Текст книги "Грехи и мифы Патриарших прудов"

Не испытывая любопытства, она все же хотела знать – что же так встревожило видавшего много чего плохого полковника Гущина. Она хотела выяснить, что же с этим неизвестным безголовым трупом не так.

Глава 4
Мы живем на Патриках. Эпикурейцы

Регина Кутайсова стояла у окна спальни и наблюдала редкое явление: над Патриаршим прудом, который упорно в столице именовали исключительно во множественном числе «Патриаршими прудами», бушевал осенний ветер.

Вроде нет более тихого, стесненного со всех сторон домами места в столице, защищенного фасадами и крышами от бури и ненастья, – а вот поди ж ты! Ветер свистел и выл, трепал кроны парковых лип как мочало, сдувая с них желтые и багряные листья. Ветер вызывал на гладкой, зеленой, как бутылочное стекло, поверхности пруда не только обычную рябь, но даже маленькие волны, с тихим плеском набегавшие на выложенные плиткой берега.

Вдруг он внезапно стих, словно умер, словно канул на дно зеленого пруда, который в разные часы – дневные, ночные, утренние, вечерние – кажется разным, чуть ли не уменьшается и не увеличивается в своих размерах. Вот сейчас Регине Кутайсовой, рассматривавшей Патриарший пруд из окна спальни как некую невидаль, зеленый четырехугольник казался неправдоподобно маленьким. Этакая лужица застоявшейся воды в бетонных берегах, капля в море Москвы.

Восемь утра. Суббота. Время для Патриарших мертвое. О нет, для Патриков… Ну конечно же – Патрики, Патрики. Мы живем на Патриках.

После вечера и ночи пятницы, после пятничного загула и расслабухи Патрики дремлют. Патрики крепко спят.

Из окна спальни Регины – единственной комнаты – открывается великолепный вид на Патрики. Окна всех остальных комнат выходят в тесный двор – ухоженный, но все равно похожий на колодец.

Квартира Регины угловая, она примыкает к соседнему серому дому – бывшему доходному, подвергшемуся реставрации. Квартира Регины расположена в розовом доме – том самом, что первым обращает на себя внимание всех прохожих на Малой Бронной, в районе пруда, всех туристов, приезжих, зевак, любопытных. Этот дом чаще всего фотографируют на айфоны, делают селфи на его фоне, чтобы потом выложить на «Фейсбук» или «ВКонтакте».

Дом красив и элегантен как принарядившийся черт. Но колер краски вызывает у впечатлительных людей дрожь. Кто додумался выкрасить такой импозантный дом в этот гнойно-розовый цвет, что наводит на мысль о зажившей после ожога коже? Или того хуже – цвет дождевых червей, что в теплые деньки выползают на солнышко на аллеях сквера, окружающего пруд, полакомиться перегноем и палыми листьями?

Да, тот самый дом, где бутик сексапильного белья «Агент Провокатор», где чудная французская кондитерская, где прежде располагался знаменитый на всю Москву бутик модной одежды.

Бутик теперь закрыт, пустая витрина залеплена какой-то тканью. Однако это не нарушает импозантности розового дома.

Глядя на этот дом, туристы и гости столицы как один восклицают: «На углу у Патриарших! Ну надо же!» Да, но вообще-то и нет. Это только для приезжих лохов. Дело в том, что у пруда – четыре угла. Помните, как в старой песенке про беспризорников? «У кошки четыре ноги… Тра-ля-ля, тру-ля-ля и… хвост. Но трогать ее не моги за ее малый рост!» По четырем углам пруда – угловые дома Патриков, и по Ермолаевскому переулку, и по Большому Патриаршему переулку, и по Малой Бронной – борются не на жизнь, а на смерть за это самое название: «На углу у Патриарших».

