Текст книги "Община Св. Георгия. Роман сериал. Третий сезон"
Автор книги: Татьяна Соломатина
Жанр: Исторические любовные романы, Любовные романы
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Татьяна Соломатина
Община Св. Георгия. Роман сериал. Третий сезон
Не все действующие лица выдуманы, зато уж все события реальны. Это не исторический труд, не публицистика, а роман. Но несмотря на ряд художественных допущений, всё изложено в строгом соответствии с исторической правдой и литературным жанром реализма.
Глава I
Как и в канун каждого нового года, сейчас – на излёте 1911-го, – девятиэтажное здание на Геральд-сквер более обыкновенного манило глубокими освещёнными витринами, украшенными к Рождеству так, что хотелось в них поселиться, превратившись в сказочных принцесс.
– Пойдём! – Стейси потянула Стефани за руку:
Какая девица, оказавшись в Нью-Йорке в надежде сбежать от жизненной неустроенности, не мечтала работать в универсальном магазине «Мэйси»?! Того самого мистера Мэйси, что первым в США стал нанимать девушек. Именно в его магазине барышня впервые дослужилась до управляющей. Более полувека прошло с «марша пустых кастрюль», прошедшего в Нью-Йорке восьмого марта 1857 года, а положение женщин мало изменилось.
Видимо, нельзя изменить положение сразу всех женщин. Впрочем, как и всех людей. Можно изменить своё положение, не более того. Не так уж и мало.
Стейси читала газеты, и знала, что в прошлом году в Копенгагене прошёл женский форум, где выступила некая Клара Цеткин. Дикую чушь, признаться, несла в массы эта Клара. Где особой дичью посреди прочего прозвучало предложение учредить международный женский день. Именно восьмого марта. В Нью-Йорке старожилы поговаривали, что «марш пустых кастрюль» восьмого марта провели вовсе не работницы текстильных фабрик, а проститутки. Они прошлись по Манхэттену, требуя выплатить зарплату матросам, которые не в состоянии были рассчитаться даже за грошовую любовь. Что ж, тогда лозунгом восьмого марта вполне логично звучало бы: «Не пропивай всё жалованье! Оставь немного шлюхам!» А сам знаменательный день стоило бы поименовать международным днём твёрдых тарифов на женские ласки.
Так это или не так, Стейси понятия не имела. И, честно сказать, её это нисколько не интересовало. Она не собиралась примыкать к движениям, сражаться за права, равно никогда не стала бы торговать телом или бегать по улицам, колотя в кастрюлю. По справедливости сказать подобное больше походит на безумие, нежели на борьбу за справедливость. Ничего же толком так и не изменилось более чем за полвека? Вот, разве в шикарном универсальном магазине «Мэйси» женщина дослужилась до управляющей. Стейси небезосновательно полагала, что эта женщина не носилась по улицам, колотя в кастрюлю, и не призывала, как престарелая сумасшедшая Цеткин, создать профсоюз проституток. Профессиональный союз! Проституток! Брр! Словно они что-то создают. Тоже мне, промышленницы!
Стейси передёрнула плечиками. Даже думать о проститутках было гадко. Наверное, если бы какой-нибудь дурацкий опрос – американцы обожают дурацкие опросы безо всякой нужды и безо всякой логики, – предложил бы выбрать ей самое гадкое на свете среди вариантов: 1) таракан; 2) канализация; 3) гадюка; 4) плесень; 5) яд; 6) проститутка; 7) война – Стейси без раздумий и сомнений обвела бы проститутку. И подчеркнула бы для верности.
Американцы, будучи по сути очень практичными, обожали всякие бессмысленные глупости вроде бесконечных опросов. Как будто собирали сведения о самых странных свойствах людей, надеясь, что и эти странные свойства пригодятся для дела. Точнее: для бизнеса. Здесь люди совершенно не стеснялись поверять разнообразным опросам такое, чего и родной матушке за чаем не скажешь.
Хотя бывают такие родные матушки, что ох!
Стейси рассмеялась.
– Ты чего? – испуганно прошептала Стефани.
