Текст книги "Любовь"

Потом он подошел к ней, присел на корточки, обнял ее за бедра. Она посмотрела на него, улыбнулась. «Коля, сероглазый Коля… – сказала тихо. – Как хорошо, что мы вместе». Коле немного не понравилось «как хорошо, что мы вместе», книжным показалось, что ли, но это была мелочь, не стоящая внимания. Он был счастлив. Он поцеловал Лю руку, положил голову на ее колени.

* * *

– Я владею перспективой, – говорила она, пока ехали на Арбат. – Владею ею, чувствую ее. И ненавижу праздность. Терпеть не могу праздность. Осуждаю праздность. Богохульствую, когда вижу праздность. Вот именно – осуждаю и богохульствую. Если ты владеешь перспективой, то тебя обязательно будет раздражать праздность. Коля, вот тебя раздражает праздность?

Коля кивал, почти не слушая. Да, раздражает праздность. Да, владею перспективой. Да, хочу заглянуть в будущее. Что? В будущее? Прости, не расслышал. Не хочу заглядывать в будущее. Конечно, я владею перспективой, но… И так далее. Лю несла что-то невозможное, уследить за ее мыслью было трудно, и Коля, с самого начала запутавшись, уже и не пытался это сделать. Он думал о своем.

А его мысли в последние дни стали примитивнее некуда. Лю, Люба, Любовь. Все о ней, про нее и вокруг нее. Она заполонила все пространство, Коля ничего больше не видел, ни о чем больше думать не мог. И перспективой не владел вовсе. Всё, что он способен был себе представить, сводилось к идиллической картине семейного счастья, очень простенькой, с фарфоровыми чашечками, запахом кофе по утрам и детским лепетом из кроватки. Далее мечты его не простирались.

В минуты прозрения (если коротко, без нюансов, то «прозрения», а с нюансами – «минуты, свободные от созерцания Лю, дум о ней» и тому подобное, все на ту же тему), когда Коля вдруг вспоминал о себе самом, он понимал, что вроде как отупел, сузил круг интересов до неприличия, но такими краткими размышлениями все и заканчивалось. Быть может, это был затянувшийся период брачного танца и Коля все еще токовал, хотя следовало уже прийти в себя и жить дальше, а может, так и было нужно, так и задумано природой изначально – существовать в условиях любви на особом положении, отдельно от всех, от жизни. Или Коля создал для себя свой мир любви, индивидуальный, с ему только присущими придаточными вроде наблюдения за событиями со стороны и сверху, а не изнутри лишь, и сроки определил самостоятельно…

Обо всем этом думать можно было бесконечно. Думать, анализировать (анализируй!), синтезировать и снова раскладывать этот пасьянс, с замиранием сердца ожидая развязки, которая может случиться сегодня и сейчас, а может не случиться в ближайшие тридцать, сорок, пятьдесят лет. Вот чем Коля занимался, когда не спал: пытался понять себя, чувства свои, запутывался, отступал, выплывал мыслями в дегенеративный почти наив, возвращался обратно, тонул, барахтался, опять думал, думал, думал – об одном и том же. Он ощущал свое болезненное несколько состояние; у него и в самом деле постоянно держалась небольшая температура, около тридцати семи с половиной, но тем острее чувствовалось, тем было сладостнее и приятнее, хотя иной раз до оскомины даже, ну да ладно, и это тоже интересно, и это тоже прежде не переживалось никогда.

Он и не заметил, как свернули на Арбат, подошли к дому. С крыши и подоконников капало. У подъезда растеклась темная лужа. Вдоль стены как крыса бежал голубь, потряхивая мокрыми крыльями. Колина память мгновенно считала и зафиксировала всю картину, будто для того, чтобы потом из нее и прочих подобных сложить целое, пригодное для будущих воспоминаний. Коля набрал код, придержал для Лю тяжелую дверь. Внутри было тепло и душно. Откуда-то сверху доносились звуки аргентинского танго, грохот посуды, топот, веселый женский визг.

– Осуждаю и богохульствую, – пробормотала Лю, останавливаясь на площадке между маршами.

– Что? – не понял Коля.

