Текст книги "Любовь"

Коля ничего не сказал, а про себя подумал, что такого свидетельства мало, к тому же, Кутиков и без Портнова готов взять на себя роль зачинщика драки, и адвокатесса, ясно, использует это насколько возможно. Надо представить дело с другой стороны: Денис Леонтьев – талантливый писатель, его нельзя сажать в тюрьму, его нужно холить и беречь как достояние общественности. Наивно, высокопарно, быть может, и все же Коле казалось, что только так можно вытащить Дениса. Только представив его суду как неординарную личность. Каждому ведь понятно, что к неординарной личности и подход должен быть неординарный.

Потом, когда Денису дадут два года, а с учетом множества полезных знакомств – «условно», Коля, искренне радуясь за него, тем не менее поймет в этой жизни кое-что еще. А пока – пока он опять поднимался на третий этаж и звонил в квартиру Лю, напряженно вслушиваясь в абсолютную тишину за дверью.

Часть вторая

I

Лю пришла в институт в середине декабря, в середине метели, кружившей по всей Москве. Коля как раз собрался уходить после лекций и стоял на крыльце, застегивая теплую кожаную куртку на молнию. Увидев Лю, он на мгновение застыл, потом нашарил в кармане пачку сигарет, вытащил одну, сломал и подумал про себя, что это самый натуральный литературный штамп – от волнения сломать сигарету. На последнем творческом семинаре именно за этот штамп все ругали Сашу Гопкало. У него вечно герои «играли желваками» и «роняли скупые мужские слезы». Он и выражался в том же, пафосно-плебейском стиле. После семинара, к примеру, подошел к Коле и сказал: «А согласись, Коля, мой рассказ все-таки вкусно написан». Коля ответил: «Не знаю, Саша, я его не ел».

И вот сейчас Коля в полном соответствии со штампом сломал сигарету, достал другую и стал прикуривать, с отстраненным любопытством отмечая, что руки подрагивают. Он не видел Лю полтора месяца, он почти что забыл, как она выглядит, помнил только цвет глаз и выражение их, когда уходил той ночью, после второго стакана портвейна. (Про эти глаза он как-то сочинил стихотворение, неважное, со слабыми рифмами, зато чувственное; нигде его не записал, никому не прочитал и потому пришел в недоумение, когда Боброва показала ему свои новые вирши о черном человеке и там были две Колины строки, точь-в-точь, слово в слово. «Наверное, – подумал Коля, – когда даже совершенно разные люди находятся в состоянии любви, случается такое совпадение эмоций».)

Лю приблизилась. Он смотрел на нее в упор, не замечая ничего вокруг и ничего вокруг не слыша. Однокурсники не спеша расходились, некоторые окликали его, он не отзывался. Ветер кружил во дворе, то подлетая к Коле и обсыпая его легкими снежинками, то уносясь вверх, к голым тощим верхушкам деревьев. Лю встала прямо перед ним.

– Я уезжала… – начала она, но запнулась, нахмурила тонкие брови. – Нет, я никуда не уезжала. Хотела соврать, извини. Просто… Понимаешь, Коля, я сразу, еще у Анжелины, все поняла, только… Я не думала, что это будет так. Ну, водка, разгул, все пьяные…

– А ты ожидала увидеть меня на белом коне, – все так же глядя на нее, сказал Коля.

– Да, – она засмеялась. – Да, что-то в этом роде. На белом коне и с саблей на боку. Пойдем?

– А как же мой белый конь?

– Коля… Проехали.

– Проехали, – легко согласился он, выбросил сигарету в урну у крыльца, взял Лю за руку и они медленно пошли к воротам.

* * *

В кафе, куда они забрели, скрываясь от разгулявшейся метели, было тихо. Под потолком тускло и скучно горела лампа в плетеном абажуре. В углу у стойки стояла школьная доска, на которой мелом были написаны названия блюд и цены.

