Текст книги "Одесский фокстрот"

В медицинский институт Борька поступил назло родителям. Они хотели делать из него финансиста. И заставляли поступать в нархоз. Чем нархоз может помочь человеку, по рождению и по факту наличия сверхъестественной удачи являющемуся финансистом? И Борька пошёл в медин. Родители посмеялись, мол, куда ты поступишь, сынок? В медицинский нужны либо деньги и связи, в смысле, первое – на второе. Либо химия-физика и русский язык (о да, тогда ещё в Одессе при поступлении в вузы писали сочинение на русском языке!). Смеялись они ровно до того дня, пока не увидели Борьку в списках поступивших. Нет, они ему не поверили на слово, и он их привёз под окна главного корпуса, за которыми и были вывешены списки. Родители не поверили ни Борьке, ни своим глазам – и пошли в деканат. Борька поступил в медицинский институт. Слабо представляя себе, что такое валентность и чем атом кислорода отличается от атома водорода. Папа и мама дали ему денег. Поздравили, вроде как… Сынок и отпраздновал. Вместо того чтобы купить себе машину или отправиться в круиз, Борька половину тут же пропил. А на вторую половину открыл… кооператив экстрасенсов. Называлась его контора как-то вроде «Нетрадиционная медицина традиционными способами». Или же «Традиционная медицина через нетрадиционные места». А то и вовсе «Энергетическая авиценна» (при этом Борька и знать не знал, что это за авиценна такая). Суть не в этом. Суть в том, что Борька взял на работу хорошего стоматолога, отличного кожвенеролога, замечательного массажиста и какого-то узкоглазого дядю, занимавшегося иглоукалыванием. Самого главного экстрасенса изображал сам Борька. Он размахивал руками над головами, «снимал отрицательную энергию», и вообще, вёл себя, как клоун. К нему стояли очереди. Через полгода он опомнился. Сдал сессию. Купил машину и сходил в круиз. Привёз из Греции шуб, из Турции – кожаных курток «из залуп». И всем этим торганул на Седьмом километре. Потом открыл салон проката видеокассет. И ещё – дёрнул с порта вагон апельсинов. И открыл торговлю автозапчастями по принципу «ройся-копайся». И наладил поставку контрабандных сигарет тем, кто так и не научился курить акцизные. И… Короче, как-то оно само собой закрутилось. И на месте одного видеомагнитофона, просвистевшего в окно второго этажа мимо Иркиного уха, на следующий же день появлялось два других. Взамен двух покрошенных топором в пластмассовую труху японских телевизоров возникало четыре новых. А вместо разбитой насмерть праворульной «Тойоты», спущенной по склону Тринадцатой, чисто чтобы посмотреть, «как это у них в кино так красиво выходит!» – чудесным образом из пространства материализовывалось леворульное «Вольво», которое тогда, признаться, днём с огнём было не только в Одессе.

Борька перепланировал, перестроил и отделал родительское летнее гнездо так, как на пресловутых фонтанских дачах тогда ещё не видывали. Особняки стали появляться много позже. При всём при том – Борьке на тот момент было лишь девятнадцать лет. Со всеми вытекающими из возраста и характера. Несмотря на его женатое положение.

Но однажды Борька влип. И влип по-страшному. Потому что машины под откос пускать – это одно. А убийство – это совсем другое. Мягко сказать. Груда металла против человеческой жизни.

Борька очень любил играть в карты. Нет, он не был игроком. Просто – любил играть в карты. В покер. Может же человек любить хорошее спиртное, но не являться алкоголиком. Может любить красивых женщин, но не быть бабником. Может любить играть в карты, но не быть игроком. Особенно – игроком профессиональным. Таким, что обувает другую категорию игроков – игроков клинических. Ни профессиональным, ни клиническим Борька не был. Но однажды попал в компанию, где два профессионала раздевали клинического. И взыграло в Борьке ретивое. Он и по меньшим поводам – вроде не вовремя принесённого зелёного чая – мог в любом заведении скандал закатить. Ирка криво глянет – разбитое окно. Мама не так по телефону про «как дела?» спросит – аппарат об стену. А тут в его присутствии, за одним с ним столом, профи обувают больного человека на весь его годовой запас тугриков, из рейса привезённых в семью, да ещё и ему, Борьке, подмигивают. Мол, сиди не жужжи, гешефт поделим!

