Текст книги "Ключ к сердцу Майи"

Глава 7. Или что там у нас?

Мы с Германом были знакомы много лет, но вот парадокс – не знали друг друга совершенно. Герман Капелин был в свое время учеником моего отца, ученого-физика. Сначала он был его студентом, потом аспирантом – из самых любимых. Тех, с которыми отец занимался дополнительно, с которыми под возмущенное бормотание мамы засиживался допоздна в нашей кухне, с которыми шумно здоровался в прихожей, о которых потом много говорил. Из тех, в которых влюблялись его дочери-подростки: несильно, без сумасбродства, тихонечко, про себя мечтая о всяких невообразимых глупостях – пирогах, поцелуях и светлом будущем. В такой любви ответные чувства не имеют значения, такую любовь можно испытывать к плакату с кинозвездой на стене. Звезда в данном случае «не голосует». У меня не было плакатов с Германом Капелиным, но у меня была его фотография, сделанная на каком-то семинаре, – он стоял сбоку, рядом с большой группой ученых мужей в одинаковых серых костюмах, и смотрел прямо на меня. То есть в камеру, конечно. Я хранила фотографию в прикроватной тумбочке, а Файке говорила, что это – любимая моя фотография отца. Врала, конечно.

Капелин сидел на подоконнике, как на жердочке, и его бесконечно длинные ноги забавно были согнуты. Кузнечик. Представляю, каково ему было, когда весь этот рост обрушился на него в подростковом возрасте. Неуклюжий, угловатый, он наверняка именно тогда начал немного горбиться, словно пытаясь вернуться в уютные границы социальной нормы, даже если это приведет к сколиозу. Не помогло. Герман Капелин вырос длиннющим и прямым, словно турник.

– Привет, – сказала я, растерявшись, и невольно потянулась к карману, чуть не уронив при этом книгу и ноутбук. Я хотела проверить, что мой телефон при мне. Может быть, он звонил, а я не ответила? Возможно ли такое? Я ждала его звонка две недели. Между нами было что-то, чему я не могла подобрать названия. Оно состояло из теплого, шуршащего подарочной оберткой общего прошлого, из нескольких проведенных вместе дней и из одного-единственного вечера, который продлился почти до утра.

Ничего не было, но в ту ночь было совершенно ясно – все будет. Ночь была до краев заполнена поцелуями и смехом и ощущением, что это не кончится никогда. Наше настоящее должно было начаться сразу после тех поцелуев, но ничего не случилось. Герман не позвонил.

– Привет, – ответил он после долгой паузы, в течение которой разглядывал меня, как какую-то экзотическую птицу. Он всегда на меня смотрел именно так, словно немного удивленный самим фактом моего присутствия перед его изумленным взором. Мое сердце застучало так, словно само наличие Капелина в тамбуре перед лифтами в моем доме было инъекцией адреналина.

– Тебе удобно? – спросила я, вместо того чтобы обрушить на Германа вопрос о том, что он тут делает и какого черта не звонил.

– Мне кажется или у меня на пятой точке теперь отпечаток вашего подоконника? – спросил он со смешком, поднимаясь неловко на затекших ногах.

– Давно сидишь тут?

– Не очень, – покачал головой Герман. – Твой муж сказал, что ты скоро вернешься. Я вообще-то просто хотел кое-что оставить, поэтому и зашел.

– Оставил? – уточнила я, невольно хмурясь. Определенно, ничего не изменилось. Он здесь не для того, чтобы увидеться со мной. Он хотел что-то оставить. Герман уже оставил меня, это факт. Но я не понимала, черт, что случилось. Две недели назад мы стояли в темном теплом подъезде в доме моей сестры, я плакала – не оттого, что что-то случилось со мной, а оттого, как же все было одновременно грустно и прекрасно, и оттого, какой тяжелый разговор мне пришлось пережить буквально несколько минут назад.

