Текст книги "Ключ Сары"

Эта ночь была худшей из всех. Худшая ночь для нее и для всех детей, думала она. Из бараков вынесли абсолютно все. Ничего не осталось – ни одежды, ни одеял, ничего. Перины были вспороты, и белый пух устлал землю, как снег.

Дети плакали, кричали, дети икали от страха. Самые маленькие ничего не понимали и продолжали жалобно звать маму. Они писались в одежду, в отчаянии бросались на пол, издавая пронзительные вопли. Те, кто был постарше, вроде нее, сидели на грязном полу, уткнув голову в колени.

На них никто не обращал внимания. Никто ими не занимался. Их забыли покормить. Они были так голодны, что жевали обрывки сухой травы, солому. Никто не пришел их успокоить. Девочка думала: «А эти полицейские… Разве у них нет семей? Детей, которых они увидят вечером дома? Как же они могут так с нами обращаться? Им так приказали или для них это что-то естественное? Они машины или человеческие существа?» Она внимательно их разглядывала. Они состояли из плоти и крови. Без сомнения, они были людьми. Девочка не понимала.

На следующий день она заметила, что детей разглядывают сквозь колючую проволоку. Женщины принесли свертки с едой и пытались просунуть их сквозь заграждение. Но полицейские приказали им убираться. Больше к ним никто не приходил.

Девочке казалось, что она превратилась в кого-то другого. В существо жесткое, грубое, дикое. Иногда она дралась с другими детьми, теми, кто пытался отнять у нее кусок засохшего хлеба, который она нашла. Она ругалась на них. Она их била. Она была свирепа и опасна.

Вначале она избегала самых младших детей. Они слишком напоминали братика. Но теперь она чувствовала, что обязана им помочь. Они были такие уязвимые, такие маленькие. Такие трогательные. Такие грязные. У большинства из них был понос. Их одежда задубела от испражнений. Никто их не мыл. Никто не кормил.

Мало-помалу она узнавала их имена, возраст, но некоторые были настолько малы, что еще не умели отвечать на вопрос. Они были счастливы услышать мягкий голос, увидеть обращенную к ним улыбку, и поэтому ходили за ней по пятам, куда бы они ни пошла, десятками, топая за ней шаг в шаг, как выводок жалких утят.

Она рассказывала им истории, которые нашептывала братику, прежде чем тот заснет. Ночью, вытянувшись на кишащей паразитами соломе, по которой шныряли крысы, она медленно нашептывала слова, стараясь растянуть, как только могла, этот благословенный момент. Те, кто постарше, тоже подходили. Некоторые делали вид, что не слушают, но ее трудно было провести.

Девочка лет одиннадцати, высокое темноволосое создание по имени Рашель, часто поглядывала на нее с толикой презрения. Но ночь за ночью она все внимательнее прислушивалась к ее историям, подбиралась как можно ближе, чтобы не упустить ни словечка. Однажды вечером, когда все малыши уже заснули, она заговорила с ней своим низким хриплым голосом:

– Отсюда надо уходить. Надо бежать.

– Невозможно. У полицейских оружие. У нас не получится убежать.

Рашель пожала худыми плечами:

– Я все равно это сделаю. Я убегу.

– А твоя мать? О ней ты подумала? Она будет ждать тебя в другом лагере, как и моя.

Рашель улыбнулась:

– Ты поверила в то, что они говорили? Ты поверила во всю эту болтовню?

Девочке очень не понравилась снисходительная улыбка Рашель.

– Нет, – твердо сказала она. – Конечно не поверила. Я больше ничему не верю.

– Я тоже, – сказала Рашель. – Я видела, что они делали. Они даже не написали правильно имена малышей на бирках, которые к ним привязали, да и все бирки потом перемешались, когда малыши их сняли. Но им было глубоко наплевать. Они соврали нам, нам всем. И нам, и нашим матерям.

К большому удивлению девочки, Рашель взяла ее за руку и крепко сжала, как Армель когда-то. Потом встала и исчезла.