И все правы, хотя все и недовольны. И серый дом, и грязно-белый дом с вынесенными по моде тридцатых годов шахтами лифта, прилепленными к стене, словно серая стальная гусеница, и желтый дом, и тот бывший доходный непонятного цвета, где ресторан «Фреш», обожаемый веганами и ботаниками. И новый дом с отделанным мрамором вестибюлем в стиле Пятой авеню, и красный дом на Малой Бронной, где магазин «Галантерея». Все эти дома по праву хотят называться «на углу у Патриарших» и не уступать выскочкам и нуворишам из гнойно-розового дома этот устоявшийся в умах народных бренд.

О, по части народа! Регина присматривается из своего окна получше, щурит прекрасные серые глаза свои. У нее отличное зрение. В свои пятьдесят она отлично видит и вдаль, и вблизь, а если и нацепляет на нос стебные очки в оправе от Гуччи или Вивьен Вествуд, то это лишь для того, чтобы порой скрыть под глазами темные тени от бессонной ночи. Никто из самых придирчивых критиков не дает ей в ее полные пятьдесят настоящего возраста, хотя она никогда его и не скрывала.

Да, по части народа. Народ уже тут как тут! Это в четверть-то девятого утра! Регина из окна видит, как по аллее сквера уже чешут первые зеваки. Это Замкадье прислало своих гонцов, не иначе!

Регина сама в оны еще времена наблюдала, возвращаясь с затянувшейся до рассвета вечеринки, это смешное и наивное, весьма поучительное зрелище: даешь Патрики! Айда, прошвырнемся по старым московским снобским буржуйским местам!

Из зева метро «Маяковская» в выходной, словно пчелы из улья, вылетают дамы с красными обветренными лицами и рабочими мозолистыми руками, одетые так, как и полагается одеваться провинциальной интеллигенции, часто сжимающие в руках поддельные сумки от Луи Вуитон, что видно за километр – вот, и мы не хуже людей! Выпархивают, как мотыльки, горластые коренастые девицы в джинсах, с рюкзачками за спиной, кидаются к первому утреннему прохожему на Садовом кольце и орут: как пройти на Патрики?! Куда нам идти к Патриаршим прудам? А где музей-квартира Булгакова? Где Нехорошая квартира?

Получив совет-указание, они поворачиваются и рысью бросаются вперед – целеустремленные, шумные, полные решимости в свой выходной все здесь увидеть и познать и, самое главное – позавтракать в одном из прославленных в сети здешних кафе. Чтобы потом выкладывать фотки в «Инстаграм», собирая лайки – а вот я в свой выходной в Москве! Я ем и пью что тут дают, на этих самых Патриках. И, в общем-то, ничего, круто! Я могу себе позволить! А вы, все остальные, можете, а? Слабо?

Регина всегда считала, что это и есть подвиг народный. А что? Встать в пять утра в свой выходной. Пешком добраться до станции, сесть в электричку на Москву, трястись в ней кто сколько – кто два часа, кто три, а кто и больше. И потом целый день слоняться по Малой Бронной, по Спиридоновке, по Ермолаевскому, по Козихинскому переулку, выбивая из ног глухоту, глазея, познавая этот новый столичный мир. И один-единственный раз за весь выходной позволяя себе поесть, потому что денег все же в обрез. А цены в местных заведениях кусаются.

А что вы хотите? Кризис. Нет, как сейчас дипломатично выражаются – новая экономическая реальность. Здесь, на Патриках, все быстро смекнули и вздедюрили цены. Потому что ни в какую новую реальность местные аборигены – люди ушлые, прожженные, относительно обеспеченные – не поверили. А поверили сразу в великую депрессию.

Но это так… шшшшшшшш! Это строго между нами. Сейчас ведь вообще ни о чем таком не принято говорить с посторонними. Здесь, на Патриках, от таких вредных разговоров всегда уклонялись – и в двадцатых, и в тридцатых, и в пятидесятых, и даже в шестидесятых – в годы оттепели тоже не особо болтали. И в годы застоя, и позже… И сейчас…

О таких вещах с Региной говорит из всех здешних соседей, приятелей и знакомцев лишь ее верная подруга Сусанна Папинака. Но она еще спит. Душечка Сусанна так рано вообще не встает.