В ту ночь я рассказала Игорю Апрелю, что его Анна, его первая любовь, которая в свое время так внезапно и жестоко бросила его, не объяснив причин, – что она тогда не просто ушла. Она решила защитить Игоря от чудовищной правды, от несправедливости, с которой жизнь раздала ей, Анне, карты. Она была смертельно больна, поэтому улетела, чтобы уже никогда не вернуться. Девушка не хотела, чтобы Игорь страдал, но это не помогло. Он страдал все равно – много лет поливая брошенные Анной цветы в горшках, так и не зная ответа. Я узнала правду случайно. Игорь воспринял новость тяжело. Он слушал меня молча, и потом не сказал ни слова, только вдруг встал и вышел, ушел куда-то в ночь и вернулся только под утро с красными, воспаленными глазами и разбитым в кровь кулаком. Фая нервничала как сумасшедшая, а Капелин сидел рядом со мной на диване, обнимал меня за плечи, прижимал меня к себе и иногда украдкой целовал мое заплаканное лицо. Вопреки всему нам обоим было невыносимо хорошо.

Почему ты не позвонил?

– Нет, не оставил. Я решил все-таки подождать тебя. – Гера тряхнул своими непослушными кудрявыми волосами.

Самый кудрявый мужчина из всех, кого я когда-либо знала, итальянец из старой европейской комедии. Длинный и невозможный. Так бы и двинула. Две недели не звонил!

– Ну что ж, вот она я – перед тобой. Пойдем в дом, поговорим?

– Давай лучше здесь, – ответил он.

– Почему?

– Там же… он. – Капелин понизил голос и покосился на тамбурную дверь.

– Кто – он? – сначала даже растерялась я, но потом сообразила. – Сережа? И что? Это ничего страшного.

– Ничего страшного? Ты считаешь, это ничего, что там, дома, твой муж? Может быть, позовем его с нами чай пить?

– Может быть, и позовем, – начала злиться я. – Думаю, он сам будет не против.

– Ты так думаешь? – съязвил Герман, засовывая длинные пальцы в самую гущу своих темных кудрей, словно пытаясь удержать там, на своем законном месте, взрывающуюся от возмущения и эмоций голову.

– Я так думаю, да. Я знаю своего мужа, по крайней мере, лучше, чем ты. Он любит чай!

– Да? Любит чай? Чай любит?

– Да! – Я хотела перекричать Капелина, и мне это, кажется, удалось, потому что он тут же как-то померкнул, словно на его лицо наплыла грозовая туча.

Он закрылся и замолчал. Я обернулась. У входа в коридор, у тяжелой железной двери стоял сосед из квартиры напротив, Ростислав Дмитриевич, бывший инженер на пенсии, в серых кальсонах и с жестяной банкой из-под кофе в руках. Он пришел к нам курить, ему дома запрещала жена.

– Не помешаю? – спросил сосед, замерев в нерешительности.

– Курите на здоровье, – пробормотала я, не отрывая взгляда от взбешенного Германа.

Он взгляда не отвел, но молчал. Только кивнул соседу, и тот, воровато поглядывая по сторонам, закурил и принялся блаженно затягиваться, стряхивая пепел в жестяную банку. Тамбур тут же наполнился неприятным сизым дымом, от которого защипало в глазах, и я пожалела, что разрешила соседу курить. Он всегда там это делал, и мы все знали и не возражали, лишь иногда морщась от остаточного запаха, когда ждали лифта. Я и забыла, как это неприятно, когда вокруг тебя облако. Одежду придется стирать. Зато у нас с Германом вышла передышка. Мы таращились друг на друга, и в этом немом диалоге, могла поклясться, я была обвиняемой, а он – судьей. Герман всерьез считал, что я в чем-то виновата – перед ним? Перед Сережей? Перед родом человеческим?

– Извините меня, – недовольно пробормотал сосед, – но вы, может, в квартиру бы пошли? Вам бы там удобнее было…

– Согласна, это звучит разумно. Разве нет? – ехидно посмотрела я на Капелина. – В квартире нам было бы куда удобнее.

– А разве не издали закон, по которому курить в подъездах больше нельзя? – спросил Герман холодно, не сводя с меня взгляда.

Сосед в панике посмотрел на меня, словно прося защиты. Я фыркнула:

– У нас тут никто не возражает. Ни я, ни мой муж.

– Но у тебя дети. Детям вреден дым, – возразил Герман, пытаясь пробить во мне дыру взглядом.

– Со своими детьми я уж как-нибудь разберусь, – ответила я. – Курите, Ростислав Дмитриевич. Курите. Хоть две штуки подряд.