На прошлой неделе Коля неожиданно разбогател: родители вдруг прислали деньги, с отцовской премии, да еще сразу три глянцевых журнала заплатили за статьи приличные гонорары; все это оказалось очень кстати, поскольку долгов к этому времени накопилось немало, да еще приближался день рождения Алеши (круглая дата – тридцать лет) и надо было подумать о хорошем подарке брату. Коля купил подарок – гитару и к ней запасной набор струн, купил себе джинсы и толстовку, раздал долги, но денег все равно оставалось больше половины. Поэтому сейчас он спокойно смотрел на запредельные цены, коряво написанные на доске, и выбирал все самое дорогое, желая такой день раскрасить всеми возможными красками, всеми, что были в его распоряжении.

Он спросил Лю, что она хочет. Она ничего не хотела. Пройдя к столику у окна, она сбросила шубку на спинку стула и села, сразу отвернувшись.

Коля сделал заказ, состоящий из белого вина, салата и целого набора деликатесов, сел напротив Лю и стал смотреть на нее, любоваться ею. У него мелькнуло было в голове «чем меньше женщину мы любим, тем легче…», но он только усмехнулся. Он уверен был, что этот совет ему не подходит, и вообще в таком деле ему советы не нужны, ни друзей, ни классиков. У каждого своя жизнь.

– За встречу, – сказал Коля, поднимая бокал.

Лю не ответила. Она сидела неподвижно, смотрела в окно – на круговорот снежинок, на прохожих, похожих на призраков в этой снежной пыли, на темнеющее небо. Декадентский излом ее тонких рук и светлое бледное лицо выражали тоску и скорбь.

Коля вздохнул – было все-таки в ее позе какое-то актерство – и выпил один. Он заметил, конечно, что сегодня Лю была совсем не та, что прежде: легкая, беспечная, как стрекоза, которая лето красное всё пела. И голос ее теперь был иной, и взгляд, и улыбка. Словно она открыла недавно нечто новое в самой себе и это новое ее удивляло и тревожило. Но не стоило говорить с ней об этом. «Сугубо личное», – вспомнил Коля Надино выражение. На миг ему стало грустно, представилось растерянное лицо Нади в ту последнюю их встречу, и вдруг Лю повернулась к нему, посмотрела прямо в глаза.

– Скучно, – сказала она, обнимая тонкими пальцами бокал. – Знаешь, очень скучно.

Коля пожал плечами. Ну, скучно. Бывает. Скоро пройдет. Ничто не вечно под луной.

– Бывает, – сказал он. – Скоро пройдет.

– Я думала, ты скажешь: «анализируй».

– Вот еще.

– А самоанализ может привести к депрессии.

– Пожалуй, – осторожно согласился Коля.

– Один человек посоветовал мне заняться самоанализом. Я занялась.

– И что?

– Ничего. Стало скучно. И я решила отложить это занятие на потом, когда натворю побольше всяких пакостей.

– А пока мало натворила?

– Не то чтобы мало… – Лю допила вино и поставила бокал на стол, рядом с Колиным бокалом. – Но для самоанализа недостаточно.

– Все еще впереди, – успокоил ее Коля. – Когда ты переедешь ко мне в общежитие, у тебя будет возможность творить пакости хоть каждый день. Там для этого благоприятная обстановка.

– Благоприятная обстановка, – повторила задумчиво Лю. – Благоприятная обстановка… Недавно я видела одну картину: темный, старый, мертвый, дремучий лес. Даже луч света не может пробраться сквозь густые заросли. Крошечный кусочек неба голубеет вдали; его видно только потому, что верхушка одной ели сломана – видимо, порывом ветра. И в этом лесу есть одно лишь живое существо – огромный белый волк. Древний как мир. Или как Агасфер. И в его глазах… В его глазах то, что я чувствую все последнее время… Коля, тебе когда-нибудь приходилось страдать? Без причины, просто так?

– Приходилось, – кивнул Коля.

– Вот и мне пришлось… Этот лес – благоприятная обстановка… для страдания.

– А где ты видела эту картину?

– У себя дома.

– Что, ты ее вообразила, глядя на обои?

– Шутка не удалась. Хотя я в самом деле часто смотрю на обои. Там такой авангардистский рисунок… Давай выпьем?

* * *

Отплясав, откружив по городу, метель стихла. Наступил вечер. За окном уже мерцали фонари, а в небе звезды. Медленно падали большие пушистые снежинки.

