Текст книги "Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон"

Раздались аплодисменты. Покровский поклонился собравшимся ровно настолько, чтобы и почтение выразить, и восхищение принять. О, это он умел виртуозно! Старший Белозерский не заметил, как скорчило его родного сынка, сидевшего на положенном ему отдалении. Николай Александрович самолично наполнил бокал шампанским и вручил его Покровскому.

– Николай Александрович преувеличивает мои добрые намерения, как это свойственно хорошим людям, – начал господин Покровский ответную речь в меру шутливо, в меру мило и безмерно обаятельно. Как Вера ненавидела его за это победительное обаяние! – Я, да будет вам известно, отъявленный мироед, и в любом предприятии меня интересуют три вещи: выгода, выгода и ещё раз выгода! В чём же моя выгода? Выгода очевидна, господа!.. И дамы! – он наособицу поклонился Вере, отсалютовав ей бокалом. – Здоровые рабочие и служащие – здоровая фабрика. Здоровая фабрика – богатая фабрика. Так что выпьем за здоровье и закономерно проистекающее из него процветание!

Ах, как обманчиво простодушно умел он улыбаться! Сейчас Вера его не терпела! Когда раздался звон бокалов, позволила себе задержаться у бокала Хохлова, будто в суете не заметив протянутого навстречу бокала Покровского. Он усмехнулся, старая лиса! Отпил и присел рядом с Верой Игнатьевной, куда его проводил самолично Николай Александрович, и завёл разговор с Алексеем Фёдоровичем Хохловым, немного склонясь к княгине, ибо так было учтиво по отношению к профессору.

Концевич, сидевший напротив младшего Белозерского, отметил, что тот имеет вид щенка, отшлёпанного веником. Ася, сидевшая рядом с Александром Николаевичем, ничего не замечала, потому как была раздавлена роскошью и тем в особенности, что её наряд не соответствует… ничему не соответствует. А уж в сравнении с княгиней она и вовсе мусор щепочный, какой, бывает, бьётся о борта белоснежных яхт.

Кравченко бросил на Анну Львовну беспокойный взгляд, но она его не заметила, смотрела в тарелку, не зная, как подступиться и стоит ли есть вообще. Аппетита, признаться, в последнее время особо не было. Сейчас на еду было неприятно смотреть, поскольку вокруг тарелок выстроились ряды приборов, и все с ними весьма ловко управлялись. Дмитрий Петрович и вовсе виртуозно. Ася же не знала предназначение как минимум половины из них, хотя в приюте у них преподавали домоводство и правила столового этикета.

– Прекрасно! – сказал Концевич, допив до дна. – Больше денег – лучше клинике. Лучше клинике – лучше нам!

– А как же общее благо? – уставился на него младший Белозерский. – Ты сам, помнится, твердил мне, что кабаки, подобные этому, – оплот партии кадетов[33]33
  И правда, в главе двадцать четвёртой первого сезона романа-сериала Дмитрий Петрович именно это и утверждал.


[Закрыть], которые не что иное, как партия игрушечная, липовая и пособники власти сатрапов. Как же твой социализм?!

– Ты не по адресу сатанеешь, дорогой мой, – ухмыльнулся Концевич. – И не по причине общего блага ищешь повод спустить пар!

Белозерский собрался вскочить, но тут ему на плечо мягко легла сильная рука.

– Господин Концевич социалист? – ласково спросил Владимир Сергеевич. Он решил подойти поинтересоваться, как чувствует себя Ася. Но вовремя поспел и для другого.

Александр Николаевич тут же остыл. Успел раскаяться, что выдал приятеля. Хотя никакие убеждения не запрещено иметь, на то и свобода слова, собраний и прочая. Но Кравченко, напротив, будто обрадовался.

– Позвольте засвидетельствовать самое искреннее почтение, Дмитрий Петрович. Вы открылись мне с новой стороны. Я и сам, признаюсь, социалист. Нет-нет, вне партий и фракций. По убеждениям. По искренним моим убеждениям, – он убрал руку с плеча Белозерского. Затем обратился к нему самым естественным образом: – В социализме, Александр Николаевич, нет ничего дурного. Как в идее. Другое дело, что нам всяческие деятели пытаются навязать! – сказал он с сарказмом, прямо посмотрев на Дмитрия Петровича. – Вполне вероятно, в вашем батюшке и в фабриканте Покровском, – снова обратился он к Белозерскому, – куда больше социализма, чем в каком-нибудь мерзавце, живущем за границей на матушкину пенсию да на пожертвования партии, которая сбилась с ног бороться за общее благо на съездах, исключительно же заграничных.

