Текст книги "Часы, идущие назад"

– Понимаю, бизнес, – усмехнулся Гущин.

– Нет, не понимаете вы! Для фотографа откопать новые неизвестные фото Елены Мрозовской – это то же самое, что найти на блошином рынке настоящего Бакста или Бенуа! – пылко воскликнула Анфиса. – Я сказала, чтобы он привез снимки в галерею. Но он ответил, что не в Москве, далеко от Москвы, в Горьевске, мол, у него временная работа, халтура в фотоателье в доме быта. А снимки он держит в банке, в ячейке.

– В каком банке он держал фото?

– ВТБ, отделение на Земляном валу. Он мне по телефону назвал адрес и продиктовал код шифра ячейки.

– Так сразу все открыл?

– Он сказал: Анфиска, ты не обманешь. Забери снимки, глянь. Пятьдесят тысяч переведешь мне на карточку, я перезвоню.

– А он не сказал вам, откуда у него эти фото?

– Сказал, еще в первую встречу, когда я в кафе начала допытываться про фотографии Мрозовской. Это от нарика одного знакомого – от какого-то Петруши, который откинулся от передоза. А это, мол, долг его за кокс и наследство одновременно.

– Фамилия Петруши?

– Не знаю, вообще ничего про него больше не сказал. Лишь упомянул, что тот из Горьевска был. В Горьевске посоветовал халтуру. Сейчас же все как волки рыщут, ищут подработку. Ничем не гнушаются. Глянец весь почти накрылся, там чужих, внештатных в штыки встречают. Из папарацци Денис превратился в обычного фотографа из тех, кто снимает на документы.

– И что было дальше?

– Я, конечно, помчалась в банк, вскрыла ячейку. Достала снимки и… Я была готова его убить. Там было только два снимка Елены Мрозовской. Все остальные не ее. Я в галерее и фотомастерской все тщательно проверила, рылась в справочниках. Нет, никаких сомнений: это снимки гораздо более раннего периода, примерно конца семидесятых – начала восьмидесятых годов девятнадцатого века. Антикварные фото неизвестного фотографа. Но… они такие… Вы же сами сейчас видели, Федор Матвеевич! Но вот что необычно: на обороте там везде надписи. Почерк тот же, что на фотографиях Елены Мрозовской. Они сделаны не ею, но она подписала их все, словно… это из ее собрания, коллекции. Я послала Денису сообщение: снимки беру, но это не Мрозовская, поэтому и цена – двадцатка за все. Он мне ответил вчера вечером, прислал sms. Номер шифра банковской ячейки, другой. Написал: «Есть еще, полтинник за все».

– Еще снимки? И другая ячейка?

– Да. Я снова помчалась туда, на Земляной вал, в то же отделение ВТБ. Но там нет ячеек с таким шифром. Мне менеджер банка сказал, что подобный шифр они не используют. Это какой-то другой банк. Я стала опять звонить Денису – его мобильный сначала не отвечал, никто трубку не брал. А потом и вообще отключился. И на сообщения – никакого ответа. Я сегодня с утра все пыталась дозвониться. Мне стало тревожно – не в правилах Дениса исчезать, когда деньга светит! Это совершенно на него не похоже. И я жаждала получить остальные снимки. Невозможно от такого предложения отказаться! Поэтому я села в машину и поехала в Горьевск. В пробке на МКАД проторчала полтора часа. Пока добралась, пока это чертов дом быта нашла, стемнело. Оказалось, он сегодня и на работе не был. Я из всех местных душу вытрясала – хотела его адрес узнать. А тут вы…

– Как у Высоцкого: «Тут за день так накувыркаешься, придешь домой – там ты сидишь», – Гущин снова хмыкнул. – Так где вы находились вчера вечером, Анфиса Марковна?

– В галерее на Гоголевском бульваре. Адрес вам отлично известен. Это могут все наши подтвердить, мы новый зал допоздна оформляли.

– Ясно. А с десяти вечера до восьми утра?

– Дома, спала.

– Кто может подтвердить это?

– Плюшевый мишка.

– Вот то-то и оно, – Гущин покивал головой.

– Федор Матвеевич! – Катя сделала страшные глаза.