– Я… да уж почти все, – пробормотал сосед, с опаской косясь на грозового Германа.

Тот пожал плечами и, продолжая смотреть на меня, сказал:

– Пассивное курение даже опаснее, чем активное.

– Считаешь, для моего здоровья будет лучше, если я закурю натурально, не пассивно, так сказать? – спросила я с самым невинным видом. – Ростислав Дмитриевич, сигареткой не угостите?

– Да-да, Ростислав Дмитриевич, не угостите ли сигареткой молодую мать двоих детей? – отчеканил Герман неожиданно зло, словно обвинял меня в чем-то.

Сосед покраснел, закашлялся и затушил свой бычок в недрах жестяной банки. Он с опаской посмотрел на нас и пролез за круглую вертикальную колонну мусоропровода – спрятать там свою новенькую самодельную пепельницу. Через секунду он испарился, и от него остался только дым в воздухе и резкий звук хлопнувшей двери. Полагаю, курить он перехотел. Мы стояли молча, словно странники, только что пережившие налетевшую бурю. Как будто мы поссорились, но я так и не узнала причины ссоры.

– Я ничего не понимаю в жизни, – призналась я раздраженно. – Что я тебе сделала? Чем-то обидела?

– Не в этом дело, Лиза, – тихо протянул Герман. Вместе с соседом испарилась и вся странная бравада Германа Капелина, и его злость. Меня же, напротив, трясло.

– Не в этом дело? Слушай, а я ведь постоянно слышу эту фразу. Мне кажется, она может получить какую-нибудь награду за популярность. «Оскара» могла бы взять. Не в этом дело. Не в этом. А в чем? В чем дело, Капелин?

– Не заводись, пожалуйста, – попросил Герман, и я хотела швырнуть ему в лицо простой факт, что дело как раз в этом, что я уже заведена и готова скакать, как игрушечная курочка на заводном ключе. Скакать по тамбуру перед лифтом и клевать все вокруг, бессмысленно и истерично. «Не заводись».

Я швырнула ему в руки Майкину «Книгу камней» и ноутбук, потому что это было хоть что-то, что я могла швырнуть, и уперла руки в бока.

– Ну, и что ты пришел? Чего ты хотел оставить? Чтобы оставить меня, не нужно было припираться сюда! Ты уже все сделал, чтобы оставить меня. Слушай, я вообще-то пойду. Ты прав. У меня дети, у меня дела и муж, я занята, спешу, ни минутки свободной, вся в заботах и в печали…

– Лиза…

– Что? – рявкнула я. – Не в этом дело?

– Я хотел лично тебе отдать… показать… – Герман замялся, словно не зная, как объяснить мне что-то важное. – Ты помнишь, Лиза, что я бывал у вас на праздниках дома? Конечно, ты вряд ли помнишь, ты была совсем ребенком…

– Ты ничего про меня не знаешь. Не твое дело, что я помню. – Я качнулась, как парусная лодка на ветру, и отшатнулась к стене. Герман стоял с моей книгой и ноутбуком в больших нескладных руках. Он склонялся, словно пытался вместиться в наше земное притяжение. Моих слов он, кажется, вообще не услышал.

– У меня дома есть кладовка, она очень маленькая и тесная, но это ничего. Это всегда было мое любимое место в квартире, потому что я там пленки проявлял. Кладовки для таких целей идеально подходят, потому что там темно. У меня была красная лампа, от которой пленка не повреждается.

– Пленка? О чем ты? Какая пленка? – уточнила я.

– Ты серьезно? – вытаращился Герман. – Ты меня сейчас не шутя спрашиваешь?

– Фотопленка?

– Ну, конечно! – заметно расслабился он. – Я, конечно, понимаю, что ты из другого поколения, но не до такой же степени, Лиза, чтобы не знать, как фотографии делаются.

– Наверное, вы с Файкой из одного поколения, они с папой тоже все время запирались и чего-то там мутили в темноте. И потом странно пахло.

– Реактивы, да, они странно пахнут, – кивнул Герман. – У меня, кстати, были все реактивы на свете. А еще специальные мисочки, бутылочки, палочки для смешивания, спатулы – словом, все, о чем только можно мечтать. Я увлекся фотографией еще с детства.

