Текст книги "Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей"

Наталья Зимянина
Десять лет при коммунизме

Жизнь сменилась за минуту

В роддоме на улице Веснина, что прямо за МИДом, десятки лет рожали дочки и невестки всех партийных, совминовских и вообще номенклатурных чиновников.

В 1976 году я как дочь главного редактора “Правды” лежала на сохранении в палате на четверых, хотя соседки говорили, что это рай по сравнению с “городом”.

Но и здесь, на Веснина, на все отделение патологии был один туалет, а подмываться было и вовсе негде, и каждое утро нас обходила акушерка с судном в одной руке и большим ватным тампоном, намоченным в слабой марганцовке, – в другой. Когда у меня вдруг начался сильный насморк, на просьбу дать какие-нибудь капли старая усатая врачиха (наверное, она принимала роды еще у “дочек” эпохи Сталина) рявкнула, что тут нам не больница и насморки они не лечат.

Через несколько дней произошло чудо. Меня вдруг навестила лечащий врач из поликлиники и сообщила, что она “очень за меня рада”, так как папу моего куда-то там выбрали. “Теперь все будет по-другому, вот увидишь”.

Жизнь поменялась в одну минуту. Меня тут же перевели в отдельную палату, усатая перестала хамить, нашлись все нужные капли, мне поставили персональный телефон. Позвонила мама: оказывается, прошел не то съезд, не то пленум, папу выбрали секретарем ЦК КПСС – мне это мало что говорило. Все-таки “главный редактор «Правды»” звучало солиднее, чем какой-то там “секретарь”. Но мама доложила, что они уже ездили смотреть предложенную госдачу и что можно будет заказывать любые продукты, покупать любые вещи и т. п.

Боже мой, много ли надо было советскому человеку? И вот я уже перестала думать о своем будущем любимом ребеночке, а только и мечтала, какие куплю себе джинсы, “лапшу”, косметику и сапоги на высоких каблуках.

Кремлевские разносолы

Блага, свалившиеся на нашу семью, превзошли все ожидания.

Продуктами нас обеспечивала спецбаза, система была отработана, видимо, десятилетиями, и каждую неделю водитель доставлял мне опечатанный картонный ящик с любым набором продуктов. Круглый год было все. Свежие баклажаны и кабачки с приклеенной бумажкой – не то Испания, не то Португалия, нездешняя цветная капуста, груши, виноград, фейхоа. Только всего понемножку, поскольку не бесплатно, а семья у нас вдруг оказалась большая и прожорливая.

На день рождения я, договариваясь с мамой о некоторой роскоши, кормила друзей пастромой (такого и названия-то никто не помнил) – копчеными утиными ляжками, поила всеми винами подряд (они все стоили в пределах трех рублей). Все ржали, что сидим вот тут как сталины – и “Цинандали” тебе, и “Телави”, и “Киндзмараули”.

Был на этой базе какой-то, видимо, выдающийся мастер, к сожалению, не записала его фамилии, которая всегда синим чернильным клеймом красовалась на пахучей картонной коробке с копченой барабулькой. Уж не знаю, в каком аквариуме ее выращивали, но стоили эти полкило – смешно сказать – пятьдесят копеек.

Фрукты мои дети ели круглый год, по государственной цене. Кроме того, каждую субботу после работы папа навещал нас на квартире и всегда приносил в портфеле гостинцы для внуков. Это я его заставила. А дело было так. Однажды по какой-то нужде я оказалась у него в приемной ЦК (носила его помощникам очередную челобитную). Смотрю, на столе ваза с шикарными, будто бутафорскими фруктами – ну хоть бы пятнышко. Вымирающие крымские яблоки, бананы, фейхоа, дюшес без единой помятости. Когда я спросила, для кого предназначена эта вазочка, папа пожал плечами, и тогда я приперла его к стенке: “Ну неужели ты думаешь, что твои просители, сидящие в колотуне в приемной, будут жевать эти бананы?” Так фрукты стали отправляться ко мне.