– Да так. Вспомнилось. Про душевность матушек. Шевелись! Что ты как Парашка в барских хоромах! Магазин как магазин! На Невском и почище видали!
Несмотря на скромный наряд и более чем скромное положение, Стейси удивительным образом чувствовала себя как рыба в воде среди парада эскалаторов, лифтов, вопиюще роскошных интерьеров и аристократически приглушённых манер. Бо́и, нахально подмигивающие Стефани, при виде Стейси вытягивались в струнку, сливались с дубовыми панелями, принимая безупречно-безликий вид, словно перед ними не девушка из простых, а аристократка с Нижнего Манхэттена, из праздного любопытства решившая осчастливить своим явлением универмаг для дельцов разной руки. На каждом из девяти этажей Стейси находила, что примерить, и делала это так, словно от рождения привыкла к коленопреклонённому приказчику, стягивающему её поношенный башмак и примеряющий новый, вопиюще-роскошный, на высоком каблуке, и до того залитый лаком, что походил на хрустальную туфельку Золушки. Перемерив весь ассортимент, ничего, разумеется, не купив и поблагодарив скупым кивком, Стейси, не испытывая ни малейшего смущения, отправлялась в отдел готового платья, где всё повторялось. После, совершенно беззаботно, в полной уверенности в законности притязаний, требовала в отделах косметики пробные образцы духов – и ей с улыбкой их предоставляли.
Стефани испытывала чудовищную неловкость.
– Они всё равно зажиливают! – вырывая подругу из персонального ада неуверенности в себе, прокомментировала Стейси. – И мы так делать будем! Тебя к помадам и пудрам пристроим. А я в департаменте женской одежды обоснуюсь.
– Так нас сюда и взяли! – прикрыв испуг, беззлобно огрызнулась Стефани. – Тебя, конечно, может, ещё и примут…
– Конечно! А тебя почему нет? Английский ты более-менее терпимо знаешь.
– Не так, как ты. Я сперва подумала, что ты здесь родилась. И в обхождение я так не умею.
– О чём ты?! Это Америка! Тут одно обхождение для всех: улыбайся и втюхивай!
До́лжно оговориться, что девушки познакомились только сегодня и ничего друг о друге не знали. Стейси и Стефани жили в соседних домах краснокирпичного Вест-Сайда, известного дешёвенькими меблированными комнатами. Стейси трудилась секретаршей у руководителя строительной конторы, которая, как выяснилось, ничего не строила, и в лице того самого руководителя просто растворилась в многолюдье города, оставив Стейси без жалованья за последние две недели. Стефани работала гладильщицей в прачечной, её уволили за излишне щепетильное отношение к делу, что частенько приводило к задержкам исполнения заказов. Невдолге обеих – по несчастному совпадению в один день, – выселили из меблирашек. Они оказались на улице. Но по счастливому совпадению – на одной и той же улице!
Стефани не курила уже неделю. Так что сразу приметила девушку, сидевшую на потёртом чемоданчике с папироской, и не удержавшись, подошла и застенчиво пробормотала:
– Have you got smoke?[1]1
Не найдётся закурить? (англ.)
[Закрыть]
Стейси мельком глянула на Стефани, на чемоданчик-близнец в её руке, и скрыв озорную улыбку, протянула девушке изрядно потёртый серебряный портсигар с гербом Российской империи – вещицу не столь дорогую, сколь памятную, – приветливо ответив по-русски:
– Кури!
Взяв папиросу, Стефани смутилась, в благодарности не зная как поступить.
– Я – Настя! – представилась обладательница портсигара. – Присаживайся.
– Стеша! – выдохнула незнакомка с облегчением. Поставила свой чемоданчик рядом, присела и, прикурив, глубоко затянулась.
Помолчали, медленно выпуская дым, прикрыв глаза.
– Пойдём наниматься в «Мэйси»! – внезапно предложила Настя. – Ты когда-нибудь что-нибудь продавала?
– Был опыт, – туманно ответила Стеша, явно не имея намерения вдаваться в подробности.
– А у меня – нет, – вздохнула Настя. – Но это ничего! Мы красивые, молодые. Тебе сколько?
