Текст книги "Ключ Сары"

Старая женщина смотрела на нас с Бамбером влажными остекленевшими глазами. Ей, наверное, скоро стукнет лет сто, подумала я. У нее была беззубая улыбка младенца. Мамэ по сравнению с ней выглядела подростком. Жила она прямо над магазинчиком сына, продавца газет с улицы Нелатон. Квартирка была небольшая, заставлена пыльной мебелью, с траченными молью коврами и полумертвыми растениями. Старая дама сидела в обшарпанном кресле у окна. Она смотрела на нас, пока мы проходили и представлялись, и, казалось, была счастлива тем, что вызывает интерес у нежданных гостей.

– Американские журналисты, надо же… – проговорила она дребезжащим голосом, оценивающе глядя на нас.

– Американские и английские, – поправил Бамбер.

– Журналисты интересуются Вель д’Ив? – удивилась она.

Я достала свой блокнот с карандашом и пристроила его на коленях.

– Вы помните хоть что-нибудь о той облаве, мадам? – спросила я. – Можете рассказать нам пусть даже незначительные детали?

Она издала что-то вроде кудахтанья:

– Думаете, я не помню, юная дама? Может, думаете, я забыла?

– Вообще-то, прошло немало времени, – заметила я.

– Сколько вам лет? – бесцеремонно спросила дама.

Я почувствовала, что краснею. Бамбер скрыл улыбку за фотоаппаратом.

– Сорок пять, – сказала я.

– А мне будет девяносто пять, – подхватила она, обнажая в улыбке беззубые десны. – Шестнадцатого июля сорок второго года мне было тридцать пять. На десять лет меньше, чем вам сейчас. И я помню все.

Она помолчала. Ее слабые глаза смотрели на улицу.

– Я помню, как меня очень рано разбудил рокот заведенных автобусов. Прямо под моими окнами. Я выглянула наружу и увидела, как подъезжают еще автобусы. А потом другие, и еще, и еще. Обычные городские автобусы, на каких я сама ездила каждый день. Белые с зеленым. Их было столько… Я подумала: что они тут делают? А потом увидела, как из них выходят люди. И всех этих детей. Столько детей. Знаете, детей забыть невозможно.

Я записывала, пока Бамбер фотографировал.

– Спустя какое-то время я оделась и спустилась вместе с моими мальчиками, тогда они были еще маленькими. Мы хотели узнать, что происходит, нам было любопытно. Соседи тоже вышли, и консьержка. И только уже на улице мы разглядели желтые звезды. И тогда мы все поняли. Они собирали евреев.

– Вы имели хоть какое-то представление, что с ними будет? – спросила я.

Она пожала дряхлыми плечами:

– Нет, ни малейшего. Откуда нам было знать? Все открылось только после войны. Мы подумали, что их посылают куда-то на работы, или уж не знаю куда. Мы не думали, что готовится что-то серьезное. Помню, кто-то сказал: «Это же французская полиция, никто им ничего плохого не сделает». Ну мы и не встревожились. А на следующий день, хоть это все и происходило в самом центре Парижа, ничего не было ни в газетах, ни по радио. Вроде как никого это не беспокоило. Ну и нас тоже. Так оно и было, пока я не увидела детей.

Она замолчала.

– Детей? – повторила я.

– Прошло несколько дней, и евреев опять стали сажать в автобусы, – продолжала она. – Я стояла на тротуаре и видела, как с велодрома выходят семьи, видела всех этих детей, грязных и плачущих. Они все были перепачканные и испуганные. Я опомниться не могла. Я поняла, что на велодроме им почти не давали ни еды, ни воды. Чувствовала себя беспомощной и от этого пришла в ярость. Попробовала бросить им хлеб и фрукты, но полиция не дала.

Она опять замолчала, и надолго. Внезапно она показалась нам очень усталой, совсем без сил. Бамбер мягко отложил фотоаппарат. Мы ждали, не шевелясь. Я не была уверена, что она продолжит рассказывать.

– Знаете, после всех этих лет… – наконец проговорила она голосом, скорее похожим на шепот, – после всех этих лет я все еще вижу детей. Вижу, как они забираются в автобусы, которые их куда-то повезут. Я не знала, куда их отправят, но у меня было странное предчувствие. Ужасное предчувствие. Большинство людей вокруг оставались безразличными. Они говорили, что это нормально. Для них было нормально, что забирают евреев.

– А по-вашему, почему они так думали? – спросила я.