Александр Николаевич смутно догадывался, что между Дмитрием Петровичем и Владимиром Сергеевичем существует что-то… Но ему не было дела до этого. Он снова уставился на Веру, к которой склонился Илья Владимирович, чтоб ему пусто было!

Покровский пригнулся к Вере довольно интимно. Старший Белозерский о чём-то увлечённо беседовал с Хохловым.

– Вера Игнатьевна, это всего лишь выгодные для меня вложения, ничего личного, не изволь беспокоиться. Я никоим образом не собираюсь на тебя давить, – говоря всё это ласково, со своим, будь оно неладно, обаянием, Илья Владимирович будто невзначай и с той нежностью, что бывает только между близкими, положил руку ей на колено.

– Ты и не сможешь! – Вера стряхнула его руку.

Он улыбнулся, такой реакции и ожидал. Она ничуть не изменилась. Выросла, повзрослела, стала изысканной. Набралась опыта, манер, обрамлений. Но по сути это была всё та же Вера – искренняя, порывистая, чистая. Что так привлекало его некогда, привлекало всегда и не перестало привлекать. Напротив, всё стало куда серьёзней, нежели прежде.

– Ты не сможешь отказаться от денег. Потому что ты в клинике, как бы это сказать, при всём уважении к твоим талантам и успехам – всего лишь управляющий. Настоящий руководитель, а точнее сказать: владелец – вот он! – Покровский адресовал сияющий взгляд Николаю Александровичу. – Конечно, одно твоё слово и купец Белозерский откажется от чего угодно! Но ты никогда так не поступишь. Он невероятно великодушный человек. Ты никогда не поступишь подобным образом с таким человеком.

Вера Игнатьевна сейчас остро ненавидела Покровского за то, что он прав. Тоже мне, бином Ньютона! Он знал её лучше всех присутствующих.

– Я и не собираюсь отказываться от денег! – прошипела она.

Вера поднялась.

– Прошу меня простить, дамы и господа! Мы с ординатором Белозерским вынуждены покинуть банкет. Неотложное дело. Алексей Фёдорович! – поклонилась она профессору. – Николай Александрович! – поклонилась она старшему Белозерскому. Все заметили, что к Покровскому княгиня особо обращаться не стала. Да и с чего бы? А вот что младшего Белозерского хотя бы не свистом подозвала, и то хорошо. Впрочем, он сам бросился к Вере Игнатьевне быстрее грейхаунда[34]34
  Грейхаунд – самая быстрая порода собак.


[Закрыть].

Николая Александровича очень всё это заинтересовало. Не Сашка, нет! Понятно же: сын влюблён, кто бы не влюбился? Княгиню это забавляет. Кто бы не забавлялся? Похоже, он что-то не знает именно об Илье Владимировиче Покровском. Хотя знаком с ним довольно давно, но всё больше по делам, производственным да финансовым.

А если это не только о Покровском? Есть ли что-то, что купец Белозерский хотел бы узнать о княгине Данзайр помимо её желания? Может, и хотел бы. Да умел себя обуздывать. Если посчитает нужным – сама и поставит в известность. Не посчитает – и хорошо. В таких делах меньше знаешь – крепче спишь. Вот с бухгалтерией тут в точности наоборот. Бухгалтерию знать надо досконально. А с женщиной в некоторые знания лучше не вникать, много печалей может оказаться. Кто умножает знания о женщине, умножает скорбь. Увы, не свою. Вряд ли есть такая скорбь, которую бы Николай Александрович не вынес, коль скоро пережил обожаемую жену, умершую родами. Кто умножает знания о конкретной женщине, умножает скорбь конкретной женщины. Уж чего-чего, а умножать печали Веры Игнатьевны Николай Александрович желал не больше, чем второго Потопа.