– Двадцать пять.
– И мне двадцать пять!
– Так сразу в «Мэйси» и пойдём? – с сомнением спросила Стеша. – Может, куда попроще для начала?
– Нет! – решительно отрезала Настя. – Нам по четверть века! У нас нет времени на «для начала»! И на «попроще» тоже нет! К тому же, куда проще? В прачечную?! Вот ещё тоже начало!
– В прачечных неплохо платят, – покраснела Стеша.
– Может и так, – не обращая внимания на Стешин конфуз, не отступала Настя. – Но я не умею ни стирать, ни гладить, ни штопать!
– Как же ты живёшь?!
– Как все нормальные люди, – пожала плечами Настя. – Сдаю в прачечную!
Девушки рассмеялись.
– Я же тебя не в «Лорд энд Тейлор» волоку! Подумаешь, «Мэйси»! Сегодня же наймёмся, возьмём аванс, снимем комнатку на двоих. А если ты стирать, гладить и штопать умеешь – вовсе шик! В смысле: экономия!
Стеша улыбнулась. Настя понравилась ей. Она чувствовала в ней то, чего так не доставало ей самой в этой круговерти на чужбине: уверенности в себе и немедленной готовности действовать.
– Вставай! – Настя поднялась. – Холодно чертовски! – она поёжилась. – Точь-в-точь Петербург!
В «Мэйси» их приняли.
Стейси совершенно очаровала управляющего внешностью, манерами и безупречным английским. Он с первой минуты решил, что эта высокая тонкая невероятно красивая платиновая блондинка – находка для отдела косметики. Каждая женщина, глядя на неё, будет исподволь полагаться на мысль, что таковая красота – результат использования товаров департамента. Стефани же, смущённая непривычным шумом и блеском обстановки и не обладающая независимым шармом новой подруги, хоть и будучи весьма хороша собой, не вызвала у управляющего немедленного желания рассмотреть её кандидатуру. Однако Стейси, упредив вынесение вердикта, без обиняков заявила ему: «Stephanie friend of mine. We're Russian. No man left behind, okay?»[2]2
Стефани мой друг. Мы русские. Мы своих не бросаем, понятно? (англ.)
[Закрыть] После такового ультиматума Стефани наняли в гардеробщицы. Великое дело – уволить одну гардеробщицу и нанять другую. Находка в лице Стейси стоила небольших кадровых подвижек. По той же причине Стейси выдали аванс. В виде исключения из правил.
Девушки сняли дешёвую меблирашку на двоих и устроили королевский пир: четыре бараньи котлетки, салат, два апельсина и бутылка белого вина.
– Ты давно в Америке? – спросила Настя.
– Без малого семь лет.
– Я – шесть! Рассказывай, как ты здесь оказалась?
– А ты?
– Я первая спросила!
– Вы, барышня, вряд ли захотите знать мою историю.
– Какая я тебе, к дьяволу, барышня! Была, да вся вышла! – усмехнулась Настя.
– Породу и воспитание никакой Америкой не скрыть. Что ж я, не вижу?
– Ты, давай, не выкай мне тут! – Настя разлила вино по дешёвым стаканам, которые предварительно тщательно протёрла. – Рассказывай! Вряд ли я услышу что-то страшнее моей собственной истории.
– Так ведь, наверное, каждому кажется? – усмехнулась Стеша.
Девушки чокнулись, отпили вина. Стеша закурила. Долго смотрела в окно на кирпичную стену соседнего дома, казавшуюся в ночи чёрной.
– Как в темнице, ей богу! – она наконец обернулась: – Ну, слушай Анастасия… как по батюшке?
– Нет здесь отчеств! – отрезала Настя.
– Ни отчеств, ни Отечества. Ну, слушай, Анастасия без отчества, с кем ты, благородная барышня, вино пьёшь.
Стеша неспешно повела свой чудовищно-нехитрый рассказ.
