Текст книги "Моя навсегда"

– С Новым годом, – пробормотал он и спросил, кто у меня был до него.

Он спросил это между делом – обычный вопрос влюбленного мужчины, но я вдруг поняла, что он думал: он хотел, чтобы я была девственницей.

Я разозлилась и сказала, что ни за что не расскажу ему всего о себе. Потом молча оделась, как солдат в казарме – за сорок пять секунд. Я желала вылететь из машины как можно скорее, пробкой от шампанского.

Он не мешал мне одеваться, но потом протянул руку и сжал мое запястье.

– Ну, прости, прости меня, девочка ты моя.

– Я не девочка, определенно! – выкрикнула я. – С Новым годом!

– Я дурак, слышишь! Я не должен был ничего говорить. Не имел никакого права. Да остановись ты!

– Да пошел ты к черту! – крикнула я, но он не дал мне выйти из машины.

Он целовал мое лицо, не давал увернуться, просил прощения. Сказал, что просто думал, что в восемнадцать лет… но это неважно, и вообще мы живем в двадцать первом веке… и просто это такая глупая мечта каждого мужчины – быть единственным. Но теперь это не имеет никакого значения.

– Почему? – спросила я тогда сухо, потому что была жутко, жутко обижена.

Он приложил пальцы ко рту, он всегда так делал, когда думал о чем-то важном.

– Потому что теперь ты – моя Софи.

Это было правдой. Я стала его Софи. Это стало моей идентификацией, моей личностью, моей ценностью – быть Его Софи. Время от времени он все же пытался вытащить из меня правду о моих мужчинах, но каждый раз я злилась и несла несусветную чушь, заставляя его ревновать еще больше.

Почему я не смогла с такой же легкостью соврать и его сыну? Я смотрела на Митю и чувствовала, как правда отражается на моем лице, проступает, как родимое пятно, душит, как приступ аллергии.

Митя приложил пальцы ко рту, совсем так же, как это делал его отец в момент раздумий. Я испугалась. Я играю с огнем, и жар обжигает мне руки.

– Соня, ты могла бы мне и рассказать. Зачем от меня-то скрывать, я не понимаю.

– А если он тебе не понравится, мой фальшивый старший брат? Я переживаю, – игриво передернула я плечами.

Митя оставался серьезным.

– Ты его любишь? – спросил он.

– Тебя я никогда не спрашивала.

– Потому что ты всегда знала ответ. Я никогда никого не люблю. Слушай, значит, бросаешь меня на Новый год? Хороша подруга. Хоть салата мне сделала бы.

Я поняла: гроза прошла мимо. Не сегодня. В конце концов, могу я завести роман и не рассказать ему об этом? Отсрочка от скандала как отсрочка от армии. В каком-то смысле весь этот год я жила в кредит, надеясь, что мне удастся расплатиться раньше, чем ко мне придут коллекторы.

– Это кто-то из института?

– Нет, – покачала головой я.

– Из Солнечногорска?

– Нет.

– Ты что, начала знакомиться на улицах?

– Нет, и хватит гадать. Я все равно не скажу, если даже ты угадаешь.

– Я все равно узнаю, – пообещал он и ушел на кухню, где принялся грохотать кастрюлями.

– Не узнаешь! – крикнула я ему. – Никогда не узнаешь.

– Узнаю, – ответил он. – Ладно, поеду в Долгопрудный опять. И это все – только по твоей вине, Сонька. Ты мне должна пирог.

Я была уверена, что все выйдет по-моему. Никто ничего не узнает, а то, что происходит между мною и Митиным отцом, история, которая не заканчивается свадьбой. Никто ничего не узнает, потому что мы с его отцом расстанемся раньше. Когда это случится, я буду умирать, и Митька окажется рядом, будет говорить мне, что «все они козлы» и «он все равно тебя не стоил, кто бы он ни был» или какую-нибудь еще чушь, от которой мне не станет легче. Но от его присутствия станет. Никто ничего не узнает и в конце концов все будет хорошо, все пройдет.

Я не могла ошибаться сильнее.