Потрясало искусство кремлевских мастеров-кондитеров. По праздникам мама заказывала внукам на особой кухне 60–100 штук пирожных “Малютка” на один кус каждое. В продолговатой белой, вручную склеенной коробке, перевязанной крест-накрест импортной веревочкой со свинцовой печатью на главном узле, покоились прямо-таки произведения искусства. Крошечные эклеры-лебеди с выгнутыми тонкими шеями и даже глазками и клювиками; миниатюрные, чуть не с пятак, корзиночки, в которых разноцветный калейдоскоп фруктов был залит желе. Сейчас я уже и забыла все эти чудеса, но было их не менее десяти видов, изысканно-вкусных и красивых по форме и изумительных по окраске. Например, эффект зеленой травы вокруг ножки грибочка создавался с помощью тертых шоколада и фисташек. Пекли на особой кремлевской кухне и маленькие медовые пряники, мягкие и крохкие одновременно, с подлинным ароматом и привкусом меда, политые хрустящей (оказывается, она должна хрустеть!) глазурью; миндальное печенье размером с тогдашний юбилейный рубль; делали изумительный пирог “Черносмородиновый” – это был круглый красавец на шесть, двенадцать или двадцать четыре персоны из очень тонко раскатанного, жирного, хрустящего теста, с начинкой из домашнего варенья, смешанного с грецкими орехами, накрытый, как и положено домашнему пирогу, ромбовидной сеткой из тонких скаток теста и посыпанный фисташками.

На Пасху можно было заказать преотличнейший кулич, самый настоящий, это при том, что однажды в Пасху меня засекли в Елоховской церкви и устроили целый скандал.

Лавочка чудес

До сих пор с благодарностью и восхищением вспоминаю всех тех умельцев. Ведь в историю входят только имена “хозяев”, умельцы в нее не попадают, но это о них писали Гоголь в “Мертвых душах” и Лесков в “Левше”.

Изумительные мастерицы работали и в ателье. Могли повторить моднейший фасон из журнала, любую строчку. Правда, нигде больше в Союзе не было таких тканей и такой фурнитуры. Я часто чинила в том ателье старые вещи, надставляла детские. Работа всегда выполнялась безукоризненно и быстро, если не поступало срочного заказа от более важной персоны.

Тут я должна остановиться. За более чем десятилетнее время пребывания в этом странном, райском зазеркалье, в этом мире оживших грез я заметила, что тут нет никакой демократии. На первом месте по важности стоял Генеральный секретарь и вся его семья, включая двоюродную и т. д. родню. Затем шли члены Политбюро с челядью, дальше – кандидаты в члены, а уж потом – секретари ЦК КПСС, их жены и дети. То есть я, например, стояла в самом низу иерархической кремлевской лестницы. А мама, когда ей не доставалось какой-нибудь хорошенькой вещицы из распределителя, которую она видела на других женах, в шутку вздыхала и с притворной обидой говорила: “Ну, мы же там у них двадцатые”.

Распределитель на Украинском бульваре все именовали по-разному, чтобы как-то завуалировать его суть: “лавочка”, “секция”, “дырка”, “ателье”. Мои дети вообще называли его “хозяйственным магазином” – наверное, потому что наиболее доступными для нас товарами в нем были мыло, шампунь да стиральный порошок. Когда дочку в детском саду спрашивали: “Где мама купила тебе такую пижамку?” – она отвечала: “В хозяйственном магазине”.

Еще смешнее вышло, когда трехлетнего сына в садике спросили, где его так хорошо подстригли. И он совершенно честно ответил: “В Кремле!” Ведь я действительно возила его через Боровицкие ворота стричься в служебную парикмахерскую, чтобы вшей не подцепил.

Спецраспределитель был маленьким супермаркетом, каких теперь полно в Москве. Цены только были относительно низкие – относительно спекулянтов, конечно, потому что, если такая дефицитная вещь изредка где-то и выскакивала в городской продаже, стоила она не больше, чем в лавочке.

Придя в этот магазин размером, скажем, с пятикомнатную квартиру, где работало около десяти человек персонала, следовало раздеться, светски пообщаться, наполнить тележку нужными товарами и расплатиться на выходе. Иногда записывали в долг. Я, особенно поначалу, была одета более чем скромно и быстро за это “схлопотала”.

Стою однажды с тележкой, набираю мыло, детские полотенца, носочки-платочки. Вдруг – шум, суета необыкновенная. Вваливается в пушистой шубе нараспашку шикарная пышная женщина со следами увядшей красоты, с огромным бархатным бантом на голове, по-моему, совершенно пьяная. За ней бежит собачка, с которой все тут же начинают сюсюкаться, прямо как при крепостном праве, – я в жизни такого не видала.

