Текст книги "Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон"

Дмитрий Петрович встал, подошёл к окну, закурил.

В сестринской Ася и Марина пили чай. Младенец крепко спал в корзинке, сытый и согревшийся. Ася чувствовала, что она чем-то задела Марину, вовсе того не желая, потому что движения Асины никогда не были продиктованы желанием принести кому-то неприятности. Тем более – Марине, этой славной, такой же бедной, как и сама Ася, девушке. Разве что Марина буквально поклонялась Вере Игнатьевне, к которой Ася относилась… неоднозначно. Пусть будет: неоднозначно.

Ася глубоко завидовала Вере Игнатьевне, чего греха таить. До знакомства с княгиней Анна Львовна, чистая душа, понятия не имела, что такое зависть. Она была благодарна всему миру за всё. Явление Веры Игнатьевны обнаружило в глубинах Асиной души такой ил, такую муть, что ей становилось страшно: в приюте выращивали богобоязненно и зависть порицали. Лучше б у Аси получилось задеть княгиню, чем безобидную Марину, судя по всему, глубоко несчастную. Хотя Марина Бельцева и не любила болтать. Что же такого Ася могла сделать или сказать? Лучше один раз спросить, чем сто раз размышлять.

– У тебя что-то случилось, Марина?

– С чего вы взяли, Анна Львовна?

– Мы же с тобой на «ты», и ровесницы. Прям Анна Львовна!

– С чего ты взяла? – не меняя прохладного тона, поправилась Бельцева.

– Ты… убежала. Где-то была. Глаза красные.

– Я даже к тем, кто много младше меня, должна была обращаться на «вы» и по имени-отчеству! – помолчав, невпопад сказала Марина. Скорее чашке чая, нежели Асе.

Ася посмотрела на неё заинтересованно, но со всем возможным участием, которое она искренне испытывала. Её движения всегда были обусловлены в основном тем, чтобы никого не ранить. Хотя весь её опыт, пусть малый, но всё-таки интенсивный, говорил в пользу вот чего: невозможно излечить рану, не разбередив её, не принеся боль. Ася не понимала, что в данной конкретной ситуации ей лучше ничего не говорить, ничего не делать, попросту не лезть. Как не понимают этого тьмы и тьмы добрых людей, сующихся куда не просили, лишь потому, что они невозможно добрые. Добрые до несовместимости с миром, полным ран. Наличие самих ран мира так ранит добрых людей, что лучше бы этим добрым людям идти мимо ран мира, но добрые люди бросаются на раны мира, как собаки на медведя, и побуждения их при этом самые добрые. Не умеющий врачевать, не жалей! Не умеющий понимать, не жалей! Не умеющий говорить, промолчи! Не умеющий видеть, отведи взор!

Марина всхлипнула и прошептала:

– К господским детям я обязана была обращаться на «вы». Тем временем их папенька…

– Что «их папенька»? – не сумела промолчать неумёха Ася. Но так ласкова она была, так похожа на подругу или сестру, которых никогда не было у Марины… Бельцева набрала воздуху. Но не решилась и выдохнула попусту, помня горячую проповедь про убийц. Помолчав, решила зайти с другой стороны.

– Ася, ты в чём последний раз исповедовалась? – спросила она шёпотом.

– На то и исповедь, чтобы только между мной и Богом, – ответила Ася, улыбнувшись.

– Ты же понимаешь, что не Богу исповедуешься, а священнику. Священник – такой же человек, как и ты.

– Священник связан тайной. Он как врач.

– То есть если исповедоваться в чём-то… страшном, то священник никому не расскажет? А если священник как врач, то можно ли считать рассказанное врачу за исповедь?

– Я не знаю. Нет, не расскажет. Я думаю. Хотя… Марина, я знаю так же мало, как и ты. Но не представляю себе, в чём таком страшном ты могла бы признаться, – не умеющая врачевать, понимать, говорить и видеть Ася вместо того, чтобы не жалеть, промолчать и отвернуться, ещё и взяла легкомысленный тон: – Конфету хозяйскую съела?

– В убийстве!

