Текст книги "Ты видишь, Эльф?"

Мать пару раз заглянула на кухню.

– Окно открой, задОхнешься! – уважительно буркнула она. А утром, когда он показался в новеньких ослепительно красивых штанах, неожиданно обняла его и сильно прижала к груди. Плечи у неё дрожали.

– Ты где такие отхватил? – На следующем занятии к Гришке подошёл Никита, заправский модник, сын известного архитектора, принятый в студию по блату – рисовать он не умел и учиться не хотел. Игнат Алексеевич терпел, потому что с отцом его они были связаны членством в каком-то важном союзе.

Гришка на вопрос Никиты ничего не ответил. Пожал плечами и взялся за палитру и кисть.

– Что ты молчишь, как… как… – Никита был явно недоволен, что его дружбу отвергли, но найти подходящее сравнение не мог. – Как змей! – наконец нашёлся он. – Горыныч!

Все засмеялись. А прозвище Горыныч прилипло к Гришке. Через пару недель сократилось до «Горыны», а ещё через пару недель все забыли, как его зовут по-настоящему.

Как и когда он умудрился поставить пятно на штаны, Гришка не знал. Когда он рисовал, он ничего не помнил. Исчезали звуки вокруг, и он оказывался в столбе яркого света и едва слышал своё собственное дыхание. Если было нужно, он ставил мазки на картине пальцами, когда подушечками, когда всей пятернёй. Широко размазывал ладонью. А иногда «тюкал» видимую лишь ему точку самой тоненькой кистью. Отбегал, смотрел, поджимал губы и опять прилипал носом к мольберту. В животе грелся какой-то мягкий комок тепла, от которого было уютно и ушам, и ладоням. Горына проваливался в картину целиком и выныривал только тогда, когда Игнат Алексеевич мягко брал его за плечо.

– Пора, Григорий.

Гришка непонимающе смотрел на высокого статного мужчину с седыми висками.

– А-а-а… Как? Уже всё? Я же только начал!

Игнат Алексеевич хлопал его по спине:

– Пора, пора…

На шестом году обучения художник разрешил Горыне заниматься каждый день. В трёх группах. Тот приходил раньше всех и уходил позже всех. На свои деньги руководитель студии купил ему мольберт, так как официально в каждой группе было записано всего десять детей и, соответственно, мольбертов было тоже десять. Все ученики, от шестилетних малышей до будущих выпускников, привыкли к молчаливому сосредоточенному подростку, который не пропускал ни единого занятия. Никто не знал, как трудно было ему добираться до дома зимой, когда он в десять вечера шёл от электрички по слабо протоптанной тропинке под светом редких фонарей, которые отбрасывали на снег страшные тени.

Когда отец умер, поменялась и Гришкина манера рисовать. Игнат Алексеевич ни о чём не спрашивал, но понял сразу – случилась трагедия. Задания на импровизацию Гришка выполнял с какой-то мрачной решимостью, и были они все больше похожи на «Крик» Мунка, а не на светлую, яркую радость импрессионистов. В своих набросках Гришка выплёскивал боль, которой ему не с кем было поделиться.

– Не путайте, пожалуйста, арт-терапию с искусством, – однажды как бы мимоходом сказал Игнат Алексеевич. – В первом случае облегчение получаете только вы, но нагружаете своей болью зрителя. А настоящее искусство, даже если в нём есть драма, всегда открывает путь к свету.

Гришка учителя услышал. Но вылезти из тёмной ямы никак не получалось. Он не мог понять, почему несчастья так и сыплются на него. Мать подливала масла в огонь.

– Ну почему жизнь так несправедлива? – вопрошала она, наливая себе стопочку. Гришка пытался отобрать бутылку.

– Уйди! – махала она руками. – Уйди, – и продолжала причитать: – За что нам такие напасти? Вон другие-то наворовали денег, жируют в своих… этих… коттед… – она икнула, – …жах, а мы что? Честные люди… Работаешь, работаешь от зари до зари, а ребёнку штаны не на что купить! Ох, кормилец ты на-а-аш, – завывала она, – на кого ж ты нас поки-и-инул?!

Гришка прибегал в художку и прятался от тяжёлых мыслей и нестерпимой боли в свои картины. Спасительный мир ждал его на подрамнике и принимал в любом настроении. Нырнуть туда скорее и жить другой жизнью! Цветной, увлекательной, такой… настоящей.