– Осуждаю праздность. Презираю праздность. Я даже готова обличать праздность на Нюрнбергском процессе.

– При чем здесь Нюрнбергский процесс?

– При том. То есть ни при чем. Не знаю. Ты слышишь? Музыка, пьяные друзья, куртизанки – вот все, что ему в этой жизни надо. Понимаешь, Коля? Вот такой круговорот его устраивает. Понимаешь?

– Нет, – сказал Коля.

* * *

С последним аккордом танго они перешагнули последнюю ступеньку. Топот и визг смолкли одновременно; наступила тишина.

Лю достала из сумочки ключи, но дверь оказалась открыта. Коля отстранил Лю и вошел в квартиру первым.

Длинный коридор, обычно темный, сейчас был освещен яркой лампой дневного света, отчего сразу стали видны пятна и дыры на пожелтевших обоях, стертый паркет, облезлый потолок, белые двери с облупившейся краской. Но все это были цветочки. Обычная коммуналка, что такого. Зато картина, представшая глазам Коли и Лю в следующий момент, была достойна кисти если не Гогена, то арбатского художника наверняка.

На полу, возле кухни, раскинув рукава, валялась черная мужская рубашка, и дальше, цепочкой по коридору, – черная же майка, затем блекло-голубые джинсы, через шаг – черные носки, и, наконец, черные плавки, на которых пристроился свернувшийся змейкой белый кружевной бюстгальтер.

– Вот это да! – восхищенно сказал Коля.

– Эстет, черт побери, – фыркнула Лю. – Даже противно. Нет, ты только представь, как под ритмы танго он картинно сбрасывает с себя одежду, как этаким павлином направляется к ней… к этой… переступая через свои штаны и грязные носки! И как после этого можно тут жить? Как?

Коля внимательно посмотрел на нее и ничего не ответил. Ему стало так скверно, что захотелось повернуться и выйти, да еще дверью хлопнуть. Все, что он бережно хранил и лелеял в своей душе для Лю, вмиг показалось ненужным и пошлым. И сама ситуация была пошлой. Он ведь уже догадался обо всем. Давно догадался, только признавать не желал, как какой-нибудь опереточный герой. Нет, не опереточный, а литературный, тупой литературный герой, который все видит, все замечает, но, раздражая читателя, делает вид, что все в полном порядке.

«Чертов сосед», – выругался про себя Коля, все-таки не находя в себе сил уйти. Так и стоял на ватных ногах, смотрел на разбросанные по полу шмотки, послушно представляя себе, как черноволосый сладкий красавец вышагивает по коридору павлином, а у двери в его комнату стоит обнаженная жрица любви и томно смотрит, как он приближается… Действительно противно. С точки зрения Лю – действительно.

– Ну и фиг с ним, – сказала Лю. – Неужели буду расстраиваться?

И пошла по коридору к своей комнате.

Коля видел, что она нарочно наступает грязными ботинками на одежду соседа. Ему это не понравилось, но он сказал себе, что это ее, в конце концов, право, раз уж так все обернулось. На ее месте любая, наверное, прогулялась бы по штанам развратника. Да еще, может, и каблуком бы притоптала.

Но ведь Лю – не любая. На том и строил Коля свои рассуждения о любви к ней. В самом начале, естественно, когда не мог застать ее дома и был вынужден довольствоваться лишь трепетом душевным, мечтами и рассуждениями.

Хотя, если посмотреть на ситуацию с другой стороны, то ведь ничего толком неизвестно. Сама Лю ничего ему не сказала. Даже не намекнула. И досада ее вполне может быть связана с обычными коммунальными разборками.

«И все-таки странно», – вяло подумал Коля, вдруг ощутив сильную усталость и головную боль.

Лю что-то крикнула из комнаты. Он не расслышал – голос ее прозвучал глухо, как из далекой дали, из тумана и ветра, – но по тону понял, что она зовет его, и пошел к ней, аккуратно обходя разбросанную по полу одежду.

– Посмотри, сколько пыли, – сказала Лю оживленно. – Вот как давно я здесь не была! Целая жизнь прошла!

Коля пожал плечами, опять не улавливая хода ее мысли, взял с подоконника сухую тряпку, из шкафа ведро, и отправился на кухню.

