Текст книги "Апрельский кот"

Знаешь же, что не хочешь. Вот и не делай

Маша Горобец добралась до меня только под конец рабочего дня. Все потому, что у них там, в бухгалтерии, конец года, сдача годовой отчетности на носу. Это ведь только для бухгалтеров конец года наступает в марте, верно? Маша была взмыленной, словно целый день не документы проверяла, а пахала, обрабатывала целину, причем лично, без всякого там коня.

– Ну вот где тебя носило? – набросилась на меня она, мирно дремлющую в своих солнцезащитных очках. Маша бросила мне на стол дань – коробку конфет. – На вот, нам их уже складывать некуда. А я тебя целый день искала. Постников кричит, что ты приперлась пьяная, с синяком под глазом и что тебя уже уволили. Сашка говорит, у тебя отгул. А ты тут сидишь. Господи, а ты чего в очках-то? Так это правда? Тебя кто побил-то? Это он, что ли? Охренеть. Он что, совсем сдурел?

– Стоп-стоп-стоп, сколько выводов, и все – без всяких вводов. Это меня не он.

– Не он? – опешила Маша. – А кто?

– Бандитская пуля, – вздохнула я.

– Как ты?

– Все очень плохо, – привычно буркнула я, но Машка даже слушать меня не стала.

– Ладно, дай я посмотрю, – бросила она мне и потянула ручонки к моему лицу.

– Нет уж, спасибо, – засопротивлялась я, но Машу разве ж остановишь.

– Все сама, да? Феминистки даже лучше, чем ты. Ну ты что, глаза хочешь лишиться, а? Ты хоть чем-то прикладывала? Так, руки убери, горе ты мое. Нет, ну что такое? Точно не он?

– Никакая я не феминистка. И да – точно, это не он, – покачала головой я. – Но – из-за него.

– Я так и знала! – всплеснула руками Маша. В нашем отделе уже никого не было, тихо жужжали компьютеры, где-то вдали без устали звенел телефон, но мы уже давно привыкли отфильтровывать посторонние звуки. – А ты что? Почему ни одной проблемы не проходит мимо тебя? Неужели нельзя было не лезть?

– Ты мне хоть слово дашь вставить или дальше продолжишь эту аудиоатаку? – возмутилась я, пытаясь увернуться от пристального изучения моих синяков. Вернее, синяка. Маша была единственной, кто, говоря это «он», имел в виду правильного плохого парня. То бишь Сережечку, мужа моей сестры Лизаветы, решившего устроить нам с нею праздник Восьмое марта. Устроил, ничего не скажешь. Я до сих пор в себя прийти не могу. Впрочем, могло быть и хуже.

– Тебе нужно сделать компресс, как ты не понимаешь! А Лиза? Он ее не тронул? Что опять случилось? Почему он не угомонится никак? – возмущенно кудахтала Маша.

– Во-первых, Маша, он не трогал ни меня, ни Лизу. Я же тебе сказала, это не он.

– Но из-за него.

– Не одно и то же, – покачала головой я. – А во-вторых, ты просто не представляешь, насколько мне интересно получить ответы именно на эти же самые вопросы! Почему он не угомонится? И на черта это надо Лизке? А? Потому что лучше бы он меня ударил вчера, чем то, что он устроил на самом деле!

– А что он устроил?

– Не важно! Кошмар он устроил. Праздник, семейный вечер!

– Ромашка, что ты на меня-то кричишь? Я-то тут при чем? Не хочешь рассказывать – не надо. И мне вовсе не интересно, чего там еще беспутный муж твоей сестры устроил. Скажи лучше, тебя-то саму уволили или нет? А то Постников чуть ли не джигу-брыгу пляшет, говорит, что всегда знал, какая ты проститутка.

– Да не уволили меня. Нашла кого слушать. Проститутка?

– А тебя Крендель мой видел?

– Твой? Между прочим, не пойман – не муж. – Я невольно приподняла одну бровь, скептически относясь к тому, как Маша уже считала нашего Георгия Михайловича «своим». Машка отвернулась и фыркнула.

– Повезло тебе, что ты программер. В вашей дыре никакого дресс-кода, только разве что голой не рекомендуется приходить. А так – никому нет дела. Если бы у нас с синяками ходили, сразу бы всех поувольняли.