Первые утренние зеваки-замкадыши – это муравьи-труженики. Они совсем не похожи на тех беззаботных столичных стрекоз – пьяниц и плясуний, что стекаются на Патрики по вечерам, когда двери всех ресторанов, пабов, кафе и баров открыты, когда все эти знаменитые пропитые места забиты под завязку шумной нетрезвой публикой, когда – страшно сказать – в самых посещаемых точках зверствует беспощадный фейсконтроль, отшивая несчастливцев, рвущихся за стойку поближе к бармену и красоткам, что блистают, как стразы.

Зеваки, которых наблюдала из окна Регина, шествовали по аллее вдоль пруда и, конечно же, искали ту самую скамейку, где сидели Воланд и Берлиоз, калякая о божественном, и пытались определить точное место, где было пролито то самое постное масло у турникета. И главное – куда откатилась голова, отчекрыженная карающим за атеизм трамвайным колесом.

Ох уж эти зеваки… Регина не отрывала от них глаз, вспоминая и себя, когда они с мужем Платоном – ныне бывшим супругом – двадцать лет назад купили по великому везению эту самую квартиру в сто пятьдесят квадратных метров здесь, на Патриках, в этом красивом доме. И не по такой уж запредельной цене, потому что тогда цены на недвижимость еще только нащупывали новые возможности и горизонты.

Она тоже в первый свой год здесь, на Патриках, все пыталась для себя понять, где была та скамейка и где турникет. А когда представила, ее ужас охватил. Чертов трамвай ведь тогда заворачивал прямо с Ермолаевского. А это значит, что он проезжал по узким переулкам и улице чуть ли не возле самых окон, грохоча, лязгая, дребезжа и тренькая звонком, да еще походя расчленяя на части каких-то забулдыг, поскользнувшихся на разлитом на мостовой прогорклом жире.

Трамвай под самыми окнами Патрики, Ермолаевский и Малая Бронная, к счастью, изжили, самоликвидировали. Причем давным-давно. Здесь, на Патриках, тихой сапой всегда умели соблюсти собственный интерес. Вот на Чистых прудах, где, между прочим, квартиры тоже ой какие дорогие, там до сих пор грохочут, ползают уродливые трамваи, будя по ночам нервных обитателей дорогих домов.

А на Патриках – нет!

Регина услышала какой-то шум за спиной. Оторвалась на мгновение от окна. Дверь ее спальни распахнута – за ней анфилада комнат, превращенных в единое пространство, сумерки утра и ее дочь…

Старшая дочь в ночной рубашке, своей нелепой изувеченной походкой устремляющаяся довольно бодро и совсем не сонно в сторону туалета.

Регина проводила ее взглядом.

Как она ходит, ее дочь… ее старшая дочь?..

Как она двигается теперь?..

И как ходила раньше. И дело не только в походке и увечьях.

Дело еще в том, что…

Регина снова отвернулась к окну. Нет, не надо с утра это поднимать со дна своего сердца. Это и так ежеминутно, ежедневно – в ней, там, внутри, вся эта боль, жалость, ярость…

Все, что связано с ее старшей дочерью и ее судьбой.

Сейчас, встав с постели – что-то ведь ее разбудило, ветер, наверное, этот ветер, такой нежданный, невиданный над лужей старого пруда, – она просто хотела спокойно помедитировать, понаблюдать окружающую ее жизнь.

Это ведь новая жизнь для нее, для Регины. После развода с мужем Платоном прошло пять месяцев. И все это время она и ее старшая дочь живут здесь, в их квартире на Патриарших.

Муж оставил за собой их большой особняк на Новой Риге. Там сейчас новая хозяйка, его молодая жена. И там живут другие дети – сын и младшая дочь.