Разговор не получался. Лю совсем сникла, на Колины вопросы отвечала невпопад, а затем и вовсе замолчала и снова уставилась в окно. Коля взял вторую бутылку вина, но в итоге сам и выпил ее: Лю к своему бокалу даже не прикоснулась. Что-то с ней происходило, это было ясно. Пару раз она пробормотала «благоприятная обстановка», пару раз вздохнула и однажды мимолетно, будто случайно, улыбнулась. И более ничего. «Сугубо личное», – опять вспомнил Коля, когда сердце его от странной улыбки Лю сжалось так резко и сильно, что рука дрогнула и он пролил вино на столик и на джинсы. Нет, нельзя ни о чем спрашивать. Мало ли что может твориться сейчас в ее душе, мало ли что она разворошила в себе, может, из прошлого, может, из настоящего. Будет очень больно, если дело в настоящем, понимал Коля, потому что тут он точно ни при чем.

Он допил вино, уже теплое и противное на вкус, и пошел к стойке, чтобы расплатиться. В мутном зеркале за спиной красивой девушки, насчитавшей ему астрономическую сумму, Коля снова увидел свою любовь, точнее, ее спину. И почему-то подумал, что надо бы взять водки. Литровую бутылку. Надо бы…

Сунув в карман сдачу, Коля вернулся на место. Лю даже не взглянула на него, будто не заметила его отсутствия, как до того не замечала присутствия. Если б Коля мог связать с собой ее минор, он знал бы, что делать, что говорить и как. Совершенная отстраненность Лю сбивала его с толку и даже немного пугала. Вот будет анекдот, думал Коля, если действительно нет никакой причины для такой хандры. Но если причина есть? Анализируй!

– А кто тебе сказал «анализируй»? – спросил Коля, прервав наконец долгое молчание.

– Сосед, – нехотя ответила Лю. – Я постучалась к нему и сказала, что мне плохо, душно… А он сказал: «анализируй», и захлопнул дверь перед моим носом.

– Ну хватит, – решительно произнес Коля, поднимаясь. – Одевайся, уходим.

– Куда?

– Сначала к тебе зайдем, за вещами, потом ко мне поедем.

Улица сверкала огнями. Тихий снегопад и россыпи звезд на черном небе напоминали о скором празднике. Где-то здесь наверняка сейчас порхал светлый ангел, не удивляясь уже суетной жизни большого города, а только радуясь миру.

А город казался новым, только что созданным и только что населенным, чистым, как будто метель вымела отсюда все ненужное, пустое и темное; все в этот час в огромном мегаполисе дышало такой благостью, что Коля вдруг, каким-то порывом души, внутренне сам отстранился от Лю и ее тоски, посмотрел в небо, почувствовал его мглу и бесконечность, и вспомнил свой недавний разговор с Пушкиным (поэтом). Он даже повернулся к Лю, чтобы пересказать ей ту беседу, но наткнулся на отсутствующий взгляд, на миг в недоумении нахмурился, потом все понял и вернулся мыслями к ней, к своей печальной девице, повисшей на его руке и едва волочащей ноги по заснеженному асфальту.

Анализируй! Долго еще будет преследовать его это слово, то есть то, что с ним связано? Если бы Лю открылась ему, честно сказала бы, в чем дело, и правда ли нет причины для хандры, он быстро нашел бы для себя (а может, и для нее) ответ. Но она явно намеревалась прострадать сколько возможно времени в одиночестве, и тут, конечно, было ее право. Коля ведь тоже не удостаивал друзей откровением сердца, когда мучился то ли сплином, то ли похмельем. Всё эгоистически пережил сам, все думы сам передумал и все мечты сам перемечтал. И с Надей, с которой тогда связывал свою жизнь, как полагал, надолго, не делился – даже мысли такой не имел. Впрочем, Надя и не замечала ничего. Он ей годился всякий: грустный, веселый, мрачный, скучный, а истоки его настроения были как-то неважны. Может, это и была настоящая любовь?

Улицами, переулками, подворотнями и дворами добрели наконец до Старого Арбата. И все молча, правда, без напряжения. Поднялись в квартиру.