– А я думала, ты спустился на нашу планету уже взрослым, – тихо прошептала я, закрыв глаза.

– О, поверь, я был ребенком, и очень дурацким. От меня были одни проблемы.

– Не верю! Ты был образцово-показательным ребенком, который бежит из школы домой, чтобы тут же сесть за уроки, – улыбнулась я. – А если он их закончит раньше времени, то сам себе дает дополнительное задание какой-нибудь повышенной сложности.

– А если уж совсем лишнее время остается, то он гладит белье, чтобы помочь маме, и переводит старушек через дорогу? Даже если они против? Таким ты меня видишь? – хмыкнул он. – Нет, я, конечно, учился неплохо. Особенно по техническим предметам. Но писал я как курица лапой. Учителя, наверное, волосы рвали, разбирая мои каракули. Мама пыталась что-то с этим делать, сажала меня за тетрадку и диктовала. Если прочесть было нельзя, она начинала заново.

– Помогло?

– Нет. Я до сих пор пишу так, что меня можно сразу без экзаменов принимать в доктора. Но, с другой стороны, я рано начал выигрывать математические олимпиады, так что мама смирилась. Почерк был не самой большой проблемой.

– Нет?

– К примеру, однажды я маме на полном серьезе чуть квартиру не сжег.

– Курил? – Я изобразила строгость. – Со спичками баловался?

– Я никогда не курил, если уж на то пошло. Но увлекался физикой, поэтому время от времени что-то подрывал или уничтожал каким-нибудь еще способом. Однажды я готовил так называемое огненное торнадо – это про атмосферное давление, закон Бернулли.

– Спасибо за пояснения, мне сразу все стало понятно. Закон Бернулли! Теперь-то у меня ни одного вопроса не осталось, – фыркнула я.

Герман вздохнул, как в свое время вздыхал папа, если ему приходилось снисходить до меня и говорить на одном языке. А теперь Файка периодически так же закатывает глаза.

– Если вкратце – берешь металлическое ведро, туда помещаешь специальную емкость с горючим, в моем случае – со спиртом, затем это все закрепляешь на крутящемся круге. Там, конечно, требуется подготовительная работа. Потом поджигаешь спирт, крутишь круг, и язык пламени закручивается в воздухе, получается красиво и авантажно. Огненное торнадо, по-другому и не опишешь.

– Думаю, твоя мама предпочла бы, чтобы ты курил.

– Я сделал торнадо для кружка юных физиков, захотел попробовать заранее свое ведро и круг кручения. В принципе, у меня все получилось. Торнадо было – что надо, буйное и гудящее. Я разволновался и от экстаза раскрутил круг чуть больше, чем надо, и мое ведро слетело. В общем, на полу оказался разлит горящий спирт. Можешь себе представить счастье моей мамы. Она на шум заходит ко мне в комнату, а у меня на полу пожар. И я скачу между языками пламени, как шаман из индейского племени. Она меня чуть не убила. После того, как потушила огонь, конечно.

– Я ее бы не винила за это, – против воли улыбнулась я.

– Никто бы ее не стал винить. Она была умной женщиной. Мама купила мне «Зенит». Дорогущий по тем временам фотоаппарат, она, конечно, его с рук взяла, подержанный. Но ты просто не можешь представить себе, насколько я был счастлив.

– И больше ничего не поджигал.

– Так далеко я бы не стал заходить, я же был физиком. Конечно, всякое бывало. Мамино условие – чтобы не дома и чтобы в живых оставался – я выполнял. А дома я занимался фотографией.

– В кладовке?

– Да. Девятнадцатый «Зенит», ты, скорее всего, вообще о таких не слышала – пленочный, очень хороший фотоаппарат. Зеркальный видоискатель. Сейчас никого особенно не удивишь фотографиями, каждый второй – фотограф. Курсы, все такое. Но когда я увлекался фотографией, пленочные фотоаппараты еще были в ходу, и мне больше всего нравилось проявлять пленки. Я и сейчас считаю, что у фотографий, сделанных таким способом, больше жизни, больше души, что ли…

– Гера, зачем ты мне все это рассказываешь? – спросила я вдруг.