* * *

«И где бы я ни бродил, везде буду натыкаться на Пушкина. Нет, наоборот, где бы Пушкин ни бродил, везде он будет натыкаться на меня. Я буду стоять на его пути как памятник себе нерукотворный. Почему себе? И при чем тут Пушкин? Я просто буду ждать перста указующего, высматривать его буду в бинокль, или лучше в подзорную трубу, с самой вышки маяка. А еще вслушиваться буду, слуховой аппарат куплю, чтобы не пропустить звука рожка боевого».

Коля рухнул в кресло, обвел глазами чистенькую келью, сверкающую зеркалами трюмо и стеклами буфета, потом прикрыл глаза и с полным спокойствием осознал, что, во-первых, начинает бредить, а во-вторых, что заболел, и серьезно. Температура подскочила еще градуса на два, в горле пересохло и саднило, сердце стучало тяжело, отчетливо. Мысли, уже сто раз передуманные, завертелись и перепутались. До этой минуты Коля еще кое-как держался, но сейчас, расслабившись в кресле, уже не мог контролировать себя. Он попробовал сфокусировать взгляд на Лю, но увидел только размытое голубое пятно, вспомнил, что такого цвета сегодня на ней свитер, подумал, что надо бы собраться с силами, потому что пора ехать в общежитие, и все, дальше была пустота.

– Эй, – сказала Лю, останавливаясь перед Колей. – Что с тобой?

Коля слабо улыбнулся ей, показывая, что он в полном порядке. Лю дотронулась холодными пальцами до его горящей щеки и тихо ахнула. Потом она еще что-то говорила – Коля уже не слышал. Уши заложило и в голове от этого стоял непрерывный однотонный звон. Коля хотел сказать Лю, что приляжет ненадолго, минут на двадцать, но не сумел. Потом сквозь гул и звон в ушах пробился чей-то хрипловатый баритон. Потом перед Колиными глазами возникло красивое лицо с темными тревожными глазами…

«Чертов сосед», – пробормотал Коля и отключился.

* * *

Сна как видения не было. Был сон как забытье. Коля вынырнул из него уже утром, после одиннадцати. Приоткрыл один глаз, увидел в половинке окна серое небо, вздохнул, и снова закрыл глаз. От вчерашней болезни осталась только тяжесть в затылке и странное чувство одиночества. Не сиюминутного, а вселенского. Коля испытывал подобное раньше, и всякий раз при этом немного гордился собой и даже пробовал оформить ощущения словами и записать их для потомков, пока не догадался, что таковое люди проделывали неоднократно и до него.

В комнате пахло куриным бульоном, табаком и мужским французским одеколоном. Таким же пользовался и Колин брат Алеша.

Коля поразмыслил немного, и решил признаться, что не спит. Ему интересно было, кто здесь. Что не Лю – ясно. Она не пользовалась мужскими духами. И не покашливала хрипло. И шаги ее были короче и легче.

– Проснулся? – весело сказал полузнакомый голос.

Коля открыл глаза.

Перед ним стоял чертов сосед собственной персоной. В руках он держал небольшую кастрюльку, откуда доносился такой прекрасный запах, что Коля повел носом и привстал на локте, забыв в этот момент о Лю и своей любви.

– Доброе утро, – поздоровался сосед, аккуратно поставил кастрюльку на стул у изголовья кровати, положил рядом салфетку, затем выудил из кармана красивую, тяжелую, то ли серебряную, то ли мельхиоровую ложку и протянул Коле. – Ешь.

Коля взял ложку, придвинул к себе кастрюльку и начал есть, с наслаждением вдыхая горячий ароматный пар, струящийся от сквозняка в разные стороны. В бульоне, он сразу заметил, болталась большая куриная грудка. Коля предположил, что она тоже предназначена для него, однако под внимательным взором соседа выуживать ее сразу не стал. Только доев бульон он подцепил ложкой грудку и начал неторопливо обгрызать мясо.