– А если я работник хороший? Разве это не мое дело, с синяками мне ходить или нет? Может, у меня мода такая? – насмехалась я. – Ладно, чай будешь? Или уже не можешь больше?

– Можно подумать, что если бухгалтерия, так один только чай и пьем.

– Почему один. С эклерами. А за конфеты – спасибо, но я есть чего-то не хочу, забирай обратно, – подразнила ее я. Маша отвернулась в сторону, посмотрела на скомпилированную модель аварийных разливов нефти. На этот раз модель работала пристойно, нефть переливалась через края контура и растекалась сложными рельефными струями по виртуальной модели. Все работало так, что вызывало определенное беспокойство. Если все хорошо, значит, ты просто плохо смотрел.

– Так что случилось-то? Ты хоть полицию вызывала? – спросила Маша, повторяя вопрос психолога. Далась им всем полиция.

– Любопытным на базаре знаешь что отрывали? Никого мы не вызывали. Просто… Сережа напился.

– Кто бы сомневался. И что дальше?

– А ничего, – пробурчала я, загружая данные обсчета растекающейся нефти. Все выглядело пристойно.

– Ромашка! Говори, не молчи. Что случилось?

– А того, что Сережа напился, тебе мало?

– Буянил?

– Ну… не без этого, – согласилась я.

– А ты говоришь, не он ударил.

– Да. Не он. И вообще, нечего рассказывать. Кроме, разве что того факта, что Лизавета моя – дура беспросветная.

– Это не новость.

– Нет? – устало рассмеялась я. – Я тоже думала, что не новость, но ее дурь с каждым днем достигает нового уровня. Лиза всегда найдет, чем меня удивить.

И затем я рассказала Маше все, что случилось вчера. После моего рассказа Манюня долго сидела молча, затем встала, подошла к своей же коробке конфет, взяла ее со стола, по-прежнему глядя куда-то перед собой, а не на конфеты, и раскрыла ее. Она долго силилась подцепить полиэтиленовую ленточку на защитной пленке, но та упиралась, выскальзывая из-под длинных гелевых ноготков Маши. Тогда она разорвала пленку варварским способом, воткнув в пленку шариковую ручку. Затем Маня вытащила несколько конфет сразу и все их запихнула себе в рот.

– Нечеловеческая дура, – сказала она мне. Прозвучало это больше как «десеавесеская ура», так как говорила она с полным шоколада ртом, но я ее поняла все равно.

– Да. Именно. Дура. Вчера, когда Лизавета сказала мне об этом всем, я, честное слово, чуть ей самой синяк не поставила, – кивнула я, с опаской глядя на то, как еще одна горсть конфет исчезает во рту Маши Горобец. – Видел бы тебя сейчас Крендель!

– У меня стресс. Мне нужно. Слушай, но ведь Лизавета же вроде психолог, – растерянно развела руками Маша. – Она что же, не понимает…

– Психологи! – горько завопила я. – С ними еще хуже. Они же уверены в том, что люди могут меняться. «Каждый заслуживает второго шанса», – вот что она мне говорит. А еще, что Сережа такой, потому что, цитирую, «это все из-за нерастраченных эмоций, которые запрятаны глубоко у него в подсознании», – передразнила я голос любимой сестры. – И трудно поспорить, ибо что запрятано у Сережи в подсознании, страшно даже представить.

– А может, это любовь? – предположила Маша.

– Ага. Сто раз. Хотя… любовь, конечно. Без нее-то не обошлось. Сюрприз, сюрприз. Ладно, черт с ним. Мне просто иногда хочется взять все ее учебники по психологии и по голове ей заехать. Чтоб мозги на место встали.

– Ладно, Фая, брось. Не все психологи такие.

– Не все? – завелась было я, и тут перед моими глазами возник светлый образ Малдера, стучащего по клавиатуре. – Впрочем, ты права.

– Что? Тебя ли я слышу? – ахнула Маша. – Ты согласилась со мной? Сама, по доброй воле, даже не пришлось приставлять пистолет к твоему виску. И не про что-то там. Про психологов! Как так?

– А вот так. У некоторых из них очень удобные диваны.