Человеческие существа, ходившие мимо него к столу с чаем и обратно, превращались в незначительные цветовые пятна и Гришку не беспокоили.

Оля тоже поначалу была таким пятном.

Каждый раз, пробираясь на своё место, она заглядывалась на холст Горыны. Но суровый молчаливый художник не реагировал на её улыбки.

И в тот день, когда отмечали год Белого металлического быка по китайскому календарю, Оля решилась и взяла быка за рога.

– Классно рисуешь.

Гришка почувствовал чьё-то присутствие рядом не потому, что услышал голос. Что-то случилось с картиной. Она словно увеличилась в объёме и засветилась. Он оторвался от холста и недоумённо воззрился на девчонку в тёмно-синем переднике и нарукавниках. Причёска «конский хвост», ямочки на щеках, смеющиеся серые глаза.

– М-м-м… – пробурчал он. – Спасибо. – Прижал к груди палитру и отвернулся.

Но она не дала ему провалиться в натюрморт. Схватила за руку.

– Слушай, помоги мне, а? У меня горшок не получается. – Она потащила его к своему мольберту.

– Здесь тени больше нужно, тогда объём появится.

Она с готовностью протянула ему свою кисточку, и он за пару минут поправил ей натюрморт. Игнат Алексеевич, который стоял у мольберта Никиты, краем глаза увидел нарушение установленного им правила – не вмешиваться в чужой процесс творчества. Но сделал вид, что ничего не заметил.

Из школы Оля и Горына вышли вместе и вместе дошли до метро. Оля трещала без умолку, и к концу прогулки Гришка начал улыбаться. Она рассказывала о дельфинах – обожала их и в любое свободное время рисовала.

– Они такие классные! Ты знаешь, что они никогда не спят? Никогда, представляешь? Я бы так хотела с ними поплавать, мне Блонди, подружка с дачи, рассказывала. А ты бы хотел?

Гришка пожал плечами. Не до дельфинов ему было. Он очень хотел есть. Они проходили мимо ларька с шаурмой. Голова у него закружилась, он сглотнул.

– Я в следующий раз принесу наброски, – пообещала Оля. Он нехотя кивнул.

«И чего прицепилась?» – думал он первое время, когда, приходя в художку, встречал её радостный взгляд и улыбку. Хотел было по привычке убегать в картину, но от Оли было не отвертеться. Она была ещё громче, чем спасительное искусство, с которым он разговаривал, как с другом. Громче, теплее, интереснее. Она была живая. И её жизненности хватило на двоих.

Гришка поправлял ей натюрморты, делился своими секретами художника-исследователя. В эти минуты он преображался. Исчезал нелепый передник, исчезали суровый взгляд и повадки раненого волчонка, которому лишь бы подальше от людей. Оля видела перед собой радушного хозяина, открывающего ей двери в свой мир. Творца. Такого, о котором однажды сказал Игнат Алексеевич: «Творец всегда спокоен. Он не боится конкуренции, ни с кем себя не сравнивает, не завидует, не превозносит себя. Он просто любит то, что делает. И всё время в поиске – как, какими средствами выразить то, что он любит, ещё лучше».

А Гришка видел перед собой человека, которому небезразличен его мир, то есть он сам. Первый раз в жизни он почувствовал себя кому-то нужным. Первый раз в жизни ощутил безопасность рядом с девчонкой. Оля не смеялась над его нелепым видом и старыми кроссовками. А когда она однажды принесла к чаю пирожок с капустой и, разломив, половину отдала ему, пугливый волчонок внутри Горыны исчез навсегда.

С тех пор Оля и Гришка стали не разлей вода.

Глава 5
Смех в углу

Олю выписали из больницы через двадцать дней. Рука была не сломана, только вывихнута, и ее вправили сразу, при первичном осмотре. Черепно-мозговую травму прооперировали также в день поступления.

– Операция прошла хорошо, всё в порядке, – врач-хирург устало кивнул маме, сидевшей у дверей операционной. – Она побудет в повязке несколько дней, потом снимем. Там что-то со зрением непонятное, вас проконсультирует врач-офтальмолог.