– А ты помолчи. Снимки я пока у себя оставлю.

– Нет смысла вам из Горьевска так поздно уезжать, – подал вдруг голос молчавший как рыба капитан Первоцветов. – Завтра с утра уйма работы. И вам, Анфиса… Анфиса Марковна – да? Тоже придется задержаться.

Катя отметила, что изящный сумрачный капитан Первоцветов смотрит на пышную, полную, кудрявую, шумную, модную Анфису как-то сбоку, наклонив голову, как это делает сорока, когда разглядывает блестящую на солнце консервную банку.

– Как здесь с гостиницей? – Гущин тяжело вздохнул.

– Есть наш знаменитый загородный отель «Бережки-Холл», там свадьбы играют. Есть отель с сауной «Горьевские дали». Есть отель «Комфорт» – в центре, пара улиц до отдела, приемлемо по цене, и я почти рядом жилье снимаю. Я вас туда провожу.

Когда они уже выходили из отдела, неугомонная Анфиса шепнула Кате:

– Какой редкий зануда! Но глаза красивые у капитана. Так смотрит… Кстати, после того как я узнала, что бедняга Дэн убит, я бы и сама так просто из этой дыры не уехала. А ты, Кать?

– Гущин в Главк позвонит, чтобы твое алиби в галерее проверили, – со вздохом сказала Катя. – А на ночь убийства у тебя алиби нет, мой зайчик. Опять ты, Анфиса, влипла в…

– Какашкуууу, – пропела Анфиса ей на ушко. – А зайчик, а зайчик попал под трамвайчик… опять, опять…ой-ей-ей… Привезли его в домой – оказался он живой! Где наша не пропадала!

– Почему Гущин сразу нам фото не показал, спрятал? Что там на них?

– Покажет, никуда не денется. Там мало что понятно. Вроде старые фото, а приглядишься – какая-то чертовщина. Капитан Первоцветов, а можно вас спросить? Парковка у отеля своя? Нам машину поставить нужно.

Глава 8
Капитан Первоцветов

Фотограф по имени Анфиса, оказавшаяся главным свидетелем по делу, спросила, как его имя-отчество.

Капитан Первоцветов вспомнил об этом, когда ехал в полном одиночестве по темному спящему городу на патрульной машине. Он назвал ей только свое имя – Борис. Она улыбнулась. Ямочки на щеках…

Если бы она только знала, о чем на самом деле он думал в тот момент!

Приезда полковника Гущина в Горьевск капитан Первоцветов не ожидал. В Главке они редко сталкивались, лишь на общих совещаниях. И никогда не контактировали. Но Первоцветов, как и все в ГУВД, был наслышан о полковнике Гущине и его манере работать. То, что Гущин вечно таскает за собой на места происшествий сотрудницу пресс-службы, служащую для него чем-то вроде талисмана успешного раскрытия дела, тоже обсуждали. Это шло вразрез с правилами. Но Гущин не слишком пекся о правилах. А эта длинноногая корреспондентка Екатерина Петровская вроде никогда не подкладывала ему свиней – не сливала информацию СМИ, не публиковала непроверенных данных из «источников, близких к расследованию», и даже «помогала» Гущину в раскрытии.

Капитан Первоцветов усмехнулся. Помочь в раскрытии… Только не в Горьевске. Что корреспондентка пресс-службы знает о городе!

Что она знает обо всем этом…

И Гущин не знает. Да, он известен, он славен своей оперативной хваткой, своим упорством, умением раскрывать самые запутанные убийства – Первоцветов слышал немало историй об удаче шефа криминальной полиции.

Только он не верил в эти россказни. Только не в Горьевске. Здесь, полковник, тебе не обломится. Не сможешь ты ничего здесь. И девица твоя – корреспондентка, твой талисман, – не поможет тебе ни в чем. Еще хорошо будет, если унесете отсюда ноги подобру-поздорову.

Потому что Горьевск – он такой. Он порой не отпускает.

Есть города, которым нужны жертвы, как темным божествам.

А Горьевск много чего может рассказать о жертвах.