– Ага… – Машка посмотрела на меня с подозрением, она сощурилась и некоторое время молчала. – Ты была у нашего штатного психолога.

– Я? Да с чего ты взяла? – усмехнулась я. – Меня заставили к нему пойти. Но дядька оказался – ничего. Толковый.

– Дядька? Ничего? Ты что, из-за своего синяка вообще ничего не видишь? Ты хорошо его рассмотрела? Он же красавчик!

– Ш-шш-шш, – зашипела я. – Тише, Маша, а то Крендель услышит.

– Ох, горе с тобой. Дядька, придумает тоже. Он же красив, как Марио Гомес, только улыбается добрее.

– А ты когда успела изучить Малдера так хорошо? – усмехнулась я.

– Малдера? Слушай, а точно. Похож, похож. Прямо копия. Вот и хватала бы!

– Нет, все-таки ты непроходимый романтик, Машка. Где я и где этот Апрель! Мне он не нужен, от таких всегда одни проблемы. Слишком хорош для меня. Я больше люблю мужчин попроще. Нет, правда.

– Да знаю я, кто тебе нравится, – фыркнула Мария. – Сашка твой ни на что не смотрит, кроме своих ракеток. Ты его используешь только как предлог, чтобы больше никуда не смотреть. Вот если он тебе нравится, чего ты ему об этом не скажешь?

– Может, и скажу, – пожала плечами я и принялась забивать вещи в сумку-рюкзак. – Когда глаз заживет. Ладно, Машка, я пойду, а? У меня голова раскалывается.

– Если у тебя есть цель, нужно хоть что-то делать, чтобы к ней приблизиться.

– У меня нет никаких целей, – прошепелявила я себе под нос. – Когда мне будет сорок, я буду жить с мамой и кошками. Мы же уже все решили!

– Первым делом заведи ашеру, она на тигра похожа, я буду к тебе приходить играть с ней.

– Сама заведи.

– Я не могу. Замуж выйду, у меня дети будут, – дразнилась Машка. Я запустила в нее скомканным отчетом по модулятору разлива нефти, но она увернулась и расхохоталась.

– Крендель на тебе не женится. Он любит только анорексичек. Так что вступай в мой клуб. Нам на котят скидки дадут.

Машка бросила в меня тем же скомканным листом бумаги, а затем стала догонять по коридору. Я подошла к лифту и нажала на кнопку. Пока лифт к нам на двадцать шестой этаж приедет, Машка меня еще сто раз успеет извести.

– А у твоего Саши скоро день рождения, между прочим. Он же – мартовский кот. Что ты ему подаришь?

– Я вообще-то… не знаю, а надо? Может, бутылку?

– Ага, спортсмену? Бутылку? – чуть не плевалась Машка. – Я вот Кренделю подарила на Новый год ежедневник с высказываниями великих бизнесменов всех времен и народов. Он знаешь как обрадовался!

– Да уж, представляю. – Я зашла в лифт и нацепила на нос солнцезащитные очки. – Интересный, оригинальный подарок. Ежедневник! Руководителю бизнес-подразделения холдинга. На Новый год. Буквально сгораю от любопытства, сколько еще таких ежедневников ему подарили.

– Таких – ни одного, – обиделась Маша. – Я, когда вручила, показала ему цитаты, так он при мне только их минут десять читал. Он же хочет стать великим бизнесменом, сечешь? Я ему намекнула на то, что верю в него.

– Ты, Машечка, подарила ему обычный ежедневник, – хмыкнула я.

– Ты просто циничная и черствая, Фая. Тебе нужно относиться к людям добрее, а к жизни – с доверием.

– Вот! Сейчас, Маша, ты говоришь точь-в-точь как моя сестра. Ну, посуди сама, если я буду добра и доверчива, то у меня ежедневно будут занимать деньги и втягивать в сомнительные махинации. Так себе совет, – сказала я, проходя по коридору на улицу и дальше, к турникетам, где на место Джонни уже заступил другой охранник. Он не заинтересовался ни нами, ни моими солнцезащитными очками, ни тем, почему мой пропуск опять не сработал. Мужчина был занят, он разгадывал кроссворд, и ему явно не давалось какое-то слово. Маша пропустила меня вперед себя, и мы миновали турникет как мошенницы, пробирающиеся в метро по одному проездному – плотно прижавшись друг к другу.