Через неделю после операции повязку сняли. Голова у Оли не болела. Но зрение не вернулось. Две недели её обследовали лучшие врачи клиники и только в недоумении пожимали плечами. Анализы были в норме, держать её в больнице не имело смысла. Все необходимые, традиционные в подобных случаях обследования ничего не прояснили. На вопросы мамы «А когда она начнёт видеть?» все врачи, от лечащего доктора до заведующего отделением, разводили руками. Причина потери зрения была им неясна, поэтому дать ответ они не могли.

– Возможно, гематома, полученная при ударе головой о камень, давит на глазной нерв и пережимает его, – размышлял вслух Антон Сергеевич, показывая маме маленькое тёмное пятнышко на снимке МРТ. – Но, как долго это будет продолжаться, неизвестно. Может быть, пару недель… или дольше.

– Она может остаться слепой на всю жизнь? – мама с трудом произнесла эти страшные слова.

Антон Сергеевич молчал.

– А если ещё одну операцию? Вдруг поможет? – Олина мама цеплялась за любую возможность.

– Я вам дам направление на обследование в клинику Святослава Фёдорова, – сказал наконец врач. – Но предупреждаю, ждать придётся долго, думаю, не меньше года. Быстрее, наверное, в Германии прооперироваться или в Израиле.

Мама горько усмехнулась. Денег на операцию не было. Она, ссутулившись, вышла из кабинета.

Оля ждала её в главном вестибюле.

– Сиди здесь, жди, сейчас тебя заберут, – строго сказала медсестра, когда мама ушла разговаривать с врачом. Не Леночка, другая. Она посадила Олю на кожаный диван и исчезла.

Оле было очень неуютно. Она погладила гладкую кожу дивана и попыталась представить, какого он цвета. Красный? Чёрный? Она слышала бесконечные шаги, то в одну сторону, то в другую. Обрывки разговоров врачей, пациентов и посетителей больницы напоминали ей гул самолётов – они раздавались где-то в вязком и плотном тумане, который отгораживал её новый мир от большого, красочного, живого мира, где её больше не было.

Ей стало страшно. После того странного сна, когда ей привиделось злобное чудовище, Оля стала бояться оставаться одна. В том сне был ещё дельфин и что-то красивое, но она не помнила что. А когда пыталась вспомнить, то первой всплывала в памяти мерзкая чёрная фигура с раскрытым беззубым ртом. Оля гнала от себя эти воспоминания: «Не хочу, не хочу это видеть. Мама! Мама, где ты?» Оля сидела, вцепившись руками в мягкую плоть дивана, вся превратившись в слух. Вот… вот… нет, не она. Шаги прозвучали мимо.

Наконец появилась мама.

– Олечка, ну всё. Выписали. Пойдём, – делано бодро сказала она и наклонилась к дочери.

Оля схватила мамину руку, и они медленно двинулись вперёд. Ногами Оля осторожно нащупывала твёрдую землю. Ей казалось, что всё вокруг зыбкое, неопределённое, безграничное. Свободную руку Оля выставила перед собой. Каждый шаг в темноте требовал внутреннего усилия. Только бы не разреветься! Дотерпеть до дома. Она сжала зубы.

Домой доехали на такси. Первый раз в жизни Оля ехала в такси. Отец после ухода первое время помогал материально, но год назад у него в новой семье родились двойняшки, и перечислять деньги он стал всё реже, а потом и вовсе перестал. Жил он в другом городе, и они уже так давно не виделись… Оля его не винила. Ведь папа самый лучший! Во всём виновата мама. Простить её Оля не могла и не хотела. Понять, почему всё так случилось, тоже. Просто она знала – во всём виновата мама. И точка.

Дом встретил её родным запахом, в котором смешивались нотки наваристого борща и еле уловимый тонкий аромат акварельных красок. Оля по стеночке доползла до балконной двери. У неё был «кабинет» на балконе. Его ещё папа застеклил. Слева от двери стояла этажерка с припасами: литровые банки с солёными огурцами, трёхлитровые с компотами из ранних яблок. Остро пахло укропом и терпко – иван-чаем.