Ещё, как назло, у Борьки недавно новое увлечение появилось – холодное оружие. Сабли такие-сякие, штыки разтакие-эдакие. И ножи-ножи-ножи. Где он их брал? Куда он их сплавлял? И – главное – зачем? И как он при таком характере и полной безбашенности Ирку свою не зарезал? Хотя крутая по тем временам вагонка на стенах веранды, цвета «нежнейший беж», была напрочь истыкана, изрезана, исполосована Борькиными упражнениями с остро наточенным металлом. Борька даже шпагу где-то приобрёл. Шпагу и несуразное армейское х/б. И кирзовые сапоги. Кто-то менее спокойный, чем классическая еврейская девочка Ира, глядя на Борю, ходящего в застиранной гимнастёрке, топорщащемся галифе, наваксенной кирзухе и со шпагой на боку – плакал бы. Рыдал бы. И бился бы головой об стены. Но Ирка знай себе лежала и читала Хемингуэя. Находя оригинал менее интересным, чем переводы Лорие.

Вот в таком вот виде – в х/б, кирзе и с болтающейся до полу шпагой – Борька и играл июльской ночью давно затёртого года в покер. На ныне раскатанной Четырнадцатой. С двумя профи и одним клиническим. Спиртного в Борьке было уже по уши. И такая волна возмущения его захлестнула при виде того, что совершалось за карточным столом, аж великий и могучий ой! Особенно когда мужик ключи от машины на тот самый стол положил. И дальше речь уже пошла о кооперативной квартире, в которой незадачливого старпома ждали жена и двое детишек. Тут Борька вскочил, бутылку об стену разбил. В одного из профессиональных шпагой потыкал. И на воздух вышел. А то в служебном помещении стекляшки на Четырнадцатой было сильно накурено. А Борька на воздухе курить любил. С видом на море.

Вышел. Шпагу окровавленную о штаны вытер. Перекурил. Сел в машину. И поехал. Домой. Но по дороге передумал. Скучно ему как-то стало. Душа требовала продолжения подвигов. И потому он подъехал к даче своего кореша – студента политеха. Дело было к трём часам ночи, и студент политеха тихо спал, пуская счастливые шашлычные слюни в девичьи, пахнущие морем, солнцем и юностью, кудри.

Борька долго стучал в калитку. Кулаком. Эфесом шпаги. И даже ногой. Но студент политеха никак не желал просыпаться. Зато проснулся его дедушка. Дедушка студента политеха был стар и страдал бессонницей. Потому он вынырнул из беспросветного тягучего марева бесчисленных попыток нормально уснуть аж на другом конце дачи и, неторопливо шаркая, подошёл к калитке. И открыл её. В июльской ночи стрекотали цикады, и мягкий шум недалёкой волны делал дедушкин мир готовым к покою. Дедушка не был уверен, что он готов к покою прямо так сразу чтобы вечному. Но к покою вообще, как к понятию, дедушка студента политеха был готов. Потому что некогда был председателем Одесской коллегии адвокатов, доктором юридических наук, профессором кафедры правоведения юридического факультета университета и пенсионером союзного значения. Дедушка был стар и слегка подслеповат. Быть подслеповатым в июльской одесской ночи вообще не сложно. А сенсорных фонарей, возгорающихся на пробегающего мимо по своим делам кота или бессмысленно пролетающую ночную бабочку, тогда ещё не было.

– Кто там? – вежливо спросил дедушка. Хотя время суток к вежливости не располагало. Но дедушка был очень интеллигентным человеком.

– Это я! – отчеканил Боря, перестав наконец колошматить по калитке.

– Чего тебе, Борюшка? – елейно уточнил благостный старик.

– Дед, Серого позови!

– Серёженька спит, Борюшка. Три часа ночи. У тебя что-то важное?

– Да, – сказал Боря. – Да. Важное. Очень важное, – добавил он. – Я человека убил, – решил он расшифровать специально для Серёженькиного дедушки. Чтобы уж дедуган не сомневался – дело, точняк, важное.

Дедушка стал подкряхтывать и лихорадочно нашаривать в кармане добропорядочной стариковской пижамы очки. Хотя чем ему могли помочь очки непроглядной безлунной июльской южной ночью?

– Я бортового поймал. Надо трупак погрузить. Вывезти за город. И закопать.