Она опять издала странное кудахтанье:

– Нам, французам, на протяжении многих лет твердили, что евреи – враги нашей страны, вот почему! И в сорок первом – сорок втором была выставка во дворце Берлиц, если не ошибаюсь, на Итальянском бульваре, под названием «Евреи и Франция». Немцы устроили так, чтобы она длилась несколько месяцев. Выставка пользовалась большим успехом у парижан. Но чем она, в сущности, была? Огромной витриной антисемитизма.

Ее изуродованные возрастом пальцы разглаживали юбку.

– Знаете, я помню полицейских. Наших старых добрых парижских полицейских. Они заталкивали детей в автобусы. Орали. Били дубинками.

Она уперлась подбородком в грудь. Потом пробормотала еще что-то, я толком не расслышала. Что-то вроде: «Позор нам всем, что мы такое допустили».

– Вы не знали, – мягко сказала я, тронутая слезами, внезапно выступившими у нее на глазах. – И потом, что вы могли сделать?

– Знаете, никто не вспоминает о детях Вель д’Ива. Это никого больше не интересует.

– Может, в этом году все будет по-другому, – неуверенно предположила я. – В этом году, может, что-то изменится.

Она прикусила то немногое, что оставалось от ее губ:

– Нет. Сами увидите. Ничего не изменилось. Никто не вспоминает. Да и с чего бы? Это самые мрачные страницы нашей истории.

Она спрашивала себя, где отец. Где-то в лагере, наверняка в бараках, но она видела его всего раз или два. Она утратила представление о времени. Ее неотступно преследовала мысль о братике. Она просыпалась ночью, дрожа, и видела его в шкафу. Доставала ключ и до боли вглядывалась в него, охваченная ужасом. Может, в этот час он уже умер. Может, он умер от жажды или голода. Она попыталась прикинуть, сколько же дней прошло с того черного четверга, когда двое мужчин пришли за ними. Неделя? Десять дней? Она не имела ни малейшего представления. Чувствовала себя потерянной, голова ничего не соображала. Вокруг – какой-то водоворот ужаса, голода и смерти. Многие дети не выжили в лагере. Их маленькие тельца уносили под слезы и крики.

Однажды утром она стала свидетельницей оживленных переговоров между женщинами. Все они выглядели испуганными и взволнованными. Она спросила у матери, что случилось, но та ответила, что ничего не знает. Боясь, что дурные новости застанут ее врасплох, девочка задала вопрос женщине, у которой был сын такого же возраста, что ее братик, и которая уже несколько дней спала рядом с ними. Лицо у женщины было красное, как при температуре. Она рассказала, какие слухи ходили по лагерю. Родители будут отправлены на принудительные работы на Восток. Они должны будут все подготовить к прибытию детей, которые присоединятся к ним несколькими днями позже. Девочка слушала ее в ошеломлении. Она повторила все, что услышала, матери, и у той глаза сразу стали огромными. Потом мать отчаянно затрясла головой. Нет, это невозможно, только не так. Они не могут этого сделать. Они не могут разлучить детей и родителей.

В прошлой жизни, мирной и защищенной, казавшейся сейчас такой далекой, девочка поверила бы матери. Она всегда верила всему, что говорила мать. Но в этом новом жестоком мире девочка чувствовала себя более взрослой, более зрелой. Иногда ей казалось, будто она старше матери. Она была уверена, что та женщина говорила правду. Она знала, что слухи имеют под собой основание. Но не знала, как объяснить это матери. Ее матери, которая стала ее ребенком.

Когда в бараке появились мужчины, она сумела сохранить спокойствие. Она уже ожесточилась. Выстроила вокруг себя крепкую стену. Взяла руку матери и крепко ее сжала. Ей хотелось, чтобы мать показала себя мужественной и сильной. Им приказали выйти и, разбившись на небольшие группы, идти к другим баракам. Она терпеливо ждала, стоя вместе с матерью в шеренге. И то и дело оглядывалась в надежде увидеть отца. Но напрасно.

Когда они входили в барак, она увидела сидящих за столом двух полицейских. Рядом с мужчинами стояли две женщины в гражданской одежде. Это были деревенские женщины; с холодными жесткими лицами они смотрели на вереницу людей. Девочка услышала, как они велели идущей впереди старухе сдать свои деньги и драгоценности. Видела, как та неловко снимала обручальное кольцо и часы. Маленькая девочка шести или семи лет жалась к ней и дрожала от страха. Один из полицейских ткнул пальцем в позолоченные колечки, которые были в ушах у ребенка. Той было так страшно, что она не могла снять их сама. Бабушка наклонилась, чтобы помочь ей. Полицейский раздраженно вздохнул. Все это слишком затягивается. В таком темпе они здесь всю ночь провозятся.