Этим летом Оля много его насобирала. Они с ребятами ещё в июне ходили на «плантации», как выражался Мефодий. Подвязавшись бидонами, Оля с Горыной общипывали листья с высоких, ещё не зацветших стеблей. Мефодий, прохаживаясь вдоль зарослей иван-чая, давал наставления: «Арбайтен унд копайтен, чай собирайтен». А Блонди стояла неподалёку и обмахивалась огромным листом лопуха…

Резко и звонко запела за стеклом балкона жизнерадостная птица. Оля вздрогнула. Запах ферментированного мамой иван-чая унёс её в счастливые воспоминания. Остаться бы там навсегда! В том дне, когда всё было так солнечно, так хорошо!

Оля прислонилась спиной к косяку балконной двери и протянула руку направо. Сделала неуверенный шажочек. Где-то здесь должен быть стол. И крутящееся компьютерное кресло, бордовое, Олино любимое, купленное папой, оно ещё регулировалось по высоте… В пластиковом контейнере на столе лежали краски, карандаши, восковые мелки и кисти. В большом цветном коробе из «Икеи» – наброски и акварельные этюды. Оля нащупала коробку и открыла её…

– Олечка, ты там как? – раздался с кухни мамин голос. – Я сейчас, сейчас борщ подогрею. Ты посиди пока, я сейчас!

Ответом была зловещая тишина.

Мама вбежала в комнату. Оля сидела на полу среди разноцветных бумажных лепестков. Глядя немигающими глазами перед собой, она методично рвала на мелкие кусочки свои рисунки.

– Оля! Ты что делаешь! – Мама вырвала у нее из рук надорванный альбомный лист, с него смотрело улыбающееся лицо дельфина.

– Что хочу, то и делаю! – Олин крик, казалось, сотряс всю квартиру. Ей показалось, что пространство вокруг искривилось и послышался тихий хохот. Она прислушалась. Нет, показалось. Но что-то тревожило. Стены как будто в ужасе раздвинулись, а потолок стал опускаться и давить сверху всеми семью этажами. Оля задохнулась. – Я никогда больше не буду рисовать! Никогда! Никогда! – Она вытащила из коробки ещё один лист и с остервенением стала рвать и комкать его.

Мама бросилась к ней, присела рядом, обхватила её руками.

– Подожди, ну подожди, не сдавайся, мы что-нибудь придумаем! – Мама и сама чувствовала, как неуверенно звучит её голос. Но продолжала лепетать: – Олечка, зайчик, успокойся…

– Да что ты придумаешь? Что?! – Дикий смех дочери испугал маму. Она ещё крепче прижала Олю к себе, словно желая защитить от всего зла на земле. Но та, отбросив её руку, вдруг с ужасом уставилась куда-то в угол. Мама обернулась.

– Там! – прерывисто прошептала Оля.

– Что? Там никого нет! – Мама побледнела, вглядываясь в исказившееся лицо дочери.

– Он… он…

Из темноты выступала плоская змеиная голова. Суик беззвучно хохотал, разевая беззубую чёрную пасть. Тонкий раздвоенный язык то появлялся, то исчезал. А вот теперь их уже два… Длинные змеиные языки шевелятся одновременно.

Олю затрясло, лоб покрылся испариной.

– Мама… мама!

– Я здесь, здесь, успокойся, там никого нет! – Мама держала её крепко, и Оля слышала стук её сердца.

– Мамочка… он там… я его вижу… спаси меня.

– Да кто он?

– Суик. Дельфин сказал, это Суик. Он растёт, когда я его кормлю.

– Какой дельфин? Какой Суик? – мама немного отстранилась и пощупала Олин лоб. Может, у неё горячка? Нет, температуры не было.

Антон Сергеевич, доктор, предупреждал, что могут быть нервные срывы. Мама приподняла Олю и медленно вывела её с балкона в комнату, посадила на диван и только дёрнулась на кухню за валерьянкой, как дочь вцепилась в неё мертвой хваткой:

– Не уходи! Он здесь! – Оля вдруг страшно зарыдала. Поток нахлынувших эмоций словно прорвал невидимую плотину, разнес её в щепки и вылился наружу злыми и горькими слезами.

В прихожей раздался резкий звонок. Они обе вздрогнули.

– Кто это? Мама, не открывай! А вдруг это он?

Мама покачала Олю в объятьях, как маленькую.