Капитан Первоцветов ехал по Горьевску, по его улицам – пустым, окутанным ночным мраком, где все спали, где тускло светились лишь вывески жалких магазинов, жалких аптек, жалких кафе – мимо выключенного по случаю холодов фонтана, мимо городского музея.

Улицы и кварталы остались позади, темное шоссе заструилось среди темных деревьев к реке.

Полковник Гущин, несомненно, задал бы капитану Первоцветову немало вопросов, узнай он, куда тот направляется среди ночи. А как он узнает? Кто ему расскажет?

Патрульная машина сбавила скорость и тихо остановилась у Дома у реки.

Была половина третьего ночи. Где-то в это время фотограф Нилов встретил свою смерть – там, в доме, в загаженной комнате, стену которой хотел просверлить ручной дрелью.

Зачем? Куда ты сунулся, глупый дурак?

Капитан Первоцветов, сидя за рулем патрульной машины, смотрел на запертую на новый замок дверь дома.

Ее уже закрывали прежде. Только это ни к чему не привело.

Он провел рукой по лицу, словно смахивая с него невидимую паутину. Вспомнил, что они обнаружили в замурованной комнате, когда рухнула переборка. Это всегда было там. Всегда. За стеной.

В ночи Дом у реки представлялся скопищем смутных пятен: белели колонны, черными провалами зияли окна, хотя в них сохранились стекла.

Капитан Первоцветов ощутил спазм в горле.

Он нажал на газ, и старая патрульная машина, взвизгнув тормозами, рванула с места. Он ехал почти вслепую, да, он словно ослеп. Ему не надо было видеть дорогу, потому что он знал, куда она приведет.

В Горьевске издавна всего одна дорога: от Дома у реки до…

Это остальные пути – фантомы: федеральное шоссе, улицы, переулки, дорога к отелю «Бережки-Холл», дорога к станции – это все призраки Горьевска. Настоящая дорога в этом городе ведет вот сюда.

Он остановился, вышел из машины.

Приблизился вплотную к кирпичной стене. Дотронулся до нее рукой. Задрал голову и глянул вверх – в ночь.

Над ним возвышалась Башня с часами.

Это грандиозное сооружение для плоского Горьевска было невероятно высоким. Капитан Первоцветов порой прикидывал, сколько метров в высоту башня.

Вокруг не было ни души. Ни охраны из ЧОПа, ни любопытных. Башня с часами, подсвеченная фонарями, вырастала из фабричных корпусов старой фабрики. Она словно касалась своим шпилем низко нависших над городом дождевых туч.

Порой капитану Первоцветову хотелось, чтобы эту дрянь сломали. Чтобы не было соблазна.

Никакого соблазна.

А потом он ощущал знакомый прилив крови, сердце замирало в груди от предвкушения чего-то невиданного, небывалого, того, что хотим узнать мы все.

Только боимся.

А вот он уже не боялся.

Он порой страстно этого ждал.

И в такие моменты желал, чтобы башня оказалась очень высокой, даже выше, чем по всем его расчетам. И чтобы она простояла еще века, притягивая к себе, соблазняя, как луна соблазняет своей недосягаемостью и совершенством бедных, безумных, больных ночных мотыльков.

Глава 9
Любовники

– Это Окорок с фотографом рассчитался. Окорок – мужик мстительный, серьезный. Ты сам говорил, Андрюша, такой позор! Этот приезжий парень-фотограф так его опозорил! Окорок позора не прощает.

Ульяна Антипова шепнула это на ухо Андрею Казанскому – замглавы городской администрации Горьевска, которого Катя видела в Доме у реки. Ульяна и Казанский лежали в постели. Они были любовниками, но вместе не жили, что Ульяну огорчало. Казанский просто навещал ее – вот и в эту ночь приехал поздно.

Ввалился во втором часу ночи, без звонка, без букета, без подарка – она не смогла даже привести себя в порядок, выскочила всклокоченная, сонная, потная из постели. От этого можно было разъяриться, как львица. Но, вглядевшись в мрачное озабоченное лицо любовника, Ульяна прикусила язык.

Она на скорую руку собрала поесть и наполнила ванну горячей водой. Пока Казанский отмокал в ванне, она размышляла. И мысли ее были остры как бритва.