Он замолчал, разом вспомнив, что он тут вовсе не для того, чтобы наслаждаться обществом друг друга, не для того, чтобы рассказывать старые истории, не для того, чтобы быть вместе со мной. А зачем? Он потер лоб и кивнул, прикусив губу. Напряжение в лице выдавало его с головой.

– Я тебе принес старые фотографии, Лиза. Я подумал – ты бы хотела их иметь.

– Фотографии? – удивилась я.

– Я много фотографировал у вас дома. Нет, не смотри на меня, как на маньяка-извращенца. Я вообще много фотографировал, везде. В институте, на улице, случайных людей, случайную красоту, машины любил фотографировать. У вас дома было много праздников, всяких посиделок. Твой отец – он любил быть среди людей.

– Его вообще было хлебом не корми, дай что-нибудь отпраздновать, – кивнула я.

– Причем это могло быть как начало работы, так и ее окончание.

– Или даже середина, – рассмеялась я.

– Я нашел пленки, когда разбирал кладовку. Достаточно много, на самом деле. Мама хранила их в безупречном порядке, в сумке в кладовке. Большая часть, честно говоря, ерунда. Даже я не помню, зачем сделал эти фотографии. Но на некоторых вы. Ты, Фая, Павел Владимирович, Маргарита Венедиктовна, мои однокурсники.

– Я хочу посмотреть, – кивнула я. – Ты прав.

– Я так и подумал, что ты захочешь. Поэтому и принес. Я думал просто оставить их… Надо было так и сделать.

– Надо было… почему? – спросила я, уже не сопротивляясь. Какая-то глупая шутка вселенной, сбой в матрице. Мы не будем вместе. Мне казалось, что будем… но нет, это мне просто почудилось. Когда кажется, креститься надо.

Вместо ответа Герман протянул мне обратно мой ноутбук, а поверх плюхнул Майкину огромную книгу. Наклонился, достал из-за колонны мусоропровода с пола сумку. Черная пухлая сумка с миллионом молний. Капелин раскрыл ее посередине и достал увесистую пачку плотных изображений, распечатанных на фотобумаге разного размера. Некоторые картинки съехали, их границы не были четкими. На некоторых виднелись следы, подтеки реактивов. Сделано вручную, handmade, его руками. Я стояла, не зная, куда деть компьютер. Фотографий было больше, чем я ожидала. Прошлое внезапно влетело в мой холл перед лифтом теплым весенним ветром. На одной из фотографий мой папа, еще живой, еще с нами, стоял посреди нашей просторной кухни и смеялся. Рядом с ним – пара студентов со стопками листов в руках. Я присела на корточки, положила компьютер и книгу на плитку пола и осторожно, как белого голубя в ладони, взяла фотографии в руки. Я чувствовала слезы на щеках, для женщин такие слезы – обычное дело.

Этих фотографий не было в нашем архиве. Я не так часто видела отца в работе, больше помнила его в парках, пинающим шишки мысками своих ботинок. Я видела его – с мученическим выражением лица – в магазинах, пока он покорно и терпеливо ждал нас с мамой и обновками. Я помнила его расслабленное лицо со сползшими на нос очками, когда он засыпал перед телевизором. В наших альбомах он был уютным и домашним, он был моим папой. Поэтому сейчас я с такой жадностью вглядывалась в одухотворенное, наполненное смыслом и идеей лицо моего отца, выступающего перед огромной аудиторией около бесконечной доски. Я находила его среди других мужчин в костюмах – на конференции. Я с удивлением замечала свое собственное юное лицо в толпе смеющихся людей – у нас дома.

– Какая я смешная, господи, с этими идиотскими косичками, – невольно хихикнула я, на секунду забыв о том, что происходило между нами – между мною и Германом, и о том, что он мне не позвонил.

Кажется, он тоже забылся, потому что протянул ко мне руку – длинную, как телевизионная штанга – и вытер своим платком слезы на моей щеке.

– Не смешная, нет, – сказал он ласково и грустно. – Какая угодно, но не смешная.