Марина сказала это просто, не глядя на Асю. Она уже поняла, что та не станет ей подругой или сестрой. Права была Вера Игнатьевна! Зачем? Зачем это так жжёт? Вера Игнатьевна её поняла и не обвиняла. Иван Ильич нашёл нужные слова. Зачем же ей ещё что-то? Мало быть невиновной?! Надо непременно ощутить вину и стребовать с Бога прощение?

С Аси сползла улыбка. Он сидела, таращась на Марину, понятия не имея, как реагировать.

– Вы, Ася, дура! – сказала Марина. – Но вы не расстраивайтесь. Я точно такая же дура, как и вы! Права была Вера Игнатьевна.

Да, Марина была права. Она была такая же дура, как и Ася. Но Марине и в голову не пришло, что слова «права была Вера Игнатьевна» Ася примет на свой счёт. Решит, что княгиня именно о ней, Анне Протасовой, такое сказала. Причём именно Марине Бельцевой. «Княгиня, тоже мне, сплетничает, как последняя кухарка!» Ася страшно разобиделась и страшно возгордилась разом. Разом забыв об «убийстве», совершённом Мариной Бельцевой. Может, и говорили бы что дальше, да тут в сестринскую вошли Владимир Сергеевич с городовым. Кравченко обратил внимание на то, что обе барышни сидят, глядя в никуда, странно как-то.

– Вы будто привидение увидали, – озвучил городовой мысли Владимира Сергеевича.

– Ежели бы! Никто из вас меня в упор не видит, – скривился Матвей Макарович, давно присутствующий здесь при занимательнейшем разговоре Аси и Марины.

Впрочем, их болтовня ему была без нужды. Он ощущал все круги их сознания. И того, что поинтереснее, и страшнее, и больше, и… тоже часть сознания. Как бы это определить? То, что как фундамент. Что-то под сознанием. Подсознание. И коль даже у столь юных дев эта часть была как нечто, уходящее в бездну, под сознанием этих девиц было пока девственное болото. Уже не светлые воды, нет, увы. Вот у господ Кравченко и Концевича, хоть и разные конструктивные решения подсознания были, но это были уже фундаменты. Вот городовой – чистый человек, регулируемая запруда, простые понятные рукава. Нет, под сознанием не только фундамент, уходящий в воды. Господи, зачем это всё ему?! Когда бы Матвей Макарович о таком задумывался?! Да и что он сам такое сейчас? И где? Сознание или под сознанием, или всё вместе, причём вместе с миром!

Матвей Макарович снова ощутил предчувствие вибрации и предпочёл ретироваться, моментально оказавшись рядом с тем Матвеем Макаровичем, что лежал на койке в палате. Незаметно для себя этот Матвей Макарович научился оказываться там, где хотел, стоило ему лишь пожелать этого. Он подавил в себе желание оказаться рядом с Алёной Степановной. Он чувствовал, что если пожелает оказаться в стране тибетцев, то сей секунд там и очутится. А вот сохранится ли путь к тому Матвею Макаровичу? Нет, не сохранится. Из подсознания можно вернуться. Из надсознания обратной дороги нет. Сиди у себя, коли не хочешь стать привидением! Ишь, шляется, любознательный!

– Привидений бояться не стоит, – сказал городовой сёстрам милосердия. – Страшен исключительно живой человек. Добрый вечер, барышни! Будем оформлять протокол, показания, изъятие улик и всё положенное в таких случаях.

Глава VIII

Дела Веры Игнатьевны и Александра Николаевича привели их не в клинику, а к княгине на квартиру.

После дел, лёжа в постели счастливый, как в первый день творения, то есть совершенно безалаберным животным счастьем, превращающим на некоторое время любого, даже самого умного молодого человека в полнейшего глупца, младший Белозерский любовался Верой Игнатьевной, облокотившись на локоть. Вера, признаться, казалась равнодушной.

– Чего таращишься?

Александр Николаевич опешил. Хотя он и попривык к Вере Игнатьевне, но она прореживала подобного рода свидания так, чтобы он успел подзабыть о её манерах. И он снова и снова попадался, как неопытный мальчишка. Или влюблённый мужчина. По уши влюблённый мужчина любого возраста нет-нет да и окажется в дураках.