Ульяна пережила трудный день – она работала акушером-гинекологом роддома при местной центральной районной больнице. Целый день провела на ногах – тяжелые роды с осложнениями. Роженица поступила из Куровского, на сорок первой неделе, без схваток, с высокой температурой, с «двойным обвитием» вокруг шеи младенца. Они испробовали все, чтобы роды начались. Были моменты – роженица так орала, что Ульяне казалось, все кончится плохо. Но ребенок все же вышел. Он не кричал, а как-то сипел, постанывал, но дышал. Дышал!

Сегодня Ульяне было не до постельных игр, но Казанский и сам ничего такого не хотел. После ванны он отказался от еды, залез в теплую постель Ульяны и лежал на спине, глядя в потолок.

Тут-то Ульяна и спросила:

– Что это полиция по городу разъездилась, а?

Он промолчал.

– Это потому что фотографа убили? Мне девчонки в регистратуре сказали, когда я домой уходила. Того москвича с приветом. – Она прильнула к горячему телу Казанского и прошептала то самое: – Это Окорок его…

Казанский обнял ее, но взгляд его был все так же пуст, устремлен в потолок. Он о чем-то думал. О своем.

– Ты прочел, что в медкарте Окорока написано? Понял его диагноз? – шептала Ульяна. – Суслин из ординаторской за бутылку коньяка согласился показать мне его медкарту, я отксерила, как ты просил. Только зачем это тебе, Андрюша? Плохой диагноз. Пасмурный. Как прогноз погоды. Шторм предвещает.

– Бурю, – уточнил Казанский. – Ты забудь про это, детка. Может, это вообще – тщетные хлопоты.

Ульяна хотела спросить почему. «Ты же сам меня просил через знакомых врачей, кто на алкоголь падок, достать медкарту! И я сделала это ради тебя, хотя такие вещи грозят увольнением. Впрочем, чего мне бояться – Казанский в городе теперь сила и фактически единственная реальная власть. Он заступится. Он обещал, что очень скоро я получу должность заведующей родильным домом, когда старого главврача сплавят на пенсию».

– А этого фотографа убили в том доме, да? В регистратуре языками мелят. Нет, ну конечно, это Окорок его… Или же… Или это что-то другое? А, Андрюша? Другое?

– Спи, не болтай. Завтра рано вставать. – Казанский повернулся на бок, спрятал свое лицо от нее в подушке.

«Спи, не болтай, не мели языком» – так мать говаривала, когда жива была. Здесь, в этой квартире, в соседней комнате спала, храпела еще год назад. Так храпела, хоть из дома беги. Сердечники все храпуны. А у матери, кроме сердца, еще и астма была, и сосуды.

Что ж, это плата за жизнь, которую она прожила.

Мать высылали из Москвы сюда, в Горьевск, на сто первый километр, дважды. При Советах была такая форма наказания – не ссылка, а высылка.

Сто первый километр… Горьевск…

Мать его ненавидела. Но как-то прижилась все же в нем. А для нее, Ульяны, городишко стал родным. Она вернулась сюда после мединститута, а могла бы в Москве зацепиться. Но она вернулась. Ведь здесь жила, обрюзгнув и растолстев, ее мать, перенесшая два инфаркта.

Ах, а какая она была в молодости – ее мать… Красотка! Модельная девочка!

Мать была дорогой валютной проституткой, о чем, не смущаясь, любила вспоминать. Тутси-куколка… Тутси-леденец…

При совке таких считали «вредным элементом», паразитами и тунеядцами и высылали в рабочие фабричные города. Ломать хребет на производстве. Отца у Ульяна не имелось. Мать утверждала, что она «нежданчик».

Всю свою тридцативосьмилетнюю жизнь Ульяна Антипова положила на то, чтобы забыть, что она дочь проститутки, и стать настоящей уважаемой «дамой». Может, поэтому она выбрала профессию гинеколога. Хороших гинекологов в маленьких провинциальных городах пациентки боготворят. А именно женщины в провинции поддерживают и формируют негласное общественное мнение.

То, что она наконец достигла высокой планки и вытянула счастливый билет, Ульяна поняла, когда с ней начал встречаться Андрей Казанский из городской администрации. Ей тогда мнилось, что счастье не за горами: удачный брак, муж-начальник, семья, дом – полная чаша.