Хотя это последнее ничего не значит. И сын, и младшая дочь почти постоянно здесь. Они приезжают. Они навещают ее, Регину, они помогают и своей старшей сестре в ее несчастье.

Для них, ее младших детей, Патрики – родные места. Здесь все они, вся их семья Кутайсовых, прожили несколько вполне счастливых лет. Здесь сын и дочь пошли в школу – ту, что на Большой Бронной улице, известную в Москве как «очень-очень хорошая, престижная школа», где помимо английского и французского, помимо отличного курса литературы и естественных наук, изучают также славянские языки: чешский, польский, сербский. Школа находилась в двух шагах от знаменитого кирпичного дома «на перекрестке», где некогда так широко и весело жила дочка партийного Генсека и обитали разные знаменитости из мира театра, музыки и кино.

Когда они всей семьей переехали на Новую Ригу, в большой, со вкусом отстроенный особняк, школу пришлось, увы, сменить. И Регина всегда жалела об этом.

Но их младшая дочь – общая их дочь с мужем Платоном – родилась все же здесь, на Патриках.

Все, кто родился здесь и прожил достаточно долго, – эпикурейцы. Так думала Регина. Здесь, в воздухе над этим ленивым прудом, над улочками и переулками, разлит этакий вирус эпикурейства. Особого взгляда на жизнь.

Однако во времена великой депрессии, апатии и странного безразличия ко всему, окутавшему Москву в последние годы, даже завзятым эпикурейцам приходится несладко.

Сколько тут всего было, на Патриках, и сколько позакрывалось! Сколько планов и надежд разрушилось, расточилось как дым! Во времена оны было принято считать, что Патрики – этакое расслабленное хипстерское местечко. Хипстеры и креаклы… О, где вы теперь! «Кто вам целует пальцы…»

Но кое-что сохранилось и до сих пор бурлит, хотя бурление это все больше и больше похоже на пузыри – как те, что вздувает на поверхности пруда нежданно подувший осенний ветер.

В баре «Клава» по вечерам по-прежнему битком. Там изо всех сил пытаются изобразить веселье. Народ клубится у стойки с коктейлями в руках. Музыка играет. Во внутреннем дворике – крохотном, но стильном – сидят за столиками такие же стильные юноши с погасшими взорами и не в меру разрумянившиеся дамы, когда-то владевшие каким-то бизнесом, а теперь просто проедающие и пропивающие остатки накоплений.

В корейском баре «Киану» тоже пьют и изо всех сил стараются окунуться, как в омут, в веселье. И в «Хлебе и вине», и в новом пабе, что на углу Большого Патриаршего, рядом с аптечным пунктом.

Раньше бар «Клава» посещали колоритнейшие дамы – в пальто от Дольче и Габбана с леопардовым принтом, с сумками из крокодиловой кожи, некоторые даже с махонькими песиками на сгибе локтя. Они приезжали на Малую Бронную в сверкающих лимузинах. Главная цель – знаменитая триада: бутик белья «Агент Провокатор», бутик «Джузеппе Занотти Дизайн» и, конечно же, «Кристиан Лабутен».

Лимузины уезжали. Колоритные дамы делали покупки и, обвешанные несчетным количеством дорогих фирменных сумок, заканчивали день свой на Патриках, в баре «Клава», обмывая новые туфли-лабутены и шелковые кружевные трусики.

И это все куда-то пропало.

Сказать честно, Регина Кутайсова не очень об этом жалела.

Она сожалела о другом: в некоторых пабах стали нещадно добавлять в коктейли водку. Потому что благородные ингредиенты коктейльных рецептов – ром, ликеры, виски – зверски подорожали.