Женщина замечает меня, явно не вписывающуюся в интерьер, и громко так спрашивает: “А это что еще за сука?” Я узнала в ней Галину Леонидовну. Как же она за пятнадцать лет изменилась! Обижаться на нее было совершенно невозможно, потому что она уже превращалась в существо, более приближенное к той собачке, чем к человеку.

Надо сказать, большинство продавщиц (по-моему, на самом деле это были знающие товароведы, прошедшие большую школу в “Березках”, и с воинским званием, конечно) относились ко мне сочувственно, выносили кое-что из-под полы для детишек (видимо, у нас это неизживаемо). В конце концов, что я могла такого уж особенного купить на 200–400 своих рублей в месяц? И они старались подобрать мне вещи подобротнее и подешевле.

Карусель натуробмена

Почему я отмечаю их бескорыстие по отношению ко мне?

Это очень важный момент. Когда я вдруг попала в разряд “дочек”, Ира Андропова, моя сокурсница по филфаку МГУ, с высоты опыта дочери председателя КГБ предупредила: “Главное – не дай превратить себя в инструмент!”

Я не сразу поняла, что она имела в виду. Но скоро до меня дошло.

Предположим, из правительственной поликлиники на улице Грановского ты привозишь модную оправу для очков в лавочку на Украинский бульвар. За это тебе живо подбирают джинсы точно по размеру, которые ты покупаешь с какой-нибудь французской заколкой на пружине или дезодорантиком в придачу. Дезодорант даришь девушке в поликлинике, которая продала тебе оправу; заодно заходишь к дерматологу – вручаешь французский крем из лавки, а она выписывает тебе за это шесть баночек какого хочешь крема местной, ручной выделки – с лимонным маслом, бергамотовым, розовым, с соком петрушки “Свежесть” и т. д. (кстати, не чета французским – без понтов, но и без химии). Везешь натуральные кремы в лавочку, присовокупляя что-нибудь из мелких деликатесов вроде клюквы в сахаре (в “старой” овальной коробочке), или сливы в шоколаде, или, на худой конец, импортного печенья “Тук”. За это тебе выкладывают итальянские домашние тапочки мягкой кожи и выносят еще дешевую золотую цепочку, которую ты давно обещала портнихе, работающей за стенкой, и тогда портниха непременно найдет тебе дешевый мех енотовидной собаки на модный полушубок…

В этот круг коммунистического потребления были включены и книжная экспедиция, и театральные кассы, где заказывались дефицитные билеты “для ЦК” (а ходили педикюрши), и спецсекция “матери и ребенка” в “Детском мире”, и еще черт знает сколько всего. Получалось, можно было пару-тройку дней покрутиться в этой карусели без всякой для себя человеческой, уж конечно, но даже и без практической пользы – зато с прибытком для обслуги! Выскочить из этого заколдованного круга без риска прослыть жадной и спесивой было совершенно невозможно. А главное, в решающий момент могли ведь и “обломать” в чем-нибудь. Система была так отработана и неумолима, что вы вообще могли не замечать собственной эксплуатации – то есть именно того, что люди действительно превратили вас в жалкий инструмент.

Натуральный коммунистический обмен кипел, и вы играли в нем роль бесплатного экспедитора, снующего туда-сюда. И огромное количество вещей циркулировало по трубам всей отлаженной системы обслуживания, потому разоблачать льготы высшей номенклатуры КПСС довольно сложно: вокруг “коммунистических благ” паслась гигантская прослойка людей, которых и обвинить-то ни в чем толком нельзя. Как заметил один мой приятель: “У нас каждый доворовывает как может”. Коммунизм в его дистиллированном виде.

За глухими воротами

Пока я не развелась с мужем, на даче с моими родителями мы не жили. Но однажды летом, когда они на месяц отправились в Крым, мы решили в отсутствие “хозяина” (именно это слово стойко фигурировало во всех разговорах обслуги) переехать за город. Это не возбранялось, там даже оставалась кое-какая прислуга, которой вменялось так или иначе находиться “на объекте”, вроде как сторожить его, хотя там и без того охраны было полно.

На электричке или автобусе доехать до дачи было затруднительно: большинство этих “объектов” специально строилось в малодоступных для пешего народа местах, и попасть туда можно было только на машине.