Но этого не случилось. Прошло несколько лет, а они все продолжали встречаться от раза к разу. И чем дальше, тем больше, тем преданнее и безропотнее Ульяна ему служила.

Тому, кто спал сейчас рядом с ней в ее пышной постели.

От разговоров об убийстве фотографа Казанский уклонился. А она о многом хотела спросить его. Хотя бы о том, что – вот, надо же, этот тип жил в доме у Марго Добролюбовой, снимал комнаты у Марго, которую так хорошо знала некогда ее покойная мать и которая сама была мать и…

Андрей Казанский рядом захрипел во сне так, словно захлебнулся чем-то на вздохе. Или ему кошмар приснился?

Ульяна осторожно потрясла его за плечо;

– Андрюша, ты спишь? Я вот о чем тебя спросить хотела…

Он не открыл глаз. В этот миг он был где-то на границе сна и бодрствования, проваливаясь в какую-то иную реальность. В которой одновременно существовали и влажные от пота простыни этой двуспальной кровати, что липли к его телу, и… натертый воском паркет. По которому он быстро шел, минуя залитую солнцем длинную стеклянную галерею – зимний сад, где пальмы в кадках распускали зеленые веера, где цвели диковинные заморские орхидеи, где стоял тяжелый влажный аромат оранжереи и одновременно пахло свежим кофе и корицей.

Где-то там, в конце оранжереи, в комнатах бренчало пианино, и два женских голоса пели по-французски. Ошибались и начинали снова, подыгрывая себе. Он шел мимо пальм и орхидей на эти голоса, что звучали для него как песня сирен. Костюм английского сукна сидел на нем как влитой.

Часы на фабричной башне пробили четверть четвертого. И он вытащил из кармашка жилета свои собственные часы – золотые, с монограммой на золотой цепочке.

Буквы монограммы сплелись в причудливый узор: буква Б…

…Я хотела спросить тебя: может, опять снимем номер в «Бережках-Холле»? Там зимний сад, оранжерея, и бассейн, и сауна…

Сквозь приоткрытые веки он увидел…

Ульяна водила по его щеке кончиком наманикюренного пальца и спрашивала про «Бережки-Холл» – гостиничный комплекс с зимним садом, бассейном и оранжереей, который ей так нравился.

Он не ответил, он словно упал назад в постель – рухнул, как это бывает только во сне, когда снится, что летаешь.

Ульяна откинулась на подушки. Какое-то время она еще думала о «Бережках-Холле».

Потом об убийстве фотографа, о котором уже знал весь Горьевск…

Странные то были мысли.

А потом она тоже провалилась в сны, и они оказались не менее странными, чем ее мысли.

Двойное обвитие вокруг шеи младенца, что никак не мог появиться на свет. Это же петля… Это удушение…

Зубчатые колеса и валики, медные штыри и перекладины грандиозного часового механизма. К этой механике привязана крепкая веревка.

Двойное обвитие вокруг шеи, вокруг горла…

Тугая петля…

Висельник проклятый…

Ты опять здесь, висельник, ты снова со мной?!

Нет, нет, не надо, я не хочу! Только не это! Это же так страшно…

Это непоправимо…

Двойное обвитие вокруг шеи…

Голые ноги сучат в агонии. Веревка натягивается. Тень бешено мечется по стене.

Глава 10
Скандал

– Так что там за история приключилась с фотографом Ниловым, Борис? Я от сотрудника полиции слышал, что успел накуролесить он здесь, в городе. Что произошло?

– Скандал, Федор Матвеевич.

Полковник Гущин спросил это в кабинете капитана Первоцветова, глядя в окно на внутренний двор Горьевского ОВД. Они втроем были в кабинете в это пасмурное дождливое утро: Гущин, Первоцветов и Катя. Шофера своего Гущин отпустил, тот уехал в Москву на электричке, оставив шефу служебную машину. В соседнем кабинете молодой бестолковый следователь официально, на протокол, допрашивал Анфису Берг.