Если бы ему дали еще толстый ломоть свежего хлеба, он был бы вполне счастлив в эти несколько минут, и, возможно, запомнил бы их на всю жизнь, но счастье потому и редкое явление, что почти всегда, возникая, омрачается чем-то. Дали бы хлеб – Коля вспомнил бы про Лю. Была бы здесь Лю – ему мешало бы присутствие соседа. Ушел бы сосед – бульон оказался бы пересоленым. И так далее.

И все же сама мысль о счастье была уже приятна.

Покончив с едой, Коля вытер пальцы салфеткой, сказал «спасибо» и снова откинулся на подушку. Мыслей пока не было никаких. Просто лежал и тупо рассматривал желтоватое пятно на потолке, похожее на ананас. И не заметил, как снова уснул.

А проснулся уже в сумерки. Комнату через окно освещал свет неярких арбатских фонарей. С улицы же доносился монотонный гул голосов, едва слышные звуки гитары и гораздо более громкие звуки трубы. Но все равно было довольно тихо, по-вечернему.

В комнате Коля, по всей видимости, был один. Если не считать плюшевого медведя, которого он машинально прижимал к себе. Он напряг слух, пытаясь уловить, а есть ли кто в квартире, и расслышал чье-то пение, фальшивое, зато бодрое; узнал голос соседа и хотел позвать его, да не знал, как. Лю упоминала его в разговорах либо иносказательно, либо употребляя местоимение «он», а по имени не назвала ни разу.

Коля заворочался в кровати, стянул с себя одеяло и обнаружил, что лежит в трусах и в майке. Он не помнил, кто его раздевал – Лю или ее загадочный сосед; надеялся, что она, и вовсе не потому, что соседа стеснялся, а потому, что хотелось заботы от Лю.

Так, вскользь вспомнив свою любовь, он тут же забыл о ней снова – слишком тяжела была голова и слишком неповоротливо тело, и только освобождением от болезни инстинктивно Коля был занят сейчас. Свесив ноги с кровати, он нащупал ногой тапочки и уже собирался встать, как дверь чуть скрипнула, открылась. Щелкнул выключатель, под потолком зажглась тусклая лампа.

– Не вставай! – с порога сказал сосед. – Болеешь ведь, дружище, – добавил он мягче. – А в туалет хочешь – я тебя провожу.

«С чего бы такая забота», – подумалось Коле вроде как иронично, а на самом деле нет. Он скинул тапочки и снова залез под одеяло. До туалета он и сам дойдет. Потом.

Только теперь он смог разглядеть соседа как следует – пока тот прикрывал форточку, задвигал шторы да сооружал у кровати столик из стула и табурета.

Высокий, наверное выше Коли. Широкоплечий, стройный, гибкий. Красивое лицо с выразительными чертами, с легким румянцем на скулах и щеках, то ли немного загорелое, то ли смугловатое от природы; темные прямые волосы, не длинные и не короткие, а глаза то ли синие, то ли темно-серые – в желтом комнатном свете Коля не разобрал.

Сначала он решил, что надо запомнить этого парня и описать в каком-нибудь рассказе, наделив профессией актера или художника (давно мечтал написать об актере или художнике). Потом подумал, что это будет слишком литературно – такой вот образ, уже даже типаж. Актера теперь надо описывать скорее с простой, даже совсем непрезентабельной внешностью, художника – тем более. Время идет, все меняется. Вчера творцы ходили в блузах и беретах и носили длинные патлы, сегодня они ничем не отличаются от всех прочих. Или почти ничем. Разве что выражением лица, глаз… Да и то не каждый. Нет, передумал Коля, не стоит описывать такую внешность. Надуманно получится, хоть и правда.

Сосед вышел и через минуту вернулся со стаканом горячего молока. Коля скривился, увидев желтый кусочек масла, плавающий на поверхности, но стакан взял, поболтал немного молоко, чтобы масло растаяло, и небольшими глотками выпил.

– Молодец, – одобрил сосед.

Потом забрал пустой стакан и снова вышел, прикрыв за собой дверь.

Коля подождал, пока его шаги стихнут в коридоре, откинул одеяло и медленно встал, держась за спинку кровати. В комнате было тепло, а Коле после горячего молока даже жарко, поэтому он не стал надевать огромный махровый халат, предусмотрительно брошенный соседом на спинку стула – просто поддернул съехавшие трусы и, шаркая длинными тапочками, пошел в туалет.