Регина не могла сказать, что после трагедии со старшей дочерью и всего того, что им пришлось испытать – больниц, докторов, хирургических операций, не принесших особого результата, последовавшего за этим развода с мужем Платоном, раздела имущества, переезда сюда, в доставшуюся ей по договору с мужем квартиру на Патриарших, – она стала выпивать…

Нет, она все еще очень следила за собой. Это доказывали и подтверждали многочисленные (даже чересчур многочисленные) селфи, которые она загружала в свой «Инстаграм» – в разных нарядах, в изящных позах, – пытаясь донести до окружающего ее мира мысль: вот она, и все невзгоды и потери, даже развод, ей нипочем в ее пятьдесят лет!

Но выпить порой тянуло. И переизбытка водки в коктейлях как-то не хотелось.

Регина снова прищурилась, наблюдая пруд и аллею сквера. А это уже не зеваки-туристы. Это две местные достопримечательности – Хромая Марго и Лысая Золушка.

Две старые как мир проститутки, уличные, работающие на Патриках с незапамятных времен. Им наверняка уже тоже по полтиннику, но у них все еще есть клиенты.

Обе модельного, почти баскетбольного роста, их сразу увидишь в любой толпе. Утро… Их ночная смена закончилась. Чешут они из ближайшего отеля, что в переулках, после ночи с клиентами. Обе ищут кафе, которое в этот ранний час уже открылось для завтрака.

С бодуна обе, и Хромая Марго и Лысая Золушка, будут как паиньки есть яйца-пашот и пить кофе капучино. Они снимают квартиру где-то у черта на куличках, как обычно – где-то в Выхино или Жулебино, но дни свои и ночи проводят здесь, на этом пятачке, на четырех углах, где каждый угол считает себя единственным «углом на Патриарших».

Регина следила за ними взглядом. Хромая Марго не хромает. Она прозвана так потому, что однажды у нее просто отломился высоченный каблук у замшевого ботфорта. Эта дылда носит розовые колготки, кожаную юбку-мини и кожаный бомбер.

Лысая Золушка, по слухам, которые так любят Патрики, в молодости облысела и с тех пор носит умопомрачительные парики.

Вот эти две старые курвы плывут себе, грациозно покачиваясь на шпильках, виляя бедрами, завлекая, хотя кругом нет никого, способного клюнуть на перепихон.

А ее дочь не может вот так грациозно…

И перепихнуться ей, видимо, тоже уже не суждено.

И дети… Детей у нее никогда не будет.

Ее прекрасная старшая дочь стала такой, что теперь ни один мужчина… ни один парень из их круга не станет…

И что же, всему этому так и придется остаться вот так, без уплаты по всем счетам?

Регина Кутайсова обернулась. Она почувствовала, что ее дочь рядом. Что, пока она медитировала, наблюдала утреннюю жизнь у пруда, дочь, закончив свои дела в туалете, не ушла к себе в спальню. Нет, она стояла, опершись спиной о дверной косяк, и наблюдала за ней, своей матерью.

– Что, Ло? – мягко спросила Регина. – Еще рано, поспала бы ты.

– Мама, почему у тебя так блестят глаза? – спросила дочь.

– Блестят? У меня?

– Блестят как у хищника, – ответила дочь.

Регина не ответила. Дочь порой говорит странные вещи. Но в наблюдательности ей тоже не откажешь. А вот с другими вещами у нее полная катастрофа.

Когда Регина снова обернулась, анфилада за ее спиной уже была сумрачна и пуста.

Регина подумала: несмотря на свое увечье и неуклюжесть, дочь ее все же движется вполне уверенно и бесшумно.

И глаза ее тоже блестят в сумраке утра, словно глаза дикой кошки.

За окном, мимо пруда, мимо лип, мимо желтого ресторана «Павильон», похожего на этакий Трианон-Мальмезон у воды, проехал, пыхтя, дребезжа щетками, мини-чистильщик, мобильный дворник.

Где-то внизу хлопнула дверь подъезда – старуха в накинутой поверх синего спортивного костюма ветровке с эмблемой «Динамо» отправилась в подвальный магазин «Продукты», что в двух шагах от розового дома.