Глава 12
Плохие вещи случаются с плохими людьми

Обратный отсчет. За 1278 дней до этого

Ящик Пандоры раскрылся двадцатого февраля нового года, когда я, признаться, уже и думать об этом забыла. Мы жили как обычно, Митька надо мной поглумился, а потом забросил тему, приняв как факт, что у меня есть мужчина и иногда я уезжаю к нему. Потом наверняка с ним расстанусь, так что зачем уделять внимание такой ерунде.

Однажды Митька даже разразился тирадой, что встречаться с женатыми мужчинами – грех и бессмыслица, потому что те никогда не бросают жен и никогда не выполняют обещания. Так я узнала, что он придумал себе причину, почему я не хочу ему ничего рассказывать и ни с кем не знакомлю.

– Ты тоже никогда не выполняешь обещаний, когда дело касается девушек, – заметила я.

– Потому что я в каком-то смысле женат на тебе. И еще больше – на своем дипломе. Но я никогда ничего не обещаю – даже тебе.

Мы с Дмитрием были осторожны, мы действительно встречались как женатые любовники, боящиеся огласки. Гостиницы, рестораны в Крылатском и в Кунцеве, ночи за городом. Его квартира – в крайних случаях, потому что встречи со мной – это не будни, это праздник. Он не хотел, чтобы я готовила ему завтраки, он хотел, чтобы мы заказывали завтраки в номер. Он был щедр, как женатый любовник. На Новый год подарил мне смартфон – великолепный, настоящее чудо техники. Митька одобрил, сказал, что если уж и встречаться с женатым мужчиной, то хотя бы с нежадным.

Дмитрий сказал, что теперь сможет дотянуться до меня из любой точки мира, и мне нравилось то, что ему хочется этого – дотянуться до меня.

В тот вечер, двадцатого февраля, я дремала с томиком какой-то растиражированной книжки, которая, тем не менее, мне все равно нравилась. Митя зашел в мою комнату без стука, что само по себе выходило за все рамки. Присел на край кровати, вытянул из моей руки книжку, и я проснулась.

– Что случилось? – спросила я, сонно моргая.

Митя смотрел на меня так серьезно, что я мгновенно почувствовала тревогу. Он молчал. Я побледнела и села на кровати – прямая как палка. Наверное, люди все-таки могут обмениваться мыслями, потому что я уже знала, что будет дальше. Митя спросил:

– Это мой отец?

– Что – твой отец? – переспросила я дрожащим голосом.

Он сидел и молчал. Это продолжалось долго, минут десять, и я тоже не шевелилась, боясь навредить, как будто у меня был инфаркт и сейчас все зависело от того, смогу ли я сохранять абсолютную неподвижность, сохраню ли свое сердце.

– Это мой отец, и я знаю это, – сказал Митя.

– Если знаешь, зачем спрашиваешь? – пробормотала я тихо, низким, чужим голосом.

Митя снова не пошевелился. Секунды, десятки секунд, минуты. Он словно завис, как программа, атакованная вирусом. Потом вдруг вскочил, отвернулся от меня, а затем развернулся и швырнул в меня книжкой. Книга ударила меня в плечо и отлетела, развалившись на две половинки.

– Ты с ума сошла? Ты ополоумела? А? А? – Он кричал так громко и страшно, как я никогда не подозревала, что может кричать. Я онемела, не реагировала, не шевелилась. Мир стал замедленным фильмом ужасов. – Как это пришло тебе в твою тупую голову? Ты подумала, – он захлебывался словами, почти визжал, – ты решила, что я, наверное, шутил, когда говорил, чтоб ты не общалась с моим отцом? Или, погоди-ка, я понял, – он улыбнулся неприятной улыбкой маньяка, – просто не поняла меня. Я сказал тебе не общаться с ним. Ты решила, что общаться – это одно, а спать с моим отцом – другое. Может, даже ты спала с ним, НЕ РАЗГОВАРИВАЯ? – Последнюю фразу он буквально прокричал мне в лицо, склонившись.