– Тихо, тихо, всё будет хорошо. – Она погладила её по волосам, и впервые за долгое время Оля не отстранилась. Она прижалась к маминой груди и прерывисто всхлипнула. Суик в тёмном углу растворился. «Мне показалось, показалось», – Оля заставила себя выдохнуть и крепче прижалась к маме.

– Пойдём посмотрим, кто там. – Мама приподнялась и помогла Оле встать на ноги. Обнявшись, они медленно, как две старушки, пошаркали ко входной двери.

«Твоё теневое существо называет себя Суик, – вдруг вспомнила Оля, и в голове закрутились обрывки слов волшебного дельфина. – Суик растёт, когда ты его кормишь… запоминай всё, что видишь, от этого зависит твоя жизнь… урок зеркала…»

Страх не отпускал её, а поход до прихожей превратился в вечность. Она то и дело поворачивала голову, пытаясь вглядеться внутренним взором в темноту. Никого…

Чем же я тебя накормила, что ты появился? Как сделать так, чтобы никогда больше ты не приходил и не пугал меня?

Домофон все звонил и звонил, а они все шли и шли. Запах борща из кухни стал сильнее. Оля сглотнула. Она дома, она с мамой. Всё спокойно. Здесь больше никого нет. Его нет, он ушёл. Ушёл.

Мама, прижимая Олю одной рукой, другой сняла трубку домофона.

– Кто там?

– Курьер, – ответил незнакомый мужской голос.

Глава 6

Книги, очки и динозавр

Огромная коробка была заклеена скотчем. Курьер занёс её в дом и моментально исчез.

– А от кого посылка? – еле успела крикнуть ему вдогонку мама. Но он, будто не слыша, уже мчался по ступенькам вниз.

В коробке оказались книги и большая картонка с пупырышками.

– Оля, – дрогнувшим голосом сказала мама. – Это азбука. Специальная азбука, шрифт Брайля. – Мама взяла Олину левую руку и поднесла к картонке. – Потрогай!

Оля коснулась указательным пальцем маленького выпуклого кружочка.

– Это буква А! Мы сейчас читать научимся! – Мама чуть не подпрыгивала, как ребёнок, которому подарили по меньшей мере долгожданную собаку.

Оля с мамой сели прямо на полу у дивана.

– Так… Б – это две точки, расположенные в ряд, но не горизонтально, а вертикально. Чувствуешь? Вот… да, правильно… А буква В – аж четыре точки, три вертикально в ряд и одна посередине, сбоку слева. Какая сложная эта В… но ничего, освоим. Ты у меня молодец!

Оля, водя пальцем по пупырчатой бумаге, вдруг вспомнила, как они в детстве вот так же сидели на полу и мама учила её читать. Оле было тогда пять лет, и она обожала рассматривать книжки с картинками, а бегущие по листу чёрные букашки, с которыми и мама и папа удивительно ладили, её завораживали.

– А это какая буква? – спрашивала она, и мама терпеливо ей отвечала: это З, видишь, похожа на змею. Это Ф – как фонарь, на палочке, это Д – как домик…

И вот теперь снова. Они сидят обнявшись и водят руками по другим, невидимым выпуклым букашкам, которые то разбегаются по одной, то собираются в причудливые кучки.

– Ой, – неожиданно спохватилась мама. – У нас же борщ совсем остыл! Пойду подогрею, я быстро, посиди тут пока, хорошо? – Она встала и побежала на кухню.

Оля нащупала коробку и вытащила ещё одну книгу. Открыла её и погладила пупырчатую страницу. Казалось, букашки, как в огромном муравейнике, заняты каждая своим делом и их так много, так много…

Пальцы нащупали промежуток страницы без букв и спустились чуть ниже. Теперь кружочки шли в рядок одной линией и потом плавно катились с горки вниз. Скатившись, они снова собирались в шеренгу и бодро шли до следующего оврага. И снова один за другим летели вниз. Оля, не отрывая пальца, провела по всему контуру: «Это рисунок? Да, точно! На что это похоже? Знаю, точно знаю, я такое видела. Гора с двумя вершинами? Спина верблюда? А где тогда голова?» Услужливая память художника предложила Оле картинку, и она поспешила её проверить – провела ладонью внутри обрисованного точками контура. И точно! Там был рисунок поменьше. Смешной маленький слоник.