Несмотря на позднее время на улице слышались крики детишек, перекрывающие шум-гам бедного района, который, как и район богатый – никогда не спит. Только разного рода бессонница беспокоит жителей этих таких близких и таких бесконечно далёких друг другу миров. Если бы здешние детишки не болтали на другом языке, они бы нисколько не отличались от тех, к каким привыкла Стеша: одетым в обноски, тощим, чумазым, рахитичным, с плохими зубами. Настя привыкла совсем к другим детям. Но она забыла детство, хотя ей было всего двадцать пять. Точнее, постаралась забыть. А детей вычеркнула из жизни – и потому не замечала их. Точнее, старалась не замечать. В любом случае, она привыкла к той жизни, что была у неё сейчас. «Наш Филипп ко всему привык» – говаривала давным-давно в прошлой жизни старая добрая нянюшка.
У Стеши и этих маленьких американских оборванцев в нянюшках значилась улица. Стеша вряд ли была виновата в своих бедах. В отличие от Насти. Но шесть лет для Насти прошли не зря. Она перестала винить отца и мать в том, что с нею случилось. У Стеши не было шанса избежать. А Настя во всём виновата сама. Слишком вольно, слишком хорошо жилось.
Видимо, жизнь нищая и жизнь роскошная в чём-то сродни друг другу. Одинаково развращают. Но в нищете у человека порой нет выбора. А в роскоши частенько не находится человека. В нищете нет правил. Но и в роскоши правил нет. В нищете не смеешь возразить никому. В роскоши – не решаешься возразить себе. Стеша не имела возможности поступить правильно. Настя же в прошлой жизни всего лишь хотела поступить неправильно. Можно сколько угодно говорить о том, что она была слишком молода, но от этого её собственный выбор не становится менее её собственным.
Настя чутко и внимательно слушала историю Стеши. Слова новообретённой подруги о пережитом и собственные мысли смешивались, вновь проявляя глубоко запрятанные воспоминания и чувства. И не отпускали, как не отпускала взгляда глухая чёрная стена напротив за окном.
Глава II
Александр Николаевич вышел из операционной родильного блока. Снял окровавленный хирургический халат, бросил в таз. Следом отправил фартук. За дверьми мычала родильница. Тряхнул головой: справятся без него.
Глава клиники «Община Св. Георгия» доктор медицины Александр Николаевич Белозерский спешил на очередное заседание междуведомственной комиссии по пересмотру врачебно-санитарного законодательства. Его Императорскому Величеству благоугодно было на особом журнале Совета Министров собственноручно начертать: «Согласен. Дело это вести ускоренным ходом», и обязать к концу весны наступающего года закончить составление проекта преобразования центрального и местных органов управления врачебно-санитарным делом в Российской империи.
Александр Николаевич уже пять лет возглавлял клинику «Община Св. Георгия». Несмотря на молодость, он показал себя не только великолепным врачом, но и – кто бы мог вообразить! – прирождённым руководителем. Ничто в эти годы не занимало его настолько полно, как медицина. Именно при нём клиника в полной мере реализовалась как больница Скорой помощи, одна из лучших. Так что в междуведомственную комиссию Белозерского пригласили вполне заслуженно. Призвал его лично председатель Медицинского Совета, почётный лейб-хирург, академик Рейн. Ещё не так давно это обстоятельство заставило бы Александра Николаевича раздуться и воспарить как воздушный шар, заполненный водородом. Но взрывоопасная гордыня покинула доктора Белозерского. Принимая участие в работе комиссии, сейчас он лишь сетовал: как же это отвлекает от клиники!
К тридцати одному году младший Белозерский заметно возмужал. Как принято говорить: заматерел. Стан его, не утративший стройности, был лёгок в движении. Повзрослевшая печаль добавила теней значимости.