Напряженный, как боксер перед ударом, со сжатыми зубами, он так меня напугал, что я отпрыгнула и прижалась спиной к стене. Отступать было некуда. Стена была холодной и шершавой, и Митя ударил по ней кулаком в миллиметре от моего лица – так, что, наверное, разбил руку. Я вскрикнула и дернулась. Митька стоял с искаженным от ненависти лицом и смотрел на меня так, словно я была тараканом, которого ему не удалось раздавить.

– Это не твое дело, с кем я сплю, – процедила я, выпрямившись.

– Не мое? – Его голос поднялся неестественно высоко. – Не мое?! Вы слышали? Не мое дело!

– Не твое дело, да. Какая тебе разница? Чего в этом тебе? Что тебе вообще сделал твой отец, что ты так его ненавидишь?

– Ты сейчас решила поговорить? Ты сейчас решила все узнать? А тебе не приходило в голову спросить меня до того, как с ним связаться?

– В мою ТУПУЮ голову, ты забыл сказать? – крикнула я.

Митька запустил пальцы в волосы, сжал виски, словно боялся, что голова взорвется.

– Мне наплевать, наплевать, но теперь я даже не собираюсь и минуты лишней на тебя тратить. Уходи, Соня.

– Что?

– Уходи!

– Митя, ты же не серьезно? Ты пойми, я не хотела этого, честно. Это не акт мести и не попытка что-то кому-то доказать. Так просто получилось, понимаешь? Так вышло.

– Ты мне врала. Ты встречалась с ним, а потом приходила сюда и смотрела мне в глаза, как ни в чем не бывало.

– А что такого? – крикнула я. – Я врала, потому что ты запретил мне то, что не имел права запрещать. Я врала, чтобы тебе не было неприятно. Хотя какого лешего ты вообще решаешь, с кем мне общаться?

– Я ничего не решаю. И ничего не запрещаю. Но это личное. Этот человек…. Я не понимаю, он же старше тебя на миллион лет. Зачем тебе это? Как это работает, что все сходят от него с ума?

– Значит, все дело в возрасте? Я не думала, что ты будешь судить так плоско.

– Плоско? Плоско?!

– Если хочешь знать, ты прав: вы похожи. Именно этим – как сводите женщин с ума. Но только ты словно издеваешься над миром. Тебя всего раз обманула одна женщина, и ты теперь мстишь всем и бросаешь их, не успев запомнить имена, и гордишься тем, что никому ничего не обещаешь. А твой отец – он, по крайней мере, имеет честность и смелость, чтобы любить.

– Любить. Значит, это любовь. Отлично! Я рад за тебя. За вас. Я вот только не собираюсь быть частью этого, поэтому ты давай вали отсюда. Все, дальше без меня. – И Митька вдруг расхохотался дико, страшно. – Любовь, мать ее.

– Не любовь. Я не знаю, как это называется, я еще не поняла. Но и не этот калейдоскоп из сорванных трусов, как у тебя тут! – крикнула я в ответ.

Вдруг Митя остановился и посмотрел на меня. Молча, долго, раздумывал о чем-то, а потом вдруг бросился ко мне и снова сел рядом. Меня било и трясло, как в лихорадке.

– Ты сама не понимаешь, во что ввязалась! Он ужасный человек. Он уничтожит тебя, понимаешь? Он не остановится, пока не высосет тебя до самого конца, как вампир. Он не способен на любовь. Нет, может быть, это и неправда. Он, скорее всего, вполне способен на любовь, но это все равно кончится плохо. Смертельно опасно. Он может тебя обидеть, ударить, он непредсказуем.

– Прямо как ты, – бросила я исключительно из злости. – Сын своего отца.

Он замолчал. Это был удар ниже пояса. Я бы хотела забрать свои слова обратно, но это было невозможно. Мир разлетелся на мелкие кусочки. Митя сжал кулаки, подошел к моему шкафу, раскрыл дверцы и принялся выкидывать вещи на пол. Он не разбирал, выкидывал целыми полками, вытаскивал и опрокидывал ящики, бросал на пол платья прямо с вешалками.