Одна из женщин подошла к девочке и резким движением вырвала сережки из ушей, разодрав маленькие мочки. Ребенок закричал, поднеся руки к окровавленной шее. Старуха тоже закричала. Один из полицейских ударил ее по лицу. Потом их вытолкнули наружу. По веренице ожидающих прошел ропот ужаса. Полицейские вскинули оружие. Тотчас же воцарилась тишина.

Девочке и ее матери сдавать было нечего. Кроме обручального кольца. Краснолицая деревенская женщина разорвала платье матери от плеч до пупка, обнажив бледную кожу и несвежее нижнее белье. Принялась ощупывать складки платья, рыться в исподнем и добралась до самых интимных мест. Мать задрожала, но не проронила ни слова. Девочка беспомощно стояла рядом. Она испытывала страх. Ей было ненавистно то, как мужчины рассматривали тело ее матери, а женщины его трогали – как если бы ее мать была просто куском мяса. А вдруг и ее саму ждет то же самое? С нее тоже сорвут одежду? А если они заберут ключ? Она изо всех сил сжала его в кармане. Нет, этого они у нее отобрать не смогут. Она не даст. Она не позволит им завладеть ключом от тайного шкафа. Ни за что.

Но полицейских не интересовало, что там у нее в карманах. Прежде чем они обе оказались снаружи, девочка бросила последний взгляд на груду, растущую на столе: бусы, браслеты, броши, кольца, часы, деньги. Что они со всем этим будут делать, подумала она. Продадут? Оставят себе? Зачем им понадобилось отнимать это?

Тем, кто выходил из барака, опять надо было строиться в шеренги. День был сухой и жаркий. Девочке хотелось пить, в горле совсем пересохло. Они долго стояли так, не двигаясь, под невыносимыми безмолвными взглядами полицейских. Что происходит? Где отец? Почему их заставляют ждать здесь? Девочка слышала бесконечные перешептывания у себя за спиной. Никто ничего не знал, ни у кого не было ответов. Но она-то знала. Она чувствовала, что это приближается. И когда это случится, ее не застанут врасплох.

Полицейские накинулись на них, точно стая воронов. Они отшвыривали женщин в одну сторону, а детей в другую. У матерей вырывали даже самых маленьких. Девочка, присутствовавшая при этом, как будто затерялась в другом мире. Она слышала крики, вой. Видела, как женщины бросались на землю, хватаясь за одежду детей или вцепляясь им в волосы. Видела, как полицейские размахивали дубинками и опускали их на головы бедных женщин, били по лицу. Видела, как одна из них потеряла сознание, из носа у нее текла кровь.

Ее мать неподвижно стояла рядом. Девочка слышала ее частое прерывистое дыхание. Вцепилась в ее холодную руку. Почувствовала, как полицейский грубо разделяет их, услышала, как мать вопит от отчаяния, увидела, как та кидается к ней, в разорванном платье, со вздыбленными волосами, искривленным ртом, из которого вырывается имя дочери. Она попыталась поймать ее руку, но мужчины оттолкнули ее с такой силой, что она упала на колени. Мать отбивалась, как дикий зверь, на краткий миг одолела полицейских, и девочка увидела, как возродилась ее настоящая мама, женщина сильная и страстная, которой она так восхищалась и которой ей так не хватало. В последний раз она ощутила руки матери, ласковое прикосновение к лицу ее густых волос. Внезапно их ослепили потоки холодной воды. Отплевываясь и пытаясь глотнуть воздуха, она открыла глаза и увидела, как двое мужчин тащат ее мать за ворот насквозь промокшего платья.

Ей показалось, что все это длилось часы. Растерянные дети в слезах. Ведра воды, которую выплескивали им в лицо. Избитые женщины, которым больше нечего было терять, и они шли на все. Глухие удары. Но девочка знала, что на самом деле все закончилось очень быстро.

Опять воцарилась тишина. Все было сделано. Толпа детей стояла в одной стороне, женщины в другой. А между ними – непреодолимая стена из полицейских, которые без конца повторяли, что матери и дети старше двенадцати лет отправятся первыми, а младшие останутся здесь еще на неделю, прежде чем к ним присоединятся. Отцы уже отправлены, добавляли они. Все должны подчиняться и оказывать содействие.

Она увидела мать среди других женщин. Та смотрела на нее с легкой ободряющей улыбкой, словно хотела сказать: «Вот увидишь, доченька, все у нас будет хорошо, раз полиция так говорит. Вы присоединитесь к нам через несколько дней. Не тревожься, милая моя».