Никак сейчас он не мог направить мысли свои на проект преобразования центрального и местных органов управления врачебно-санитарным делом в Империи. Хотя попривык к языку бюрократии, и даже находил в нём некоторую необходимость. Его по-юношески забавляло, когда Георгий Ермолаевич Рейн, заведующий кафедрой акушерства и женских болезней Военно-медицинской академии, со свойственной ему тяжеловесной ораторской повадкой произносил: «Важно иметь в строе государственного управления соответствующий орган, облечённый сильной властью орган! Орган действующий, ибо только при наличии отменно функционирующего органа возможно рассчитывать на достижение успешных результатов!» После чего торжествующе оглядывал членов междуведомственной комиссии. И доктору медицины Александру Николаевичу Белозерскому казалось, что академик Георгий Ермолаевич Рейн скажет (как прежде говаривал на лекциях): «Господин студент! Что вас так рассмешило? Функционирующий орган? Ну-ну! Шутил Мартын, да и свалился под тын!»
Рейн любил русские пословицы и поговорки, и ходили слухи, состоял в Киевском клубе русских националистов. Организация крайне правая, почитавшаяся не особо приличной среди людей интеллигентных. Георгий Ермолаевич всей жизнью являл пример честного служения Отечеству, так что никто его чрезмерным славянофильством не корил. Равно и отчеством Ермолаевич, хотя папашу лейб-медика, природного немчина, звали Герман. Герман Рейн тоже был врачом, но сын значительно превзошёл отца. Это ли не счастье любого родителя?
Но Саша давно не был студентом. И Георгий Ермолаевич относился к нему со всем профессиональным уважением, как к коллеге, иначе бы не привлёк к участию в комиссии.
В текущий момент Александра Николаевича волновало отнюдь не наиважнейшее дело достижения успешных результатов в борьбе с возникающими в разных частях Империи повальными болезнями, а также существенное улучшение санитарного состояния государства, равно уменьшение непомерно высокой смертности в России. Всё заседание он думал о мещанке С.-Петербургской губернии, Елене Коперской, православной, двадцати пяти лет от роду, незамужней, первородящей. Именно ей он произвёл операцию симфизиотомии перед тем, как отправиться на заседание.
На сегодняшнем заседании окончательно порешили учредить орган, о необходимости которого громогласным рефреном гудит Георгий Ермолаевич. Особый орган Главного управления государственного здравоохранения, с включением в главный орган целой сети органов местных установлений: окружных, губернских и уездных. Чтобы каждый орган в сети органов являлся бы на местах непосредственным ближайшим исполнителем возложенных на центральный орган ответственных задач. Решили показать Совету Министров этот орган. Чтобы Совет Министров принял орган на вид.
У Саши Белозерского непроизвольно надулись щёки. Если Георгий Ермолаевич ещё хоть раз произнесёт слово «орган»!..
– Проведение связанных с реформой мероприятий могло бы быть возложено на существующие при Министерстве внутренних дел специальные медицинские органы, с соответственным усилением таковых органов! – Рейн громогласно завершил речь и грозно оглядел собрание.
Сашин сосед, терапевтический старичок-академик, громко чихнул. Был объявлен перерыв. Александр Николаевич трусливо сбежал с заседания междуведомственной комиссии, полагая, что в клинике его присутствие важнее, нежели здесь. А очередную промежуточную резолюцию, как член соответствующего органа, он в следующий раз подпишет!
Нет, конечно же он оставался ещё мальчишкой, всё ещё мог смеяться. Но тогда и терапевтический старичок оставался мальчишкой! Иначе зачем он чихнул?! И все остальные, чрезмерно хмурившие брови, внимая «Слову об Органе» в исполнении Георгия Ермолаевича.
Все они были и серьёзными мужами, и мальчишками. Все! Не исключая академика, действительного тайного советника, председателя Медицинского совета Министерства внутренних дел Российской империи, доктора военной медицины Георгия Ермолаевича Рейна.
Но как и Рейн, Белозерский был прежде всего акушером-гинекологом.
Операцию симфизиотомии Александра Николаевича обучал делать сам Дмитрий Оскарович Отт, лейб-акушер дома Романовых. За технику свою Александр Николаевич нисколько не волновался. Его тревожила пациентка. Он так и не смог избавиться от личного чувства к каждой страдалице.