Воскресенье… Отдел словно вымер. Казалось, вообще все кабинеты были закрыты. Тем, кто работал вчера на месте происшествия, Первоцветов велел отдыхать. А смены в Горьевском ОВД никакой не имелось. Катя думала: Гущину на таком безрыбье ничего не остается, как вызвать сюда, в город, оперативную группу из Главка. Но там все и так заняты по горло.

Отель, в котором они обосновались, оказался ничего, сносным – маленьким, уютным, с чистыми светлыми номерами, приличной сантехникой в ванной и хорошим постельным бельем и махровыми полотенцами. Уж куда Анфиса была в этих вопросах привиреда, но и она осталась довольна. Одно неудобство: у них с Катей в номере оказалась только одна кровать – широкая, как футбольное поле. Они махнули рукой на приличия и улеглись рядышком. Анфиса сказала, что еще место осталось для полковника Гущина – чего ему, мизантропу, одному в номере куковать? Катя стукнула ее подушкой.

Она много о чем хотела расспросить Анфису, но та мгновенно уснула. А утром, после завтрака, когда они с Анфисой брели в отдел полиции (Гущин отправился туда вообще спозаранку), произошло памятное событие.

Катя увидела Башню с часами.

Они шли по сонной, пустынной в воскресный день улице, и Анфиса вдруг дернула ее за рукав и воскликнула: «Смотри! Смотри! Какое чудо!»

В этой старой части города дома словно расступались, открывая вид на поразительное сооружение – высокую квадратную кирпичную башню с темным шпилем и огромным белым циферблатом часов с черными стрелками. Башня составляла единый комплекс с кирпичными фабричными корпусами. И все это выглядело одновременно старым и новым – старым из-за архитектуры, в которой явно ощущался строгий и лаконичный британский стиль, и новым, потому что и корпуса, и башня были аккуратно выкрашены в темно-карминный цвет. А старые оконные переплеты заменены на новые белые стеклопакеты.

Весь этот великолепный архитектурный ансамбль столь разительно контрастировал с убогой и заштатной реальностью провинциального городка, что приходилось лишь удивляться, как все это очутилось именно там, на окраине – среди полей и перелесков, на берегу хилой узкой речушки, заросшей засохшими камышами.

– Я вчера башню увидела, как в город приехала. Оторваться не могла! Даже про Дениса Нилова забыла. Поехала рассмотреть, что это за чудо такое. Как же она прекрасна, совершенна по форме, эта Башня с часами! Все-таки в старом промышленном дизайне есть нечто, чего не могут предложить никакие дворцы, никакие вычурные стили барокко! – Анфиса зачарованно созерцала башню. – Выпадет минутка – я ее сфотографирую. В разных ракурсах, при разной погоде. Так, при ненастье, на фоне туч, она еще сильнее впечатляет, чем на фоне ясного неба.

Больше мрачности и силы…

Катя согласилась с Анфисой. Она тоже не могла оторвать от Башни с часами свой взор. Надо же, в Горьевске! В этой глуши, над которой так жестоко потешаются в Главке, как над сущей деревней! И такая башня! Такой великолепный стиль… Только вот…

– Окна проклятые все портят, стеклопакеты, – заметила Анфиса. – И кто додумался их туда прилепить? Я когда вчера все здесь осматривала, поняла, что эти здания недавно после большого капитального ремонта. Все так аккуратно сделано, просто вылизано, отреставрировано. И при этом – пустота: ни людей, ни машин на парковке. Все отремонтировано и словно опять заброшено. И часы башенные стоят.

…Сейчас в кабинете, слушая разговор Гущина и Первоцветова, Катя невольно вспоминала башню – белый циферблат и стрелки часов, застывших… в каком положении? Кажется, «двадцать минут четвертого». Самый глухой, ночной, предрассветный час. Или это дневное время?

– Чего это он там делает? Что-то выбросил?

Катя вздрогнула, отвлеклась от циферблата и стрелок и почти назойливого желания узнать, какое время они показывают, застыв на месте.

Гущин подбородком указал в сторону окна.

Посреди внутреннего двора ОВД поставили контейнер для мусора, и сейчас рядом с ним копошился дежурный в форме с пластиковым пакетом в руках и вышвыривал в контейнер… спортивные кубки из тусклого метала.