Глава 8. Человек, который бросал камни

– Так что ты мне скажешь? – спросила я у Фаины. Она, как и я, в этот момент тоже сидела на широком подоконнике на кухне с телефоном в руках. Эта привычка была у нас обеих с детства. В нашей квартире на Ленинском проспекте были большие окна с огромными подоконниками, и мы обе любили сидеть на них и рассматривать жизнь по другую сторону стеклянного аквариума. Смотреть, как расцветали и облетали деревья, как наполнялись машинами и к ночи опорожнялись ровные полосы шоссе, как менялся цвет неба в зависимости от времени суток. Эта привычка осталась на всю жизнь. Мы обе продолжали забираться на подоконники, притаскивая с собой телефоны, и болтать обо всем на свете, разглядывая мир – она с десятого этажа, я – с пятнадцатого. Даже когда Фая перебралась жить к своему идеальному парню, она не перестала сидеть на подоконнике, хотя черт его знает, как она туда помещалась – подоконники у Апреля узкие, не всякий цветочный горшок пристроишь-то. С моей пятой точкой я бы ни за что не влезла.

– Скажу – нехорошо все это. Возмутительно. Неужели Капелин вот так просто – взял и ушел? – переспросила Фая.

– Что ты все меня пытаешь, как инквизиция. Оставь ты Капелина в покое. Ушел и ушел. Дела вчерашние. Не хочет он со мной быть, что ж поделать. А я между тем тебя о книге спрашиваю, – разозлилась я, так как битые полчаса пересказывала ей содержание треклятой книги.

– А чего – книга? Что с ней не так? – переспросила она, взбесив меня окончательно.

– Что с тобой не так! Я тебе просто так о Капелине обмолвилась, нечаянно, я вообще не хотела о нем говорить. Только чтоб тебе фотки показать. Забудь даже имя его. Нет больше Германа Капелина, закрыли тему. Теперь только книги моих странных подруг за пятьсот!

– Да хрен бы с ней, с книгой, ты мне лучше объясни, зачем тогда он приходил? Фотографии отдать? Ага, конечно! Не приходят мужчины, чтобы фотографии просто вручить! – И Фая фыркнула в свойственной ей манере.

Я прикрыла глаза и глубоко вдохнула, досчитала до десяти. Говорят, помогает от стресса. Но только не с такой сестрой, как у меня.

– Я говорю тебе, книга хорошая, – сказала я, сделав вид, что предыдущего Файкиного комментария не услышала. – Ладно бы книга была дерьмо какое-нибудь или, к примеру, тягомотина. Но нет, я эту чертову книгу читала всю ночь. И утром. Я вообще не выспалась, ужас. Обалденная книга. Жутковатая, но интересная – не оторвешься.

– Чего ты от меня-то хочешь?

– Чего я хочу, блин? Почитай ее, Фая. Почитай и скажи мне, могла наша Майка такое написать? Потому что мне все больше кажется, что могла. Хотя и странно, книга такая, знаешь, немного как триллер, никакой веры в человечество в целом, но каждый отдельный персонаж – как родной. Сереже, между прочим, пришлось Вовку завтраком кормить и в садик везти, потому что я – слышишь ты меня или нет – читала. Про этого чертова киллера, если тебе интересно, о чем эта книга. Могла Майка написать книгу про киллера?

– Может быть, она сама – киллер? Или мы чего-нибудь не знаем про нашу Маечку? – ерничала Фая. – Но больше всего меня удивляет, я просто поверить не могу, что премию дали за книгу про киллера. Уж, кажется, каждая вторая книга на магазинных полках – про киллера.

– Не про простого киллера.

– А про какого? Золотого? Раскаявшегося, как Раскольников с топором? И какого черта Сережа все еще там, у тебя? Ты же вроде сказала, после майских он уедет.

– Ага, уедет он, как же.

– И ты удивляешься, что Гера взбесился? Пришел к любимой женщине, а у той по квартире муж разгуливает. Как у себя дома, честное слово! – Фая упорно возвращала меня к разговору, который я не желала продолжать.

– А кто тебе сказал, что Капелин был взбешен? Он был спокоен как удав. Я бы даже сказала, что нежен и сентиментален. Он вел себя как старый друг семьи, сволочь такая, – сорвалась я. – Фотографии принес, понимаешь. Убить бы его. Прям с помощью Майкиного киллера. Блин, прочитай книгу, Фаина. Эйнштейном тебя молю!