На следующее утро их разбудили очень рано. Полицейские зашли в барак и растолкали их дубинками. Самые маленькие, в тот момент крепко спавшие, начали кричать. Девочка попыталась успокоить тех, кто был поближе, но на них ничего не действовало. Слишком велик был их страх. Всех повели в другой барак. Девочка взяла двух малышей за руки. Увидела в руках у одного из полицейских странный предмет. Она не знала, что это такое. Малыши завопили от ужаса и попытались убежать назад. Полицейские надавали им пощечин и ударами ног подтолкнули к тому, кто держал инструмент. Перепуганная девочка стояла молча. Потом она поняла. Им сбреют волосы. Да, именно так, все дети будут обриты.

Словно загипнотизированная, она смотрела, как падают густые темные волосы Рашель. Ее голый череп был бледным и напоминал яйцо. Рашель испепеляла полицейского взглядом, исполненным ненависти и презрения. Она плюнула им на ботинки. Один из жандармов отшвырнул ее жестоким ударом.

Малыши обезумели от страха. Требовалось двое или трое мужчин, чтобы удержать одного ребенка на месте. Когда подошла ее очередь, девочка не сопротивлялась. Она наклонила голову. Почувствовала тяжесть машинки и закрыла глаза. Она не могла смотреть на свои длинные светлые пряди, падающие к ногам. Ее волосы, ее красивые волосы, которыми все так восхищались. Она почувствовала рвущиеся из горла рыдания, но удержалась от плача. Никогда нельзя плакать перед такими людьми. Никогда. Никогда! Это всего лишь волосы. Волосы отрастают. Надо думать об этом, и ни о чем другом. И не плакать.

Все почти закончилось. Она снова открыла глаза. У полицейского, который ее держал, были пухлые розовые руки. Она подняла к нему лицо, пока ей сбривали последние пряди.

Девочка узнала рыжего полицейского из их квартала, того, который был таким любезным. Того, с которым мать любила перемолвиться парой слов. Того, который всегда подмигивал ей, если она встречала его по дороге в школу. Того, кому она помахала в день облавы, а он отвернулся. Сейчас он этого сделать не мог. Они были слишком близко.

Она выдержала его взгляд, не мигая. Глаза полицейского были странного желтого цвета. Как золото. Его смущение было так велико, что он весь покраснел, и она готова была поклясться, что его бьет дрожь. Она продолжала смотреть на него в упор, не говоря ни слова, со всем презрением, на какое только была способна.

Ему ничего не оставалось, кроме как смотреть ей в глаза, не шевелясь. На губах у девочки появилась горькая улыбка, какой не бывает у десятилетнего ребенка, потом она оттолкнула руки, которые ее держали, пухлые розовые руки.

Я покидала дом престарелых с легким головокружением. Мне нужно было заехать в бюро, где меня ждал Бамбер, но я очнулась по дороге к улице Сентонж, сама не понимая, как это произошло. В голове кишели вопросы. Это выматывало. Правду ли сказала Мамэ, или она все спутала из-за болезни? Действительно ли здесь жила еврейская семья? Разве могло семейство Тезак вселиться в квартиру, ничего не зная, как утверждала Мамэ?

Я медленно прошла через двор. Комната консьержки должна была находиться здесь. Несколько лет назад ее превратили в студию. На нижней площадке висели в ряд металлические почтовые ящики. Консьержки больше не было, некому было каждый день выкладывать почту перед дверью. Мамэ сказала, что тогдашнюю консьержку звали мадам Руае. Я много читала о роли консьержек во время арестов. Большинство из них просто подчинялись приказам, а некоторые пошли еще дальше, донося полиции, где скрываются некоторые еврейские семьи. Другие обворовывали квартиры, оставшиеся пустыми после облавы. А иные защищали эти семьи как могли, но таких было мало. Я задумалась о том, какую роль сыграла мадам Руае. Мимоходом вспомнила о своей консьержке с бульвара Монпарнас: она была моего возраста и родом из Португалии, войны она знать не могла.

Я не стала заходить в лифт и пешком поднялась на пятый этаж. В здании было тихо. Когда я открыла дверь, мной овладело странное чувство: незнакомое ощущение пустоты и отчаяния. Я направилась в самую старую часть квартиры, которую Бертран показывал нам недавно. Там все и произошло. Люди постучали в дверь перед самым рассветом, давним июльским утром, когда в Париже стояла жара.

