Текст книги "Акушер-ХА! Байки"

Полонез Огинского

Знаете такой?

Называется «Прощание с Родиной». Написал его польский композитор Огинский. Там-тарарам-там-там-тарарам… Та-та-та-тА! Та-дидада… Парам-парам-парам-пара-ра-ра… Та-ди-да-да-да-ба-да-бадабада-бадам-тА!..

Вот только пару тактов доктор, рассказавший мне эту историю, и помнил.

Доктор «Скорой помощи».

Работа у них в неотложке – не приведи господи! Самоотверженная, тяжкая, на грани служения. В чём-то врачи «Скорой» сродни апостолам, с той только разницей, что почёт к ним отчего-то меньший. Не только лекари они, а ещё и психологи, переговорщики, специалисты по разрешению конфликтов, грузчики… Чёрт его знает, куда на сей раз занесёт – в бытовуху или в криминал, на носовое кровотечение в элитную школу или на трепанацию черепа в загаженную подворотню. И чем ещё кроме своих непосредственных обязанностей придётся заниматься – уговорами, фиксацией в пространстве или переноской тяжестей. Ладно, если мебели. «Буфетик, мальчики, не передвинете?.. Ой, что-то он тут не очень хорошо смотрится. Давайте-ка обратно его, в коридор!» Как откажешь одинокой старушке? Всё-таки мужчины.

Но и самых мужчинских мужчин можно достать. Стоит только сильно постараться.

Особенно славящийся этой специализацией – доставанием – контингент: те самые одинокие старушки. Где-то их понять можно. Старость, давление, единственный внук, если и есть, то чёрт знает где, и ему некогда, потому что ему от старушки нужна только жилплощадь. Желательно – поскорее.

Где-то можно понять… Разок-другой.

Но когда в один-единственный день старушка в четвёртый раз вызывает «Скорую»…

– Представляешь? Четвёртый раз вызывает. Чет-вёр-тый! Давление у неё, видите ли! Да у меня самого давление сто сорок на девяносто в неполные сорок. А у неё – в её восемьдесят – сто двадцать на те же восемьдесят. В ушах у неё шумит, видите ли. У меня там гремит давным-давно! – рассказывал как-то мой приятель под рюмку.

Градус в компании для забавной истории был самый подходящий. Все мои были давно известны наизусть, и потому свеженькая байка от поставщиков самых удивительных, кажущихся обывателям неправдоподобными, случаев из жизни пришлась весьма кстати. Да и рассказывать доктор умел, так что все обратились в слух. Дальше перескажу от первого лица.

«Вызывала нас эта старушенция по нескольку раз в неделю. Терпели. Когда на разные смены попадает – ещё ничего, жить можно. Она, в принципе, не вредная. И чаем всегда напоит, если холодно. И пирогом угостит. Что нам, жалко ей то пресловутое давление измерить? Ну, поноет, что скоро помирать. Похнычет на погоду-природу и партию-правительство. В общем, когда бабка в состоянии относительного покоя – ещё ничего. Вроде персональной юродивой нашей подстанции. Но в тот день у неё совсем крыша съехала. Три раза у неё уже были! Первый – она нас встретила в накрахмаленной ночной рубахе. Старуха-то вручную стирает, между прочим. И выглаживает всё, как какая-нибудь горничная из очень прежних времён – на совесть. Дверь открыла и тоном королевы-матери сообщает нам с фельдшером:

– Помру сегодня, мальчики! Вы уж не оставьте меня тут коченеть в одиночестве!

Как могли – успокоили. Послушали-простукали-измерили. Дай бог в её годы! Таблеток дали разноцветных. Уехали.

Через пару часов снова вызывает. А мы только-только с ДТП. Но поехали, куда деваться. Там ещё в её дворах-подъездах запарковаться – целая проблема. Шофёр эту бабку такими матами покрыл, что она вечно жить должна.

Открывает. Уже не в ночнушке – в платье. С брошью на груди. Нет, вы подумайте! Восемьдесят! С брошью на груди! В квартирке бедненько, но надраено до блеска.

– Чувствую, мальчики, совсем помираю. Посидите со мной! Не хочу одна! Хочу за руку живого и тёплого человека держать!