– Значит, ты сама считаешь, что книжка Майкина, или нет? – Фая откашлялась. – Подожди-ка, я чайку-кофейку хоть себе заварю. – И она ушла, бросив телефон не подоконнике.

– Я ничего не считаю, – пробормотала я в опустевшую трубку. – Собственно, именно поэтому и обратилась к тебе. Независимая экспертиза ты чертова. Алло, ты вернулась? – В ответ мне была тишина. Я слышала, как вдали гремела посуда.

– Ну чего? Молчишь? – спросила она, когда вернулась.

Я уже успела отключиться от разговора и листала страницы книги, выискивая места, от которых у меня вчера ночью буквально мурашки по коже бегали.

– Слушай, Фая! «…тяжелое, обмякшее тело врага все еще угадывалось под мостом. Он лежал, повернутый лицом к дороге, и его мертвые глаза следили, как я покидаю место преступления. Бездна вглядывалась в меня, рассматривая свою новую игрушку. Невидимые языки пламени уже начали корежить подошвы моих шнурованных ботинок, я погружался в ад. Интересно, все новорожденные убийцы чувствуют себя как я? Действительно ли жизнь больше никогда не будет прежней? Я поежился от холода и вдруг вспомнил, что забыл выключить обогреватель в спальне. Бездна поблекла и рассыпалась, как пепел от сожженного листка, и я даже подумал о том, чтобы вставить обратно батарейку в телефон и позвонить жене, спросить, все ли в порядке дома. Только после на меня обрушилась оглушительно простая мысль – я убил. Это не сон. Камень брошен. Никаких судей нет, если только я не один из них…»

Я замолчала и некоторое время просто шелестела страницами. Фая тихо дышала на другой стороне эфира. Потом она откашлялась.

– Так пишут только мужчины, – сказала она решительно. – Это не женский стиль.

– Интересное кино, а как ты это определила? По тому, что главный герой – мужчина?

– Хотя бы даже и поэтому. Если бы это писала женщина, то и убийца была бы женщина. Или бы убийца охотился на главную героиню. Или вообще книга была бы про кота. Наша Майка – она же совсем другая, она же – как одуванчик.

– Подуешь – и все осыплется, одна лысина останется? Что именно ты имеешь в виду? И почему ты злишься?

– Я не злюсь, просто… что, если ты права и Майка написала такую вот книгу. Про маньяка-супермена, спасающего нас от совершенно обычных людей… Боюсь, это только окончательно отвратит меня от мира.

– Это ничего страшного, у тебя и так с миром не слишком хорошие отношения. Почитай, Фая.

– Если у вас паранойя, это еще не значит, что за вами не следят, – пробормотала Фая. – Нехорошее у меня предчувствие. Не знаю. И потом, я же не смогу ничего сказать, даже если прочитаю. Как я вообще могу такое определять, я же не литератор и не эксперт ни в какой области. И что там дальше? Кого он убил? Кто это – его враг?

– Прочитай, – отрезала я. – Эта жестокость – она там даже оправдана. Не то чтобы с чисто человеческой точки зрения, но она нужна для сюжета. К примеру, ты читала другую книгу, как эта… про девушку, которая все чего-то там делала… – Я запнулась, пытаясь вспомнить название книги.

Файка фыркнула:

– По такому-то описанию я сразу пойму, о чем речь. Не знаю кто, не знаю что и не знаю где. Исчерпывающе!

– Длинные такие названия. Что-то про татуировку. Там тоже, собственно, про убийства было.

– «Девушка с татуировкой дракона», что ли? – спросила Фая, и я щелкнула пальцами. – Я не читала, но смотрела фильм. Мне, кстати, фильм совершенно не понравился. А тебе?

– Я не люблю его, – сказала я, прижимая нос к стеклу. Я пыталась разглядеть «Скорую помощь», мчавшуюся с визгом по дороге к соседнему дому.

– Кого ты не любишь? Германа? – переспросила сестра, и я буквально зашипела на нее, как кошка, которой наступили на хвост.