Мне казалось, что все прочитанное мною за последние недели, все, что я узнала о Вель д’Ив, сосредоточилось здесь, в этом самом месте, где я собиралась жить. Все рассказы, в которые я вникла, все исследования, которые изучила, все выжившие и свидетели, которых я опросила, – все помогало мне понять, представить себе с необычайной ясностью, что именно случилось в этих стенах, к которым я сейчас прикасалась.

Статья, начатая мной несколько дней назад, была почти закончена. Номер закрывался уже скоро. Мне оставалось еще съездить в лагеря в Луарэ[23]23
  Луарэ – департамент во Франции, в долине реки Луары.


[Закрыть] и в Дранси, а потом встретиться с Франком Леви, чья ассоциация организовывала памятные акции в ознаменование шестидесятилетия облавы. Скоро я завершу эту работу и с головой уйду в другой сюжет.

Но теперь, когда я узнала, что произошло здесь, так близко от меня, в такой тесной связи с моей собственной жизнью, я хотела докопаться и до всего остального. Мое расследование не было завершено. Я ощущала потребность узнать все до конца. Что случилось с той еврейской семьей, которая жила здесь? Как их звали? Были ли у них дети? Выжил ли кто-нибудь из них в лагерях? Или они все погибли?

Я бродила по пустой квартире. Стену между комнатами снесли. Обходя груду строительного мусора, я заметила длинную и глубокую нишу, умело скрытую деревянными панелями.

Из-за ремонтных работ она частично вышла наружу. Если бы стены могли говорить… Но мне это было и не нужно. Я знала, что здесь случилось. Я могла это отчетливо представить. Выжившие рассказывали мне о жаркой спокойной ночи, об ударах в дверь, грубых приказах, поездке в автобусах через Париж. Говорили о невыносимой вони на Вель д’Ив. Те, кто мог об этом рассказать, были теми, кто выжил. Теми, кто сорвал желтые звезды и так или иначе сумел выбраться.

Я вдруг подумала, смогу ли выдержать груз того, что теперь знаю, смогу ли жить в этой квартире, помня, что здесь арестовали семью и, вполне вероятно, отправили на смерть. Как семейству Тезак удалось жить с этим?

Я достала мобильник, чтобы позвонить Бертрану. Услышала, как он бросил: «На совещании!» Что-то вроде нашего условного кода, означающего: «Я занят».

– Это срочно! – настойчиво бросила я.

И услышала, как он что-то пробормотал, а потом до меня донесся его голос:

– В чем дело, любовь моя? Давай быстрее, я не один.

Я глубоко вдохнула:

– Бертран, тебе известно, как твои бабушка с дедушкой оказались на улице Сентонж?

– Нет. А что?

– Я только что была у Мамэ. Она рассказала, что они вселились в июле сорок второго и что из квартиры забрали бывших жильцов, еврейскую семью, задержанную во время облавы Вель д’Ив.

На том конце воцарилась тишина.

– Ну и что? – проговорил наконец Бертран.

Щеки у меня пылали. В пустой квартире мой голос отдавался эхом.

– И тебя не смущает, что твоя семья получила эту квартиру, зная, что ее жильцов-евреев забрали? Они никогда ничего тебе об этом не говорили?

Я почти слышала, как он морщится в типично французской манере, приподняв бровь и скорчив задумчивую гримасу.

– Нет, меня это не смущает. Я не знал, и они никогда мне ничего не говорили. Я уверен, что множество парижан сделали то же самое после облавы в июле сорок второго. Это не превращает мою семью в шайку коллаборационистов – так мне кажется.

Его смех ударил мне по барабанным перепонкам.

– Я ничего такого и не говорила, Бертран.

– Ты совсем заморочила себе голову этой историей, Джулия, – сказал он мягко. – Все случилось шестьдесят лет назад. Была война, припоминаешь? Трудное время для всех.

Я вздохнула:

– Я просто хочу знать, что произошло. Потому что не могу понять.

– А ведь все просто, ангел мой. Моим бабушке и дедушке туго пришлось во время войны. От антикварного магазина было мало проку. И для них стало большим облегчением переселиться в более просторное и красивое место. Они наверняка были счастливы найти себе крышу. Скорее всего, они и не думали о той еврейской семье.