Боря подсел на волну вдохновения. Ему было неудобно, что он потревожил старого человека. В три часа ночи! Несмотря на взрывной нрав и абсолютную безголовость, Боря был хорошим еврейским мальчиком. А хорошие еврейские мальчики не будят чужих добропорядочных еврейских дедушек по ночам просто так. Они их будят только по поводу. По очень важному, желательно, поводу. К тому же Боря был непревзойдённый враль. Отсюда и его успехи на экстрасенсорных нивах. Всё дело же, оно в чём? В харизме! А что такое харизма? То, что привлекает. Харизматичный человек – человек всего-навсего более привлекательный, чем прочие. Боря был абсолютным, ярко-выраженным харизматиком, хотя это слово отсутствовало тогда в лексиконе людей, не занимающихся профессиональным изучением иностранных языков.

– Зови Серого! – приказал Боря дедушке. И дедушка сразу понял, что Боре нужен именно Сергей. Харизматикам – особенно харизматикам, доведённым до абсолюта, – сложно сопротивляться. Но есть такая профессия – еврейский дедушка.

– Но почему именно Сергей?! – воздел трясущиеся руки к плотным чёрным небесам дедушка в последней попытке защитить внука.

– Потому! – ответил Боря и со свистом рассёк ночной эфир шпагой. Крест-накрест.

– Ну, хорошо, Борис. Идём.

Дедушка и Боря разбудили Серого. При свете колеблющейся дачной лампочки Боря выглядел зловеще. Галифе в кровище. Ладонная поверхность кисти рассечена. И из неё обильно проливается Борина кровушка.

– Армейское хэбэ защитного цвета – зашибенная вещь! – веско пояснил Боря, пока Серый впрыгивал в шорты трясущимися ногами. – На нём кровь меньше видна. Зелёное с красным смешивается и становится коричневое. И яму удобно копать. Немаркое.

– Боренька, тебя надо перевязать. Тебе надо в больницу. Швы наложить. Ты же врач! Будущий врач, ты сам знаешь! – шептал Серёжин дедушка.

– Какая больница! – со сдержанной мужской насмешкой к нюням и слабакам терпеливо пояснял Боря. – Вы же юрист! В больнице сразу ментов вызовут, и меня повяжут. Я сам швы наложу. Потом. Сначала трупак закопаем.

– Да, я юрист… – прошептал дедушка. – Я с вами! – решительно озвучил он. Потому что еврейский дедушка еврейского друга своего еврейского внука в беде не бросит. – Я – юрист! Всё закопаем так, чтобы никто не подкопался! – голос деда креп и обретал решимость. – Момент, пацаны! Я мигом. Ждите меня у калитки! Эта не подведёт? – Дед кивнул на крепко спящую в кровати Серого девицу.

– Пьяная в жопу! – отрапортовал внучок.

– Отлично!

Через десять минут у калитки стоял доктор юридических наук, бывший председатель Одесской коллегии адвокатов, профессор кафедры правоведения юридического факультета Одесского государственного университета, пенсионер союзного значения – в полной боевой готовности. Он был одет в… армейское х/б и кирзовые сапоги. В руках у деда были три лопаты и, зачем-то, грабли.

– Дёрн, чтоб как было. Лопатой так не…

– Водила бортовухи сдрейфил. И съе… Срулил. Не надо было бабки заранее давать! – хмуро сказал Боря.

Серый смотрел то на Борю, то на деда. И в Серёженькиных глазах плескался ужас вперемешку с чувством восхищения. Вот они, суровые мужики. В беде не бросят. Не то что он – трусливый подонок. Прочь, гнусные мысли о том, что этот мудак Боря мог бы поехать к кому угодно! К Лысому, к Кире, к Толстому! А припёрся зачем-то именно к нему!

– Надо заехать за Лысым, Кирой и Толстым! – изрёк Боря.

– Нет! – решительно отмёл это предложение дед. – Меньше народу – больше шансов на висяк. – Где тело?

– В кабаке. В кладовке спрятал. Я его без свидетелей порешил. По-мужски. Не дрейфь, дед!

– Я?! Обижаешь, Борян! – отчеканил дед. – Поехали. Нет бортовухи – погрузим в багажник.

– Сперва яму надо выкопать.

– Давай на поля орошения.

– Хера орошения? Все менты знают про поля орошения. Мы его закопаем там, где никто ни в жизнь! Под носом у отдыхающей публики! Прямо на Тринадцатой!