– Все без разбора кидают, – ответил капитан Первоцветов. – Сначала покидали все тульские электрические самовары, которые на День полиции надарили. По слухам, ведь в эти самые самовары «жучков» напихали, прослушку, ну, когда полковника-то с миллиардами повязали на коррупции и взятках. Повыбрасывали вообще все подарки, кто чего когда-то получал как благодарность, как премию или от руководства – орлов на скале, статуэтки медведей. Никто никаких подарков не хочет и не берет. Курочить не курочат на предмет обнаружения «жучков», но сразу в мусор вышвыривают. Все за борьбу с коррупцией как один. Но никто не желает «жучка»-прослушку в тульском самоваре. Никто не хочет жить под колпаком. Сперва все ходили в конец улицы – там мусорные контейнеры. Но там жилой микрорайон, народ любопытствует: чего это полиция выбрасывает? Я распорядился, чтобы заказали мусорный контейнер и поставили здесь, во внутреннем дворе. И он уже полон, Федор Матвеевич! Не только самовары и орлов, уже и кубки спортивные вышвыривают, вымпелы уголовного розыска – все подряд. Никаких подарков, никаких премий. Ничего не хотят, избавляются. Никогда такого не было, Федор Матвеевич. Никто таких гнусных времен не помнит…

Дежурный за окном с грохотом опорожнил пакет в контейнер. Отделовские спортивные кубки звякали, как ненужный металлолом.

– Так что за скандал с фотографом? – повторил свой вопрос полковник Гущин.

– Он выложил видео в интернет.

– Что-то по поводу этого? – Гущин кивнул на подарочный мусор.

– Видео с банкета у бывшего председателя районного горьевского суда Петра Репликантова.

– Типа свадьба «золотого судьи»? И что, судью поперли с должности?

– Нет, – капитан Первоцветов покачал головой. – Здесь иная, горьевская специфика. Председатель суда Репликантов уходил на пенсию и давал прощальный банкет в «Горьевских далях» – это ресторан при отеле. Репликантов – человек в городе известный и уважаемый, с безупречной профессиональной репутацией. Он почти два десятка лет возглавлял районный суд. И насколько я выяснил, когда разбирался с тем банкетным скандалом, по служебной судейской линии никогда на него не было никаких нареканий. Только вот одно дело – репутация, а другое – любовь народная. И с ней у Репликантова туго, несмотря на все его заслуги. Его прозвище в городе – Окорок.

– Почему Окорок? Он полный?

– Его дочь владеет свинофермой в окрестностях Горьевска. Судьям ведь бизнес заказан, даже на пенсии они не могут этим заниматься. А этот поступил мудро: свои средства передал дочери, сделал ее владелицей большой свинофермы. Дочь – балерина, танцует в Питере. Понятно, ей до свиней как до лампочки. Окорок фактически распоряжается и делами свинофермы, и доходами. Это в действительности, а по документам все законно. Но от горожан же этого не скроешь. Да и свиноферма так воняет – за километр учуешь. Поэтому судью Репликантова не любят. И когда грянул скандал с роликом в интернете, многие в городе руки потирали от удовольствия.

– Так что за ролик с банкета? Он что там, упился вдрызг или голым на столе плясал? И при чем здесь фотограф Нилов?

– Нилов при том, что он вел видеосъемку банкета. Сам Репликантов его нанял – видео и монтаж фильма на память. Банкет еще закончиться не успел, гости в зале отплясывали. А ролик уже в сети гулял. Там видно, как гости судьи хватают со столов, что от банкета осталось – все с блюд и тарелок метут: ветчину, рыбу, куски поросятины жареной, недопитые бутылки вина, коньяк, тарталетки и прячут – кто в салфетки заворачивает, кто в сумки сует. Банкет оплачен, а в три горла все не съешь. Это раньше оставляли на столах еду, а теперь все хватают – домой, детям, старикам гостинцы.

Катя не могла понять по тону Первоцветова, говорит ли он все это серьезно и горько или же издевается вот так, с каменным усталым лицом, над жадностью, прожорливостью и дурным воспитанием «маленьких глупых людей».