Глава VII

Ася, Кравченко и Концевич вместе возвращались с банкета в клинику. Ничего удивительного в этом не было. Концевич сегодня дежурил, хотя и оставил пост на некоторое время на вчерашних «полулекарей», но в случае необходимости за ним бы послали. Анна Львовна жила при клинике. Владимир Сергеевич вызвался проводить Асю. Не возвращаться же разными путями. Возможно, господин Кравченко и предпочёл бы остаться с Асей наедине, но вышли вместе, шли вместе и дошли тоже вместе. Обычное дело. Только Анна Львовна чувствовала неловкость. Без капелек она постоянно теперь чувствовала неловкость. С капельками ей было куда ловчее жить в последнее время. Но всё-таки она старалась себя ограничивать. Чтобы не было так заметно. Клиника же не работала в полную силу в режиме реконструкции. Амбулаторным пациентам не нужны капельки, так необходимые Анне Львовне. Не слишком нужны, иначе приметно будет.

– Мне, право, неудобно. Совершенно незачем было меня провожать! – обратилась Ася непонятно к кому. Под руку ни с кем не шла, господа шли по разные стороны на благопристойном расстоянии.

– Я патронирую сегодняшнее дежурство, всё одно в клинику шёл, – первым отозвался Концевич.

– У меня, Анна Львовна, скопилось много бумажной работы. Бюрократическая тина…

– Александр Николаевич, наверное, в клинике, – обрадовалась на мгновение Ася. Тут же добавив упавшим голосом: – И Вера Игнатьевна. Они же вместе ушли.

Дмитрий Петрович ухмыльнулся. Владимир Сергеевич ничего не сказал.

– Никому не будет скучно! – решила поправиться Ася, почуявшая неуместность своих интонаций. – Нет-нет, я не к тому, что с вами, господа, скучно. Или на работе скучно. Мне никогда не бывает скучно. Я… – бедная Анна Львовна совсем запуталась. Надеялась, что господа доктора не заметят её нелепости. Не придадут значения. А то и вовсе сочтут за изюминку. Может, она тоже возвышенная натура, таким позволительно и даже предписывается быть немного нескладными.

Ася раньше спутников приметила большую корзину на ступеньках парадного входа в клинику.

– Ах, кто-то преподнёс нам подарок на открытие! – воскликнула она и побежала скорее поглядеть.

Кравченко и Концевич стремительно нагнали её, приняв под руки с двух сторон.

– Анна Львовна! – строго выговорил Владимир Сергеевич. – Не торопитесь, мало ли что там! Террористы, волнения…

– Ну что там может быть! Смотрите, кружева какие! Как будто пасхальная корзинка! Нам такие на Великий день от благотворителей…

Раздался плач младенца.

– Здесь у нас бомба совсем иного рода! – рассмеялся Концевич. – И корзинка, стало быть, не пасхальная, а рождественская.

Владимир Сергеевич бросился к корзинке. Беспросветная петербургская туманная сырость не лучшая спутница новорождённого.

– Судя по антуражу: благородная девица из богатого дома снесла неузаконенное яичко, – прокомментировал Дмитрий Петрович.

Владимир Сергеевич с Асей зашли в клинику.

– Идёмте! Идёмте же быстрее! Ребёнок замёрзнет, – хлопотала Анна Львовна.

Концевич последовал за ними, отметив, что Ася уже не просто перестала ему нравиться, а начала раздражать. Не потому что не заметила его прежних ухаживаний, не из мести. А просто… пустая она какая-то! Удивительно, но этому холодному, с виду бесчувственному субъекту вдруг захотелось страсти, огня; да таких, чтобы дотла. А с этой чего? Пустопорожние восторги, а после всеобъемлющая скука.

Никакого умиления при виде младенцев он никогда не испытывал. Почему бесстрастного Дмитрия Петровича посетила внезапная жажда пылкости в столь несоответствующий момент? Возможно, потому, что плод наверняка преступной любви ещё был полон материнских мятежных родильных гормонов.

Концевич стряхнул нерациональное наваждение. Кравченко не сюсюкал и не пафосничал, повёл себя профессионально. Ася же, очевидно, будет кудахтать всю ночь.

Распелёнутый младенец ревел на столике во всю мощь здоровых лёгких. Поскольку ответственным дежурным лекарем был именно Дмитрий Петрович, то Владимир Сергеевич не стал лично заниматься подброшенным дитятей, это могло быть сочтено оскорбительным, а оскорблять Концевича ни вольно, ни невольно господин Кравченко намерений не имел. Ася действительно хлопотала наседкой. Рядом с ней стояла младшая сестра милосердия Марина Бельцева. У той и вовсе вид был пришибленный, не пойми с чего.

