсь делать. К этому времени я уже снялась в нескольких картинах. А.Н. одобрил мой выбор и сказал, что с такими внешними данными надо сниматься обязательно.

Каждый приезд Вертинского в наш город я, конечно, не пропускала, бывала на всех его концертах, стараясь попасть на первый ряд. И мне даже казалось иногда, что он пел для меня.

Прошло еще несколько лет. А.Н. снялся в фильме «Анна на шее» в роли князя и вскоре после успешного выхода картины опять приехал на гастроли в Ленинград. Мне кажется, А.Н. любил гастролировать в нашем городе, его как-то особенно тепло принимали у нас. Я, конечно, снова была на концерте и повидалась с ним. Мы долго беседовали, и вдруг Александр Николаевич мне сказал: «Голубчик мой, ведь сейчас на студии Горького, где я снимался, готовится фильм „Княжна Мери“, вот ваша работа, вот ваша роль – Вера. Принесите фотографию, я передам ее на картину».

А.Н. сдержал слово. И вскоре я получила вызов с киностудии, ну а потом и роль Веры состоялась. Так, с легкой руки А. Н. Вертинского, началась моя серьезная кинематографическая карьера.

Следующая встреча с ним произошла в Киеве, когда меня пригласили в картину «Мать» М. С. Донского. В то время на студии имени Довженко снималось много молодых начинающих актеров, ставших впоследствии ведущими мастерами кино.

А. Н. Вертинский снимался в фильме «Пламя гнева» и часто собирал вокруг себя нас, молодежь. Читал стихи, рассказывал эпизоды из своей жизни, а ему было что рассказать. Мы слушали затаив дыхание. Слушал наши рассказы и он, он умел и любил слушать других. Этим прекрасным качеством мне и запомнился А. Н. Вертинский.

Зигзаги судьбы

Мечта о работе на сцене родилась еще в детстве, когда мы с моей подругой Еленой Потемкиной, впоследствии балериной, заслуженной артисткой России, на одном из домашних вечеров разыгрывали смешные сценки. Несмотря на все жизненные повороты, меня всегда притягивал театр, а не кино. Уже снявшись у Г. М. Козинцева в фильме «Пирогов» и прожив несколько лет на Севере, я, по возвращении в Ленинград, рискнула пойти в Театр им. Ленсовета к Николаю Павловичу Акимову. Он меня принял очень любезно, внимательно выслушал и предложил следующее: подготовить несколько отрывков, с тем чтобы показаться худсовету. «А пока я вас познакомлю с нашим режиссером Н. Н. Бромлей», – сказал он.

Надежда Николаевна Бромлей – человек довольно интересный, хотя поначалу показалась мне несколько странной. Она много лет была актрисой, а затем перешла на режиссерскую работу. Репетитор из нее вышел прекрасный: она понимала все тонкости той или иной роли, над которой работала с актером. Мне, помню, посоветовала взять для показа монолог Ларисы из «Бесприданницы», дуэт Софьи с Чацким из комедии «Горе от ума» и диалог Нины и Арбенина из «Маскарада». Ничего себе сценки! Для меня это был почти непосильный труд. Как я решилась на это, сейчас даже понять не могу.

Начались репетиции. Первый раз я пришла на репетицию домой к Н. Н. Огромная, по-моему коммунальная, квартира, но с отдельным входом, длинный коридор, стеллажи с книгами по стенам. Одна комната проходная, видимо столовая, а дальше спальня. Мы репетировали в спальне, вид которой меня поразил. Налево от двери в глубине, на помосте в три ступеньки, широкая тахта, покрытая гобеленовым покрывалом, в углу напротив двери из столовой огромное старинное кресло, тоже на помосте в три ступеньки. Н.Н. в длинном до полу халате, сильно загримированная, садилась в это кресло, меня ставила в противоположный угол у двери, и мы начинали работать. Требования у нее были ко мне как к опытной актрисе, а я ничего не умела. Если репетировали монолог Ларисы, то я должна была рыдать и чувствовать все, что происходит с моей героиней. Я рыдала, но уже сейчас не помню, чувствовала что-нибудь или нет. Домой приходила измотанная, мама даже говорила: «Тата, может быть, бросишь все это». Но нет, я хотела доказать, себе в первую очередь, что я что-то могу. В партнеры мне Н.Н. пригласила известного тогда актера Александринского театра А. А. Дубенского. Он подыгрывал мне и за Арбенина, и за Чацкого. И вот по прошествии нескольких месяцев мне был назначен день показа. Я уже не помню, волновалась я или нет, ну, наверное, волновалась.

Показ прошел хорошо, я выполнила все, чему учила Н.Н., но Акимов в театр меня не взял. Как я была расстроена! Мне было сказано: «Сейчас вакансий нет, если что-нибудь появится, вам сообщат». Как я поняла уже через много лет, ответ был стандартный. Но желание работать, играть на сцене у меня не пропало. И вот совершенно неожиданно я получаю на домашний адрес (телефона у нас тогда не было) письмо. В синем конверте обращение на бланке Ленинградской государственной эстрады: «Уважаемая Т. Пилецкая, прошу вас зайти для переговоров в сад отдыха к Блехману А. М. Зам. директора Ленгосэстрады (Рачинский)». Вот какие повороты судьбы бывают в нашей актерской жизни. Я была в отчаянии от неудачного показа в театре, и тут же другое предложение.

Конечно, я пошла, и меня приняли в коллектив Рудакова и Нечаева, где в то время готовилась большая эстрадная программа. Мне предложили участвовать в водевиле, где надо было немного петь и танцевать. Шли репетиции, и наконец подошло время сдачи программы художественному совету. Но как раз в это время у меня проходили кинопробы по фильму «Княжна Мери» на роль Веры. И вот – художественный совет Ленгосэстрады, председательствует Ю. С. Юрский, отец Сергея Юрского. Программу приняли хорошо, за одним маленьким исключением. Юрский сказал про меня: «А эту молодую артистку можно показывать только на периферии», и меня с номера сняли. Буквально через несколько дней я получаю телеграмму о моем утверждении на роль Веры в фильме «Княжна Мери», ухожу из Эстрады и уезжаю сниматься. Обошлось без периферии, несмотря на предсказание Юрия Сергеевича: картина «Княжна Мери» потом с успехом прошла на многих экранах мира.

Так началась моя кинематографическая карьера – у режиссера Исидора Анненского, имя которого, к сожалению, редко вспоминается. Между тем он снял целый цикл блестящих фильмов по Чехову – «Медведь», «Свадьба», «Анна на шее», «Человек в футляре» – с участием великих наших артистов Ольги Андровской, Веры Марецкой, Фаины Раневской, Эраста Гарина, Михаила Жарова… Мне лестно, что именно Исидор Маркович дал мне, что называется, путевку в кино. Начиная с роли Веры в его фильме, кинематограф стал моей судьбой. Но ведь как все непросто: то вверх, то вниз, то провал, то успех. Это легко переносишь только в молодом возрасте, в зрелом крайности переживать труднее.