– Любуюсь! – сказал он и откинулся на спину. – С господином Покровским вы, наверное, не изволили себя вести подобным образом.

Вера не обиделась. Вера рассмеялась. Легко поднялась, насмешливо бросив:

– Не так. Точнее, так. Именно так! Именно так, как ты. С той разницей, что мне было пятнадцать, когда я подобным образом себя вела. Пятнадцать, Саша! А не двадцать пять!

Она подняла с пола халат, накинула. Александр Николаевич вскочил и выдал con passione[37]37
  Con passione (итал.) – со страстью. Музыкальный термин, относящийся к темпу и характеру исполнения.


[Закрыть]:

– Это тебя его равнодушие сделало такой? Такой циничной, такой закрытой… сукой!

– Открытой сукой, – Вера, улыбнувшись, распахнула полы халата. – А ты в обнажённом виде, гневно ниспровергающий меня с вершин, ну просто олимпийский бог, ни дать не взять! Только не скачи, будет совсем прекомично.

Он так пыхтел, что она сжалилась.

– Никто не равнодушен. Покровский не был равнодушен ко мне. Я, Саша, неравнодушна к тебе.

Вера вышла из спальни. Разыскав брюки, впрыгивая в них на ходу, Белозерский поскакал за ней – и это действительно было прекомично.

– Вера, подожди! Вер! Вера Игнатьевна, погоди ты, чёрт!

Он таки растянулся на пороге.

– Не торопись, – донёсся до него смех Веры. – Не ровён час, успеешь!

Через полчаса, попив пустой кофе, пошли в клинику. Есть у Веры было нечего. Георгий жил при клинике, Егор – в бараке при карамельном цехе товарищества Белозерского. Мальчишка часто наведывался к Вере Игнатьевне в ванне понежиться, книжку почитать. В остальном барских замашек за ним не водилось. Работал добросовестно, газетами промышлять бросил. На хороших харчах – кормили на фабриках Белозерского прилично – быстро набрал стать, положенную возрасту. Стал и не мальчишка, и не мужик, а так – сгусток жизни четырнадцати лет. Всерьёз занялся физкультурой.

Вера и рада, что в доме шаром покати. На борщах Георгия никакие гимнастики не помогут, разве из Давида станешь Голиафом.

– Ты, Саша, оставь в покое наш половой вопрос. Ты же не подросток, чтобы всякий всплеск гормонов за любовь принимать. Мы с тобой договорились, что без влюблённости и обоюдной приятности то, чем мы занимаемся, скотство. Договоримся окончательно: мы влюблены друг в друга, нам обоим приятно. Егорка, ей-богу, взрослее тебя, днями рассказывал, что нравится ему одна девчонка из упаковочного цеха, но никаких глупостей он себе позволять не намерен. Нет, ты слышишь?! Не намерен! Вчерашний беспризорник, от роду четырнадцати лет! Он понимает природу своего влечения, но очень помогает физкультура. Собирается копить на университет. Курс гимназии сдаст экстерном как получивший домашнее образование. Он очень и очень неплох! Мамка его, царствие ей небесное, в последние годы её непутёвой жизни совсем опустилась, но до того всё же учительницей была. Да и папка, поминай как звали, хотя и дрянь бесовская, однако же, видимо, башковитый был. Егор на лету хватает. Я иногда с ним занимаюсь, ему часа достаёт на то, что иной в месяц не разгрызёт.

– Неужели вы умеете привязываться, княгиня?!

– Не ёрничай. Вот так, Саша, устроен мир божий. Кто-то жаждет, вкладывается, ни в чём сыночку не отказывает – а на выходе такой болван, как ты! – она шутливо постучала костяшками пальцев ему по лбу. – А бывает, никому не нужен, от случайности, мамку с места гонят: вишь, не в браке родила. Она падает всё ниже, её зарезывают в пьяной драке – по итогу на свете есть парень Егор, которого, я уверена, ждут великие дела.