Эту привезла мамаша. Всё рассказывала, рассказывала, остановиться не могла. Потому что дочь её – Елена Коперская, православная, двадцати пяти лет от роду, незамужняя, первородящая, – была глухонемой. Крохотного росту – всего 142 см. И глухонемой. Родилась-то здоровой («страдала рахитом» – отмечал мозг врача, осматривая роженицу под разговор матери), в два года уж болтала без умолку, слышала хорошо. Ленива разве была, ходить, вот, начала только в три годика («сильнейший рахит»). А в четыре-то – тиф, сильный такой, думали: помрёт. Выжила. Однако ходить перестала, давай снова ползать. Слышать перестала. Перестала говорить. Пошла уж потом, в пять. Однако, вот такая уже. В десять лет отдали в Институт глухонемых, благослови Господь того, кто заведение организовал. Там уж её выучили читать и писать. В шестнадцать лет вышла из института-то. Девушкой стала поздно, к восемнадцати, да всё нерегулярно было-то. Уж никто ею не интересовался, а живём-то под одной крышей, так крови не было, как не заметить. Да и было-то нерегулярно, так и не беспокоились. А как живот стал расти – чего уж и беспокоиться, господин доктор. Дочь всё же. У нас и собаку щенную никто из дому не выгонит, куда уж родную кровь. Мучается, доктор, вы уж помогите.
Излиха словообильная маменька-мещанка умолкла, села в уголок приёмного покоя, приложила к глазам аккуратно сложенный платочек. Видно было: и дочь жалеет, и ребёночка, внука или внучку, искренне хочет.
– Давно отёки появились?
– Недавно, господин доктор! – мать пружиной взвилась и в мгновение оказалась около кушетки. – Так-то всё хорошо было, а вот с неделю как пухнет, словно перина, и скрючит иногда.
– Как скрючит?
– Ноги, доктор, случается, ей свернёт и дёргает. Так я булавкой кольну легонько – и отпускает.
Судороги клиническую картину не украшали.
Роженица была хоть и крайне маленького роста, но сытая: подкожный жирный слой умеренного развития. Кожа и видимые слизистые бледные. Мышечная система развита хорошо. Костная система во многих местах представляла явные следы рахитических изменений. (Ох, в большом долгу тот орган, что отвечает за профилактическое неустройство, за элементарную неграмотность даже более-менее обеспеченных слоёв населения. Детского рахита так легко избежать даже в мрачном Петербурге!) Таз крохотной православной мещаночки был ожидаемо значительно меньше нормы. А у левого крестцово-подвздошного сочленения имелся и экзостоз. Это уж непременно при таком сильном рахите. И на крестце были характерные изменения. Словом, таз по характеру своего устройства представлялся не только общесуженным, но и заметно рахитическим.
Родовая деятельность была в самом начале. Белка в моче едва следы, несмотря на отёки. Александр Николаевич решил выждать. Собственно, ничего другого для акушерства в большинстве случаев и решать не стоит.
Маленькая Елена успокоилась, пришла в весёлое настроение и хорошо отдыхала во время продолжительных пауз между схватками. Общалась с матушкой. Видно было, как они любят друг друга. От этого на душе у Александра Николаевича становилось хорошо. Глядя, как мать держит дочь за крохотную ладошку, он мечтал поскорее увидеться с Полиной. Чтобы так же ласково и ободряюще подержать её руку с изящными длинными тонкими пальцами, выслушать её парадоксальные суждения обо всём без разбору, глядя на её безупречно-красивую мордашку, в которой сейчас было куда больше ребяческого, нежели шесть лет назад, когда они свели знакомство при весьма трагических обстоятельствах.
Он тряхнул головой, сейчас не до милой Полины, хотя она и прелестнейшее дитя.
Головка плода стояла над входом в таз. Лишь на вторые сутки пребывания роженицы Коперской в родильном отделении клиники «Община Св. Георгия» началось заметное усиление родовой деятельности. Об этом доложила акушерка Леокадия Филипповна.