– Спятил? – Я подпрыгнула и попыталась его остановить.

Он отшвырнул меня, я упала на пол, а он на меня даже не посмотрел.

– Ты уезжаешь, – спокойно сказал он. Слишком спокойно, значит, ярость клокотала внутри, как в вулкане. – Я ведь тебя предупреждал.

– О чем? – Я и думать забыла о том, что он сказал мне больше года назад.

– Мне все равно. Ты уезжаешь. И больше никогда здесь не появишься. Я не собираюсь становиться свидетелем твоей драмы.

– Да нет никакой драмы! – заорала я. – Что ты с ума сходишь? Ничего нет, и ничего не будет. Что бы твой отец ни сделал тебе, он уже другой. Черт, да он же врач! Он меня никогда и пальцем не тронул. Ты на него наговариваешь. Почему ты его ненавидишь?

– Мне все равно, что ты думаешь. Мне все равно, – говорил Митя, как зомби, и кидал вещи на пол.

Все было кончено, и я не могла ничего исправить. Через полчаса я оказалась на улице с двумя сумками вещей, забитых туда в случайном порядке. В джинсах лежали телефон и все мои деньги. Во внутреннем кармане пуховика – паспорт и студенческий билет. И я осталась одна, на миру, с двумя вопросами, типичными для России. Кто виноват? И, главное, что делать.

Откуда он узнал? Где я ошиблась? Была ли вообще допущена ошибка или он зашел ко мне в комнату с дикой теорией, которая вдруг пришла в его умную, набитую высшей математикой голову? Зашел с теорией, вышел с фактом. Сыграл партию в мафию. Блицкриг. Легкая победа.

– Черт, черт, черт! – бормотала я, давясь слезами на холодном февральском ветру, а старинные стены Донского монастыря смотрели на меня без сочувствия и без интереса.

Я посмотрела на запястье, но часов там не было – они остались в квартире, на тумбочке, куда я их всегда клала перед сном. Который же час? Поздно? Слишком поздно? Слишком поздно, чтобы все исправить?

Я огляделась. Улица была почти совершенно пуста, пронизывающий ветер поднимал с земли серый снег. В центре города снег всегда грязный, а в феврале вообще ужасен. Я заметила ссутулившуюся фигуру куда-то спешившего горожанина и бросилась к нему. Он дернулся в сторону, заметив меня – fight or flight response.

– Время! – пробормотала я, тяжело дыша. – Время не подскажете?

– Сейчас, – ответил он, успокаиваясь, но вместо того, чтобы посмотреть на часы, достал из кармана телефон, посмотрел на экранчик и сообщил время. Половина девятого, а небо темное, низкое, как черный кафель.

– Спасибо, – сказала я спине уходящего прохожего.

Вспомнила: у меня и у самой есть телефон, причем не дешевый, как его, а дорогущий и модный смартфон. Подарок любовника. Нежного, страстного, помешанного на мне любовника, которого его сын считает чудовищем. Мысль на тысячу вольт пронзила меня молнией. Что, если Митя прав?

– Нет! – сказала я самой себе и дрожащими руками достала мобильник из кармана черной сумки с ручкой через плечо.

Глава 13
Твой дом – моя крепость

– Нам нужно поговорить, – сказала я, надеясь, что мой тон убедит лучше всяких слов.

Но эмоции, видимо, не проходили сквозь сотовые сети. Дмитрий был где-то, на каком-то ужине в честь открытия какого-то нового отделения в какой-то больнице. Там теперь будут учить и образовывать молодых врачей. Больница на другом конце города, ужин – в ресторане где-то там же. Дмитрий – почетный гость и ключевой спикер. Я – под стенами Донского монастыря, на ветру, с вопросами, без ответов на которые я отказывалась двигаться дальше по жизни.

– Ты хочешь поговорить сегодня? – удивился он. Люди где-то рядом с ним расхохотались. Ветер, какой же холодный ветер. – А сколько времени?

– Времени у нас почти не осталось, – пробормотала я, чем только еще больше его перепугала. У меня заледенели руки, и я чуть не выронила мобильник. – Я могу подождать тебя… где скажешь, мне все равно.