Но в нашем положении все было довольно просто. На семью приходилось три казенных машины: на ЗИЛе ездил папа (летом его перегоняли для него в Крым), одна черная “Волга” предназначалась для бытовых нужд семьи, и еще на одной ездил так называемый комендант, уполномоченный из 9-го управления КГБ, охранник, по совместительству выполнявший роль всяческого помощника семьи – этакого доброго волшебника. В общем, достаточно было набрать номер телефона гаража – и через десять минут “Волга” была у дома, а еще через тридцать – на даче, в “Горках-10”.

Дача оказалась в двух минутах езды от кошмарного жестяного памятника защитникам Москвы. Машина остановилась у глухих зеленых ворот, водитель вышел, нажал на кнопку звонка – через полминуты открылось маленькое окошечко, а затем военный с помощью автоматического устройства открыл и сами ворота.

Когда они за нами сомкнулись, мы очутились в совершенно другом мире. Здесь даже воздух звучал по-другому, в нем витало что-то целебно-санаторное; высокие сосны и старые ели мерно покачивались, природа выглядела дикой, естественной, но в то же время было заметно, что за лесом тщательно следят.

Машина въехала на крутую гору, миновала стоящую слева будку, где дежурил военный (как говорила моя бабушка 1898 года рождения, “красноармиец”). Мы с мужем, как два дурака, покивали ему здороваясь и помахали из окна машины.

Перед нами, освещенный солнцем, стоял на возвышенном месте старомодный двухэтажный каменный дом в стиле сталинского ампира. И обставлен он был довольно громоздко и несовременно. Через несколько лет я увидела точно такие же странные хоромы в фильме Александра Сокурова “Телец”.

В круглом фонтанчике перед входом не было воды (“хозяева” же уехали), и мы потом каждый день доставали дощечками из пересохшей цементной лохани бедных лягушек.

Вокруг фонтанчика располагались стандартные клумбы, история которых не совсем обычна.

Дачу эту до Зимяниных занимал Арвид Янович Пельше. Он был ровесником моей бабушки, участником революции и т. п. Его изображение на портретах во время городских праздников (1 Мая, 7 Ноября) неизменно веселило народ: лицо вытянутое, щеки впалые, темные круги под глазами, выразительные залысины – его называли “призраком коммунизма”. Он был латыш, и бытовые вкусы у него были, скажем, несколько иными, чем у моих родителей. Мама рассказывала, что когда они приехали смотреть эту дачу, то обрадовались красоте альпийских горок вокруг фонтана, аккуратно скомпонованных кучками из мелких цветов на европейский манер, – может, они напоминали родителям цветочные каскады на склонах королевского парка Стромовки в любимой нами Праге. Однако на следующий день альпийские горки были оперативно срыты и перенесены на новую дачу Арвида Яновича. Агротехник объекта “Горки-10” Сергей Иванович, виртуоз своего дела, видимо, испытывая неудобство перед новыми хозяевами, мгновенно соорудил на опустевшем месте добротные советские клумбы из банальных петуний, бархатцев и бегоний, казенность которых, к сожалению, так и била в глаза.

Тень Арвида Яновича (недаром его звали призраком) преследовала нас еще много лет. Он был очень высокого роста, а мы, Зимянины, все маленькие. В доме к каждой спальне прилегала отдельная ванная и уборная. Так вот, все толчки были приподняты над кафельным полом сантиметров на 10–15 за счет деревянного пьедестала. Сидишь на троне – ноги вечно болтаются, как у Гулливера в стране великанов.

Но даже когда и эту старую “сталинскую” дачу с ее диковинными нарощенными толчками, каких я больше никогда не видала, через год снесли и на ее месте возвели новую, шикарную, “модерную”, как говаривала мама, призрак не давал нам покоя. Так, вся территория (и немалая), прилегавшая к дому, была окольцована асфальтовой дорожкой для пешеходных прогулок – терренкура, и по ней “хозяину” надлежало размеренным шагом прогуливаться до и после работы. И примерно через каждые сто метров стояли скамейки, рассчитанные на такого гиганта, что, когда задницей я сползала на самое дно желоба, пятки касались края скамейки! А у Пельше тут, видимо, были коленки…

Эти лавки так и не поменяли, да никто на них особенно и не сидел, и они проторчали по всему кругу до следующего “хозяина” – Анатолия Ивановича Лукьянова.

С главного пешеходного круга отходили тропинки, тоже заасфальтированные и ведущие в лес. По другим, натуральным тропинкам ходить не рекомендовалось, так как между кустами была коварно натянута проволока – на уровне между щиколоткой и коленом: видимо, ловушка для диверсанта-злоумышленника.