– Оригинальное решение! – одобрил юридический дед. – Поглубже зарыть – никто искать не будет.

– Я уже и место присмотрел. Там склон покруче. Никто, кроме коз, не лазит.

Два часа, почти до самого рассвета, два девятнадцатилетних пацана и восьмидесятилетний с гаком дед рыли глубокую яму на крайне неудобном и крутом склоне невдалеке от лестницы, ведущей на пляж Тринадцатой. Светало. На море потянулись первые бегуны и ранние купальщики. Три грязных, как сто чертей, человека, хмуро копали яму, передавая по кругу бутылку водки. Борина рука была перемотана грязной тряпицей – фрагментом порванной гимнастёрки. С тряпицы сочилась кровь. Мужики были по пояс голые. Хмельной дед впал в зловещий азарт.

– Это тебе не баб щупать! – орал он своему добропорядочному еврейскому внучку, белые рученьки которого усеяли кровавые мозоли. – И не перфокарты по ящикам пихать, арифмометр тебе в дышло!

– В другое место ему арифмометр! – хмуро подбадривал деда Борька.

– Дед! Борька!! Вы такие классные!!! – рыдал пьяненький Серёжа, растирая слёзы по замурзанному одесской глиной лицу.

– Ну что, дед, хватит? – проорал Борька из ямы. – Здесь уже языческое капище можно устраивать, не то что один трупак с комфортом расположить! Он о таком и мечтать не мог!

– Ну чё, едем?

– Нафиг ехать! Машина у кабака. Пошли. Завернём его в скатерть – так донесём!

Мобильная группа «Три мушкетёра» с одной шпагой на всех напугала своим пешим ходом: двух старушек с собачками; одного незадачливого отдыхающего, любящего понежиться на пустынном рассветном пляже; одну дамочку-молочницу, спешащую со своей тележкой на рынок Шестнадцатой станции. А одна большая красивая псина не испугалась. И увязалась следом. Дед настойчиво предлагал собаке выпить. Собака вежливо отказывалась. К задней двери стекляшки на Четырнадцатой подошли вчетвером.

– Если что – мы с собачкой гуляли! – сказал Боря. – Возможно, я её даже усыновлю.

– Это Лозинских пёс. Видишь, ошейник? С цепи, гад, срывается и сам гуляет по Фонтану туда-сюда!

– Лозинским не слова, малыш! – серьёзно потрусил шпагой перед носом у пса Боря.

– Отличное алиби! Гуляли с собакой. Собака может подтвердить! – радостно расхохотался дедушка.

– Тсс! – прошипел Боря. Все притихли. И даже пёс сел на задницу.

И Боря оглушительно заколотил в заднюю дверь стекляшки на Четырнадцатой. Минут через пять из неё вывалилась хмельная и заспанная официанта. Она же – сторож. Она же – уборщица.

– Чего тебе? – смрадно выдохнула она в Борю.

Боря помахал у себя перед носом ладошкой, завёрнутой в грязную окровавленную тряпку. Пёс поморщился. Дедушка и Серёжа сделали, насколько это вообще было возможно в данной ситуации и обстановке, интеллигентные лица.

– Труп давай, – коротко сказал Боря.

– Принц, ты до белки допился? – с тридцатилетней тётки, втайне иногда мечтавшей о Борюсике (тот, увы, был слишком верным мужем – и своей Ирке даже под газом был верен), в момент слетели остатки хмеля, и даже дыхание отозвалось морозной свежестью.

– Какая, нахер, белка?! Где тот чувак, которого я ночью заколол, как свинью!

– Принц! Ты ночью вскочил! Помахал своей проволокой. Порвал на мужике рубашку. Порезал себе руку. И унёсся в ночь.

– Так я не понял, трупа нет? – разочарованно простонал дедушка.

– Всё! Валите отсюда! Дайте спать! – рявкнула фея стекляшки на Четырнадцатой и захлопнула перед компанией дверь.

Пса под калитку Лозинским завезли на машине. Благо по дороге. Выгрузив дедушку и Серёжу, Борька отправился домой. Немного побросавши в Ирку предметами интерьера и кухонной утвари, Борька сходил в душ, как умел и мог – заштопал ладонь. И лёг спать на веранде.

Дедушка с Серёжей до полудня пили вместе с восставшей ото сна нимфеткой. И Серёжин дедушка рассказывал юной леди страшные истории из своей юридической практики.