Нет, Дмитрий Петрович среди девиц и баб этого пошиба ничего больше ловить не намерен, увольте. Он дождётся своего шанса. Не влюбится, как лопух Сашка Белозерский, а поведёт правильную игру, чтобы оказаться в профите по всем своим фронтам, а не разметать себя по чужим кочкам. Внешности он привлекательной. А что этого прежде не замечали, так он уже себе приличный гардероб заказал с кое-каких барышей. Да и тут жалованье положили пристойное.

Вот такие мысли равномерно и скоро стучали в голове Дмитрия Петровича в то время, как он выслушивал сердечные тоны подкидыша. Осмотрев младенца по положенному протоколу, он вынес вердикт:

– Совершенно здоровая новорождённая девочка. Рождена два-три часа назад. Культю пуповины хорошенько обработайте, хотя перевязана весьма толково.

Дмитрий Петрович отошёл от пеленального столика. Тут же к новорождённой бросилась Ася. Она была так взбудоражена явлением младенца, что и про свои капельки запамятовала. Ей вдруг и без них стало так хорошо, так радостно, как давно уже не бывало… без них.

– Не плачь, маленькая! Сейчас мы за тобой поухаживаем, перепеленаем, покормим и…

– И вызовем полицию, и отправим в приют! – Концевич не отказал себе в удовольствии язвительно дополнить Асю, продолжив ряд предполагаемых действий.

– Как же?! – ошарашенно уставилась Ася на Дмитрия Петровича.

– Так же! Подброшен младенец в первых сутках жизни. Анна Львовна, включите разум! Или что там у вас вместо оного. Владимир Сергеевич, полагаю, уже уведомил… – бросив взгляд на Асю, открывшую рот, Концевич махнул рукой и вышел из смотровой.

Ася, прикрыв девочку пелёнкой, растерянно глянула на Бельцову:

– Я как-то совсем не подумала… Мы же не приют. Не церковь. Почему к нам?

– Наверное, решили: больница. Тут знают, что делать с… младенцами, – слово далось Марине с очевидным усилием. Ей было неуютно.

Ася принялась обрабатывать малышку. Та недовольно захныкала.

– Не плачь, крошка. Я быстро всё закончу, чтобы детка ничем не захворала. Потом мы тебя согреем и накормим. Марина! – подозвала она Бельцеву, так и стоявшую в отдалении. – Подойди же! Тебе учиться надо.

Марина подошла на деревянных ногах. Ася продолжила нехитрые процедуры, сердито бормоча:

– Не представляю, как можно выбросить собственного ребёнка?! Как можно оставить его на чужом пороге?! Или того хуже: убить! У нас, знаешь, сколько таких, что умышленно убивают своих детей, а доктора им ещё и помогают.

– Как? Почему доктора помогают тем, кто убивает своих детей? – пролепетала Марина Бельцева побледневшими губами. – Таких надо арестовывать.

– Вот именно! – гневно подтвердила Ася.

Она закончила процедуры, ловко перепеленала девочку – сказывалась приютская сноровка.

– Доктора думают: мы ничего не понимаем. Придёт эдакая, пожалуется на кровотечение. Понятно же, что плод вытравливала. Известно! И спицами, и веретеном! Убивают собственное дитя!.. Марина, что с тобой? Ты чего такая бледная? – Ася взяла девочку на руки, обернулась к товарке и наконец заметила, что та не в себе.

Марина пятилась, в испуге глядя на Асю. Дверь открыло сквозняком. Как показалось Анне Львовне. На самом деле дверь открыл Матвей Макарович, бродивший по клинике и глядевший, где чего как подогнано и не скрипит ли, в порядке ли проводка. Сам Матвей Макарович. А не тот, которому завтра сумасшедшие доктора собрались в голову инструментом лезть.

– Ничего себе дунуло! Никак в коридоре где окно открыто. Непорядок! Мы сейчас попросим тётю Марину посмотреть, где у нас непорядок, а сами отправимся за едой для Лялечки, – занежничала Ася, обращаясь к младенцу. – Тётя Марина тоже не любит, когда сквозняк. Тётя Марина тоже не любит, когда выбрасывают и убивают деток, – продолжала сюсюкать Ася, не заметив, что Бельцева убежала.