Фантасмагорическое впечатление производили звуковые сигналы, то и дело раздававшиеся с пульта “красноармийца”. Скорее всего, таким образом он прослеживал путь объекта наблюдения: по территории были разбросаны небольшие локаторы, вроде двух квадратных лопат друг напротив друга, черенками не до конца воткнутых в землю. Наверное, каждому локатору соответствовал свой звук, но мне, несмотря на мое музыкальное любопытство, за все годы как-то неудобно было спросить об этом “красноармийца” или хотя бы заглянуть, что делается на его немудреном пульте, усеянном цветными лампочками.

Грибов в лесу было довольно много, и отец, заядлый грибник, даже тут (или, наоборот, именно тут), в этой резервации, находил грибные места. На кухне целлофановый мешочек с добычей от него принимали, надо думать, без восторга: ужас отравления, я думаю, весьма логично витал на всех таких дачах. Так что не знаю уж, долго ли такие грибы вымачивали или вообще заменяли их другими, заказанными на правительственной базе.

Спальня для основного контингента

Итак, однажды летом мы с мужем привольно пожили на этой барской даче. Был тут и кинозал, он же бильярдная, с большим экраном, где на журнальном столике перед диваном лежал толстенный, сантиметров в десять, перечень фильмов, изданный на мелованной бумаге, как мадонны Рафаэля, в идиотически торжественно-синем тяжелом переплете с золотыми буквами.

Можно было заказать что угодно, а также не вошедшие сюда любые наши и западные новинки. Для затравки мы начали с ностальгического: муж заказал мне “Хеппенинг в белом”, а я ему – скромного (был в прокате), но жутко смешного “Оскара” с Луи де Фюнесом. Дальше мы по нахалке попросили “Иисус Христос – суперзвезда”, потом “Волосы” Формана, “Томми” Рассела… Все наши невероятные желания выполнялись, и это казалось сном.

Позже я поняла, что киномеханик и сам был заинтересован в том, чтобы посмотреть что-нибудь этакое (он тем самым становился носителем ценной информации, недоступной для других). Кроме того, каждую дачу обслуживал свой киномеханик, они обменивались между собой впечатлениями, и их маленькая доблесть состояла в том, что “хозяину” можно было предложить что-то новенькое или особо ценное, что обычно крутилось в Москве на таких дачных показах.

Несколько раз я замечала, что кроме механика в окошечко смотрит кино еще и “красноармиец”, покидавший свой лампочно-музыкальный наблюдательный пункт ради “идеологической диверсии”, как назывались тогда все не шедшие у нас западные фильмы. Здесь, на даче, нам либо показывали их с переводом, записанным прямо на звуковую дорожку, либо присылалась аннотация с подробным содержанием на страничку.

Когда старую дачу снесли (в процессе нашу семью переселили в гостевой одноэтажный коттедж, но все с той же прислугой) и построили новую, я поняла, что такое роскошь в советском понимании.

Новый спецобъект не выглядел большим, но внутри казался огромным; он был полон лесного аромата, простора, летом не чувствовалось разницы между домом и улицей – воздух был одинаково чист и свеж. Затрудняюсь сказать, сколько там было комнат. Может – двадцать, а может – и сорок. Из просторного холла размером с небольшую советскую трехкомнатную квартиру можно было пройти в бильярдную или в большую комнату отдыха с круглым столом и камином (который никогда не топили), куда по моей просьбе привезли рояль, совершенно разбитый, но все-таки настоящий.

На первом же этаже была одна хорошая спальня с современной большой светлой туалетной комнатой (окно, ванна, биде и т. д.). Помню, была там комната, в которую я даже ни разу не удосужилась заглянуть.

Огромная столовая с длинным столом персон на тридцать – точный ее аналог весь мир увидел в ново-огаревской хронике в 1990 году. Я даже вздрогнула: не на “нашей” ли даче снимали переговоры?

Меня больше всего в столовой поражали не ее размеры, и не безукоризненно белоснежные накрахмаленные скатерти, и не шикарные свежесрезанные букеты, которые Сергей Иванович, как и овощи, выращивал в своих теплицах где-то на горе. Поразили чашечки кузнецовского фарфора, крохотные, со светящимися от своей тонкости стенками. Они красовались в застекленном шкафу, можно было брать и пользоваться, чего мы, конечно, не делали, а потом и вообще перестали обращать на них внимание.