Комната, которую Коля помнил так хорошо, словно прожил в ней всю сознательную жизнь, выглядела нежилой. Пыль повсюду, стул сиденьем поставлен к стене, на кровати плюшевый медведь, плейер, книжка. Даже застекленная фотография бабушки, висящая на стене за шкафом, была покрыта слоем пыли. Лю тут же подтвердила догадку, вяло посетовав: «Неделю здесь не появлялась, надо бы прибраться сначала…». Но Коля этого не хотел: начнет уборку, да так и останется здесь, а тогда уж лови момент, чтобы заманить ее в общежитие. И, хоть ему интересно было знать, где же она провела эту неделю, он отложил вопрос на потом, а сейчас сказал: «Завтра приедем и вместе приберемся. Теперь поздно уже. Давай сумку, и вещи доставай».

Лю дала сумку, открыла шкаф и принялась апатично выкидывать на пол вещи: белье, кофточки, свитера, брюки, юбки. Коля, сидя на корточках, подхватывал все это и как умел аккуратно укладывал в сумку. На сборы ушло минут двадцать. Затем, как перед дальней дорогой, сели на край кровати, помолчали – опять же как положено, не так, как молчали до сих пор, – разом встали и вышли в коридор.

«Так. А картина-то с волком где?» – мелькнула было у Коли мысль, но сразу пропала, потому что Лю взяла его за руку – доверчиво, и ладонь у нее была теплая, мягкая, приятная. Коля забыл обо всем, наклонился к ее волосам и вдохнул нежный, уже знакомый запах какого-то травяного шампуня. «Идем же», – тихо пробормотала она, отклоняясь. И они ушли.

* * *

Но снова на Арбат им удалось выбраться лишь через несколько дней. Все было недосуг. То делали перестановку в общежитской комнате, то принимали бесконечных визитеров – Колиных боевых товарищей, которые прослышали про новую жиличку и возжелали непременно ей представиться. То гуляли вечер и ночь напролет на дне рождения Володи Лапшенникова.

Лапшенников, давно уж восставший из пепла после той грустной для него ночи и залечивший все раны, ныне глядел молодцом. Плечи его расправились, шаг стал тверже, увереннее, улыбка шире, взор светлее. Но в общем и целом бодрость духа была для него как-то внове – то и дело он застывал с недоуменным выражением лица, словно припоминая: «а что случилось-то?». Хотя повод для хорошего настроения у Лапшенникова был. На днях вышла многострадальная «Метафизика сна» – вторая по счету его книжка, с прекрасными иллюстрациями известного графика. Весь прошлый год Володя пытался издать именно этот цикл стихов, считая его своим основным трудом, своим «Капиталом», да все никак не удавалось. И вот – повезло. Знакомый редактор перешел в крупное издательство, а там как раз начали составлять серию «Современная поэзия». Володина «Метафизика» оказалась кстати, с автором заключили договор и спустя три месяца он уже держал в руках сигнальный экземпляр.

Видимо, именно поэтому свои сорок два Лапшенников решил отпраздновать с размахом.

Размах был неслабый: куда там Чичерину с его буржуазным сборищем в ресторане. С самого начала было два ящика портвейна и трехлитровая бутыль самогона, присланная из родного края. А после, когда не хватило – никогда не хватало, сколько б ни было, – еще бегали за водкой несколько раз, и по очереди, и компанией.

Лю пришлась ко двору, в чем Коля и не сомневался. Тоска ее за эти дни поубавилась, вроде как подзабылась. Коля с удовольствием наблюдал ее хлопоты по хозяйству, отмечая, что и здесь, в быту, она ничуть не потеряла для него ни тайны, ни прелести, что привлекли его в первую их встречу. Выяснились между прочим еще некоторые милые подробности. Так, Лю обладала, оказалось, немалыми талантами: хорошо играла на гитаре и пела песни собственного сочинения. Коле песни понравились, причем тексты больше, чем мелодии. Понравилась и манера исполнения, и голос, совсем небольшой, но особенный, приятного тембра.

А более всего понравилось ее спокойное отношение к своему творчеству – когда она брала в руки гитару, можно было не бояться, что концерт будет на час или более и исполнитель не успокоится, пока не доведет слушателя до зевоты. Напротив, даже видя, с каким вниманием слушает Коля, Лю иногда обрывала песню на полуслове, смеялась и говорила что-нибудь типа: «Ну, это все игрушки. Игрушки, Коля, понимаешь?». Коля понимал, но лишь потому, что она хотела, чтобы он понял. А если всерьез – то почему игрушки? Это же творчество, а творчество как проявление душевных переживаний заслуживает хотя бы, по крайней мере, внимательного отношения. Настоящее творчество, разумеется, не поделка.