Матвей Макарович внимательно посмотрел на Асю. Махнул рукой. И отправился за Мариной, бормоча:

– Бывают дуры набитые, бывают круглые, бывают последние дуры, а бывают просто глупые куры. Одна глупая курица в чужого утёнка вцепилась, другая глупая курица… Ой!.. Ох, хоть бы чего с собой не сотворила!

Матвей Макарович решительно ускорил шаг. Затем рассмеялся и… исчез.

Очутился в каморке Ивана Ильича. Стал трясти его за плечи – ноль эффекта.

– Иван! Иван Ильич! Ваня, мать твою так-перетак! Проснись, идол деревянный!

Нет, добрый Иван Ильич не слышал Матвея Макаровича.

– Как же не хватает чёртова moral — разозлился Матвей Макарович. Снова рассмеялся: – Так будь я тем, мне бы и Ивана не потребовалось будить. Японский городовой, что же делать?! Если я – привидение, то какое-то тупое привидение. Если тот ещё живой, то какое же я привидение? Я – сознание. И чего я могу как сознание? Чего там мне не хватало, княгиня говорила… Воображения, египетская сила!

Матвей Макарович, или, возможно, его сознание (то есть, как ни крути, он сам), изо всех сил напрягся, глаза зажмурил, попытался вообразить… что-нибудь. Ничего не получалось. Вместо этого со своей лежанки аскета подскочил Иван Ильич, как ужаленный, с воплем:

– Матвей! Конюшня горит! Новая конюшня! Ироды! Бесовское електричество!

И в чём был, босой побежал в конюшню. Там всё было спокойно, только новая девчонка Бельцева, которую княгиня в клинику притащила, зачем-то рылась в амуничнике. Увидав Ивана Ильича в так сказать неглиже, она вздрогнула. Иван Ильич, поняв, что в конюшне всё спокойно, силился рассмотреть, чего девчонка в ночи всхлипывает. И никак не мог. Не бежать же за свечой после такого-то кошмара, что его посетил. К тому же наставили тут вертушек щёлкающих, что лампочки зажигают. Включил Иван Ильич электричество. У девчонки глаза красные, слёзы по щекам текут, в руке шило. Лепечет, что ребёнка какого-то убила, сейчас и себя убьёт…

Иван Ильич недавно отвозил Веру Игнатьевну в докторское собрание. Так княгиня его с собой позвала – чего мёрзнуть, коли за Клюквой присмотр есть. И вроде как мудрёное такое говорили господа, тема интересная была: новейшие воззрения на истерию. Вера Игнатьевна программку Ивану Ильичу вручила: знает, как развлечь рабочего человека.

Истерия, как уразумел Иван Ильич, хворь исключительно женская, причём хитро так поражает: не весь бабский род, а только тех, значит, у кого времени много. От избытка времени таким бабам начинает казаться, что внимания им оказывают недостаточно. Вот тут у них, стало быть, начинается лихорадка лютая, прям термометр выкипает – а как доктор доедет, так и нет никакой лихорадки. А барыня – такие бабы чаще всего барыни – вот только горячий чай себе заказывали-с, а потом на мужнину половину, в кабинет ему, термометром размахивать перед пенсне. Так доктора, хоть люди и умные, а в своих мудрёных записях корябали ерунду всякую, мол, наблюдался временный взрыв жара. И называли это «истерической лихорадкой». А страдалицу, значит, в санаторию. Желательно за границу. Видимо, чтобы оттуда до мужниного пенсне тяжельче было добежать.

Или вот ещё Ивану Ильичу такой случай понравился. Тоже доктор докладывал, солидный такой, а сущую ерунду нёс. У бабы одной, тоже барыни, ни с того ни с сего рука вдоль тела повисала. Как у мужа на службе дел гора, так рука, нате вам, пожалуйста, висит как плеть. Она, значит, мужу телефоны обрывает, с важных собраниев вызывает, чтобы он уже ей, такое дело, вызвал доктора. Сама, стало быть, не может. Или прислуга сразу к доктору – ни-ни-ни! Только чтобы супруг самолично привёз. Тот, запыхавшись, прикатывает доктора. Доктор ту руку и булавкой колет, и щипает – барыня, значит, никак не реагирует, только лицо делает отрешённое, мол, не жилица я, живой труп. И доктор тут же пишет, хотя и умный, борода от очков до часовой цепочки: «истерический паралич».