Через два дня Серёжиного дедушку настиг обширный инфаркт. Поскольку это был третий дедушкин обширный инфаркт, его миокард уже не оправился. Дедушку похоронили со всеми почестями, на центральной аллее одного исторического кладбища города Одессы. История о трёх незадачливых мушкетёрах осталась сугубо между ними тремя, верным слову псом Лозинских и одной неизвестной девушкой, которая вообще ничего не поняла. Потому что от хмельных дедушкиных рассказов на её похмельную голову её же рот не закрывался от немого восторга.

На следующий день после прощания с Серёжиным дедушкой Боря похоронил в глубокой яме на Тринадцатой Фонтана весь свой арсенал холодного оружия. Закинув туда же, для надёжности, имеющийся у него в наличии пистолетик.

Менее бешеным Боря не стал. Медицинский институт бросил на третьем курсе. Затем они с Иркой эмигрировали в Израиль. А из Израиля – в США. Где и живут, довольные и счастливые. На Восточном побережье. В Нью-Джерси. Слыхали про афёры русской мафии с бензином? Без еврея Борьки там явно не обошлось. У Ирки своё крохотное издательство. Она издаёт тех американцев, которые не могут не писать по-русски и желают одарить всех своих русскоязычных американских сограждан томиком рифмованной чепухи. У Бори с Ирой уже внуки есть.

* * *

– Осторожно!

– Простите!

Официант так высокомерно извинился, что было похоже – он нас послал.

– Скажите, а скоро…

Я пнула своего друга ногой под столом.

– У нас банкет! Ждите!

Ушёл.

– Ростом… с колибри! А ведёт себя… как животное!

– Как думаешь, сколько в нём?

– Метр пятьдесят пять.

– Почему?

– У моего друга юности был такой рост. Метр пятьдесят пять. Никто этого не замечал.

– Как можно заметить человека ростом в полтора метра?!

– В полтора метра и пять сантиметров. Но, понимаешь, какая история – этого человека трудно было не заметить. Будучи ростом в полтора метра плюс пять сантиметров и весом килограммов в пятьдесят, он заполнял собой всё пространство. Высокомерия и лютости был бешеной. Но злым не был. Сдаётся мне, этот официант такой же. Давайте при следующем его подходе, ну, не знаю, изобразим на лицах эдакое…

– Похвалим чай!

– Спросим, где здесь туалет!

– Я знаю, где он был!

– Да, кстати, дорогая подруга! Мы именно из-за тебя шаримся по этим фонтанам! У нас в этом городе совсем другие памятные места! Мы сюда приехали не только для того, чтобы за тобой по нашему общему родному городу таскаться!

– Дамы вперёд!

– Но не третий же день кряду!

– Дамы всегда вперёд!

– Ладно-ладно. Справедливо.

– И не по твоей же Пересыпи бродить. Вот уж где ничего интересного.

– Отчего же? Вот, помню…

– Сегодня всё ещё мой день!

– Веди в туалет!

– Вам в дворовой или в…

– В дворовой не надо! Там такое… Лучше вам не знать! – подошедший официант внезапно становится любезным. Возможно, он на тех самых подходах услышал, что мы все трое, несмотря на разнообразные благоприобретённые акценты, родом из этого города. А одессит, пусть уже и давно не живущий в Одессе, это совсем не то же самое, что какие-то ма-а-сковские, питерские или нью-йоркские.

– Ньюйоркеры. Надо говорить: «ньюйоркеры».

– Или ньюйоркчане!

– Москвичане!

– Питербуржцы! Вот это вот особенно смешно – «буржцы»!

– Да хоть хацепетовцы, а только в дворовой туалет не надо! Вы там когда последний раз были, девушка?

– Я там была последний раз… Двадцать два года назад.

– Ой, с тех пор многое изменилось! Увы, не всё в лучшую сторону!

Ну прям заботливая тётушка, а не официант.

Идём в туалет. Прямо через зал, в котором банкет. Зачем-то мы все втроём идём в туалет, хихикая, как школьники. Оставляем сумки открытыми всем козам, котам и ветрам – и идём через банкетный зал. В банкетном зале заседают типичные одесские старые и классические одесские средних лет. Какие-то совсем американизированные двадцатилетние. И лапочущая ин инглиш кроха. Забавная компания. Разношёрстная. Говорит толстый коротышка. Густые волосы цвета соли с перцем. В руках у него гранёный стакан.