Все эти разговоры – и насчет творчества, и насчет настроения, и насчет души и всего к ней прилагающегося – Коля откладывал до лучших времен. Тут был свой резон: к чему торопить события, когда все еще впереди. Целая жизнь впереди. Эпоха. Даже вечность.

* * *

Вот после дня рождения Лапшенникова Коля и рассказал Лю о своей беседе с великим поэтом. Обстановка и обстоятельства располагали к разговору по душам. Сначала праздновали – весело, с шутками, розыгрышами и анекдотами из богатого жизненного опыта литинститутских студентов; пели; дважды пытались подраться; успешно отразили атаку непрошеных гостей. Лапшенников, уже порядком поддавший, икал и хрипло вскрикивал: «Пусть войдут! Всем рад!». Однако более трезвый Миша Ильенко был категорически против: «И без них грязи натащили – месяц убирать будем. Выпей, Вова, и я с тобой выпью за то, чтоб вся сволочь всегда за дверью оставалась».

Был момент, когда упомянутая «сволочь», сильно оскорбившись, чуть не выломала дверь, но обошлось. Портнов вышел, договорился. И снова пели, пили… Коля, случайно заметив, как Портнов, вернувшись из коридора, вытирает платком кровь с кулака, расчувствовался от столь знакомой картины, ощутил в сердце своем сильную любовь к ближнему, к Портнову то бишь, наклонился к нему и сказал: «Андрей…». И больше ничего не сказал, но Портнов все понял, кивнул.

Часам к пяти утра веселье понемногу стало затихать. Гости расходились по своим комнатам. Виновник торжества уснул на полу, не дойдя до кровати полшага. Портнов пошел ночевать к Сане Вяткину. Самые стойкие еще шумели. Коля, переглянувшись с Лю, встал, протянул ей руку, и под грянувшую как гимн «Степь да степь кругом…» они ушли к себе.

На лестнице остановились на минуту: на площадке между маршами сидя спал Гопкало. Волосы его были встрепаны, на щеках уже проявилась щетина. «Забрать его, что ли…» – подумал Коля. Затем вгляделся в пьяную морду товарища и решил: «Перебьется. Не на улице».

…Спустя еще час, отдышавшись и выбравшись из кокона простыни, оделись и пошли в коридор, покурить. И здесь, в тишине, у окна, за которым чернела зимняя глубокая ночь, Коля поведал Лю о Пушкине.

Дело было так:

Разговор с Пушкиным

Недели две тому назад, примерно в такое же время суток, Коля вдруг проснулся, открыл глаза. Не было ни мыслей, ни чувств, ни воспоминаний. Коля лежал как растение, или лучше сказать, как бревно. Только и трудов, что вперил взор в потолок и не моргал.

Но внезапно какое-то движение вывело его из транса. Он скосил глаза, привыкшие к темноте, и различил в углу очертания тонкой фигуры. Поначалу подумал, ангел прилетел. Ну, мало ли зачем. Может, Коля не той дорогой пошел, не туда свернул, жизнь свою не туда направил, вот ангел и вздумал подсказать, как быть дальше. Или веление свыше озвучить. Да мало ли. Однако крыльев, без которых ангелов, как известно, не бывает, Коля не увидел, как ни тщился разглядеть.

Фигура тем временем отделилась от стены и, глубоко вздохнув, приблизилась. А тут и луна выглянула из-за туч, высветила бледное лицо… Коля ахнул: да ведь это же Пушкин, сам Александр Сергеевич!

– Доброй ночи, – вежливо поздоровался Пушкин, придвигая стул к Колиной кровати и усаживаясь. – Я вас разбудил…

– Отнюдь нет, – так же вежливо ответил Коля. – Я до вас еще проснулся. Бессонница, знаете ли, замучила.

Откуда он взял про бессонницу? Не было ее у него, никогда не страдал. Зачем наврал?

– А я, кажется, не туда попал. Чьи ж это нумера? Никак не узнáю.