В коридоре было темно, но в кухне свет горел, освещая и часть коридора. Оттуда же, из кухни, доносился запах крепких сигарет; чей-то незнакомый совсем голос, непонятно даже, мужской или женский, негромко, монотонно что-то говорил.

«Как глупо, – думал Коля, стоя в туалете над проржавевшим унитазом. – Ужасно глупо». Что именно было глупо – он пока только догадывался, но мысль уже явилась, уже свербила и уже мучила. Все происходящее казалось естественным продолжением той горячечной чепухи с памятником, Пушкиным и подзорной трубой. Чужая комната, жар, туман в голове и в глазах, заботливый сосед… А был ли он? Но кто тогда варил для него бульон? Кто принес горячее молоко?

Круговорот таких никчемных, пустых и даже абсурдных мыслей раздражал, но более ничего в голове не появлялось. «Ну, пусть, – решил Коля, – пусть, это болезнь», – выключил в туалете свет и поплелся было обратно, держась за стенку, как тут услышал отчетливый голос соседа, остановился.

Дверь кухни была прикрыта не плотно, и каждое слово, не только интонацию, можно было расслышать очень хорошо. Коля знал все правила приличия, и в самом деле никогда никого не подслушивал, если только случайно и коротко, однако сейчас не удержался, замер у стенки и навострил уши.

– Тебя интересует именно он или самоубийство вообще? – говорил сосед. – Определись, не мямли. Или уходи. Придешь завтра – обсудим.

– Он меня уже не интересует, – вяло пробормотал другой голос. – Его нет больше и я ему больше не верю. А завтра я не могу прийти. Я улетаю завтра в Архангельск, ты же знаешь.

– Ну хорошо… Черт, ты сам все понимаешь, почему я должен озвучивать твои мысли? Ну хорошо. Изложу коротко и, надеюсь, внятно: я недавно думал об этом. Да, именно в связи с ним. Я чувствовал, что ему нет сейчас покоя и в то же время сомневался в своих чувствах. Мне не раз уже случалось обманываться. Предчувствия – чушь. Чаще всего – чушь. Но в тот момент мне казалось, что я все-таки прав. Думал, потому, что душа его пока здесь и я еще могу уловить хотя бы в малой степени то, что с ней связано… Неважно. Это никого больше не касается. Зря я заговорил об этом. Самоубийца: в определенный день своей жизни он понял, что подошел к некоему порогу и сейчас должен решить, что делать дальше. Чаще всего он не думает о том, что многие подходят к такому же порогу, только далеко не у каждого всерьез возникает мысль о суициде. У него такая мысль приходит не только всерьез, но и, наверное, является основной… Не будем рассуждать о том, как и в каком темпе он приближается к решению. Ты спрашивал, что будет после.

– Нет, – слабо возразил тот, второй. – Я спрашивал, почему нельзя этого делать.

– Хм… Ты заставляешь меня быть банальным, вы все заставляете меня быть банальным. А я не хочу этого. Знаю, что смешно, но не хочу. Черт… Там у меня больной мальчишка лежит, а я с тобой беседую на …(следующие два слова Коля не расслышал, но, кажется, одно из них было неприличным) темы. Уходи. Завтра поговорим.

– Завтра я улетаю в Архангельск…

– Счастливого пути.