– Ролик получился стебный, сатира в стиле режиссера Гайдая. Выложил его в сеть фотограф Нилов. Судья Репликантов приехал к нему в фотоателье на следующий день разбираться, кричал, голос повышал. Полицию вызывали даже. Я сам приехал туда. Нилов этот лишь зубы скалил, утверждал, что ничего плохого не хотел. Репликантов требовал от меня ролик удалить. А как его удалишь? И потом, там ведь ничего такого – не порно, не насилие, не экстремизм. Одна большая жратва городской элиты и хватание со столов – загребущие руки. Только там многие засветились – из суда, из администрации, даже поп что-то там вкусное в салфетку увязывал, попадье презент…

– А что фотограф Нилов мог иметь против судьи, чтобы его позорить? – спросил Гущин.

– В этом все и дело – ничего! Банкет в августе состоялся. Нилов лишь в середине июля приехал в Горьевск. Они с судьей Репликантовым до того, как тот видео заказал, даже знакомы не были. Причина могла крыться в другом. В том, что Нилову кто-то специально заплатил, чтобы через сеть опозорить судью. Я это тогда у фотографа спрашивал. Но он от всего открестился. Стоял на своем: ничего плохого не хотел, просто позабавился. Но то, что он все отрицал, еще ничего не значит. За этой историей мог кто-то стоять.

– Кто?

– Я ведь недавно сюда назначен, в ОВД, – скромно ответил Первоцветов. – Так что слухами лишь оперирую, Федор Матвеевич. А по слухам, за историей этой мог стоять замглавы администрации Андрей Казанский. Тот, что приезжал в Дом у реки.

– А что у него с Репликантовым? Судья ему в чем-то дорогу перешел? Уголовное дело, процесс?

– Нет, там все в какой-то иной плоскости. Гораздо более личное. Только я не в курсе. Скандал тот августовский замяли. Ролик посмотрели и забыли.

– А фотографа прикончили, – хмуро подытожил Гущин. – Кто может быть в курсе этого конфликта? С кем потолковать?

– Можно с Вакулиным. Он владелец «Горьевских далей», где банкет проходил. Местный. Бизнесмен. Он их круга и давно знает обоих как облупленных. Кстати, присутствовал на том банкете в роли организатора и гостя одновременно. Может, у него есть какая-то полезная информация, если сумеете его разговорить.

– Так, понятно, Вакулин, – Гущин записал себе. – А та моя просьба – узнать побольше насчет Дома у реки?

– Это легко сделать в городском музее, – ответил Первоцветов. – Музей по воскресеньям как раз открыт. Александра Вакулина в воскресенье утром столь же легко застать в его собственном отеле – он в сауне парится, в бассейне отмокает после загула выходных дней. Пить начал с тех пор, как бизнес его под откос покатился.

– Тогда сначала едем к Вакулину, а то он снова упьется после сауны. – Гущин глянул на часы. – Музей от нас никуда не убежит.

Трехэтажный особняк-новодел отеля и ресторана «Горьевские дали» располагался напротив Горьевского пассажа – уродливого торгового центра, залепленного вывесками «Головные уборы», «Ювелир», «Обувь», «Купеческая пастила» и «Губернский стиль».

Войдя внутрь отеля, Катя сразу поняла, отчего судья Репликантов выбрал для парадного банкета именно это место – подобный тяжеловесный стиль и нелепый дизайн предпочитали силовики. Этакую смесь всего и сразу: бархатных купеческих стульев с гнутыми ножками, тяжелых массивных столов, отделанных «под кирпич» брутальных стен и при этом потолков с лепниной и хрустальных люстр с висюльками (!). И чтобы в меню было много жаренного на гриле и на углях мяса и всего, что пожирней, посытней.

Холл отеля пустовал, пусто было и в сумрачном зале ресторана, где, несмотря на мощный кондиционер, пахло застоявшимся потом и духами. Затем откуда-то из недр здания выскочил менеджер-портье. Узнав, что трое прибывших – Гущин, Первоцветов и Катя (Анфиса осталась в ОВД, в цепких когтях следственного производства) – не будущие постояльцы, а из полиции, сразу погрустнел и промямлил, что «Шур Шурыч у себя, но ему нездоровится».