– Не такой уж я и болван, Вера Игнатьевна, – с примирительной нежностью сказал Белозерский. Он поцеловал Вере руку, прижал ладонь к груди. Он понимал, отчего она привязалась к Егору. Если слово «привязалась» в контексте Веры вообще можно было считать характеристикой.

– Знаю, – она мягко отняла руку, и они продолжили путь. – Потому и говорю: сосредоточься на пациенте Громове. Интереснейший случай. Как минимум с точки зрения механики мозга.

Большая часть всего происходящего с нами сосредоточена именно здесь! – Вера остановилась, притянула его к себе и поцеловала в лоб. – Мы ничего не знаем, Саша, ни-че-го! Наш мозг – карта вселенной! Но мы не умеем читать эту карту. Мы ничего не знаем о мозге, как ничего не знаем о вселенной. Единственное, что мы знаем о мозге достоверно: он живёт у нас в черепной коробке. Единственное, что мы знаем о вселенной: в ней живём мы. Попытка сопоставить эти два простых факта приводит наше незамысловатое мышление к рассмотрению простейшей неориентируемой поверхности, односторонней в евклидовом пространстве.

– Лист Мёбиуса! – воскликнул Белозерский.

– Древнейший топологический объект. И всё, что мы можем, – это разрезать его…

– И получится одна длинная двусторонняя лента! – подхватил Белозерский.

– Что же это нам даёт?

– Примерно… ничего, – он пожал плечами.

– Ага. Как и знание о том, что у нашего мозга два полушария, – и княгиня пожала плечами. – Но я рада, что тайны и загадки грандиозных масштабов отвлекли тебя от чувств о волнениях совокупляющихся букашек.

– Совокупляющиеся букашки тоже являются частью вселенной! – подмигнул Александр Николаевич.

Ах, как он был мил в тот момент!

– Тьфу ты! – рассердилась Вера на то, что он так мил. – Пойми, у совокупления как такового нет чувств! Всего лишь инстинкт, направленный на продолжение рода. Точнее, на сохранение популяции. И как это ни прискорбно, но доктрина церкви нисколько не противоречит учению Дарвина. Напротив! Как бы мы ни вмешивались, у Бога, или, если угодно, вселенной – свои планы. Любовь здесь ни при чём. И аборты – ни при чём. Когда букашек станет слишком много, то для того, чтобы они не пожрали ресурс и не уничтожили планету, природа, или бог, – как ни назови – создаст какой-нибудь иной регулирующий механизм. И он может показаться чудовищным текущей генерации букашек.

– Что же это будет за механизм?

– Почём я знаю? Могу предположить, к примеру, из очевиднейшего: гомосексуализм из развращённой забавы для пресытившихся или же, напротив, не имеющих поблизости особей противоположного пола для удовлетворения сексуального голода превратится в норму. Потому что, сколько бы и как бы ни любили друг друга господа Белозерский и Покровский, от этой любви не родится новой букашки и луг будет спасён.

– Фу-фу! Отчего это именно Белозерский и Покровский?!

– Только это вызывает твоё «фу»? – рассмеялась Вера. – Отчего же в принципе сразу «фу»? Хорошо, не Белозерский и Покровский. Представь себе, как наш добрый Иван Ильич приносит кофе в постель нашему отважному Георгию Романовичу… И поверь, природа, жаждущая сохранить ареал обитания букашек в целости и сохранности, замысловато перепропишет мозг. Молодые люди вроде тебя будут умиляться подобным картинам.

– Вера, прекрати! Меня сейчас стошнит!

Они подошли к парадному входу клиники. Происходило что-то неладное. Персонал, молодые лекари, Кравченко – все пребывали в очевидной нелепой растерянности. Мизансцена: Анна Львовна, грозная, как растрёпанный воробей, тянет корзину с одного конца, а городовой (в некотором недоумении) – с другого. Волноваться, собственно, особо не о чем, субтильная сестра милосердия вряд ли сборет мощного Василия Петровича. Видимо, оттого все прочие предпочли ограничить себя ролью недоумённых зрителей. Вера тут же сообразила, что за ягодка в лукошке. Но не упустила возможности комментария, обращаясь к Белозерскому:

– Люди своими жалкими попытками осознать, что есть два плюс два, исковеркали внятные библейские инструкции. Как результат: запрет на аборты становится запретом рожать «во грехе». Тьмы дурочек, запуганных не столько Богом, которому вряд ли импонирует роль пугала, бессильны не только перед природой, но и перед обществом. И наказывает дурочек не Бог! И не природа. Природа лишь велит действовать сообразно задуманному Богом. А пугало и палач – как раз то самое «приличное» общество! Доброго рассвета, дамы и господа! – поприветствовала Вера собрание. – Анна Львовна! – не дожидаясь отклика, повысила она голос до фронтового. Впрочем, тут же вернулась к гражданской октаве. – Анна Львовна, дорогая моя, будьте так любезны, отдайте представителю власти подкидыша без лишней суеты и столь умилительных треволнений. Я правильно понимаю ситуацию? – обратилась она к Василию Петровичу.

Городовой кивнул. Ася, однако, корзинку не выпустила.

– Василий Петрович младенцу ничего дурного не сделает, напротив, как все мы помним[38]38
  Отсылка к эпизоду первого сезона романа, где Василий Петрович хлопотал о нищей вдове с новорождённым.


[Закрыть]. Вы, Анна Львовна, не мать подкидышу.

С Аси наконец спало наваждение, руки обмякли, и корзинка обрела покой в могучей хватке Василия Петровича. В его глазах читалась подробная благодарность Вере Игнатьевне: мол, он тут уже с четверть часа пантомиму изображает; эта вцепилась, а как её оторвать – никто сообразить не может, не силой же! А в остальном нормально всё. Мужчинам только неловко…

Вера улыбнулась Василию Петровичу. Тот, ободрённый пониманием и растроганный, надо признать, неуместно жалким видом Аси, как умел постарался успокоить сестру милосердия, имея в уме: мол, человеческий детёныш – не то же самое, что котёнка подобрать по простой прихоти.

– Вы, барышня, сможете навещать девочку в приюте.

Ему бы на этом и удалиться с «добычей» по своим делам, коих одних чернильных ему по долгу службы – до полудня дай бог управиться. Но именно добрейший Василий Петрович, ангел-хранитель всех нищих, убогих и беспризорных вверенной ему территории, брякнул следующие роковые слова:

– Правда, удочерить не удастся. Об этом забудьте.

У некоторых листы Мёбиуса такие жиденькие, всё больше ленточки тонкие, разрезай и пиши по ним предсказания для японских печенек[39]39
  Автор не ошибся. Печенья с предсказаниями впервые появились в храмовой культуре Японии. Китайскими они стали не так давно, во время Второй мировой войны.


[Закрыть].

– Почему?! – обрела Ася дар речи и уставилась на городового широко распахнутыми, детскими ещё глазами.

Вера усмехнулась, покачав головой. Присутствующие переглянулись. Василий Петрович, более всех смущённый, выдавил:

– Потому что вы… барышня. Не замужем вы!

Ася залилась краской. Дурой себя выставила, позор какой! Её так захлестнули чувства к брошенной новорождённой девочке, что она забыла элементарное. То, что известно всем.

Никому не известно было, что Матвей Макарович Громов пригорюнясь стоял у койки, на которой лежал… Матвей Макарович Громов. И ему самому ничего не было известно. Единственное, что он мог: с интересом наблюдать, как Вера Игнатьевна держала одну руку на запястье, а другую – на шее того, а Александр Николаевич трубкой по груди тому водил.

– Здоров как бык! – резюмировал Белозерский, изучив сердечные и лёгочные движения пациента.

– А когда иначе говорил?! – горделиво расправил плечи Матвей Макарович.

– Асимметрии пульса не наблюдаю. Насчёт «здоров» я бы не горячилась, – Вера кивнула на лежащего Матвея Макаровича. – Когда здоров человек, в нём сознание есть. А где его сознание? Ау! – профессор огляделась по сторонам. – Корабль может быть весьма неплох, кто спорит. Но если его покинул капитан…

– В сознании я! – в отчаянии воскликнул Матвей Макарович, которого никто, как и прежде, не слыхал. – Или… сознание – я? А он… всего лишь корабль… Тьфу ты, тело! Но я же… Я же – Я!