– Ты сейчас куда? Домой? Или к Лизке поедешь?

– Мне еще племянника надо из садика забрать.

– Слушай, я вот не понимаю, а сама Лизавета хоть иногда своего собственного сына из садика забирает? Отводит его туда? Сколько тебя ни слышу, ты то с ним сидишь, то Вовка приболел, то Вовке нужно новую куртку, то Вовка с кем-то в группе подрался. Как, кстати, можно подраться, если тебе три года?

– Три с половиной, – оскорбилась я за честь моего племянника. – Очень даже можно, если ты «Бамбл-би», а против тебя прет четырехлетний «Десептикон».

– Господи! – И Маша всплеснула руками. – Давай, подвезу тебя. – У Горобец имелась взятая три года назад в кредит машина, беленький «Форд» с ручной коробкой передач, которую она купила из чистой экономии и потом героически овладевала искусством ее переключения. Сейчас-то она делала это мастерски, но в свое время она со своей машинкой постоянно то подпрыгивала на месте, то вскакивала на бордюры. Однажды Джонни испугала таким прыжком чуть не до полусмерти.

– Нет уж, не надо. Я с тобой до садика и к восьми не доберусь.

– Знаешь ли, пробки не я создаю, – обиделась Маша. – Ну, как хочешь.

Она лихо развернулась передо мной на своем беленьком «Форде» и выехала с парковки, оставив меня наслаждаться холодным воздухом и уютом московского вечера. Солнцезащитные очки подмерзли и неприятно липли к коже на переносице. Может, нужно было все же поехать с Машкой? Но мне хотелось пройтись и подумать – обо всем. И о том, что произошло сегодня у этого психолога Апреля, столь любезно устроившего мне тихий час, и о том, что действительно мне столько времени нравится Сашка Гусев, а я даже не помню, когда у него день рождения. Надо бы все-таки подарить ему что-нибудь. Не ежедневник с цитатами, это точно. Нужно придумать что-то, чтобы ему в самом деле было приятно. Проблема в том, что для меня это вовсе не так просто – делать приятное людям. Это же не то же самое, что купить машинку для Вовки. Порадовать племянника куда легче, чем тридцатилетнего мужчину с налаженной жизнью, приятной улыбкой и неизвестными предпочтениями.

– Девушка, осторожнее! – услышала я чей-то голос. Остановившись, я оглянулась и поняла, что перехожу дорогу на красный свет. Задумчивость, рассеянность и солнцезащитные очки – плохое сочетание. Я отскочила обратно, на тротуар, как раз вовремя. Поток машин, до этого стоявший и пропускавший другой поток, что шел под стрелку, теперь устремился вперед – как раз туда, где секунду назад стояла я.

– Спасибо.

– Не за что, – буркнул в ответ пожилой мужчина. – Совсем сдурели. Очки нацепили зачем-то.

– Ага, – моментально нахохлилась я. Нет, надо брать больничный, определенно. Сколько можно получать все эти фразы, взгляды, насмешки? За сегодняшний день я наелась ими сверх меры. Кто бы мог подумать, насколько категоричный у нас народ в своих суждениях! Если синяк – то пьянка. Солнцезащитные очки зимним вечером – тоже значит пьянка. Пьющая мать – горе в семье. Правда в том, что ни я, ни Лизавета никогда не пили. Но от проблем это не спасет. Я перешла дорогу на зеленый сигнал светофора и направилась в сторону метро. Сейчас приду в садик, и дежурная вечерняя воспитательница, которой сводят детей из всех групп – тех, кого не забрали до шести, – тоже посмотрит на меня с этой смесью отвращения и сожаления, словно этот мой злосчастный синяк – призрак апокалипсиса, моего личного конца света. Люди всегда склонны делать выводы, мало интересуясь тем, что с научной точки зрения они могут быть и часто являются совершенно ошибочными. Как я получила мой фингал под глаз, не укладывалось ни в один сценарий, который мог бы родиться в голове нормального человека. Но, в конце концов, если речь заходила про мою сестру и ее обожаемого мужа, ничего нормального ждать не приходится. Что случилось с нами вчера, восьмого марта, было бы даже забавным, если бы случилось не с нами.