И вот как выдаётся такая-сякая несуразица и невнятица, тут же скребут перьями: истерическое то да истерическое сё. А одну такую – то уже следующий важный доктор, при очках и бороде, как положено, докладал – поклали в больничку со всем «истерическим» разом: и раны у неё открывались на ладошках, и кровушкой харкала, ногу вздуло в три раза. «Область истерики», как сказал бородатый профессор, становилась всё ширше и ширше, а потом её застали с шилом в кладовой больничной. И загипнотизировали…

Ивану Ильичу очень понравилось это слово и сама метода. Оказалось, что только словом и всякими нехитрыми штуками можно человека воли лишить. Ну как, человека… Барыню можно. И выяснилось, что все нарывы у барыни – от неё же самой, чтобы внимание обратили. От нечего делать. И стали всем медицинским многоумным содружеством судить-рядить, мол, так ли мы смотрим на истерию или нужны эти самые, в программке заявленные новейшие воззрения, которые до них уже какой-то другой бородач в очках придумал. Битва двух бородачей была. (Фамилии Иван Ильич не запомнил, вроде один на шипящую, а другой и вовсе на букву «Б»[35]35
  Милейший Иван Ильич, скорее всего, не запомнил фамилии Шарко и Бабинский. Известнейшие Жан Мартен Шарко, психиатр, и Жозеф Бабинский, невролог.


[Закрыть].) Порешили, что все люди истеричны, а истерика вовсе не болезнь, а результат внушения, пуще всего – самовнушения.

Интересную байку на том сборище рассказали, Ивану Ильичу по душе пришлась. Студент-медик успешно сдал лекарский экзамен и, как водится, загулял. Выпил, и преизрядно. Уснул крепче бревна. Товарищи решили позабавиться и по всем правилам искусства забинтовали ему ногу, как это делается при переломе. А уж когда он проснулся, сперва воды, понятное дело, дали. А затем целую историю ему придумали, как он ногу поломал, как они его домой на себе тащили, как от городового защитили. И вот студент, то есть уже готовый лекарь, так поверил, что чувствовал чудовищную боль в ноге в месте перелома, порождённого воображением (как изящно изволил выразиться бородатый). Потом уж, к вечеру, товарищи рассказали, потому как сил не было больше выбегать смеяться, глядя, как страдалец мается. К тому же он матушке собрался писать, что помирает. Истерическая натура оказался студент, не гляди, что лекарь и господинчик, а не барынька. По итогам решили свергнуть соображения того доктора, что на шипящую букву, и за правило принять предложения того, что на букву «Б»: нет никакой истинной истерии, ерундой себе головы не надо забивать, ну и над внушаемыми людьми не издеваться, а занимать их по мере возможности полезным делом.

Всё это в секунду вспомнилось Ивану Ильичу, отходившему от кошмарного сна про пожар, который будто внушил кто-то. Сам себе, как есть, со своими мужицкими страхами про «електричество».

Вот и этой дурочке чего наснилось, что она тут лепечет про убийство, сейчас ещё шилом давай себе нарывы делать, как и болтали на том лекарском заседании. Говорили, что горничные часто подражают барыням, а эта Бельцева вчера ещё горничной была, набралась заразных болезней.

Босой Иван Ильич как заорёт:

– Заняться тебе нечем, мать твою?! Брось шило и бегом отседа! Девчонка шило выронила, выбежала из конюшни.

Вот и славно! Вылечил, значит. Гипноз применил. Зря что ли на болтовне докторской штаны несколько часов кряду просиживал?!

С ними ещё Порудоминский был, скубент. Теперича лекарь уже. Всё порывался Ивану Ильичу что-то пояснять. Слушать мешал, зараза! Что там пояснять, когда всё ясно!

Матвей Макарович выдохнул. Он, разумеется, был здесь.

– Спасибо, Иван! – сказал он.

Иван Ильич его не услышал. Но ему стало тревожно. Приведя себя в порядок, он пошёл в палату, где лежал бригадир Громов.