На Патриках все еще жили старики-пенсионеры – в основном из бывших работников ЦК и Совмина, осколки…

И маленькие магазинчики в подвалах фешенебельных домов стали открывать все чаще – признак великой депрессии и нищеты.

Регина подумала, что в это субботнее утро неплохо бы встретиться с подругой.

Ей отчего-то не хотелось в это утро оставаться наедине с дочерью в пустой огромной квартире.

Глава 5
Что поведал труп

– Состояние тела оставляет желать лучшего, – эксперт-патологоанатом Сиваков – давний знакомец полковника Гущина и Кати – потыкал пальцем в резиновой перчатке грудную клетку трупа.

Они втроем стояли в прозекторской, возле покрытого нержавейкой стола со стоком. Все трое – как космонавты, в защитных комбинезонах и масках из пластика. Под носом у Кати было густо намазано белой мазью, пахнущей ментолом и мятой. Но все равно она ощущала этот кошмарный запах, наполнявший прозекторскую.

Не хотела она ехать в морг! Да Гущин и не просил ее. То есть она собиралась, но планировала, по обыкновению своему, просидеть все вскрытие на банкетке в коридоре, робко и лишь изредка поглядывать туда, за стекло, в прозекторскую, где визжали хирургические пилы, а сам Сиваков в облачении патологоанатома напоминал безжалостного доктора Моро.

Но когда они приехали туда с Гущиным, когда санитары бодро повезли тело на каталке готовить к экспертизе, Катя посмотрела на полковника и…

Краше в гроб кладут!

Гущин не выносил вскрытий. По долгу службы он обязан был присутствовать в прозекторской, однако давалось ему это с трудом. Сколько раз бывало – тот же эксперт Сиваков приводил его в чувство при помощи нашатыря.

Вот и сейчас Гущин был бледен как мел, решителен и одновременно странно робок. Он топтался на пороге кабинета, где патологоанатомы одевались в специальные костюмы.

– Ну да, ну да… сейчас… сейчас… я только…

Кате стало жаль полковника Гущина. Она все никак не могла забыть их прошлое дело, когда он так героически спас ребенка, когда не колебался ни секунды, а сейчас делал над собой явное усилие, чтобы не потерять лицо перед Сиваковым.

– Ладно, пойдемте вместе, Федор Матвеевич, – опрометчиво сказала она, желая его подбодрить.

И тут же пожалела об этом.

А стоя в прозекторской возле стола с телом, ощущая эту вонь, несмотря на ментоловые усы из мази на верхней губе, она пожалела стократ!

Ей показалось, что, когда она сказала, что пойдет с ним туда, в глазах Гущина мелькнула искорка. И тут же он еще больше побледнел.

– Какова давность смерти? – спросил он глухо из-под своей прозрачной маски.

– Три-четыре дня. Консистенция кожных покровов рыхлая, – Сиваков все тыкал несчастное тело.

А затем взял огромные, страшного вида хирургические ножницы и начал осторожно обрезать одежду – куртку, свитер, футболку, спущенные до лодыжек трусы и брюки.

Слипшуюся, грязную, окровавленную одежду он аккуратно складывал в контейнер на соседнем столе.

Когда тело предстало в своей первозданной наготе, помощник Сивакова взял анализы крови.

Сиваков низко наклонился и, чуть не касаясь маской ужасных кожных покровов, начал что-то рассматривать. Затем взял пинцет, начал собирать какие-то образцы из ран.

Катя широко расставила ноги и изо всех сил уперлась в мраморный пол прозекторской. Ничего такого еще не произошло, а ей уже дурно.

Она покосилась на полковника Гущина. Тот неотрывно глядел на пинцет в руках патологоанатома.

– Мужчина, европейской внешности, возраст от сорока до сорока пяти лет, – монотонно забубнил Сиваков. – Средней упитанности, с хорошо развитой мускулатурой. Возможно, светлый блондин или рыжий.

«Головы-то нет. Как он узнал, что рыжий?» – подумала Катя.