Это была обстоятельная старая акушерка, персонаж почти анекдотический, со всем набором присказок и словечек. Матрёна Ивановна отыскала Леокадию Филипповну и нарадоваться на неё не могла. Нагрузка увеличилась, соответственно разросся штат. На Леокадию Филипповну можно было положиться. Сама Матрёна Ивановна была главной сестрой милосердия. Она не оставила пост, несмотря на славного пятилетнего сынишку, которого родила, грех сказать, прямо в руки «этого оболтуса» Александра Николаевича Белозерского. Потому что никому другому не доверяла. Несмотря на солидный возраст, родила без осложнений и без страданий, поскольку, видимо, столько их перенесла, что к рождению новой жизни отнеслась деловито, профессионально. Георгий явно страдал больше супруги. Обожал позднего единственного сынишку безмерно! Баловал через край, что Матрёна хоть и не одобряла, но чему втихаря умилялась. Сына назвали Петром. В честь ротного Георгия. Так что жил-был теперь на свете Пётр Георгиевич Буланов, отличный мальчишка. Рождённый женщиной, прежде разуверившейся в любви. От мужчины, прежде разуверившегося в жизни. Крёстным отцом стал, конечно же, Иван Ильич. А вот крёстную мать пришлось поискать. Двух давних подруг, верных товарищей, не было в России. Ни Веры. Ни Ларисы. Дуры, чтоб им!
Вот тогда Леокадия Филипповна и нашлась. И как акушерка. И как отличная крёстная мать мальчишке. Сперва как акушерка, конечно же. Матрёна Ивановна была слишком ответственной, чтобы не расширить штат заранее, ожидая всякого от своей поздней беременности и тем более родов. Принимая у Белозерского торжествующе орущего крепыша Петра, Леокадия Филипповна припечатала:
– Орех, а не ребёнок!
В тот момент Матрёна и решила, что пригласит её в крёстные матери. А от креста на Руси, как известно, не отказываются.
Головка плода упорствовала над входом в малый таз. Крохотный, искорёженный рахитом таз глухонемой малышки, мещанки, православной, двадцати пяти лет, Елены Коперской. Могущей в детстве избежать и рахита, и тифа, кабы лет сто, лучше двести, назад продвинулись в Российской империи дальше того, что «Совет признал наиболее правильным остановиться прежде всего на изъяснённом общем вопросе и затем, в зависимости от принятого по оному заключения, подвергнуть рассмотрению по существу представленный Председателем междуведомственной комиссии проект переустройства врачебно-санитарной части Империи».
Белозерский застонал, будто больно было ему, а не маленькой рахитичной Еленочке (как он, и Леокадия Филипповна ласково называли роженицу). Пока там высочайше учредят тот орган да те органы управления, пока приступят к работе – Империя вымрет. Органам управлять будет некем.
К тому же этот чудовищный бюрократический язык! Белозерский даже слегка зарычал. Теперь-то он понимал, отчего временами так ярился старый добрый профессор Хохлов, получая всяческие предписания от вышестоящих инстанций. Хан Едигей Василию Дмитриевичу куда как яснее писал, хотя тому уж больше четырёх сотен лет! «А опять бы еси так не делал, и ты бы своих бояр стареиших събрал и многых старцев земскых, думал бы еси с ними добрую думу…» Простые смыслы, не укутанные в сложные языковые оболочки. Без сперанских[4]4
Создателем русского бюрократического языка считается Михаил Михайлович Сперанский, умнейший человек, безусловный гений, величайший государственный деятель.
[Закрыть] завитушек, когда необходим переводчик с канцелярита на русский.
У Еленочки неэффективные родовые боли приняли судорожный характер. Впрыснули подкожно морфий. Дали хлороформ.
– Бедное дитя, бедное дитя! – бормотал доктор Белозерский, сам-то ненамного старше Еленочки.
Леокадия Филипповна погладила доктора Белозерского по голове.
На полтора пальца ниже пупковой линии роженицы ясно обозначилось Bandl'евское кольцо[5]5
Кольцо Бандля – ретракционное кольцо, признак угрожающего разрыва матки.
[Закрыть]. Пульс и температура роженицы – в пределах нормы. Положение головки плода изменилось весьма мало: она была подвижна, оба родничка легко определялись; стреловидный шов менял положение, находясь то в косом, то в поперечном размере таза; на самой головке определялась значительная родовая опухоль. Маточный зев достиг величины едва трёх поперечных пальцев.