– Матвей, ты как? Вставай, развалился! Может, это… истерический паралич у тебя? Я сейчас того! – Иван Ильич оглянулся. Ночь, никого. – Заняться тебе нечем, мать твою?! – заорал он на товарища. – Вставай, пошли накатим!

Матвей Макарович хохотал, как безумный. Хотя и умилился очень. И расстроился, что Иван Ильич расстроился. Тот как раз развёл руками, скуксился и вынес вердикт:

– Вся эта медицина у них такая: тут работает, тут не работает. Оно и понятно, ты ж не барынька. И не горничная. Пойду найду Маринку эту. Хорошая девка. Чего за шилом в амуничник полезла, холера блёклая?!

Иван Ильич вздохнул и вышел из палаты. Нашёл Марину, отвёл в сестринскую. Там Ася нянчилась с подкидышем. А Владимир Сергеевич, значит, нянчился с Асей. Ну вот и Марину сюда же, в детский сад. Она в уголку села. Ивана Ильича тоже сразу не отпустили. Он про свой кошмар рассказал, мол, приснилось: конюшня горит от електричества. Такого не может быть, потому что Матвей ему сказывал, что при електричестве есть такие ангелы-предохранители. Они, значит, сгорают заради того, чтобы всё електричество не сгорело со всеми хатами и сараями.

Про Марину ничего рассказывать не стал. Он, может, и мужик, а человек чуткий. Стал рассказывать про то, что сон ему в голову не просто так попал: внушили. Про истерию лекцию прочитал с примерами из деревенской жизни. Мол, барыни не барыни, а женщины подвержены той холере. И вот как-то одной солдатке-бобылке стало являться привидение…

– Иван Ильич, не при дамах же! – ласково окоротил его Владимир Сергеевич.

– Да, что-то разболтался я. Ладно, спать пошёл. Пока не началось!

Иван Ильич встал, поблагодарил за чай, внимательно посмотрел на Марину – та всё в углу сидела. Но вроде нормальная. Крепче Аси будет. Погрозил ей втихомолку пальцем. По-отечески. Подмигнул и пошёл.

– Зачем вы, Владимир Сергеевич? – с игривой укоризной выговорила Ася. – Интересно же про привидение!

Похоже, она и правда не понимала, что история Ивана Ильича могла оказаться несколько скабрёзного содержания.

– Анна Львовна, вы разве верите в привидения? – спросил Владимир Сергеевич, дабы переменить направление беседы.

Ася покраснела.

– Неужто вы почитываете «Ванькину литературу»?[36]36
  «Ванькина литература» – статья А. М. Горького, впервые напечатанная в газете «Нижегородский листок» в 1899 году под подисью А. П. Статья короткая и очень хорошо объясняет, что же такое «Ванькина литература» уже в первом абзаце.


[Закрыть] – он тут же пожалел, что у него вырвались эти обидные душные слова.

Девочка не виновата, что воспитанием её разума никто не занимался. Читать-писать-считать научили в приюте, и то славно! Сколько неграмотных в России, давно пора решать эту проблему, одна надежда на Петра Аркадьевича Столыпина. Так что Ася, почитай, счастливица! Образована достаточно и ремеслу сестры милосердия обучена. Не стоит ждать от неё университетской академической методологии, и уж тем более недостойно шпильки отпускать. Достойно будет только заняться развитием её интеллектуального потенциала, а он у неё есть, в это господин Кравченко свято верил.

– Нет, не верю в привидения, – запинаясь, пролепетала Ася. – Но я верю в необъяснимое! – не без задора выкрикнула она.

Владимир Сергеевич улыбнулся такой смелой находчивости. Есть! Есть в ней способности, надо только раскрыть, наставить, развить.

– Всему на свете, Ася, есть объяснение. Просто не до всех объяснений ещё додумались.

– И когда же вы, господа хорошие, додумаете про вот эдакое? – Матвей Макарович выразительно обвёл себя руками.

Со стола упал графин. Ася подпрыгнула, взвизгнула и бросилась в объятия Владимира Сергеевича. Это было безотчётное: маленькая испуганная девочка бросилась под защиту взрослого надёжного мужчины. Для начала более чем достаточно.

– Как вы до-ду-маете этот графин? – стуча зубами, поинтересовалась она.