– О, Бертран, – пробормотала я. – Но как такое возможно – даже не думать о той семье? Как им удалось об этом не думать?

Он звонко чмокнул меня в телефон:

– Полагаю, они ничего не знали. А сейчас мне правда пора. До вечера!

И он отсоединился.

Я пробыла еще некоторое время в квартире, шагая по коридору, застывая в пустых гостиных, поглаживая мрамор камина, стараясь понять, но не позволяя чувствам захлестнуть меня.

Рашель ее убедила. Они убегут. Они покинут это место. Или так, или смерть. Она это знала. Она знала, что, если останется здесь с другими детьми, это будет конец. Многие были больны. Полдюжины уже умерли. Однажды она увидела медсестру, такую же, как та женщина со стадиона, в синей косынке. Одна-единственная медсестра на столько больных и голодных детей.

Побег был их секретом. Они не говорили о нем ни с одним другим ребенком. Никто ничего не подозревал. Они убегут в разгар дня, потому что заметили, что в дневную часть суток полицейские по большей части не обращали на них никакого внимания. Это будет легко и быстро. Позади бараков, недалеко от водонапорной башни, там, где женщины из деревни пытались просунуть им еду, они заметили маленький проем в проволочном ограждении, достаточно широкий, чтобы ребенок мог ползком пролезть на ту сторону.

Часть детей уже покинула лагерь в сопровождении полиции. Обе девочки проводили их взглядами – хрупкие существа в лохмотьях, с гладкими черепами. Куда их вели? Далеко? Присоединятся ли они к матерям и отцам? Она в этом сомневалась. Рашель тоже. Если бы им всем предстояло отправиться в одно и то же место, зачем тогда полиции разделять детей и родителей? Зачем столько мучений, столько боли? «Это потому, что они нас ненавидят, – сказала ей Рашель своим странным хриплым голосом. – Их воротит от евреев». Но откуда столько ненависти? Она никогда никого не ненавидела в своей жизни, за исключением одной учительницы. Та очень строго ее наказала за то, что девочка не выучила урок. Она постаралась вспомнить, желала ли учительнице смерти. Да, она разозлилась до такой степени. Значит, вполне возможно, все так и есть. Оказывается, людей можно ненавидеть так сильно, что желать им смерти. Ненавидеть за то, что они носят желтую звезду. Ее пробрала дрожь. У нее было чувство, будто вся ненависть мира, все зло мира сосредоточились здесь, окружили их со всех сторон и теперь отражаются в замкнутых лицах полицейских, в их безразличии, в их презрении. А за пределами лагеря все так же, остальной мир тоже ненавидит евреев? Какой же тогда будет вся ее жизнь?

Она вспомнила, как случайно услышала разговор соседей, когда возвращалась из школы. Это было в июне. Женщины тихонько переговаривались. Она остановилась на лестнице и прислушалась, навострив уши, как маленький щенок. «И знаете, его куртка распахнулась, а под ней была звезда. Никогда бы не подумала, что он еврей». Она услышала, как другая женщина аж задохнулась, прежде чем недоуменно воскликнуть: «Он еврей?! А ведь казался таким приличным господином. Кто бы мог подумать!».

Она спросила у матери, почему некоторые соседи не любят евреев. Та пожала плечами, потом вздохнула, опустив глаза на глажку. Она не ответила на вопрос дочери, и та пошла поговорить с отцом. «Что такого ужасного – быть евреем? Почему некоторые люди не выносят евреев?» Отец почесал затылок и склонился к ней с загадочной улыбкой. Потом с некоторой заминкой сказал: «Потому что они думают, будто мы от них отличаемся, и это их пугает». Но чем же мы отличаемся, спрашивала она себя, да еще так сильно?

Ее мать. Ее отец. Ее брат. Ей так их не хватало, что становилось физически плохо. Ей казалось, что она падает в бездонный колодец. Надежда убежать была единственным, что еще заставляло цепляться за жизнь, за ту, другую жизнь, которая была для нее совершенно непонятна. Может, родителям тоже удалось убежать? Может, они сумели вернуться домой? Может быть. Сколько всяких «может быть»…

Она подумала о пустой квартире, о развороченных постелях, о еде, медленно гнившей на кухне. И о брате, одном в этой тишине. О мертвой тишине, воцарившейся там, где был их веселый и теплый домашний очаг.