– Не можем мы с вами сидеть, бабуля! Пока мы тут с вами за руки держаться станем, кто-то куда более нуждающийся останется без нашей помощи. Может, как раз сейчас где-то кровотечение желудочно-кишечное. Или женщина рожает. Или у ребёнка температура сорок. А вы, бабушка, отвлекаете нас! Мы с вами сколько по больницам катались? Сколько раз вас госпитализировать отказывались? Вы здоровы, бабуля! Здо-ро-вы! Одиночество – это болезнь не телесная, а душевная! Заведите себе подруг или собаку. Выйдите на скамейку – там ваши сверстницы сидят. Всё дело.

– Дуры они, мои сверстницы! И собаку не могу – я помру, что с ней будет? А вы, мальчики, мне очень нравитесь. Вы умные. И, кроме того, мне очень плохо! – опомнилась бабка. – У меня давление!

Давление у неё. Сто двадцать на восемьдесят.

– Это у вас тонометр неправильный! У меня в глазах двоится. Что это, если не давление?!

Таблетку клофелина бабке под язык дали. Нехорошо, конечно. Но подумали, что пусть поспит, отдохнёт.

Фиг!

Третий раз.

– Ваша! – радостно сообщает наша диспетчер. И ржёт.

– Да не принимай ты от неё вызовы! – взмолились мы с фельдшером.

– Не могу. Не имею права. Вызов поступил.

– Может, уколем ей чего-нибудь такого?.. – мечтательно предложил фельдшер. – Эх, жаль, эвтаназия запрещена.

– Опять в эту жопу ехать? – пробурчал шофёр.

Бабка ждала нас со свежеиспечённым пирогом. Никакой клофелин её не брал. Я рассердился не на шутку. Бабка в ответ на мои гневные выпады попыталась симулировать сердечный приступ. Фельдшер пустил ей по вене глюкозы с аскорбинкой. Глядя на выражение его лица, я радовался, что у нас нет ни синильной кислоты, ни наркотиков.

– Ещё раз сегодня позвоните – пеняйте на себя! – сказал я на прощанье. Был уверен, что на прощанье.

Но бабку в тот день заклинило.

Только вернулись на базу после действительно серьёзного вызова, намантулившись, что те ездовые собаки.

Только выкурили по сигаретке. Только сели потупить в пространство… Потому что именно в такие сутки, как тогда выдались, врачи «Скорой» близки к помешательству. В состояние реактивного психоза можно влететь только так. И тут диспетчер:

– Ваша бабуля вызывает.

– Ну всё! – сказал фельдшер. – Я туда не поеду. Пусть увольняют.

Что сказал шофёр, и вовсе не буду говорить.

А у меня в голове созрел план.

– Едем!!! – заорал я. – Только ко мне домой на минутку заскочим.

Благо жил я недалеко. На минутку, конечно, не вышло. Потому что достать баян с антресолей – дело нешуточное. Я когда-то в музыкальной школе занимался. Бросил, правда, после четвёртого класса. Но инструмент ни выкинуть, ни продать рука не поднималась. Не хухры-мыхры, Вельтмайстер. Да ещё и трофейный. Дед с войны привёз. Меня потому и в музыкальную школу мама отправила, что этот баян был. Музыканта из меня не вышло. Дед покойный, тот безо всяких музыкальных школ и нот такое выкаблучивал на слух – закачаешься. Всё что угодно подбирал – хоть «Лунную сонату». А я весь четвёртый класс долбал полонез Огинского «Прощание с Родиной». Училка сказала матери не мучить ребёнка, и та надо мною сжалилась. Я пошёл на бокс, а баян забросили на антресоль. Тогда ещё родительской квартиры. В общем, так я всю жизнь этот Вельтмайстер трофейный за собою и таскаю. В память о старике.

Уже через полчаса мы стояли под старушкиным подъездом. Фельдшер и шофёр вопреки моим опасениям план одобрили и участвовать согласились с удовольствием. Я только боялся, что режиссёрскую задумку испортят. Зря, как оказалось. Такие актёрские таланты на «Скорой» погибают!

В общем, звоним. Старуха открывает. Что-то там нам начинает нести. Мы все трое молча проходим в комнату. Я с баяном. Фельдшер с шапкой-ушанкой. Шофёр – с деревянными ложками. Старушенция мечется вокруг.