Матвей Макарович снова ощутил предчувствие вибрации. Ему захотелось отдаться той волне, что непременно воспоследует за предчувствием.

– Очень хочу его вытащить. Вернуть ему сознание. Он такой славный мужик, огромная редкость! Счастливый человек, жена его обожает, он – её. Дети у них славные. Внуки. Не зря землю топчет – строит!

Слова Веры Игнатьевны заставили Матвея Макаровича подавить желание отдаться волне, отдалиться от того… Не время сдаваться на волю волн! Капитан не бросит корабль!

– Дух, стало быть, в тело? – улыбнулся Белозерский.

– Если тебе так привычней. Определяй сознание как угодно. Я предпочитаю считать это алгоритмом, который необходимо вернуть в «пользовательскую оболочку» – корпус человека. У меня есть своекорыстный интерес, помимо всего прочего: хочу выяснить, понимает ли он язык метафор.

– Зачем?!

– Ах, вы слишком увлекаетесь мясом, мой дорогой ремесленник. Вы одарённейший хирург, но Константин Порудоминский, наш нейрофизиолог-мечтатель, меня бы с ходу понял. Вы стали меньше читать, меньше интересоваться смежными областями, это меня расстраивает. Кажется, ваши букашкины забавы крадут у вас время, и вам надо бы брать пример с Егора, – княгине нравилось дразнить ординатора.

– Ой, ну хватит! Ближе к делу! – рявкнул Матвей Макарович, которому было чрезвычайно любопытно.

– Все выжившие с опухолями мозга, – продолжила Вера Игнатьевна, – имели траченной его правую половину. Фактически она им была просто не нужна. Для жизни букашки, Саша, и букашки хорошей, отличной букашки, – она кивнула на того Матвея Макаровича, – на нашем жирном лугу, сдаётся мне, и не только мне, достаточно левой половины мозга. Разрезанного листа Мёбиуса. Одной его поверхности.

– Допустим. Но зачем же нам тогда правое полушарие?

– Ответ очевиден и прост: писать стихи, музыку, мечтать…

– То есть быть не просто букашкой? – ехидно вставил Александр Николаевич.

– Букашка с воображением не перестаёт быть букашкой. Но… и для чего-то ещё. Есть ещё и взаимодействие.

– С богами? Миф, упомянутый Платоном, приобретает новый смысл! Наш разделённый мозг и есть те половинки…

– Саша, остановись, – Вера поднялась. – Не превращай ерунду в ерунду сакральную. От этого до сумасшествия – один шажок, берегись! Жизнь букашки с воображением невероятно печальна. В пестиках и тычинках ей чудится любовь. Любому мифу вообразительная букашка найдёт подтверждение. А нам всего лишь необходимо не напортачить. И наш славный Матвей Макарович вернётся живым-здоровым к своей букашке-жене!

– Вот это дело, – обрадовался Матвей Макарович. – Вы уж не напортачьте! Я вам всё без халтуры делал, вот и вы будьте милостивы. И это… пожениться бы вам, что ли? Детишек завести. Языками молоть – хлеба не поешь!

Вера Игнатьевна внезапно подумала: а как бы славно было выйти замуж за Сашу Белозерского! Завести с ним детишек. Господи, глупость какая!

Она рассмеялась. Встряхнула головой.

– Ты чего?! – удивился Белозерский.

– Иди в ординаторскую. Я здесь прилягу. Надо бы отдохнуть немного. В моём кабинете Кравченко отчётность в окончательный порядок приводит. Отец твой завтра желал посмотреть.

– Папа просто любит, чтобы…

– Саша, нет ни малейшей нужды ни защищать Николая Александровича, ни тем более оправдывать. Мы взрослые люди, не в игрушки играем. Я знаю, что купец Белозерский доверяет мне безмерно – так, как я, скорее всего, не заслуживаю из-за моей неопытности в подобных делах. Деньги любят счёт. Тем более что это не одноразовое благотворительное мероприятие, а благодаря Николаю Александровичу – акционерное общество.