Источник всех страданий – это привязанности, так что отвяжитесь от меня – и не будете страдать!

Официальным мужем, строго говоря, Сережа Лизавете не был. Только лишь гражданским. Но даже до этого статуса Сережа не дотягивал в связи с частыми отлучками. Причины его частого отсутствия были самыми разными: иногда он уезжал по делам, чтобы заработать денег, что, правда, редко заканчивалось реальными заработками, иногда просто уезжал, не особенно объясняя это чем-то определенным. Часто они с Лизаветой ругались как черти, и тогда Сережа уходил, громко хлопая дверью и обещая больше никогда не возвращаться, и даже забирал из Лизиной квартиры вещи, но не все. Часть оставалась под предлогом, что их просто некуда пока везти.

– Я заберу остальное на днях, – говорил Сережа и пропадал на пару месяцев. За это время пар от прошедшей ссоры остывал, оседал на землю росой, и на том месте, где были слезы, начинали прорастать цветы любви и всепрощения. Я бы выполола их все, но, к сожалению, это был не мой огород. Надо ли говорить, что ни разу еще все вещи Сережи не покинули квартиру Лизаветы. Я даже предлагала ей собрать все в большие картонные коробки, снять в аренду специальное частное хранилище – сейчас в Москве появилось полно таких – и отослать Сереже ключ. Сменить замки в квартире, номера телефонов, явки и пароли… С моей точки зрения, рациональный план, учитывая, что Лизавета в тот момент кричала, что ни за какие коврижки больше и на порог не пустит Сережу. Ага, сейчас.

– Знаешь, Фая, он очень изменился. Привез мне священное масло из Иерусалима, хочет свозить меня на Мертвое море, он там работал.

– Кем?

– Ну… как обычно, – пожимала плечами Лизавета. «Как обычно» означало «кем угодно». Разнорабочим, установщиком пластиковых окон, даже массажистом. Должна признать одно: руки у Сережи были действительно золотые. Когда сестра только познакомила меня с Сергеем, он мне даже понравился – именно тем, насколько умелыми были его руки. Что ж, это только лишний раз доказывает, что я хорошо разбираюсь в цифрах и плохо – в людях. Иначе бы сразу поняла, что все золото ушло Сереже в руки, а на голову ничего не осталось.

Так моя младшая сестра сходилась и расходилась с «мужчиной своей мечты», пока все не перешло на новый уровень – пока не появился Вовка. Лиза беременная, с мягкими, округлыми плечами и погруженным внутрь себя взглядом – это было уже не смешно, этим нельзя было шутить. Сережа больше не был просто негодным любовником моей сестры, он стал отцом моего племянника, членом семьи, которого не забыть, не стереть из записной книжки. Сколько ни выноси его вещи из квартиры, оставшейся Лизе от отца.

– Ну и что теперь? Поженитесь? – спросила я тогда в первый раз и в ответ получила только полный задумчивости взгляд. Оказалось, что Сережа был женат и не развелся. Более того, оказалось, что Лиза знала об этом чуть ли не с самого начала.

– Что за чушь этот штамп в паспорте! – сказала она мне, и я кивнула, фыркая и плюясь.

– Конечно! И вообще, главное – это любовь. А с женой у него – ничего серьезного, он просто не хочет оставлять ее, потому что у них дети, она больна и развода не переживет… Выбирай любое объяснение. Главное, что их брак уже давно – пустая формальность, ничего не значит, а любит он тебя. Так?! – Я вопила, забыв об интересном положении моей сестренки.

– Не так!

– А как? Теперь я понимаю, почему он с тобой живет по вахтенному методу. Он-то, небось, и жене говорит, что уехал на заработки, а сам – к тебе. Подожди, Лизка, – так он, может, и ездит в Москву на заработки, а у тебя останавливается как в бесплатной гостинице?

– Он сказал, что разведется. И что мы обязательно поженимся.

– Да? Сказал? – нервно расхохоталась я. – Это, конечно, все меняет. И все же я бы поостереглась ему верить.