– Веснушки на коже груди, пигментация, рыжие волосы на ногах, светлые волосы в области лобка. Явно не брюнет, – Сиваков словно откликнулся на ее незаданный вопрос. – В ранах в области шеи и запястий много хвои, фрагменты листьев, перегноя.

– Я предположил, что его убили где-то в другом месте, а в лес у Калужского шоссе привезли на машине похоронить. Но если в самих ранах хвоя и перегной, то что? – еще более хрипло спросил Гущин. – Могли и в лесу убить и расчленить?

– Могли и в лесу, – ответил Сиваков. – Но раны могли быть так загрязнены и в момент захоронения. Точно сказать невозможно. Ищите место, где он был убит.

Гущин тут же хотел звонить, дать ЦУ, чтобы местные оперативники повторно выехали в лес к шоссе и осмотрели прилегающую к могиле территорию уже со служебной собакой. Но в комбинезоне мобильный было не достать из кармана. Да и маска мешала болтовне.

– Что стало причиной смерти? – спросил он.

– Не знаю пока, – ответил Сиваков. – Раны на руках и в области шеи рубленые. Много осколков костей. Нанесли несколько ударов, скорее всего, топором.

– Раны на руках прижизненные, – сказал Гущин. – Он был еще жив, когда ему отрубили кисти, чтобы затруднить опознание.

– Это повреждение, – Сиваков указал пальцем на торчащий из плеч фрагмент позвоночника, – посмертное.

Внезапно он обернулся к переговорнику и попросил:

– Анализ крови как можно скорее чтобы был готов.

– Алкоголь? Думаешь, был пьян? – спросил Гущин.

– У него следы инъекций на плече, – Сиваков кивнул на тело. – Делали укол прямо через одежду. И не в то место, куда обычно колются сами наркоманы.

Катя ничего не различила в этом ужасе разложения. Никаких следов инъекций. Но Сивакову поверила.

– Резать или сначала все вместе осмотрим одежду? – неожиданно самым невинным тоном предложил Сиваков.

«Он над нами потешается, – подумала Катя. – Это при мертвом-то изуродованном теле! Думает, если сейчас резать-вскрывать его начнет, мы с Гущиным в обморок прямо здесь хлопнемся. Сначала я, потом он. Нет, сначала он, потом я».

– Одежду, одежду давай, – неприлично торопливо попросил Гущин. – Я бегло куртку осмотрел – ни документов, ни бумажника, ни кредиток, ни мобильника.

– На пластике кредиток остаются хорошие отпечатки пальцев, – словно сожалея, сказал Сиваков и повернулся к контейнеру со срезанной одеждой.

Он медленно брал из контейнера фрагменты и раскладывал на мраморной столешнице. Ощупывал. Смотрел, есть ли бирки, метки.

Куртка, свитер, футболка…

– Одежда поношенная, но хорошего качества, – сказал Гущин.

– Свитер корейский, мохер с синтетикой, – Сиваков гладил пальцами в перчатке окровавленный лоскут с биркой. – Такие раньше продавали на вещевых рынках, а теперь – в торговых центрах при вокзалах, на станциях. А также в маленьких городах, где не особо модничают.

– Татуировок нет, – заметил Гущин. – Ни одной. Не отпетый уголовник, однако все же был ранее судим.

– А вот ботинки у него очень хорошие. Замшевые, – заметил Сиваков, извлекая из контейнера ботинок и внимательно его рассматривая. – Сорок третий размер. Ну правильно, мужик роста был выше среднего. Он не производит впечатление хилого и слабого.

Он достал из контейнера окровавленные лоскуты трусов. И снова обернулся к телу.

– Взгляните на раны в области половых органов, – сказал он. – Ожоги в области лобка, мошонки. Использовали или зажигалку, или маленький самодельный факел. Ту же ветку сухую могли поджечь и ткнуть. Пытали его, дорогие мои коллеги. Прижигали перед тем, как убить.

– Пытали? – еле слышно прошелестела Катя.