Ворота лагеря открылись, и женщины вышли. Длинная вереница двинулась направо по дороге, которая шла через деревню и вела к вокзалу. Лицо матери обернулось к ней в последний раз.

Потом оно исчезло.

– Сегодня у нас «хороший» день, мадам Тезак, – сказала мне Вероника с широкой улыбкой, когда я зашла в белую, залитую солнцем комнату.

Она была одной из медсестер, ухаживающих за Мамэ в чистеньком и веселом доме для престарелых – в Семнадцатом округе, в двух шагах от парка Монсо.

– Не называйте ее мадам Тезак, – рявкнула бабушка Бертрана. – Она этого терпеть не может. Зовите ее мисс Джармонд.

Я невольно улыбнулась. Вероника была очень смущена.

– Так или иначе, но мадам Тезак – это я, – заявила старая дама с долей надменности и пренебрежения по отношению к другой мадам Тезак, ее снохе Колетт, матери Бертрана.

Как же это похоже на Мамэ, подумала я. Вечно мятежная, даже в таком возрасте. Ее настоящее имя было Мишлина, но она его ненавидела. А потому никто никогда не называл ее по имени.

– Мне очень жаль, – смиренно извинилась Вероника.

Я положила руку ей на плечо:

– Не страшно. Просто я не использую фамилию мужа.

– Американские штучки, – пояснила Мамэ. – Мисс Джармонд – американка.

– Да, я заметила, – кивнула снова заулыбавшаяся Вероника.

Заметила что? – чуть было не спросила я. Мой акцент, одежду или туфли?

– Похоже, вы провели прекрасный день, Мамэ?

Я уселась рядом и взяла ее руку в свои.

В сравнении со старой дамой с улицы Нелатон Мамэ казалась еще совсем свежей. На лице довольно мало морщин, серые глаза сохранили свой блеск. И однако, старая дама с улицы Нелатон, несмотря на дряхлость, пребывала в полном рассудке, а вот у Мамэ в ее восемьдесят пять лет обнаружилась болезнь Альцгеймера. Случались дни, когда она даже не помнила, кто она такая.

Родители Бертрана приняли решение поместить ее в дом престарелых, когда осознали, что она больше не может жить одна. Она включала газ и оставляла его гореть весь день, периодически устраивала потопы, забыв выключить воду в ванной, захлопывала дверь, оставив ключ внутри, так что ее находили бродящей по улице Сентонж в одном халате. Мамэ сопротивлялась этому решению. Она совершенно не собиралась переезжать в дом для стариков. Но после двух или трех апоплексических ударов ей пришлось смириться.

– У меня сегодня «хороший» день, – улыбнулась она, пока Вероника покидала комнату, оставляя нас одних.

– Да, вижу, – кивнула я. – И вы тут всех запугали, как обычно?

– Как обычно, – подтвердила она.

Она повернулась в мою сторону и остановила на мне любящий взгляд своих серых глаз.

– А где твой никчемный муж? Знаешь, он вообще ко мне не приходит. И перестань мне твердить, что он так уж занят на работе.

Я вздохнула.

– Ну, ты-то здесь, – добавила она ворчливо. – Вот только вид у тебя усталый. Все в порядке?

– В порядке.

Она была права, вид у меня действительно был усталый. Но что я могла поделать, разве что взять отпуск. А для этого придется ждать лета.

– А что с квартирой?

Я как раз туда заезжала по дороге, чтобы посмотреть, как продвигаются работы. Настоящий улей. Бертран гонял прорабов со своей обычной энергией, Антуан был как выжатый лимон.

– Будет просто замечательно, – заверила я. – Когда они закончат.

– Я скучаю по своему дому, – призналась Мамэ. – Хотелось бы по-прежнему жить там.

– Понимаю.

Она пожала плечами:

– Знаешь, бывает, привязываешься к какому-то месту. Как и к людям, надо думать. Я вот спрашиваю себя, скучает ли по этой квартире Андре.

Андре был ее мужем. Я его не знала. Он умер, когда Бертран был подростком. Я привыкла, что Мамэ говорит о нем в настоящем времени. Я ее не поправляла и не напоминала, что Андре умер от рака легких много лет назад. Она так любила поговорить о нем. В самом начале, задолго до того, как начала терять память, она показывала мне альбомы с фотографиями всякий раз, как я появлялась на улице Сентонж. Так что лицо Андре мне было знакомо до мельчайших деталей. Как и у Эдуара, у него были серо-голубые глаза, только нос покруглее и улыбка теплее – так мне казалось.