– Мама, это «Маленький принц!» Мам, тут рисунок – шляпа, то есть удав, а в нём слон. Да?

Мама прибежала с кухни.

Да, «Маленький принц». А ещё «Приключения капитана Врунгеля», «Белый клык»…

– Оля, тут Джек Лондон! – мама протянула Оле большую книгу. И задумалась. Она видела такую в Интернете, на сайте книг для незрячих. Книга стоила семнадцать тысяч! Точнее, 17340 рублей. Царский подарок.

– Олечка, от кого это, ты не знаешь? – осторожно поинтересовалась мама.

Оля покачала головой.

В коробке оказалась ещё флешка с записями аудиокниг.

На следующее утро мама отправила Олю на дачу. До конца каникул оставалась ещё неделя.

– Мне работать надо, – виновато объяснила она. – Тётя Марина присмотрит за тобой. На свежем воздухе лучше. А дома с тобой сидеть некому…

У тёти Марины, маминой сестры, Оля обычно проводила всё лето. Тётя Марина заехала за ней на машине и поднялась на третий этаж, чтобы помочь с вещами. Дверь была открыта, на площадке уже стояли сумки и Олин рюкзак, из которого торчали какие-то огромные книги. Тетя Марина вошла в прихожую. И не сдержала крика:

– Олечка!

Перед ней, ссутулившись и обхватив себя руками за плечи, стояла девочка с чёрной повязкой на глазах. Волосы её, обычно свободно ниспадавшие на плечи или собранные в хвост, теперь были заплетены в аккуратную косу. Свет в прихожей как-то странно преломлялся, и светлые Олины волосы казались почти белыми, как у старушки.

– Мам, возьми ещё мой контейнер с карандашами, – внезапно подняв голову, крикнула Оля вглубь квартиры. – Вдруг, мне захочется… ну… порисовать.

Тётя Марина тихо охнула. Мгновение в прихожей звенела тишина, потом с балкона донёсся мамин голос:

– Несу, несу.

– И ещё очки мои, там лежат, на полке.

Чёрные очки, модные, круглые, Оля сама купила в начале лета. Она знала, что они ей очень идут. Встреча с друзьями её пугала. Как она покажется перед ними в этой дурацкой повязке?! А может, вообще никому не говорить, что она едет на дачу? И не видеться ни с кем… особенно c Гришкой… Но ведь он наверняка придёт. В очках Оля, по крайней мере, чувствовала себя «как будто всё по-прежнему».

Мама проводила Олю до машины и обняла на прощанье. Тетя Марина открыла дверь, помогла Оле сесть на пассажирское сиденье и пристегнула её.

Ехали молча. Каждая думала о своём.

Оле казалось, что поездка длится бесконечно. Резкий запах бензина в машине смешивался с запахом хвои. Оля помнила: у тёти Марины на зеркале заднего вида всегда болталась зелёная елочка. Сквозь открытые окна влетали и вылетали голоса города: автомобильные сигналы, музыка, звон трамваев, смех детей. Когда звуки изменились, Оля поняла – они выехали за город. Птицы по-прежнему пели, как и тогда. До всего этого.

На трассе тётя Марина прибавила скорость. Оля слышала, как с тихим шуршанием касаются асфальта быстрые колёса. А когда они съехали вправо и медленно поползли по шелестящему, словно фольга от шоколадки, гравию, облегчённо вздохнула: приехали.

Дом тёти Марины, добротный, бревенчатый, обшитый сайдингом, стоял бедным родственником рядом с домом Блонди, красавцем, который своим видом напоминал о Швейцарии. Оля всегда вздыхала, что дом их самый маленький на улице. Дедушка мамы и тёти Марины получил участок ещё в советские времена. Тогда тут возвышался древний лес, сквозь который проходила только одна улица. Когда землю купили под застройку, тёте Марине, как и её соседям по улице, предлагали продать участок, но она, в отличие от остальных, не согласилась. Так её дом и оказался почти в самом центре нового престижного посёлка.

Тётя Марина открыла калитку и, поддерживая Олю, ввела её на участок. Сначала Оля почувствовала, как содрогается земля под ногами, потом услышала топот и хриплое дыхание «динозавра»: огромная собака налетела на неё, чуть не сбила с ног, обняла мохнатыми лапами и стала вылизывать. Широкий гладкий язык мгновенно обслюнявил Оле всё лицо.