– Вот именно. Интересно, что нам даст анализ крови? – Сиваков покачал головой. – Пытки. Прижизненные раны рук, удаление кистей, головы…

Полковник Гущин тем временем извлек из контейнера разрезанные джинсы – сначала одну штанину, затем другую. Голубая ткань заскорузла от крови в области пояса и молнии. Он выложил все это на мраморную столешницу, провел рукой и…

– В кармане что-то есть, – сказал он.

Эксперт Сиваков снова вооружился ножницами и разрезал карман.

Катя увидела что-то черное. Ей сначала показалось – это большой жук-трупоед, и она отшатнулась. Но затем морок рассеялся, и она увидела ключ и брелок.

– Ключик, – Сиваков поддел все это пинцетом.

Он поднял руку. Брелок покачивался. Матовая пластмассовая поверхность его словно взывала к…

– Федор Матвеевич, это же его вещи! – воскликнула Катя. – Он же за них брался руками!

– Захоронение давностью три-четыре дня, сырость, загрязнение. Вряд ли что-то можно изъять с такого вещдока, – заметил Сиваков.

– Федор Матвеевич, у него все забрали – мобильник, бумажник, документы, а про ключи в кармане забыли! – не унималась Катя.

– На экспертизу. Дактилоскопическую, – сказал Гущин. – И… о черт, до телефона не доберешься в этой амуниции!

– На экспертизу. Дактилоскопическую – упаковать и отправить, – приказал Сиваков помощнику, передавая брелок. – Ну что, дорогие мои коллеги? Приступим? Я приступаю к вскрытию тела неизвестного мужчины возраста примерно сорока – сорока пяти лет, европейской внешности, умеренной упитанности, – забубнил он для записи на диктофон, одновременно выбирая на хирургическом столе свои устрашающие инструменты.

Когда он сделал первый разрез, Катя тихонько повернулась и на ватных ногах заковыляла прочь из прозекторской.

В коридоре за этими герметичными дверями она сначала усиленно дышала и все никак не могла надышаться. Пропахший формалином воздух казался ей почти по-альпийски свежим.

Полковник Гущин продержался на вскрытии ровно полчаса. Когда Сиваков что-то там начал пилить и извлекать, он тоже вышел вон – с чрезвычайной поспешностью. Содрал с лица маску и плюхнулся на банкетку рядом с Катей.

Помощник Сивакова по традиции тут же принес заготовленную заранее склянку с нашатырем. Помог Гущину снять грязные резиновые перчатки.

Гущин нюхнул нашатырь.

– Хочешь? – спросил он Катю, словно предлагая дозу бог весть какой наркоты.

– Нет, – ответила она.

Она не стерла свои белые ментоловые усы с верхней губы, так и сидела с ними. Оно вернее.

Гущин тут же начал звонить и раздавать ЦУ – насчет осмотра территории леса со служебной собакой, насчет дактилоскопии с брелка сигнализации и насчет розыска бесхозной машины неизвестно какой марки.

Оперативники сообщили последние новости. По сводкам из района, а также из соседних Щербинки и Троицка никаких сведений, звонков или заявлений о пропаже без вести мужчин за последние пять-шесть суток не поступало.

– Если он уголовник, – сказала на это Катя, – то неудивительно.

Сиваков истово трудился в прозекторской, бодро извещая Гущина и Катю о каждом своем действии по вскрытию безголового трупа.

Они сидели и терпели, радуясь, что снова находятся по эту сторону прозрачного стекла.

Через два часа явился эксперт из лаборатории.

– У неизвестного алкоголя в крови нет, – сказал он Гущину. – Но кое-что другое мы обнаружили.

– Что? – спросил Гущин.

– Тиопентал натрия. Солидная доза.

– Наркотик? – спросила Катя.

Эксперт-гематолог лишь глянул на нее и зашел в прозекторскую. Они с Сиваковым о чем-то начали шептаться над мертвым телом.