Прикосновение Рашель заставило ее вздрогнуть.

– Сейчас, – прошептала та. – Попробуем сейчас.

Лагерь был тих и почти пустынен. После того как увели родителей, девочки заметили, что полицейских стало меньше. Да и те редко обращали внимание на детей. Предоставляли их самим себе.

Жара обволакивала бараки. Это было невыносимо. Внутри ослабевшие и голодные дети валялись на влажной соломе. Девочки слышали отдаленные мужские голоса и смех. Полицейские наверняка спрятались от солнца в одном из зданий.

Единственный остававшийся на виду полицейский сидел в тенечке, положив автомат у ног. Его голова опиралась о стену, рот был открыт. Скорее всего, он задремал. Они доползли до заграждения, как два маленьких юрких зверька. Впереди расстилались луга и поля.

По-прежнему никакого шума. Только жара и тишина. Кто-нибудь их видел? С бьющимся сердцем они затаились в траве, потом оглянулись через плечо. Никакого движения. Никакого шума. Неужели это так легко, подумала девочка. Нет, невозможно. Ничто никогда не бывает легко, во всяком случае, уж точно не теперь.

Рашель держала под мышкой какую-то скомканную одежду. Она велела девочке побыстрее надеть ее. Дополнительные слои ткани защитят их от колючей проволоки, объяснила она. Девочка не смогла сдержать дрожь отвращения, с трудом натягивая на себя старый грязный свитер и узкие потертые штаны. Она спросила себя, кому раньше принадлежала эта одежда. Без сомнения, какому-то несчастному ребенку, умершему в одиночестве, вдали от матери.

Все так же ползком девочки добрались до небольшой дыры в колючей проволоке. Полицейский был неподалеку. С того места, где они находились, им было не различить его лица, отчетливо был виден только силуэт и кепи. Рашель показала пальцем на дыру. Теперь надо было поторопиться. Нельзя терять ни секунды. Они легли на живот и поползли, как змеи, чтобы очутиться по ту сторону заграждения. Отверстие показалось девочке очень узким. Как они сумеют пролезть, не разодрав кожу о колючую проволоку, несмотря на дополнительную одежду? Как они вообще могли представить себе, что такое возможно? Что никто их не заметит? Что у них получится? Они обе просто сошли с ума. Окончательно и бесповоротно.

Трава щекотала ей нос и хорошо пахла. Ей хотелось окунуть в нее лицо и вдохнуть полной грудью мощный запах зелени. Она увидела, что Рашель уже просунула голову в отверстие, стараясь не пораниться.

Внезапно девочка услышала тяжелые шаги по траве. Ее сердце замерло. Она подняла глаза. Огромная тень возвышалась над ней. Полицейский. Он поднял ее за потрепанный ворот рубашки и встряхнул. Она обмерла от ужаса.

– Вы что здесь делаете?

Голос просвистел у нее в ушах.

Рашель уже наполовину вылезла. Мужчина, держа девочку за загривок, схватил Рашель за щиколотку. Та отбивалась, лягалась, но мужчина был сильнее. Он подтянул ее к себе, не обращая внимания на колючую проволоку. Лицо и руки Рашель были в крови.

И вот уже они обе стояли к нему лицом. Рашель рыдала. А девочка держалась очень прямо, вздернув подбородок, словно бросая вызов. В душе она умирала от страха, но решила этого не показывать. По крайней мере, постараться.

Когда она наконец глянула в лицо полицейского, то невольно вскрикнула.

Это был тот рыжий. Он тоже мгновенно ее узнал. Она увидела, как задергался его кадык, и почувствовала, как задрожала пухлая рука, державшая ее за шею.

– Никуда вы не убежите, – сказал он грубым голосом. – Останетесь здесь, ясно?

Он был молод, лет двадцать, не больше, крупный, с розовой кожей. Девочка заметила, что он потеет под плотным темным мундиром. Капли пота выступили у него на лбу и над верхней губой. Он без конца моргал и нервно переступал с ноги на ногу.