Я сажусь на табурет и начинаю играть этот клятый полонез. Фельдшер швыряет на пол шапку и начинает отплясывать вприсядку. Шофёр стучит на ложках. Доигрываю первые такты и понимаю, что дальше ничего не помню. Но мужественно продолжаю: «Там-тарарам-там-там-тарарам… Та-та-та-тА! Та-дидада… Парам-парам-парам-пара-ра-ра… Та-ди-да-да-да-ба-да-бадабада-бадам-тА!..» Фельдшер вытанцовывает сукина сына камаринского мужика, шофёр стучит на деревянных ложках. Сказать, что старуха недоумевает – ничего не сказать! Минут пятнадцать я играл эти грёбаные первые такты полонеза на баяне, фельдшер плясал, а шофёр стучал. Ни одной улыбки. Суровые лица спасателей, спешащих на помощь! Старуха села в кресло, открыла рот, да так и сидела молча.

По моему сигналу мы прекратили спектакль и удалились. Ни одного смешка, ни единого слова.

В машину сели – нахохотались всласть. Но мы и близко предположить не могли, чем наше выступление закончится!

Не успели вернуться, как бабка уже позвонила на подстанцию. И пожаловалась диспетчеру, что к ней заявилась лучшая, как она прежде считала, бригада. И вела себя необъяснимо. Доктор играл на баяне полонез Огинского. Ужасно коряво и только первые пару тактов. Фельдшер выплясывал на собственной шапке, а какой-то хмурый дядька, надо полагать, шофёр, – стучал на деревянных ложках. Старуха требовала принять меры. То есть применить к нам карательные санкции.

– Вам не почудилось? – аккуратно поинтересовалась наша диспетчер.

– Я что, по-вашему, с ума сошла?! – возмутилась бабуля.

Девушка, честно говоря, именно об этом и подумала в первую очередь. Но решила не делать преждевременных выводов.

– И как они объяснили такое своё… странное поведение? – уточнила она у жалобщицы.

– Никак. Они молчали. Не сказали ни слова. Ни одного. Пришли, сыграли на баяне, поплясали, постучали в ложки и ушли. Всё! Молча! – бушевала в телефоне бабка.

Диспетчер связалась с психиатрической подстанцией.

Бригаду прибывшей специализированной кареты наша старуха уверяла в том, что играющий на баяне полонез Огинского доктор, пляшущий фельдшер и стучащий на ложках дядька были на самом деле. И те, внимательно выслушав, госпитализировали бабулю в гериатрическое отделение психбольницы с диагнозом: «Острый синильный психоз». Потому что галлюцинации, как вы все, надеюсь, помните из цикла психиатрии, являются главным симптомом любого психоза. Ну а возраст пациентки не вызывал сомнения в том, что психоз именно синильный.

– Я психиатричке не сказала, что она вас вызывала, – доверительно понизив голос, сообщила нам диспетчер. – А теперь признавайтесь!

– В чём? – мы хором удивлённо вскинулись.

– В баяне!

– Признаёмся – это чистый боян! Мы к ней просто не поехали. В кулинарии сидели, кофе пили, пирожки ели…

Короче, ушли в глухую несознанку.

Бабку через месяц из дурдома выпустили. Звонит она нынче редко. Видно, когда совсем уж невмоготу от тоски. Нашу бригаду просит не присылать. А остальным с удовольствием рассказывает, как ужасно было в психбольнице и какие там все старикашки тупые и неопрятные. Только с врачами, медсёстрами да санитарами и можно поговорить. Давление у старушки по-прежнему сто двадцать на восемьдесят. И наши рассказывали, что однажды она предложила бездомной немолодой уже собаке из ближайшего скверика поселиться в своей квартире. И та с радостью согласилась…

Я даже как-то скучаю без этой бабки. Съездить к ней, что ли, просто так, с визитом? Как думаете, баян с собой прихватить?

А на подстанции теперь, если кто особо приставучий попадается, ему говорят: «А не хотите ли послушать полонез Огинского?» Прижилось. Всё приживается в умелых-то руках, да?..»