– Ты не можешь, Збигнев…

– Могу… – после краткого молчания отозвался сосед, который, оказывается, носил престранное имя «Збигнев». – Могу, но не буду. Тут ты прав. Жаль, что в двадцать восемь лет ты еще ищешь гуру, но это твое дело. Ладно, продолжим. Итак, шаг сделан. И вот на этом обрывается цепочка, построенная и задуманная вовсе не нашим самоубийцей. Представь, что он остался жив. И лет через пять, допустим, проснувшись утром в прекрасном настроении, пошел прогуляться по набережной. Гуляя, сочинял стихи, мурлыкал под нос какой-нибудь шлягер восьмидесятых, наслаждался тихим солнечным днем… И вдруг… Вдруг вспомнил, что обещал зайти сегодня к старому приятелю, ну, вот к тебе, например. Развернулся и зашагал в сторону твоего дома. Поднялся на восьмой этаж, позвонил. Открыла твоя мать. Она была не слишком рада его визиту, что вполне понятно, учитывая твои с ним отношения, однако пригласила войти. «Что же ты стоишь? – сказала она нетерпеливо. – Заходи скорее – сквозняк». Он зашел, снял туфли, надел тапочки… Короче, сделал все, что полагается. Потом постучал в твою комнату. Ответа не последовало. Он толкнул дверь… И успел. Он успел схватить тебя за рубашку, вот тут, на животе (послышалось слабое «ай» ‒ видимо, собеседник получил тычок пальцем в живот), когда ты уже переваливался через подоконник. Он спас тебе жизнь. В минуту слабости ты – слабый, конечно, человек – решил покончить со всем хаосом, который сам же и создал, но из которого понятия не имеешь, как выбраться; ты встал у открытого окна и мгновенным порывом души отринул земное и наклонился к вечности. Ты…

– Не надо… – прошелестел второй. – Я понял.

– Вот и отлично, – чему-то засмеялся Збигнев. – Вернешься из Архангельска – заходи. А сейчас, прости, мне надо парня проведать. Дверь прикрой. Не споткнись на лестнице.

Коля услышал, как отодвигается стул, и поспешил в комнату. Теперь он жалел, что подслушал этот разговор. И жалел, что он так внезапно оборвался. Тут было над чем подумать. В свои девятнадцать Коля конечно же размышлял уже на такую животрепещущую тему как самоубийство; представлял даже себя с пистолетом у виска, и потом выстрел и свое бездыханное тело почему-то в кабинете, которого у него никогда не было. И главное: свои похороны. Глаза Алеши, полные слез; рыдания знакомых девушек; речи, прерываемые вскриками и опять же рыданиями; траурный марш (а родителей не представлял при этом никогда) и так далее, весь набор образов и штампов, многажды и многими уже передуманный и мысленно пережитый. Збигнев открыл ему сейчас другую сторону вопроса, и Коля хотел развить его мысль самостоятельно. Ему было интересно, до чего же он-то, Коля, сумеет додуматься. Нет, все же правильно, что этот разговор оборвался. Философии нужен простор, еще не заполненный словами и чужими идеями. Чистое поле философия засеет сама.

Коля забрался в постель, завернулся в одеяло, сунул голову под подушку, оставив лишь маленькую щелку, чтобы дышать, и замер. Когда в комнату вошел Збигнев, он лежал не шевелясь, будто спал. Збигнев выключил свет и тихо вышел.

* * *

Утром, угостившись чаем и тремя бутербродами с колбасой, Коля наконец поинтересовался, где же Лю. Сосед сказал, что она у подружки, готовится к сессии, скоро должна вернуться. Когда именно скоро – он не уточнил, да Коля уже и не спрашивал. Все было ясно и так.

Отвернувшись к стене, Коля раздумывал, хватит ли у него сил одеться и доехать до общежития сегодня, или лучше подождать до завтра. Температура если и была, то небольшая; немного саднило горло, болела голова, но в целом он был почти здоров, спасибо соседу.

Он опять называл его про себя «соседом», хотя уже знал имя. Польское, что ли, имя. Поляк он, что ли. Несомненно, имя польское, на слух непривычное, отсюда «сосед», а не Збигнев…

Коля внезапно вспомнил подслушанный разговор. Странно, однако. Сегодня все сказанное казалось отголоском все того же бреда. От вчерашней философии не осталось следа. В мыслях был полный застой. Коля перебирал слова «польское, поляк, Збигнев, Збышек», а также ассоциативные, но совершенно не годные сюда «Краков, Цибульский и прóшу, пани». Зато не пускал в себя Лю. Он уже начинал волноваться, что она его забыла, и подсознательно верил, что это правда, что Лю с подружкой позавчера еще обсудила его неожиданную болезнь, а заодно и короткий роман и жизнь в общежитии, и выбросила его из головы вместе с этим самым общежитием, Пушкиным и чем там еще. Да всем, что имело и имеет отношение к Коле. Коля теперь был – сам по себе. Без Лю. Сам по себе.