Она осознала, что не боится его и даже испытывает странную жалость к молодому человеку. Это ощущение смутило ее. Она положила ладонь на его руку. У него был удивленный и даже озадаченный вид. Потом она сказала:

– Ты же помнишь меня, правда?

Это был не вопрос, а признание факта.

Он кивнул, утерев капли пота на носу. Она вытащила из кармана ключ и показала ему. Ее рука не дрожала.

– Ты наверняка помнишь моего младшего брата, – сказала она. – Маленький кудрявый блондин?

Он опять кивнул.

– Ты должен меня отпустить, месье. Из-за братика, месье. Он в Париже. Совсем один. Я заперла его в шкафу, потому что подумала… – Голос у нее сорвался. – Я подумала, что он будет там в убежище! Я должна туда вернуться! Позволь мне пролезть в эту дыру. Ты скажешь, что просто ничего не видел, месье.

Молодой полицейский бросил взгляд через плечо, в сторону бараков, словно боялся, что кто-нибудь выйдет, увидит их или услышит.

Он приложил палец к ее губам и повернулся к девочке. Его лицо сморщилось, он затряс головой.

– Я не могу этого сделать, – тихо сказал он. – У меня приказы.

Она положила руку ему на грудь.

– Пожалуйста, месье, – мягко сказала она.

Рашель шмыгала носом рядом, лицо у нее было в крови и слезах. Молодой человек еще раз оглянулся через плечо. Он казался очень взволнованным. Она заметила у него на лице то же странное выражение, что и в день облавы. Смесь жалости, стыда и гнева.

Каждая минута падала с тяжестью свинца. Ожидание было бесконечным. Она чувствовала, что вот-вот зарыдает. Подступала паника. Что она будет делать, если он вернет ее в лагерь? Как она выдержит удар? Как? Снова попытается сбежать, яростно подумала она, снова и снова. Она только это и будет делать.

Вдруг он назвал ее по имени. И взял за руку. Его ладонь была горячей и влажной.

– Давай, – сказал он, сжав зубы. – Давай, прямо сейчас! Быстрее!

Пот стекал по его пухлым щекам.

Она посмотрела в его золотистые глаза. Она не была уверена, что поняла. Он подтолкнул ее к дыре в ограждении, рукой прижав к земле. Приподнял колючую проволоку и с силой толкнул вперед. Она почувствовала, как металл царапнул лоб. Получилось. Она неуклюже выпрямилась. Она была свободна. Она перебралась на другую сторону.

Рашель не верила своим глазам, замерев от изумления.

– Я тоже хочу туда, – проговорила она.

Полицейский решительно схватил ее за ворот:

– Нет, ты останешься.

Рашель застонала:

– Это несправедливо! Почему она, а не я? Почему?

Он заставил ее замолчать угрожающим жестом. По ту сторону колючей проволоки девочка застыла, оцепенев. Почему Рашель не может пойти с ней? Почему она должна остаться в лагере?

– Прошу тебя, отпусти ее. Месье, прошу тебя.

Голос ее был мягким и спокойным. Почти голос молодой женщины.

Полицейскому было очень не по себе. Он растерялся. Но колебания длились недолго.

– Ладно, давай. – Он подтолкнул Рашель вперед. – Поторопись.

И опять придержал проволоку, пока Рашель переползала. Очень скоро она, запыхавшись, уже стояла рядом с девочкой.

Молодой человек порылся в карманах, достал что-то и протянул через ограждение девочке:

– Возьми.

Это прозвучало как приказ.

Девочка посмотрела на пачку банкнот, оказавшуюся у нее в руке, потом сунула ее в тот же карман, где лежал ключ.

Мужчина, нахмурившись, повернулся к баракам:

– Богом заклинаю, бегите! Да бегите же! Быстрее. Если вас увидят… Сорвите звезды. Найдите помощь. А главное, будьте осторожны! Удачи!

Девочке хотелось поблагодарить его за то, что помог, за деньги, а еще попрощаться, но Рашель уже схватила ее за руку и, бросившись бежать, потянула за собой. Они мчались до изнеможения через пшеничное поле, вперед и вперед, задыхаясь, размахивая руками и не глядя под ноги. Подальше от лагеря. Дальше, дальше! Как можно дальше.