– Идите вы, первые. Там нет мужского и женского! Я, всё-таки, девочка!

В стекляшке на Двенадцатой, как и в стекляшке на Четырнадцатой, для того чтобы попасть во «внутренний» туалет, надо пройти через кухню. Та ещё санитария. Судя по прикиду большей части банкетной компании, и особенно по тряпью и повадкам толстого коротышки, он мог снять «Фанкони». Зачем же у них банкет тут, в пролетарской пивнухе на Двенадцатой? Не слишком-то и сильно изменившейся со стародавних времён.

Я подслушиваю, пристроившись в дверном проёме между кухней и туалетом.

– На Четырнадцатой Фонтана собирались студенты. На двенадцатой – пролетариат. Они напивались – и встречались на Тринадцатой. Всегда напивались. И иногда встречались, – говорит собравшимся коротышка цвета перца с солью. Видно, что именно он – хозяин этой разношёрстной компании. – Огромный кусок моей жизни навсегда остался здесь. На Тринадцатой Фонтана! – Мне кажется, или у него прям таки слеза скатывается по слегка сизой щеке? – Между Двенадцатой. И… – он сглатывает. – Четырнадцатой! – чеканит он и обводит правой рукой стены стекляшки.

Ладонь его правой руки пересекает длинный неуклюжий грубый шрам от поздно и неумело наложенных на глубокую рану швов.

Я тихонько выхожу на улицу. И долго смотрю в море с обрыва. Возвращаются мои старые друзья. Старые друзья – это такие друзья, в дружбу с которыми уже не надо играть. Старые друзья понимают, что никакой дружбы на самом деле не существует. Мы все одиноки. И дружим лишь со своими шрамами.

– Слушай, я когда возвращался… Кстати, ты куда подевалась?

– Сходила в уличный.

– И?

– Не Хилтон, но на ХолидейИнн штата Огайо вполне потянет. Так что там, когда ты возвращался?

– Тот чернявый коротышка во главе стола рассказывал, что когда ему было девятнадцать – он человека убил. Так и сказал: «Я убил одного очень хорошего старого человека». Представляешь?!

– Знаю.

– В смысле?!

– Я знаю эту историю.

– Да ты что?!

– Бля буду!

– Будешь, будешь. Какие твои годы!

Официант приносит уху и мидии. Порции внушают.

– А чей это у вас там банкет?

Любопытство у моих друзей разыгралось не на шутку.

– Чудак в Америке живёт. А вырос здесь. День Рождения всегда в Одессе празднует. Раньше на Четырнадцатой. А как ту разваляли – так у нас. И всех со Штатов с собой волочит. Они ему слово поперёк сказать боятся. Бешеный дьявол! Чуть что не так… А с такими разве ж угадаешь?! Вот, например, в том году Сергей – наш официант – ему…

– А как вы посмотрите на ещё три по сто, на посошок?! – небрежно перебиваю я.

– Одобряю!

Смотрит на меня внимательно пару секунд. Уходит. И приносит очень быстро.

– За дружбу?

– За дружбу!

– За харизму!

Уха за дружбу идёт отлично.

– Так что там с историей про убийство?

– Жил-был на свете парень Боря. Он был единственным женатым молодым человеком в нашей студенческой компании. Росту в нём было метр пятьдесят пять, весу – килограммов пятьдесят вместе с кирзовыми сапогами. Кликуха у него была «Принц»…

История про убийство отлично идёт и под уху, и под мидии, и под бычков. Особенно – под бычков. Я только пью. Мои старые друзья едят – и плывут. А ещё говорят, что мужчины позже стареют! Стареют, может, и позже – сдаются раньше. Мне бы их теперь по такси распихать. Это вообще очень странно, что хоть кому-то из нас интересны истории не про нас. Все мы страшные болтуны и склонны перебивать друг друга. Поэтому лично я в основном пишу. Белый лист не перебивает.

– Так ТЫ-ТО откуда знаешь эту историю?! – в глазах одного из моих старых школьных друзей вспыхивает огонёк интереса. Но быстро гаснет, потому что еда и спиртное выматывают ничуть не хуже моря и ветра. А если ваша чокнутая подруга промотала вас перед этим всем по всему Большому Фонтану от Аркадии до Шестнадцатой и обратно… А вот и такси!