– Это студенческие нумера. Студенты здесь живут, Александр Сергеевич. Поэты, прозаики. Критики тоже.

– Как так? – удивился Пушкин. – Поэты и критики в одном доме? Может ли быть?

– Да-с. Бывает.

Опять не в лад. Что за лакейское «да-с»? Вот станет сейчас гостю скучно, и уйдет. И что тогда? Как тогда простить себе, что не удержал, не нашел слов, тем для беседы не нашел подходящих?

Словно в подтверждение Колиных опасений Александр Сергеевич встал, прошелся по комнате, заложив руки за спину. Шаги его были легки и почти бесшумны, взгляд задумчив.

Коля сел в кровати, встревоженно наблюдая за передвижениями поэта. А ну как исчезнет? Только не похож он на призрака, даже с натяжкой не похож. Ни тебе прозрачности, ни белых одеяний; и, по всему видать, по комнате летать вовсе не собирается. Ступает мягко, однако же ступает, а не парит.

– Гм-м, – наконец подал голос Пушкин. – Вижу, я таки ошибся. К Дуньке шел, к Евдокии Андревне, а как сюда забрел?.. Не пойму. Аи, видать, много выпил. Еще с вечера грезилось что-то… Но позвольте, а чья ж это постель?

– Это соседа моего, он теперь у одной… э-э… дамы обитает.

– Ну, это хорошо. А что он, поэт?

– Нет, прозаик.

– А вы?

– И я тоже.

– И о чем пишете?

– О жизни. О любви. А по сюжетам – как когда выходит, заранее не могу предугадать.

– Ничего… Это ничего. Это случается. – Пушкин вдруг оживился, снова присел на стул. – Ведь мы с вами, сдается, виделись. Вы не Муравьевых племянник будете?

– Что вы, – открестился Коля. – Я и не знаю таких. Постойте, это которых Муравьевых? Тех, что «во глубине сибирских руд»?

– Вроде того. А похожи на их породу. Или нет… А все Аи! Представьте, так забылся, так фантазия разыгралась, что заплутал, крюк сделал порядочный, и вот нате – явился в дом чужой. Что же, остается только покорнейше просить прощения и…

– Шляпа! – с горечью сказал Коля. – Шляпа и болван.

– Кто? – учтиво, но уже строжа взгляд, осведомился Пушкин.

– Я, кто ж еще… В кои-то веки Пушкина в общагу занесло, а я мямлю как последний кретин: «да-с», «иже еси»…

– При чем тут «иже еси»? – не понял Александр Сергеевич.

– Да это я так, для иллюстрации… Не уходите… пожалуйста. Еще хоть пять минут посидите. Хотите, чаю поставлю? А то вина можно…

– С вином мы с вами в пять минут не управимся. Хотя я бы, может, и задержался… Но Евдокия Андревна? Нет, не могу.

– Пять минут!

– Пять минут – извольте.

И Пушкин, поерзав на стуле, дабы устроиться поудобней, благожелательно посмотрел на Колю.

Знать бы заранее, кого Бог пошлет, непременно подготовился бы Коля к встрече с классиком, продумал и ход беседы, и самые важные вопросы припас бы, а тут… Ничего дельного в голову нейдет, лишь невесть к чему вспомянутое и намертво приставшее «Заячий тулуп! Я те дам заячий тулуп!».

Потеряв сколько-то драгоценных секунд, Коля все же более-менее собрался с мыслями, отринул в сторону интереснейший вопрос касательно женского полу, и, собравшись с духом, сказал:

– Я без предисловий, Александр Сергеевич. Я… Нет, надо предварить, а то пафос один получится… Как-то ехал я в метро, думал о своем и о всяком, и вдруг – «были такие времена, в которых…». В общем, само собой первое предложение рассказа возникло. У меня так бывает. Что дальше – пока непонятно, но знаю: начну писать – прояснится. День, другой, третий писал, душой трепетал (надо же, при вас все вашим слогом прёт, штилем то есть высоким), думал, что вот оно – вдохновение, радовался, гордился, размышлял о себе в превосходной, так скажем, степени… Закончил рассказ. Отнес в журнал. И…

– Не взяли?