Вот так подумалось в миг, блеснувший между вялым «польское, поляк, Збигнев…» – и снова ушло.

А рисунок на обоях в комнате Лю действительно был авангардистский. Полосы, круги, треугольники и квадраты разных, пастельных цветов пересекались и в разных точках образовывали разные картинки. Например, если долго смотреть на этот квадрат с треугольником внутри и сектором круга сбоку (Коля смотрел долго), то воображение четко выделяло черты лица в профиль, с круглой щекой и острым большим носом. «Брателла», – шепотом сказал Коля, отчего-то вспомнив совсем не похожего на воображаемый портрет Портнова. И лег на спину. Теперь он мог смотреть не на обои, а в потолок, на то желтое пятно. Мыслей опять не было никаких. Коля бросил предпоследний белый шар за растительное существование, закрыл глаза…

Из-за задернутых наглухо штор в комнате была полутьма; день лишь слегка пробивался сквозь неплотную ткань тихим светом, зато звуки, родившиеся где-то далеко и вдруг, становились все громче, громче; они то сливались в однообразный гул, то распадались на отдельные голоса, и приближались с каждой минутой, вызывая у Коли недоумение и досаду, пока он не понял их происхождение: карнавал! Там, внизу, на Арбате, звенели бубны, пели гармошки, пиликали тонко скрипочки в чьих-то неумелых, но быстрых руках, вдохновленных новым чистым снегом, предпраздничным настроением и просто жизнью.

«Ну где же Збигнев», – с раздражением подумал Коля, неожиданно легко назвав соседа по имени. Он и сам не знал, зачем тот ему понадобился. Встать, ступить три шага и раздвинуть шторы он был вполне в силах, что и сделал, когда звуки карнавала зазвучали прямо под окном. Но, пока смотрел вниз, опираясь ладонями на пыльный опять подоконник, то и дело оглядывался на дверь, ожидая, что Збигнев войдет.

* * *

К вечеру, так и не дождавшись Збигнева, Коля собрался и поехал в общежитие. По дороге зашел в магазин, купил сигареты, сосиски, хлеб и банку растворимого кофе. Пора было возвращаться к прежней жизни, без Лю, без арбатской квартиры; пора читать книги и учебники, готовиться к первому экзамену, который был назначен уже на третье января; давно пора звонить Алеше и покупать подарки к Новому году.

Белый мягкий снег лежал повсюду. Коля, за три дня болезни отвыкший от улицы, от свежего воздуха, шел не спеша, дышал полной грудью, смотрел по сторонам и постепенно вновь оживал в этом мире как человек его, как часть его. Еще днем, прислушиваясь к тишине квартиры и пытаясь понять, есть ли кто здесь кроме него, он был так подавлен и растерян, что стал думать о смерти – совсем не так отстраненно и романтично, как прежде и как вчера. Он ощущал свою оторванность от мира, от общества, он осознал вдруг бегство Лю с полной ясностью и даже подошел к окну и открыл одну створку, вспоминая: «и мгновенным порывом души отринул земное и наклонился к вечности…»

И хорошо, что вспомнил именно эти слова Збигнева – инстинктивно он всегда уходил от красивых, пусть и точных слов. Ушел и теперь. И от окна отошел. Холодный воздух отрезвил его тоже. Он вдохнул несколько раз глубоко, до головокружения, не стал отгонять от себя это горькое ощущение ненужности Лю и другим, может быть, ложное, а оставил его пока при себе, для памяти. Вышел из комнаты, побродил по квартире, думая найти Збигнева и попрощаться с ним. Збигнева не было. Тогда Коля оделся и ушел, плотно прикрыв за собой дверь и вскользь отметив, что при таких жильцах надо бы врезать сюда автоматический замок…

И вот сейчас тоска проходила, горечь растворялась с каждым вздохом. Коля понимал, что временно – что завтра, а то и сегодня же, позже, все вернется, и скорее всего, накатит уже не простой волной, а штормовой, и тогда надо будет собрать все силы и выстоять, потому что истинное погружение часто кончается плохо, очень плохо. Коля знал примеры. Так что надо быть готовым.