Вот такую историю приятель рассказал. Правда или нет – не знаю. Знаю только, что тревожить врачей «Скорой помощи» без нужды не стоит. Потому что очень и очень многие в них действительно нуждаются, а время и силы любого человека – даже если он врач «Скорой» – конечны.

И старухи со стариками. Это правда. Очень не по-людски, что среди них есть такие, кому и попрощаться-то не с кем, кроме родины. А у родины, увы, не припасено тёплой живой человеческой руки. Так что вы не бросайте хотя бы своих, как собак. И собак тоже не бросайте. Если вы, конечно, тёплый живой человек, а не насекомое. Не знаю, что ещё сказать… Будьте кропотливо добры – может, приживётся.

Прикладная косметология

В те стародавние времена, когда газоны были зеленее, «мажорский» сахар ещё шумел камышом на острове Маврикий, а зубные щётки с моторчиком и чупа-чупсы ускоряли процесс ферментации лишь западной цивилизации, я работала акушером-гинекологом.

Но помимо этого я ещё и диссертацию писала. Вернее – диссертации. Докторскую, для начмеда, и себе – что останется. Да-да, друзья мои. Был в моей жизни этот постыдный эпизод. «Глубокоуважаемый Председатель! Глубокоуважаемые члены специализированного диссертационного совета! Спасибо Иван Иванычу за пятнадцать вопросов. И маме с папой за мир во всём мире!»

Но рассказ мой не о благодарственной речи свежеостепенённого, а о плаценте обыкновенной.

Плацента – это такой, не побоюсь перевода с мёртвых языков, блин. И этот блин выполняет, блин, массу функций.

Тема же моей кандидатской начиналась так: «Клинико-морфологические аспекты…» А дальше длинно, и оно вам не надо. Но как раз для изучения этих самых морфологических аспектов мне и нужны были плаценты. Причём от дам с определённой вирусной инфекцией. Участие в родовспоможении этим самым дамам под радостные фанфары вручили мне ещё до планирования кандидатской. Я представляла собою редкий для современной науки случай, когда диссертация творится на собственноручно наработанном материале, а не чужой материал подгоняется соискателем под кафедральную тему. Я занималась почти всеми беременными, роженицами и родильницами с воображаемой «чёрной меткой», не считая, конечно, случаев с отягощённым финансовым анамнезом – этими занималась лично начмед. Но документацию – протоколы исследования – и тогда вела я.

Меня вызывали в любое время дня и ночи, потому что, когда вращающиеся во рту чупа-чупсы жили только в Штатах, у нас никто не горел желанием помогать этим женщинам. Короткая и простая аббревиатура – ВИЧ – тогда ещё казалась зловещей. Но девушка я была неглупая: ещё листая учебник микробиологии с ятями и фетами, поняла, что бытовой сифилис придумали глубокоуважаемые члены, посещавшие в свободное от академических изысканий время широкодоступные публичные дома.

Договорившись с заведующим кафедрой патологической анатомии о совместной деятельности (читай, кроме докторской начмеду ещё и аспиранту-теоретику кандидатскую), я с присущей мне решительностью приступила к сбору материала. Для этого мне были нужны:

1. Плацента от барышень с определённой инфекцией.

2. Ведро эмалированное.

3. Формалин.

4. Идиотизм.

Последнего было не занимать. Поэтому после каждых подобных родов я занимала санитарную комнату изолятора, где промывала и кромсала нужным образом эти самые блины. После чего, водрузив на культю пуповины бирку с датой и порядковым номером, опускала эти разделанные блины в ведро с раствором формалина и относила в подвал. Формалин я разбавляла на глаз. При опущении нового блина к сотоварищам я сливала прежний раствор и добавляла новый. Скажу вам честно – даже свеженькое всё это пахло, мягко скажем, неприятно. А уж через три недели…

Через три недели я решила везти первую порцию приготовленных блинов на кафедру патологической анатомии. Дело было как раз к Масленице. Там, на патанатомии, блины должны были покромсать тоньше нарезки салями, выдержать в спиртах восходящей к сомнительной плотности, залить парафином и ещё раз настрогать. Далее – предметные стёкла, микроскоп, электронный микроскоп… Впрочем, к чему нам скучные методики? К тому же много позже я поняла, что такие ответственные умницы (или дуры? Не знаю, что вернее) – истинный раритет. К примеру, в диссертации одного славного парня – великолепного проктолога – под видом прямой кишки при специфическом проктите гордо реяла фотка скана среднего уха из атласа гистологии Елисеева.