Перед тем как выйти, Александр Николаевич заявил:

– Я на букашечные совокупления не согласен! Так и знай, Вера! Я люблю тебя!

Вера, присев на кровать, тяжело вздохнула. Это всё могло бы быть так прекрасно… где-нибудь на поворотах листа Мёбиуса. Но не в этой конкретной точке трёхмерного пространства.

Рядом присел Матвей Макарович.

– Там ваши господа-счетоводы такие валенки валяют, Вера Игнатьевна, любо-дорого. Так считают, что размотать – бес ногу сломит. Я бы подумал, что ни хрена они в бухгалтерии не секут, кабы не знал, что кто-то из них точно сечёт слишком хорошо. И это Дмитрий Петрович. А вот Владимир Сергеевич… он или правда ни черта в этом не понимает, как и вы, либо в сговоре, что мне трудно предположить для такого человека. Оно и славно, что старшой Белозерский завтра бумаги-то поглядит. Он старый пёс, все фокусы знает. На вас он их точно не повесит. Но в делах должен быть порядок, это да. Хотя у финансовых потоков такие мелиораторы стоят… – он махнул рукой. – Да и до того ли мне, а?! Мне сейчас совсем о другом волноваться стоит. Вы же поутру голову мою потрошить собрались.

Он и не заметил, как княгиня прилегла и моментально уснула. Двух часов вполне хватит, чтобы полностью восстановиться. А то, что ей снится, что по палате ходит Матвей Макарович и разговаривает с ней, – это мозг так обновляется. Спит в одной палате с пациентом Громовым – что же ей ещё будет сниться? Путешествие обитателя звезды Сириус на планету Сатурн?[40]40
  Княгиня – большая любительница Вольтера, как и младший Белозерский, это ещё в первом сезоне романа отмечено. Вот и припомнилась ей философская история «Микромегас», написанная в 1752 году.


[Закрыть] А то, что Громов, опытный подрядчик, разглагольствует про бухгалтерию, – это понятно: с такими-то расходами на клинику как эту чёртову бухгалтерию из головы выкинешь?! Всё, абсолютно всё на этом свете можно объяснить, хоть платоновских андрогинов, тем, что наш мозг разделён на две части. Седалище тоже, кстати, разделено на половинки. И вообще, если так судить-рядить, человек в целом половинчат… неувязанный какой-то в целом человек…

Проснулась она полностью отдохнувшей. Выбросила все сторонние мысли, чувства – как всегда делала, собираясь взять в руки хирургический инструмент.

Операционная была идеальна. Вере Игнатьевне, побывавшей в лучших европейских клиниках, было нисколько не стыдно за обновлённый операционный блок. Хотя, если бы её дух обладал способностью бродить вне тела, наверняка бы предпочёл оказаться на войне. В санитарном поезде с опознавательными знаками Красного Креста. Удивительно, как в человека, в самую суть его, в сознание, в «под» и «над», прорастает ад. Нет, неверно. Не сам ад, а возможность выбраться из него.

 
Взбирались вверхъ, онъ первый, я во слѣдъ,
Пока узрѣлъ я въ круглый выходъ бездны
Лазурь небесъ и дивный блескъ планетъ,
И вышли мы, да узримъ своды звѣздны[41]41
  Вера Игнатьевна могла цитировать «Божественную комедию» Данте Алигьери исключительно в переводе Д. Е. Мина (как и Александр Николаевич в первом сезоне), поскольку перевода Лозинского ещё не существовало, а перевод врача, судебного медика, гигиениста, эпидемиолога, профессора (и на досуге переводчика) Дмитрия Егоровича Мина – был, и оценён в Российской империи по достоинству.


[Закрыть].
 

Или не это – ибо каждый раз, выбравшись из операционной, Вера Игнатьевна могла видеть звёзды, – а то, что ты на себе вытягиваешь из бездны тех, кого способен выручить своим искусством, чей дух возвращается в должное тело благодаря тебе. А потом хоть укурись под звёздными сводами!

 
Большего тут не сделать.
И больше тут не о чем говорить!
 