– Да вот не знаю пока. Отнес-то вчера только.

– Что ж вас мучает?

– Предназначенья своего понять не могу. Тоскливо на душе. Уж и не важно, возьмут рассказ, не возьмут… Важно мнение услышать. С другой стороны – что мне мнение? Что я, с редактором этим, что ли, знаком? Знаю, что ли, каков вкус его, интеллект и прочая?.. А заранее предполагаю, что и то имеется, и это. И коли при таких условиях мой рассказ ему не покажется, да еще решит он меня на место поставить… Неуверенность в себе – откуда она берется? Я не уверен, значит, чувствую в себе недостаток чего-то нужного и важного. Для другой профессии это не страшно, в конце концов, можно учебники почитать, с умными людьми поговорить, больше времени на труд выделить… А в творчестве… Пока писал – была волна, захватила всего, с головой накрыла; точку ставишь – понимаешь, что лучше и быть не может. Но проходит неделя, две… И думаешь: не зарвался ли ты, братец? Не вообразил ли лишнего о себе? И тут-то как раз и начинаешь бояться этого самого постороннего мнения… Вот поэтому возникает вопрос о предназначеньи. Не должно меня волновать мнение чужое, если я… если я настоящий.

– Понимаю… Простите, как вас называть?

– Николай Петрович, – представился Коля.

– Понимаю вас, Николай Петрович. Сомненья ваши понимаю. Но не подсказчик я вам в этом деле. Разве что ремарку, если желаете…

– Желаю ремарку.

– Вы мыслите, вы думаете о месте своем в жизни, о предназначеньи, а это уже достойно уважения. Делайте, что душа велит (ведь не хотел советовать, ан не удержался). А далее – Бог рассудит. По мне так честь и самопознание не менее таланта будут. Прошу простить за пышность, – да не всегда избежать можно, – я всегда говорил: поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан.

– Это не ваше, – смутился Коля. – Это, Александр Сергеевич, другой поэт сказал.

– Верно? Ну, все равно.

– И еще…

Но пять минут уже были потрачены, и Коля, чувствуя нетерпение гостя, не решился задать следующий вопрос. В отчаяньи он пробормотал только aparté:

– «Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!»

– Это из моей «Деревни», – напомнил Пушкин.

– Я знаю… Эх, Александр Сергеевич! Я растерян, я на перепутье и с места сдвинуться не могу!.. Вы – оракул, вас вопросить хочу, да ведь вижу – торопитесь. Евдокия Андревна, ночь, Аи… Что поделаешь?.. Не смею задерживать…

– Полно, Николай Петрович, полно, – успокаивающе произнес Пушкин, поднимаясь. – Встретимся еще. А теперь и в самом деле пора. Скоро, кажется, рассвет. Что же касается перепутья… Вы и сами все знаете. Тут вам никто не указ. Дайте себе время – во всем разберетесь. А мнения чужие (это я к редактору вашему) не всегда противны истине… Бывает, и прислушаться можно. Хотя ваш «Греческий герой»… Да, наводит на размышленье… Ну, пожмите же мне руку, друг мой.

Коля вяло протянул руку.

– Прощайте, Александр Сергеевич…

– Прощайте!

У двери поэт оглянулся, подмигнул зачем-то Коле, рассмеялся и – был таков.

* * *

– И я вот, знаешь, все время думаю теперь: как у этого французки рука поднялась – взять и такого человека, гения, солнце русской поэзии, так запросто ухлопать?

Коля покачал головой, вздохнул и посмотрел на медленно светлеющие небеса, не в силах отделаться от воспоминания. Так живо оно было, словно вчера все случилось.

– Это сон, Коля, – сказала Лю. Впрочем, неуверенно. – Обыкновенный сон. Мне Иван Грозный однажды снился, четвертовать меня хотел за то, что Васе отдалась без любви. Я его на темницу уговорила. Жуть.

– Я знаю, что сон. И все же руку его и сейчас в своей ощущаю. Теплая рука, живая совершенно. Как так может быть?

– Сила воображения?

– Не знаю. Тайна, покрытая мраком. А у тебя с Грозным так же явственно происходило?

– Нет, просто сон.