Романтического флёра моей исследовательской деятельности добавляло и то обстоятельство, что ко мне чрезвычайно тепло относился заведующий кафедрой патологической анатомии. Каждый мой приезд сопровождался чаепитием и разговорами об импрессионистах. «Ах, душа моя, я безумно, ну, просто космически занят. Поэтому, пожалуйста, да-да, никогда не опаздывай, я тебя прошу!» Когда меня просят – я не опаздываю. Я не опаздываю, даже когда не просят. Поэтому профессора я ждала обычно подолгу. А дождавшись, пару часов вела околонаучные беседы о нелёгкой судьбе посвятивших себя поиску глубины цвета седьмого мазка кисточкой № 6.

И вот, с содроганием предвидя очередной диспут о семнадцатом способе мировосприятия, я настолько плотно перемотала эмалированное ведро скотчем, что оно изменило форму и стало похожим на чемодан, летящий чартерным рейсом в Уганду. Погрузила его в багажник своей видавшей и не такие виды «Мазды», быстренько переоделась и поехала.

Тут надо заметить, что гибэдэдэшники и прочие уполномоченные товарищи останавливают меня крайне редко. Езжу обычно трезвая, пристёгнутая, в указанном скоростном режиме. Даже если и навстречу по улице с односторонним движением – так не понту ради, а по службе.

И вдруг – нате, пожалуйста! А у меня же встреча, и я уже выучила биографии всех импрессионистов. Ну, и ведро…

Козырнул. Что-то там невнятно пробормотал на манер: «Бырым-бырым-бырым! Стрший инспр Брым! Предъявите документы!»

Документы я всегда с собой ношу. Все. У меня три гражданства в анамнезе, замужества-разводы, взлёты и падения. И на всё своя бумажка имеется. Поэтому, если что, я сразу – «ннА! – есть у меня такой документ!»

Предъявила. Сижу себе, не рыпаюсь. Улыбаюсь. А он мне:

– Выйдите, пожалуйста, из машины!

Опаньки, что ещё за чёрт?

– Глубокоуважаемый Бырым, понимаете, я опаздываю!

– Все опаздывают, – философски так отвечает мне старший инспектор. – Выйдите, пожалуйста, из машины.

Я понимаю, что Бырыма на голых импрессионистов не взять. Выхожу.

– Откройте капот.

Наклоняюсь, дёргаю чего надо – вуаля, – вот вам, Бырым, мой капот. Что он там хотел увидеть? Номер двигателя? Уровень масла? Клеммы на аккумуляторе? А ситуация между тем весьма комичная. Стоит весь такой по форме и даже при кобуре, и я – вся такая фильдеперсовая в кожаном брючном костюме, надетом ради форсу перед престарелым патанатомом, да ещё и с полной головой импрессионистов. И оба тупо пялимся в подкапотное пространство. Меня стало пробивать на «хи-хи». Человек я чувства юмора лишённый – могу в доме повешенного о верёвке пошутить, – возьми да ляпни Бырыму:

– Думаете, номер двигателя перебит?

Глянул он на меня серьёзно так, ротик куриной попкой сделал и говорит:

– Откройте багажник!

– Не надо, – говорю, – у меня там расчленёнка. И атлас импрессионистов с дарственной надписью: «Любимому патологоанатому от преданной ученицы на вечную память!» – и хихикаю, как будто невесть как сострила.

А Бырым рассвирепел и как рявкнет:

– Откройте багажник!

– Хорошо-хорошо! Только вы не нервничайте, потому что у меня в аптечке только эластичный бинт, жгут и стакан. А валидола и респиратора нет. Так что дышите ритмичнее, но поверхностнее – я открываю.

И открыла.

Бырым носиком повёл, вздрогнул и, тыча дрожащим пальчиком в багажник, произнёс:

– Что это?!

– Ведро, – говорю, – эмалированное. Инвентарный номер тритыщичетырестаписятсемь. Собственность обсервационного отделения родильного дома.

– А что в ведре?