Матвей Макарович Громов был уложен на операционном столе на левый бок. Голова его была выбрита. Правая теменная область обложена операционным бельём. На коже метиленовым синим была прочерчена область трепанации. В ассистенты Вера Игнатьевна взяла, само собой, Белозерского. Во-первых, именно он жаждал этой операции, был инициатором расследования анизокории, забирал парализованного пациента из дому. Во-вторых, Александр Николаевич был талантливейший хирург. А Константин Порудоминский, грезивший нейрофизиологией, просто присутствовал, ему достаточно наблюдать.

Тысяча рассуждений, исследований, предположений и дискуссий не значат ничего там, где важна точность скальпеля и сноровка руки, его держащей. Молодой врач Порудоминский всё осознавал, и присутствие своё на операции воспринимал с интересом и радостью, не замутнёнными профессиональной ревностью. Напротив, хирургов он немного презирал, как молодой человек, получивший отвлечённый диплом архитектора, может поначалу несколько свысока взирать на мастеровых всякого рода и племени. Ровно до тех пор, пока ему не понадобится грамотный плотник, каменщик или электрик. Или квалифицированный прораб, каковым и являлся лежащий на столе пациент.

Александр Николаевич ловко выполнил инфильтрационную анестезию. Раствор кокаина пропитал кожу и подкожку. Матвей Макарович Громов стоял рядом с Порудоминским и с интересом наблюдал, что сейчас проделывают с тем.

– Мы вскроем черепную коробку, сформируем кожно-костный лоскут и… определимся интраоперационно.

Анна Львовна подала профессору скальпель.

Матвей Макарович, поглядев на выступившую кровь, перекрестился и пробормотал:

– И сказал Господь: не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками, потому что они плоть… – и вышел из операционной комнаты.

На столе в кабинете полицмейстера стояла та самая корзина. Рядом лежал отчёт городового по произошедшему за истекшее дежурство. Сам Василий Петрович стоял навытяжку, пока Андрей Прокофьевич любовался через окно на утренний пейзаж. Так длилось уже добрых минут пять.

Василий Петрович откашлялся.

– Можно сказать, спокойно сегодня… – он ещё раз кашлянул. – Два бытовых смертоубийства. Разок муж – жену. Другой – жена мужа. И вот! – он кивнул на корзинку. – Преспокойнейшее дежурство по нынешним временам.

Полицмейстер молчал. Городовой основательно прокашлялся от нарастающей неловкости. Он и так-то не слишком понимал, зачем его призвали в кабинет с личным отчётом. Но за Андреем Прокофьевичем слава ходила хоть и строгая, но добрая. Опять же, судя по антуражу, подброшено дитя из состоятельного дома. Мало ли! Не его ума дело. Вот пусть полицмейстер и думает. Ещё немного помолчав, Василий Петрович спросил:

– Я могу идти, Андрей Прокофьевич?

– Да-да, конечно! Иди!

Андрей Прокофьевич наконец обернулся.

– Так это… Я возьму? – кивнул на корзину городовой. – Вещественное доказательство. Дело дохлое, оно понятно. Но приобщить надо.

– Я сам, Василий Петрович. Сам… Ты ступай.

Городовой был немало удивлён, но скрыл. Тебе начальство не для того, чтобы брови задирать, а для того, чтобы приказы отдавать. Надев фуражку и отдав положенную честь, Василий Петрович покинул кабинет полицмейстера.

Андрей Прокофьевич запер дверь. Вернулся к столу. Прикурил папиросу. Глубоко затянулся несколько раз. И только после этого взял в руки пелёнку из корзинки. Это была дорогая батистовая пелёнка с отлично известной ему монограммой из двух переплетённых букв А.

Он взял со стола фотографическую карточку старшей дочери, любимой, обожаемой, ненаглядной – в отчаянной надежде, что он ошибается. Анастасия, ещё крошка пяти лет, сидит у него на коленях. В прелестной ручке её зажат белоснежный платок с такой же монограммой. Такие же переплетённые инициалы вышиты и на воротничке.

Фотографию он убрал в ящик стола. Корзину с пелёнками и свивальниками тоже удалил с глаз. Докурил. Отпер дверь. Вернулся к столу. Служба.