– Буба, остань! – Оля почувствовала, как тётя Марина пытается оттащить «динозавра». Но тяжёлые лапы продолжали давить на плечи. Оля чуть не падала.

– Буба! Место! Место! – кричала тетя Марина строгим голосом. Но её крик был проигнорирован. Буба всегда так встречал Олю, а почему сейчас нельзя? Оля неловко присела и запустила руки в кудлатую шерсть сенбернара.

– Буба, хороший, хороший, – бормотала она, и слёзы вдруг хлынули из-под чёрной повязки. Буба тыкался влажным носом ей в щеку и радостно молотил хвостом по земле, наверное, недоумевая, почему лицо у Оли сегодня такое солёное.

Глава 7

Прогулка с Горыной

Днём пришёл Горына.

Он неловко топтался в прихожей, пока тётя Марина громко не крикнула куда-то вглубь дома:

– Оль, к тебе пришли! – И Гришке: – Проходи! Она там, в комнате.

На первом этаже, рядом с большой кухней-столовой, располагалась только одна комната, для гостей. На втором этаже были спальни, но Оля с таким трудом, вцепившись в перила и перебирая руками, поднималась наверх, что тётя Марина решила устроить переезд.

Оля сидела на диване, водя пальцем по большим листам с выпуклыми кружочками. Вчера вечером они с мамой изучили азбуку, но запомнила Оля не всё.

– Это ещё что? – Оля наткнулась на груду точек, которые словно родинки, выросли на гладком бумажном теле. Три точки вниз – это же Л! А тут ещё по одной сверху и снизу. Какая это буква?

И мамы нет, а тётю Марину дёргать Оля не хотела. Ладно, не маленькая, сама разберётся. Она разбиралась.

Один раз даже в гневе бросила книжку на пол. Когда, остыв, опустилась на колени и стала шарить руками в том месте, куда предположительно упала азбука, с ужасом обнаружила, что её там нет. Книжка словно спряталась, не выдержав жестокого обращения.

– Найдись, найдись, я больше не буду! – Оля чуть не плакала. – А, вот ты где!

Оля прижала книгу к боку, а другой рукой стала нащупывать поверхность дивана. Эта маленькая вспышка эмоций отняла у неё много сил, и, забравшись на диван, она долго сидела, обнимая книгу и не двигаясь.

Дверь тихонько скрипнула. Кто-то вошёл и деликатно кашлянул.

– Кто это? – она подняла голову. Глаза были скрыты под чёрной повязкой. Лицо с чёрной полосой посередине было бледным и каким-то заострившимся. Оля по-птичьи прислушалась, наклонив голову набок. Гришка закусил губу.

– Эльф, это я.

Оля резко дёрнулась и машинально провела рукой по волосам. Как неожиданно он пришёл! А она сидит тут в этом дурацком флисовом костюме… и с повязкой, а не в очках!

– А… ты как вошёл?

– Тётя Марина открыла.

– А… а чего пришёл?

Мелкие и незначительные слова суетливо соскакивали с губ, а руки ощупывали и разглаживали рукава худи.

– Тебя проведать.

Какой глубокий у него голос, будто бархатный. И звучит откуда-то с высоты. И будто бы он старше самого Горыны, взрослый голос. Неужели он всегда таким был, а она не замечала?

Из кухни в комнату полз густой дурманящий запах выпечки. Он отвлекал и будоражил воображение: у тёти Марины всегда получались румяные пироги, как с картинки. Больше всего она любила печь шарлотку и щедро посыпала её сахарной пудрой.

– Чаю хочешь? – предложила Оля, чтобы хоть что-то сказать.

– Нет.

Он тоже чувствовал неловкость, не знал, как общаться с новой и теперь незнакомой ему Олей. Пробормотал:

– Может, пойдём погуляем?

Она отрицательно помотала головой:

– Не хочу.

Ей невыносима была мысль, что все в посёлке будут показывать на неё пальцем и жалостливо охать. Горына, казалось, всё понял.

– Пойдём, – настаивал он. – Я тебя тайными тропами проведу.

Он просил редко, Оля это знала. Они словно поменялись местами. Раньше, после смерти его отца, она была для него поводырем в мир радости, незаметно исцеляла его раненую душу своими шутками. А сейчас именно ему пришлось собраться, перестать жалеть себя и начать думать за двоих.