Внутреннее акушерское исследование Александр Николаевич проводил быстро и чётко, вызывая уважение Леокадии Филипповны (для которой он всё ещё был молод, хотя Матрёна Ивановна пела ему дифирамбы), и восхищение юных студентов и полулекарей. Он понимал, что должен допустить их к осмотру, иначе не обучить: акушерство – ремесло на кончиках пальцев, искусство тактильное. Но до того жалко ему было глухонемую Еленочку, пусть и одурманенную морфием и хлороформом, что он – по собственному определению: преступно пренебрёг ипостасью педагога. Посему спрашивать их о тактике не имеет права (дважды пренебрёг, дважды преступен!).
Александр Николаевич мерно и негромко, но чётко, протараторил «пастве», собравшейся в смотровой:
– Родовая деятельность безуспешна, усиливается опасность как для плода, так и для матери. Силами природы роды окончиться не могут. Придерживаться выжидательного метода далее преступно.
Вот засело! Во всём преступен. В том, что не в силах никакой энергией проломить стену бесконечных пустопорожних речей и прочих гримас бюрократии. В том, что не допустил студентов и полулекарей осмотреть Еленочку. В том, что Еленочка рахитична и глухонема.
Возьмите себя в руки, доктор Белозерский! Не то вы начинаете напоминать одну вашу давнюю подругу, сестру милосердия, которая всё страдала и страдала по всему человечеству, а потом взяла, да и морфием стала свои морально-нравственные страдания облегчать, дура стоеросовая!
Александр Николаевич сердито оглядел аудиторию. Ни дать ни взять, как некогда оглядывал профессор Хохлов. Так вот оно что! Все сердиты бессилием перед несправедливостью и несовершенством! И самые сильные сердиты. Видимо, такие как Рейн и Отт вынуждены были стать сильнейшими. Сильнейшие – это такие, что дело делают, зная, что усилия их сизифовы, что катить и катить камень наверх – лишь затем, дабы созерцать, как он снова и снова скатывается вниз прямо на головы тех, кто полон чаяний и надежд. Не оттого ли сильнейшие снова и снова берутся за камень? Вот и он снова возьмётся! И ему быть сильнейшим!
Это был всё тот же Саша Белозерский. Ничего-то в его душе за шесть лет не изменилось. А взросление и мастерство – это и хорошо-то только когда душа всё так же небезразлична и энергична.
– Показано одно из двух: или кесарское сечение или симфизиотомия. Имея в виду меньший риск при симфизиотомии, к производству её и приступим. Прошу в операционную, господа! – резюмировал Александр Николаевич со всей решимостью и даже где-то с особой хирургически зрелой радостью. Не той, что возникает поначалу от того, как ловко умеешь управляться инструментом с тканями. А той, что отточена, что никогда не применяется прежде необходимости, но уж в случае, что называется, достать меч из ножен – используется без малейших колебаний, умело – и потому смело.
Ассистировать пригласил молодую женщину, недавно сдавшую полулекарский экзамен. Студенты и прочие полулекари были приглашены наблюдать. Доктор Белозерский пояснял действия:
– Разрез над лонным сочленением в четыре сантиметра длиною; рассечены кожа и подкожная клетчатка, кровотечение умеренное. Лонное сочленение рассечено снаружи вглубь, проникая осторожно скальпелем, при чём лонные кости разошлись в начале сантиметра на два…
Одного из студентов покинуло сознание, и тело его безвольно осело, не произведя, впрочем, большого шуму и тем более переполоха среди персонала. Марина Андреевна Бельцева, студентка Санкт-Петербургского женского медицинского института, успешно сдавшая полулекарский экзамен и бывшая нынче первым ассистентом Александра Николаевича, глазом не повела.
Доктор Белозерский наложил щипцы на головку плода, после чего с немалым трудом провёл её через тазовое кольцо. Он извлёк младенца, передал его Леокадии Филипповне и кивнул Марине Андреевне, чтобы она шла с нею.