– Убиенные младенцы! – сделала я страшные глаза и улыбнулась. Но поглядев на него, срочно исправилась: – Материал для исследования!

После этой фразы он долго думал. Минут пять. Аж фуражку на затылок задвинул. Ну, их же учили понемногу «чему-нибудь и как-нибудь». Вот он и вспоминал, чему и как. Вспомнил и выдаёт:

– Для перевоза биологических материалов должны быть оформлены соответствующие документы.

– Милый Бырым, вот вам удостоверение врача такой красивой большой белой больницы, вот разрешение на въезд в неё же на автотранспортном средстве госномер такой-то – смотрите.

«Ага, съел?! – думаю. – Моя взяла!»

Бырым опять включил перезагрузку системы.

– А бумаги? – наконец законнектился с реальностью Бырым.

– Ну, какие же ещё бумаги?! Вот у меня и загранпаспорт есть! Видите, там виза штатовская подвида J1, то есть – допуск на секретные объекты, работающие с биологическим оружием… – «Йо-о-о-о!..» – сказал мне мой внутренний голос, но было поздно. Бырым стал багровым.

– Открывай ведро! – захрипел старший инспектор, перейдя на «ты». Потому что, видимо, подумал, что я шпионка, а враги Родины – они наши друзья и с ними завсегда надо на «ты».

– Дорогой Бырым, я бы открыла, но боюсь, это не доставит вам удовольствия, кроме того, меня уже ждёт один старый перец с импрессионистами. А импрессионисты, батенька, это что-то на манер схемы массового ДТП, уж вы-то должны меня понять…

– Ведро!!! – резко задохнулся инспектор, и чую, что апоплексия уже не за горами дремучими.

– Ну, хорошо, милый. Ждите! – а сама к правой двери машины подалась, открыла и в бардачок…

Бырым как заорёт: «Стоять!»

– Господи! Что ж ты орёшь! – чуть не уписавшись с перепугу, я тоже перешла на «ты».

А он по кобуре ручонками шарит, как будто я не знаю, что не бывает там у них никакого табельного оружия, кроме как «по сиренам». Кто ж знал, что сегодня как раз она. Так что пистолет он достал. Я ему вальяжно, по-голливудски, маскируя ужас:

– Ты что, с глузду съехал, Бырым?!

– А зачем ты в бардачок полезла? – по-бабьи визгливо и обиженно пропищал старший инспектор.

– Перчатки взять. Смотри, – отклоняюсь и показываю: – Видишь, белый пакет? Читай, чего на нём написано: «Перчатки хирургические. Сайз седьмой». Хотя ещё и восьмой есть. Хочешь – надевай. Меня, честно говоря, не греет перспектива это ведро открывать. Потому что, парень, там плаценты. А они три недели в формалине. Воняют сильно, Христом Богом клянусь.

Бырым уже отошёл слегка. Кроме того, совместный стресс – он сближает. Поэтому старший инспектор отёр пот со лба и спросил уже простым человеческим голосом:

– А на фига они тебе?

Ну, думаю, приехали. Объяснять простому русскому парню о тонкой связи между наукой, родовспоможением, спиртами восходящей плотности, импрессионистами и ВАКом не было ни малейшего желания.

Вздохнув, я достала пачку сигарет, угостила Бырыма и говорю ему:

– Тебе одному, как на духу. Только между нами и ни-ни никому! Вот ты телевизор смотришь? Ага. Рекламу видал? Ну, там «Плацент-формула – и кожа разгладится, и волосы вырастут, и всё станет длиннее!» Вот! А я ж в роддоме работаю. Ну, подумай, зачем мне платить бешеные бабки, когда всё это у меня под боком в невероятных количествах! Вот ты бы мне сколько лет дал?

– Пятнадцать!

– Да нет! Я о возрасте!

– Ну, больше двадцатки бы не дал.

– Вот видишь, а на самом деле… На самом деле – это всё плаценты! Я их дома через мясорубку и на морду! Офигительный результат! Согласен?

– Счастливого пути! – козырнул Бырым, поперхнувшись сигареткой, и быстро зашагал в сторону перекрёстка.

– Старший инспектор, может, пригласите меня на кофе с импрессионистами?! – крикнула я вдогонку.

Бырым лишь ускорил шаг.