Хотя я не права: меня поразили не сами чашечки, а то, что их до сих пор никто не спер, стояли они все шесть, комплект, а ведь можно было “разбить” и списать…

Думаю, это было последнее наследие дореволюционного барского хозяйства. Ведь, побывав на нескольких “объектах”, нельзя было не заметить, что госдачи строились на высоком солнечном месте в живописном лесу – на месте, облюбованном когда-то каким-нибудь помещиком. Как христианские храмы строились на месте капищ.

Столовая соединялась мудреными проходными помещениями (чтобы запахи не проникали) с большой кухней, посередине которой стояла огромная электрическая плита, эдакий раскаленный стол с одной гладкой металлической поверхностью – где хочешь, там и ставь кастрюли и сковородки (где-то я уже видела такую… да, в детстве, в Праге, на миллионерской вилле!).

На втором этаже жилой площади было еще больше: лестница поднималась в холл с камином (снова мертвым), возле которого, всегда мешая при уборке, живописно торчали щипчики, металлические стеки и прочие соответствующие причиндалы. Страсть к каминам у спецградостроителей (при постоянном стреме охраны – пожар, проникновение в дом и т. д.) так и осталась мне не понятной.

Направо была самая большая, очень просторная, метров 60–70, спальня, очевидно, для “основного контингента”, как выражалась обслуга в этой среде, но папа с мамой предпочли две более скромные спальни рядом друг с другом, и вся роскошь основной пришлась на долю мою и моих маленьких детей. Серебряные портьеры с богатым узором были той же ткани, что и кресла под старину. Кресла эти обладали удивительным свойством – их практически невозможно было сдвинуть с места, а когда мы навалились втроем – едва подвинули, но грубые ножки – деревянные чурбаки – поцарапали паркет! А ведь это уже было время, когда в продаже появились югославские гарнитуры, где здоровенные креслища легко катались на колесиках по любой поверхности! Значит, мастерили наши умельцы, повторяя модель из какого-нибудь западного каталога, нисколько не заботясь о функциональности мебели.

Портьеры с трудом удавалось раздернуть и задернуть – они просто были нанизаны на стальной тросик. Тем не менее последнее обязательно приходилось делать вечером, так как окна были огромные, “красноармийцы” не дремали, время от времени делали обход, и мне совсем не хотелось, чтобы они потешались, увидев меня в окне в одном лифчике, и потом долго хихикали, коротая холодную ночь.

Вообще что-то нелепое было в том, что люди старались обставить этот дом побогаче, пошикарнее, имея, наверное, малое представление о подлинном комфорте. Или их скрытая ненависть к нам, будущим обитателям, зарядила тут все предметы?

Так, из моей спальни одна дверь вела в шикарную ванную комнату кофейного цвета, где вся арматура была финская. Краны имели необычную форму. Причем из одного текла только холодная, из другого – только горячая вода. В ванне из-под крана – холодная, из душа оригинального изгиба – кипяток.

Самым замечательным предметом тут было, конечно, биде, в котором это деление на две воды было особенно ощутимым. В нем разве только ноги можно было ополоснуть, и то виртуозно исхитрившись.

Что же касается мебели, то я выяснила, что она была изготовлена (во всяком случае, обивка) по спецзаказу в реставрационных мастерских Ленинграда, которые восстанавливают обстановку старинных дворцов. То-то мне показалось, что я уже видела такую ткань благородного узора на экскурсии в замке Бирона в Латвии.

Все комнаты независимо от того, жили в них или нет, ежедневно убирались. Свойство женщин, работавших на госдачах, было таково, что их никогда не было ни видно, ни слышно – почти как в сказке “Аленький цветочек”. Разве что “хозяйке” вдруг требовалась сердобольная собеседница. Это были идеальные слуги! Порядок поддерживался вроде как сам собой, окна и зеркала сверкали на солнце, нигде ни пылинки, ни разбросанных вещей, даже когда по дому носились маленькие дети.

Стоило пожить на даче больше двух дней (а мы с детьми бывали там в субботу – воскресенье) – этот тихий ненавязчивый порядок околдовывал: никто не гремел ведрами, не гудел пылесосом, не звякал посудой, не шаркал веником – все делалось по щучьему велению. Иногда буквально приходилось встряхиваться и говорить себе: это – не реальная жизнь, это морок, обиталище сомнамбул, убаюканных сиренами. Бежать отсюда!..

И я возвращалась в Москву.