– Ты никому не веришь, и поэтому у тебя никого нет.

– Никого нет – и славно. Хочу – халву ем, хочу – пряники, – с радостью сказала я. – А такого вот «счастья», как у тебя, мне не надо.

После этих моих слов Лизавета принялась плакать. В тот год она вообще только и делала, что постоянно лила слезы. От горя, от радости и от того, что на завтрак не нашлось сыра специального сорта. Самым драматическим событием того года было эпохальное признание Сережи в его прегрешениях – без отпущения грехов. Весть о Лизавете и ее положении все-таки долетела до его жены из Воронежа, после чего состоялся телефонный разговор, свидетелем которого я стала, хотя и не хотела этого. Сережа с лицом человека, приносящего в жертву все самое дорогое, позвонил с Лизиного домашнего номера в Воронеж. По громкой связи его жена Катерина плакала и говорила, что хочет только одного – чтобы Сережа был счастлив. Мне от этих слов страшно захотелось долбануть ее по голове чем-нибудь тяжелым. На самом деле долбануть по голове хотелось обеих дам. Жена нашего Сережи оказалась хорошим человеком, она прожила с ним десять лет, любила, прощала, принимала его обратно после «командировок». Я сидела рядом с беременной сестрой и пропитывалась презрением к Сергею, что было совершенно неправильно тактически, учитывая тот факт, что он поступил как мужчина (признался жене, что обрюхатил любовницу) и собирался остаться с Лизой и ребенком всерьез и надолго.

– Прости меня, Катя, – сказал он так искренне, что на том конце телефона в Воронеже женщина принялась громко рыдать. После этого мучительного разрубания гордиева узла Лизавета долго ходила задумчивая, а затем сказала, что поняла, в чем ее жизненное призвание. Она решила стать психологом, чтобы помогать людям. Я снова бегала и кричала, что это полный бред – бросать почти уже законченный экономический факультет, чтобы заняться тем, что и наукой-то в серьезных кругах не считают. Лиза отвечала, что ненавидит цифры и любит людей. И нельзя же так комплексно портить себе жизнь! Я прекрасно понимала, что речь идет о чувстве вины перед Катериной и что два года изучения психологии, работа за копейки, бесконечные семинары, супервизия, совместные благотворительные проекты и, наконец, долгие часы в бюджетном психологическом центре – все это ради того, чтобы оправдаться перед женой Сережи и загладить ее слезы.

Господи, да разве нельзя было просто снять трубку и позвонить? И сказать: «Мне так жаль…» И жить дальше! Нет, это не про мою Лизу. Она еще долгое время пилила себя и меня заодно, в то время как Сережа, поговорив с женой, выкинул все эти затруднения из головы и больше не заморачивался ничем ни единой лишней секунды.

Не стал он заморачиваться, впрочем, и даже разводом. Для этого бы пришлось собирать всякие бумажки, в Воронеж переться. Сережа хотел поехать в Адыгею, копил деньги на отпуск. Потом, на следующий год, он загорелся идеей присоединиться к экспедиции, вести какие-то раскопки в пригородах Великого Новгорода, и тоже Воронеж оказался не по пути. Не то шоссе, видите ли.

В общем, после эпохального объяснения все как-то затихло и жениться никто ни на ком не стал. Потом Лизавете, как матери-одиночке, назначили хорошее пособие, которое бы сняли, будь она официально замужем, а Сережа – официальным отцом Вовке. Поскольку начинающим психологам платили копейки, а доходы Сергея как-то стабильно утекали в самых непредсказуемых направлениях и рассчитывать на них всерьез не приходилось, все так и оставили. Год мы возмущались, особенно наша с Лизой мама, для которой само понятие «матери-одиночки» было оскорбительно. На второй год все привыкли и зажили «долго и счастливо». Так прошло почти четыре года – долго и счастливо, в основном без Сережи.

До вчерашнего дня. Восьмое марта, блин! И кто его только придумал?