Владимир Сергеевич улыбнулся, крепко прижав к себе Асю.

– Падение графинов – самое необъяснимое явление во вселенной. И самое прекрасное. Лучшие умы будущего будут не одно столетие ломать головы над падением графинов. Я же позволю себе всего лишь наслаждаться кратким моментом после его падения.

Матвей Макарович встал и вышел, сказав только:

– Тьфу ты! Не лазарет, а сплошные страсти-мордасти!

Впрочем, сказал он это со всем пониманием и умилением.

От нечего делать оказался он в кабинете профессора. Там за бумагами заседал Дмитрий Петрович. Матвей Макарович заглянул из праздного любопытства и подзадержался. Это были всякого рода документы как раз по реконструкции. Бумаги, в том числе финансовые. Такого рода занимательное чтение, другому бы показавшееся утомительным, Матвея Макаровича всегда захватывало. Захватило и сейчас, потому как Концевич, судя по всему, правил документацию, уже сданную честь по чести самим Матвеем Макаровичем Громовым. Осталось только в папочку канцелярскую оформить и в любое учреждение по первому законному требованию в лучшем виде демонстрировать. Вера Игнатьевна эти бумаги не любила. Громов имел дело с господином Кравченко, реконструкция была закрыта по всем возможным фронтам. С чего бы этот хлюст в документах рылся?

Через несколько минут в профессорский кабинет вошёл и сам Владимир Сергеевич.

– Это правильно, – одобрил Матвей Макарович. – Амуры до конца сразу доводить не стоит! Ежели намерения серьёзные. А вот здесь вы нужны, это да! Чего это он?

Матвей Макарович немало удивился, увидав Владимира Сергеевича, присевшего рядом с Дмитрием Петровичем за бумаги. За переписанные бумаги! Кое-какие цифры были указаны без учёта скидок для Матвея Макаровича. Там чуть накинуто, здесь чуть наброшено. Нет, оно, конечно, каждый зарабатывает, как умеет и где может. Но это уж сущее чёрт знает что! Учитывая объём работ и использованных материалов, приличная сумма получается. Это ж он и сам такое мог проделать, если б чести не имел! Нет, он и так-то не в обиде, хорошо заработал, но – вот именно! – заработал! А здесь кажется… Нет, не может быть! Только не Кравченко!

– Интересные дела! – пробормотал Матвей Макарович. – Графин-то каждый дурак разъяснить может. А здесь без поллитры никак! И поллитру мне сейчас – никак!

– Вера Игнатьевна попросила к утру привести всё в полный и ясный финальный порядок.

Концевич подвинул бумаги Кравченко. Тот довольно продолжительное время внимательно просматривал. Был холоден. Не комментировал. Возможно, он тоже ни шиша не понимал! Есть такие люди. Посмотрит цифру – через минуту не помнит. Не все такие, как Матвей Макарович. Таких, как он, в принципе очень мало, чтобы каждый погонный аршин того и каждый кубический вершок сего помнить, а равно сколько пядей с кувырком проводов да получетвериков цемента. Но финальная сумма должна была бы запомниться Владимиру Сергеевичу. Хоть приблизительно! Нешто он совсем разницы не видит?!

– Надо же! Нет, понятно, по дороге ко всем ладошкам липнет, но тут этот ваш щедро заскирдовал по амбарам, а не так, чтобы соломинка к сапогу приклеилась. Мне-то оно, может, и всё равно. Я своё получил. Но это, господа… – Матвей Макарович покачал головой.

Помедлив, Владимир Сергеевич обмакнул перо в чернильницу, ещё раз посмотрел на финальную страницу, примерился, собрался поставить подпись…

В дверях появился городовой:

– Доброй ночи, господа!

Владимир Сергеевич отложил перо и поднялся навстречу:

– Здравствуйте, Василий Петрович. Прошу простить за беспокойство.

– Такая наша служба! И ваша и наша! – врач и полицейский пожали друг другу руки. – Не на помойке и не задушенным – уже хорошо, уже маленькая ночная радость!

– Идёмте, Василий Петрович.

Кравченко с городовым вышли из кабинета, оставив Концевича в одиночестве.

– Телится, как благородный, – пробормотал Концевич. Не зло, скорее холодно. В этой холодильной дуэли с Кравченко они были равными соперниками.