Но было и более гуманное средство: купить водки и пойти к Лапшенникову с Ильенко. И забыться. И поорать песни, на которые Лапшенников мастак. Как он на своем дне рождения пел тоненьким голоском русские песни! Прикрывал глаза, тряс отросшей редкой бороденкой, поводил рукой. Так и пели когда-то, наверное: негромко, тоскливо, длинно. Потом, разошедшись, Лапшенников уже не пел – он вопил, стараясь перекричать самых голосистых, срывался то в хрип, то в визг, и это было уже неприлично, но пьяному человеку, конечно же, простительно. Сейчас Коля хотел так же вопить. Чтобы с воплем все вышло из него окончательно, чтобы вспомнить суть только утром, когда будет болеть голова и больше ни до чего не будет дела.

Он вернулся к магазину, купил три бутылки водки и пошел к общежитию шагом твердым и решительным. Он сам себе нравился сейчас. Предстоящая пьянка взволновала его. Он представил в деталях первые минуты, обозначил темп (allegro), приготовился к отрыву от действительности, рассчитал время – часов трех хватит, а потом спать, в свою кровать. Он надеялся, что до своего этажа и своей комнаты дойти сумеет.

У дверей общежития он столкнулся с Иркой Бобровой. Она выходила с видом печальным и комическим: составила брови домиком и опустила уголки губ. Узрев Колю, просияла. Услышав звон бутылок, сделала стойку. Конечно, Коля взял ее с собой.

В лифте непосредственная Боброва прижалась к Коле и громко задышала. Коле пришлось отодвинуть ее локтем к стенке кабины и так держать, пока не приехали. Когда они уже шли по коридору шестого этажа, Боброва сказала: «У тебя было такое непроницаемое лицо в лифте. Ты был как… как шкаф. – И подумав, добавила: – Стенной». Коля промолчал.

Лапшенников и Ильенко оказались дома, готовились к экзаменам, разложив на столе книги и толстые тетради по девяносто шесть листов, исписанные мелким аккуратным почерком Лапшенникова. Гостям хозяева обрадовались. Книги и тетради со стола немедленно убрали, достали из своих запасов маринованные огурцы, сыр, трехлитровую банку клубничного компота. Коля прибавил к этому еще водку и половину купленных сосисок. «А хлеб?» – спросил Миша Ильенко, углядев в сумке буханку. Коля достал и хлеб.

Боброва в предвкушении порозовела, засверкала глазками. Суетясь, нарезала хлеб, помогла Мише расставить тарелки и стаканы. Лапшенников, держась солидно, достал ковшик и пошел на кухню – варить сосиски. Коля в это время ничего не делал. Дорога от Арбата до общежития слишком утомила его. Он сидел в кресле и вяло улыбался в ответ на пламенные взоры Бобровой. Потом и это надоело ему. Он отвернулся, взял книжку с Лапшенниковскими стихами, полистал. Хорошие стихи. Проскальзывал в них, правда, то и дело некий смешной пафос, свойственный обласканным пожилым поэтам, а в целом все, что Коля любил в стихах – все было. И чувство, и ритм, и смысл. И почти не встречалось слово «любовь». За первые пятнадцать страниц два раза лишь встретилось, мгновенно и больно раня Колю в сердце воспоминанием о Лю, но он читал дальше, боль отступала… «Хороший поэт Лапшенников», – с чувством подумал Коля и отложил книжку: в комнату как раз вошел Лапшенников, неся в вытянутой руке ковшик с сосисками.

– Быстренько по двадцать капель, для аппетита, – сказал Миша Ильенко.

Разлили. Выпили. Снова разлили.

* * *

И покатилось allegro, как и планировал Коля. Вчетвером они уговорили две бутылки за час с небольшим; Боброва опьянела, повадилась уже наливать одной себе и часто, ее остановил Миша. «Что это ты, девушка, – строго молвил он, отодвигая последнюю бутылку на край стола, подальше от Ирины, – одна тут? Или как?» Боброва фыркнула, села в уголок, в кресло, рядом с маленьким магнитофончиком, сделала музыку погромче.