Я перебежала дорогу и перед тем, как зайти в садик за Вовкой, решила посетить аптеку на углу. Нужно и в самом деле что-то делать с моей бессонницей. Не зря этот Малдер выписал мне рецепт. Неужели у меня на лице написано, что я ворочаюсь и пялюсь в телевизор в безнадежных попытках уснуть, а иногда просыпаюсь по ночам и потом еще долго не могу снова отключиться? Это очень забавное чувство, когда ты открываешь глаза посреди ночи, просто так, без каких-либо видимых причин, смотришь на часы, а там обычно три часа сорок минут. Черт знает почему – именно это время. Лежишь, слушаешь тишину и думаешь о том, как же ты устала, черт возьми. А вдруг снова засыпаешь, чтобы уже в шесть часов утра встать снова, но по будильнику. Наверное, этот Малдер – хороший специалист, раз выписал мне это нечитаемое название.

– Доксиламина сукцинат? – пробормотала аптекарша, глядя на измятый и чуть надорванный рецепт, который пострадал в мясорубке, в которую попал внутри моего рюкзака. – Раньше пили?

– Нет, – покачала головой я.

– Аллергии на препараты нет?

– Как же я могу знать это, если я никогда раньше его не пила? – удивилась я.

Аптекарша подняла на меня усталый взгляд и попыталась осмыслить мои слова.

– На другие препараты аллергия есть?

– На те, что я принимала, не было, – продолжала я, не в силах противиться голосу логики. – Однако принимала их чрезвычайно мало.

– Бессонницей давно страдаете? – вопрошала аптекарша.

– Страдаю недавно, но по шкале от одного до десяти я уже настрадала на восьмерку, – заявила я, в очередной раз поставив женщину в тупик. Мне стало интересно, с чего это она решила допросить меня с такой тщательностью, и ответ нашелся быстро. Солнцезащитные очки-то все еще были на моем носу, а это означало, что аптекарша, как и многие другие сегодня, быстро сделала очевидный, хотя и неверный вывод. Она решила, что я наркоманка. Алкоголиком она не сочла меня только потому, что покупала я не водку, а таблетки. Логика, а? Может, водка у меня в рюкзаке уже давно греется? В любом случае ничего хорошего аптекарша обо мне не подумала и мучилась, придумывая предлог, под которым мне можно было не продавать таблетки. Алкоголичка или наркоманка, однозначно. Кто ж еще получает кулаком в глаз?

Кто-кто, я!

История моего получения в глаз – леденящая кровь – была, конечно же, о любви. Такой любви, которую не объяснишь логическими доводами. Может быть, только психология и способна объяснить то, что случилось со мной вчера. Любви, ради которой идешь за рамки вообразимого. Итак, Лизавета, моя дорогая младшая сестра. Позавчера она позвонила и нежным голосом пригласила меня в гости, отпраздновать Международный женский день.

– Отличная идея! – сказала я. – Отпразднуем его втроем, в чисто женской компании. Я только маму предупрежу. А, постой, Вовка же будет. Тогда нельзя считать нашу компанию чисто женской. Ничего, мы его не станем считать. В три с половиной года он еще не голосует, верно?

– А у тебя хорошее настроение, – рассмеялась Лизавета, и тут я почувствовала, что есть что-то еще за ее словами, она явно чего-то не договаривала.

– Признавайся, – потребовала я. – Сережа опять объявился?

– Фая, нам нужно серьезно поговорить, – ответила Лизавета после долгой паузы.

– Объявился? – нахмурилась я. В последнее время Сергей уезжал чаще, а появлялся реже, и все мы уже стали считать его пропавшим без вести, в любой момент ожидая звонка, аналогичного тому, что случился в свое время в адрес жены Сережи из Воронежа. Даже Лизавета вроде успокоилась. Надежды, надежды. Ведь мог же он снова кого-то полюбить, да так, чтобы пришлось звонить и признаваться в этом бывшим женам – гражданским и официальным.

– Приезжай на ужин. Только без мамы, – попросила сестра, и это мне понравилось еще меньше. Слишком серьезным был ее голос. И потом, почему без мамы? Ответ нашелся сам собой.

Когда я вошла в Лизину кухню, там был накрыт большой стол, уставленный всеми вкусностями, которые любила именно я. Черничные пироги, рыбный салат, домашняя панна-котта. Лизавета всегда гениально готовила, даже лучше, чем мама. Отец, когда еще был жив, говорил, что с помощью Лизиных блинов можно сделать карьеру вплоть до жены генералиссимуса.