– Ладно. – Оля нехотя встала. Протянула руку. Гришка подошёл поближе и взял её ладошку в свою. Она почувствовала тепло его руки, которое потекло куда-то дальше, в сердце.

– Давай в хижину сходим! – внезапно попросила она.

Он кивнул. Потом, сообразив, что она не видит, произнёс:

– Давай.

Хижину они построили на берегу озера, в лесу. В этом году лесники вырубили несколько больших берёз. «Так положено! – отбивались они от негодующих жителей посёлка. – Если берёзе больше шестидесяти лет, она может упасть. Это опасно».

Отстоять деревья не удалось, и порубленные стволы долго лежали вдоль тропинки, пока Мефодий не нашёл это место и не придумал строить хижину.

Собрались быстро. Тётя Марина дала в дорогу термос с чаем и контейнер с шарлоткой. Через плечо повесила Оле небольшую сумочку со смартфоном.

– Не отпускай её от себя ни на шаг! Если что, сразу звони! – Тётя Марина строго посмотрела на Гришку. Он сосредоточенно кивнул.

– И Бубу возьмите!

– Только ты меня держи за руку, ладно? – попросила Оля. – Я…я… – она сглотнула и решилась: – Я боюсь.

Горына встал слева и взял Олину ладонь в свою. Справа чинно шёл Буба, и Оля, опуская руку, чувствовала его мягкий мохнатый бок.

И они пошли. Обычно до хижины они добирались на велике, это минут пятнадцать ехать. Сначала по гравиевой дорожке коттеджного посёлка, потом за шлагбаум, под железнодорожным мостом, затем по широкой лесной тропинке вдоль озера. Когда лес начинал сгущаться, надо было слезть с велосипеда, пройти метров двести и выйти на маленькую поляну.

Сейчас впервые они шли туда пешком. Прогулка заняла около часа. Горына вёл Олю за руку и комментировал каждый шаг. Никогда он так много не говорил.

– Здесь ручей, помнишь? Осторожно. Делай широкий шаг. Правее ногу ставь! – В самые опасные моменты он обходил её сзади и поддерживал другой рукой за плечо.

Они вляпались в грязь на берегу крошечного ручейка, тонкой струйкой вытекающего из-под земли. Широкий шаг у Оли не получился, а ведь раньше она этот ручей перепрыгнула бы, не заметив.

– Теперь под мостом идём – чувствуешь, похолодало?

Оля кивала, вцепившись в Гришку.

– А нам долго ещё? – раз пять спросила она, как ребёнок, у которого устали ножки.

– Скоро придём, – пять раз ответил он, терпеливо, как дедушка внучке.

Наконец она глубоко выдохнула и опустила поднятые в напряжении плечи. С Гришкой было надёжно. Тяжелей всего далась прогулка по лесу. Тропинка была узкая, и Оля всё время спотыкалась о коряги и вылезшие из земли корни деревьев. Она ойкала и ещё сильней вцеплялась в Гришкин рукав. Гришка молчал, но сердце его пело.

Вот и хижина.

– Пришли. – Гришка Олиной ладонью дотронулся до покрывала, закрывающего вход. Оля помнила, что оно было красивого голубого цвета, с восточными узорами. Его Ганга принесла. Такое же лежало внутри, поверх травы, устилающей пол. На том покрывале небрежно валялись малиновые пуфики с изображением диковинных птиц. Ганге нравилось быть хозяйкой.

– Это всё для уюта, – говорила она, и её толстощёкое лицо розовело от удовольствия.

– Подлизывается! – усмехнулась Блонди, когда они с Мефодием и Горыной натягивали над хижиной защитный тент, а Ганга прилаживала гирлянды. Но Мефодий только махнул рукой:

– Да брось, она нормальная девчонка.

Блонди поджала губы и больше о Ганге не заговаривала.

Гришка отодвинул занавеску.

– Буба, сидеть здесь! – приказал он и осторожно ввёл Олю внутрь: – Заходи!

Оля неуверенно вошла и остановилась. Принюхалась. Теперь она всегда, оказавшись в новом месте, первым делом пробовала его на запах. Сладко пахло сеном.