– А Вася…

– Что Вася? Вася – он Вася и есть. Пойдем спать. Скоро рассвет, а мы не ложились еще. Покажешь, где Пушкин стоял? У какой стены? Возле Портновской кровати? Я сейчас тоже там постою. Ну, пойдем, Коля. Не переживай. Он тебе потом еще приснится. Сам же обещал…

II

В ночь на воскресенье жутко выл ветер. Коля и Лю проснулись одновременно, в самый глухой ночной час, около четырех. Лю вздохнула едва слышно, потом повернулась к Коле и тихо спросила:

– Ты заметил, какие тяжелые сны навевают такие ветра?

– Заметил, – сказал Коля. – Мне приснился дракон, который живет в пещере и ест людей. Представляешь, у входа в его логово кости, кости… Я подхожу… Сзади меня простор – необозримый, вокруг меня пещера – огромная, словно вымерший подземный мегаполис, уродливые сталактиты и сталагмиты как скелеты домов и людей, а передо мной дракон – величиной с гору. Он меня пока не видит, он спиной ко мне сидит, только хвост чешуйчатый слегка шевелится. Я хочу повернуть назад, но что-то меня не пускает. И вдруг такой звук раздался… Тонкий, жалобный, на одной ноте… Страшно!

– А мне водопад приснился, а в нем рыбы – серебряные и зубастые. А я будто бы купаюсь внизу, где скользкие камни, и ужасно боюсь, что вот сейчас выскочит рыбина и цапнет за что-нибудь… Так страшно! И вот что интересно – в голову даже не приходит мысль о том, что надо вылезать скорее, пока не укусили. Купаюсь, и от страха обмираю. Но не кричать же «Мама!» – рассудительно добавила Лю и снова вздохнула. – Взрослый же человек, сама отобьюсь как-нибудь…

– Иди сюда…

– Да, обними меня, Коля. С тобой я не боюсь…

Они обнялись и вскоре заснули.

В продолжение тяжелой ночи и день выдался мрачный, темный. Погода испортилась – вместо снега шел мелкий холодный дождь; северный ветер, завывая, метался из стороны в сторону; пустынное небо было серо и необъятно.

Лю проснулась не в настроении, и Коля с трудом уговорил ее съездить на Арбат, прибраться в комнате, взять учебники. Скоро сессия, а она даже не знала, какие предстоят экзамены. «Потом, – сказала, – как-нибудь, позвоню девчонкам, спрошу».

Лю училась в МГУ на историческом факультете. Училась неплохо, но последнее время стала много прогуливать, за что Коля винил себя. Они ведь почти не расставались, и Коля, сам пропуская занятия без особых угрызений совести, о ней беспокоился, потому что знал: у него было свое счастье на сессии, он всегда, за редким исключением, отвечал хорошо, а вот Лю, уходя в свою личную жизнь, все прочее отвергала с равнодушием и вполне могла экзамены провалить.

Собиралась она нехотя, одевалась долго, искала синие трусики – почему-то ей хотелось надеть именно синие, – меняла джинсы на юбку, юбку на платье, а платье снова на джинсы, затем вдруг села на кровать, прижав кулачки к груди, и погрузилась в прострацию.

Вот оно – женское непостоянство, колебания маятника, американские горки. Не предусмотреть, не подготовиться к новому повороту. Сегодня она одна, завтра – совсем другая, через час третья, а через две минуты уже тридцать шестая. И на каждую почти смену настроения хочется Роденом стать, запечатлеть момент. Тогда, возможно, стали бы понятны и мысли ее, и чувства, и даже намерения. Нет, намерения – вряд ли. Но хотя бы мысли и чувства…

С минуту Коля любовался Лю, уже по привычке, всматриваясь в черты лица ее, в глаза, впитывая в себя весь образ ее; какая она легкая вся, невесомая, как птичка – так и взял бы в ладони и замер, задержал дыхание от умиления; какая она сложная, какая непонятная – Коля ничего не понимал, ничего из того, что было заложено природой в Лю, он не понимал, потому что она все время менялась, и была одновременно или последовательно то проста до вульгарности даже, то спокойна и ласкова, то весела, то тут же сердита… Но всегда, всегда невыразимо прекрасна. Именно невыразимо, Коля даже в мыслях не мог найти для нее нужные и правильные слова.