Мамэ подробно рассказала мне, как они познакомились, как влюбились друг в друга и как все стало сложно во время войны. Семья Тезак была родом из Бургундии, но когда Андре унаследовал от отца землю с виноградниками, он решительно не знал, как свести концы с концами. Поэтому он отправился в Париж и открыл маленький антикварный магазинчик на улице Тюрен, недалеко от площади Вогезов. Он потратил немало времени, чтобы приобрести достойную репутацию и поставить дело на надежные рельсы. После смерти отца ему на смену пришел Эдуар, переехав на улицу Бак, в Седьмой округ, где располагались самые престижные антиквары Парижа. А сейчас магазином руководила Сесиль, младшая из сестер Бертрана, и дела шли хорошо.

Лечащий врач Мамэ, меланхоличный, но компетентный доктор Рош, однажды сказал мне, что разговоры о прошлом служат для Мамэ замечательной терапией. По его словам, в ее памяти намного более отчетливы события тридцатилетней давности, чем то, что было сегодня утром.

Это стало маленькой игрой. При каждом посещении я задаю ей вопросы. Стараюсь расспрашивать как можно естественней, не педалируя. Она отлично знает и что я хитрю, и почему, но делает вид, что не понимает.

Меня очень забавляли ее рассказы о Бертране-ребенке. Мамэ умела подмечать изумительные детали. Она набросала мне портрет подростка, скорее рохли, чем крепкого орешка, каким он себя представлял. Оказывается, он был довольно средним учеником, а вовсе не блистательным отличником, каким оставался исключительно в родительских фантазиях. В четырнадцать лет он поругался с отцом из-за соседской дочки, разбитной пергидрольной блондинки, которая курила марихуану.

Однако не всегда было легко проникать в слабеющую память Мамэ. Часто я сталкивалась с длительными провалами. Она ничего не помнила. В «плохие» дни она замыкалась в себе, схлопываясь, как устрица. Сидела перед телевизором, бессмысленно глядя на экран и так поджав губы, что подбородок выдавался вперед.

Однажды она даже забыла Зоэ и без конца спрашивала: «Да кто этот ребенок? Что она здесь делает?» Зоэ, как обычно, отнеслась к этому по-взрослому. Но вечером я услышала, что она плачет в постели. Когда я спросила, отчего такие слезы, она ответила, что не может видеть, как стареет ее прабабушка, для нее это невыносимо.

– Мамэ, – спросила я, – а когда вы с Андре поселились на улице Сентонж?

Я была готова увидеть на ее лице противную гримасу, которая всегда делала ее похожей на старую, умудренную опытом обезьяну, и услышать неизбежное: «О, я уже не помню…»

Но ответ последовал без задержки:

– В июле сорок второго.

Я выпрямилась, глядя ей в лицо.

– В июле сорок второго? – невольно повторила я.

– Именно.

– А как вы нашли квартиру? Ведь была война, наверняка это было не просто, верно?

– Вовсе нет, – весело ответила она. – Квартира неожиданно освободилась. Нам об этом сказала тамошняя консьержка, мадам Руае, знакомая нашей консьержки. Мы тогда жили на улице Тюрен, прямо над магазином, в однокомнатной квартирке, тесной и темной. Так что это оказалось просто манной небесной, и мы переехали. Эдуару было тогда лет десять-одиннадцать. Мы опомниться не могли от радости, что будем жить в куда более просторной квартире. И я помню, что арендная плата тоже была невысока. В те времена квартал еще не считался модным, как сегодня.

Я не сводила с нее глаз и, прочистив горло, продолжила:

– Мамэ, а вы помните, это было в начале июля или в конце?

Она улыбнулась, счастливая тем, что ее память действует безотказно:

– Отлично помню. В самом конце месяца.

– И помните, почему вдруг квартира освободилась?

Она улыбнулась еще шире:

– Конечно. Была облава. Людей арестовали, и множество квартир оказались свободными.

Я смотрела на нее в полном ошеломлении. Ее глаза встретились с моими и помрачнели, заметив выражение моего лица.

– Но как это получилось? Как вы переехали?

Она подергала себя за рукава, скривив губы:

– Мадам Руае сказала нашей консьержке, что на улице Сентонж свободна трехкомнатная квартира. Вот так и получилось. Ничего больше.

Она замолчала, уняла нервное движение рук и сложила их на коленях.

– Но, Мамэ, – пролепетала я, – вы не думали, что те люди вернутся?

Ее лицо посерьезнело, губы сложились в болезненную гримасу.

– Мы не знали, – сказала она, немного помолчав. – Мы ничего не знали, совсем ничего.

Потом она опустила голову и посмотрела на свои руки. Больше она не разговаривала.