«Генералиссимус» же сидел у окна и, увидев меня, воссиял улыбкой телезвезды, вскочил, бросился мне навстречу и принялся жать руки. Он бы даже и поцеловал их, если бы я не задергалась, как получившая удар током. Позитив, да еще в таком количестве, вызывал у меня головные боли и непроизвольный тик левого глаза.

– С праздником! – воскликнул Сережа, одетый в приличный свитер с оленями, дорогие джинсы и новенькие тапочки, купленные явно специально для него.

– Ты ограбил банк? – поинтересовалась я на всякий случай, а Сережа расхохотался. Лизавета достала из холодильника бутылку красного вина и протянула ее Сергею. Тут уж чуть я не расхохоталась. Сколько бутылок было выпито тут, на Лизаветиной кухне (прошу по-прежнему не считать меня алкоголиком), выпито нами двумя без каких-либо мужчин, и ни разу сестре не потребовалась помощь мужчины в открывании оных. Она и сама прекрасно умела пользоваться штопором, а при необходимости могла вскрыть бутылку вина простым ножом. Были, знаете ли, случаи…

– А ты, как всегда, на позитиве, – заметил Сережа, расковыривая бумажку вокруг горлышка бутылки. Я удержалась от того, чтобы не отобрать у него ее. Кто ж так делает? Ведь там есть специальный пластиковый язычок: потяни – и все само откроется.

– Позитивизм – навязанный западом стереотип поведения, предлагающий испытывать ни на чем не основанные надежды, – буркнула я, впрочем, без особой злобы.

– Позитивизм – это способ жить, находя маленькие радости во всем, что тебя окружает, – возразила Лизавета.

– А также строить неверные предположения о том, что все будет хорошо и что все, что ни делается, к лучшему, – добавила я.

– Ты не согласна с этим? Но ведь все это знают, это же общеизвестный научный факт! – пожал плечами Сережа, разливая вино по бокалам.

– Научный факт? – фыркнула я, не сдержавшись. Наступил, ничего не скажешь, на самую больную мозоль. А ведь я обещала Лизе не спорить о таких вещах – во имя мира во всем мире и в нашем доме в частности.

– Конечно, – кивнул Сережа.

– И из какой, позволь спросить, науки?

– Фая, хватит. Не надо, – нахмурилась Лиза. – Не начинай, пожалуйста.

– Я ничего и не начинала. Все оперируют чистыми штампами, не вдумываясь в их значение. Все будет хорошо? Что именно имеется в виду? Как определить критерии оценки будущего?

– Что такое хорошо и что такое плохо, – хмыкнула Лиза. – Фая, по-твоему, все будет плохо, и мы все это знаем. Мы просто думаем иначе.

– Напротив, Лиза, в отличие от всех этих концепций, больше похожих на зарывание головы в песок, я предпочитаю думать, что все будет либо хорошо, либо плохо, а как – неизвестно. И неизвестных этих – много, определить их сложно, предсказать – еще труднее. Но если задаться целью и правильно сформулировать вопрос, то определенную глубину прогнозирования обеспечить можно.

– Я всегда знал, что технические институты портят людей, но чтобы до такой степени! – рассмеялся Сережа. – Давайте лучше поедим, девчонки. В конце концов, праздник, да? – И он посмотрел на Лизу странным взглядом. Я сощурилась и огляделась, перебрасывая взгляд с сестры на ее благоверного.

– Мой МФТИ тут ни при чем. И олух из средней школы скажет, что вы, мои дорогие, что-то скрываете. И, судя по вашим довольным лицам, считаете, что это что-то хорошее.

– Но ведь так оно и есть! – воскликнула Лиза. – Ты не можешь утверждать, что мы скрываем что-то плохое.

– Да уж. Но спрогнозировать, что все будет плохо, могу, – сказала я.

– Типун тебе на язык, – обиделась Лизавета.

– Ладно, шучу. Рассказывайте, чего вы такие довольные? – попросила я примирительным тоном и даже улыбнулась Сереже – вот какая молодец. Тогда Сергей встал, открыл кухонный шкафчик и достал оттуда тоненькую фиолетовую папочку.