– Крейга! Дэниела Крейга я не люблю, хотя и должна признать, что он идеально подходил для этой роли в этом фильме. Но в данном случае книга была чем-то бесспорно большим по сравнению с фильмом. Я читала все три книги, если на то пошло. И могу сказать, что фильм неплохой, но он и в сравнение не идет с книгой. Потому что фильм, знаешь, про маньяка-убийцу, которого ловили-ловили и поймали. Такой «колобок» получился, от бабушки ушел, от дедушки тоже, а от Лисбет Саландер не ушел. Правда, она его есть не стала, залепила клюшкой для гольфа по башке. И все. Как говорится, хеппи-энд. А книга – так вообще про другое.

– И про что же, интересно?

– Про насилие в целом, про то, как много его в нашем мире и что оно вот тут, под ногами, перед нами и даже нами делается. По крайней мере, с нашего молчаливого согласия. Потому что никто не хочет связываться, никто не хочет рисковать, и все осторожненько проходят мимо, перешагивая через труп так, словно это лежачий полицейский.

– Эка тебя задело! – хмыкнула Фая. – Надо почитать… про Саландер.

– Почитай Майкины «камни», Фая. А то я с ума сойду переживать, что, может, я зря подругу обидела. Такие вещи ведь пишутся, знаешь, годами. Она сказала – пять лет. Майке нет и тридцати, она слишком молода для такого, разве я не права? Послевкусие от книги такое сложное, как от сухого красного.

– Сухое сухому рознь! – строго бросила сестра.

– Не кислятина. Помнишь, твой Апрель приносил нам бутылку. Как она называлась? Прямо отличное вино было, не то что я обычно пью из этих ужасных картонных коробок.

– В вине мы разбираемся, – рассмеялась Фая.

– Меня даже не отпустило до сих пор.

– От картонного вина?

– От ощущения этих страниц и от главного героя. Человека, который не только способен на все, но и решил, что у него нет выбора. Если человек может совершить преступление, он его обязательно сделает.

– Новая версия закона Мёрфи.

– Именно! Прямо в точку. Если человек рожден убийцей, он убьет, даже если у него нет для этого повода. Возьмет пистолет, придумает какой-нибудь повод, какую-нибудь свою версию «справедливости», пойдет и выстрелит в человека, который ему лично ничего не сделал, который его даже не знал и никак не пересекался, ни одного слова, ни одного жеста. Как убийца Джона Леннона.

– Ну, тот-то стрелял ради славы, – заметила Фая. – А зачем тебе, собственно, нужно знать точно, кто написал эту книгу? Ну узнаешь ты, и что? Автограф пойдешь брать?

– Пять лет жизни, Фая. Если бы у тебя украли пятилетний труд, что бы ты сделала?

– Я просто не способна столько лет подряд реально трудиться. Иногда я прихожу в офис и даже минуты не работаю. Читаю какие-нибудь статьи с умным видом. Я бы за пять лет уже забыла, с чего начинала.

– Тебе надо посмотреть, как Кукош принимал эту премию за книгу. Ох, не знаю, может, я и не права, но я уже ненавижу его в этой дурацкой расшитой рубахе, словно прямо со сцены он планирует дальше траву косить.

– Трава траве рознь.

– Фая! Что, если это не его книга?

– Возможно. Да, ты права, это возмутительно и предосудительно, ай-ай-ай. Но мы-то с тобой тут при чем? – спросила Фая, и я даже растерялась. – Я что, главный уполномоченный по вселенской справедливости в московском регионе? Может, мне пойти и взять обрез? В конце концов, никто же не умер.

– Меньше всего я ожидала услышать такое от тебя!

– Почему это? Что бы я ни сделала – ничего хорошего не выйдет.

– А может, выйдет?

– Допустим, Майка врет. Допустим, она придумала все про свои занятия с Кукошем и вообще все придумала. Тогда она просто опасна, и с нею не стоит связываться. Я уже имела дело с одной психованной бабой, поверь мне, это не так весело, как звучит, и влезать в это по доброй воле снова я не стану. А теперь допустим, что Майка не врет. Это значит, что Кукош украл книгу, и тогда он сделает все, чтобы защитить свою репутацию. Он опасен, богат и знаменит, и с ним лучше не связываться. Так или иначе, мы пострадаем. Ты пострадаешь больше всех, Лиза.