– А где ты сейчас? – Голос стал обеспокоенным и строгим, как у родителя, который волнуется за ребенка, опоздавшего на автобус.

– Ты слышишь? Нам нужно поговорить сейчас! Нам нужно поговорить или… или между нами все кончено.

– О чем ты вообще? – вспылил он. – Ты что, выпила? Ты нетрезва!

Последнее было сказано утвердительно, это не был вопрос. Только так Дмитрий мог объяснить мою последнюю фразу.

– Я НЕ выпила, я трезвая и бездомная, и полная сомнений, и почти заледенела, как Кай у Снежной королевы, но если мы не поговорим… бум! «Коктейль Молотова». Так что лучше тебе поспешить и вызвать пожарных. Потому что если я сгорю, я уже не восстану из пепла, как птица феникс.

– Я сейчас приеду, – коротко ответил он.

Я сказала, что буду ждать его у входа на кладбище. Он явно хотел что-то заметить, но не стал связываться, отключился.

Я подошла к стене напротив моего, теперь уже бывшего, дома, бросила сумки на землю и села на бетонный блок. Оттуда были видны мои, теперь уже бывшие, окна, и я смотрела на тусклый свет в Митькиной комнате. Я знала, это горит его настольная лампа. Он почти никогда не включает люстру, ненавидит, когда ярко. Я представила, как он прошел по пустой квартире в свою комнату, молча сел в рабочее кресло, закрыл лицо ладонями, как он всегда делает, если ему нужно пережить короткий момент слабости или боли. А потом отнимает руки, озирается, моргает, трет глаза и принимается за диплом.

Не знаю точно, сколько я там просидела. Наверное, так чувствуют себя лягушки, когда впадают от холода в анабиоз. Я закуталась в пуховик, натянула шапку на нос и погрузилась в медитацию. Говорят, невозможно ни о чем не думать, но я нашла способ. Попробуйте стать частицей ночной метели, растворитесь в ней – и мыслей не останется, только чувства, новые, незнакомые. Онемение в пальцах, в щеках, в ногах. Сухие губы и легкая, непобедимая дрожь в теле. Если не сопротивляться, в этом можно даже найти своеобразное удовольствие. Как незнакомый наркотик, вызывающий страшные сны и все же привлекательный возможностью убежать от себя хотя бы ненадолго.

– Господи, Софи, ты с ума сошла? Ты сколько тут сидишь? Я думал, ты шутишь. Я думал, тут какое-то кафе. Да ты же совершенно ледяная. – Голос вернул меня к реальности, я нащупала Дмитрия взглядом из-под края шапки. – Пойдем скорее. Что случилось? Вы поругались?

– Нет, – сказала я тихо. Громко почему-то не могла.

– Что – нет? Не поругались? Ты ключи потеряла?

– Нет, я не пойду с тобой, – продолжила я.

Дмитрий пришел – как был, в смокинге, в белоснежной рубашке с бабочкой, стройный и спокойный, как мудрый бог с Олимпа. Он даже не набросил на плечи пальто, так и выскочил из машины, увидев меня. Может, Митя был прав? Нет, невозможно. И все же…. Разве это то, о чем можно взять и просто спросить?

– Не пойдешь? – опешил он. Ветер раздувал полы его пиджака, а лицо краснело от холода. – Почему?

– Сначала скажи, что такое произошло между тобой и твоим сыном, что он тебя так ненавидит.

– Ты решила спросить об этом прямо сейчас? – вытаращился Дмитрий.

– Да. Здесь и сейчас, – кивнула я.

Он бросился ко мне, взял за руки, попытался стащить меня с бетонного насеста, но я осела всем телом и помешала ему это сделать. Вцепилась рукой в торчащую из бетонного блока металлическую скобку.

– Так, значит? – задыхаясь от напряжения, спросил он.

– Значит, так, – кивнула я, облизывая, дурость какая, замерзшие губы. – Либо я пойму, почему твой сын выгнал меня из дома, только узнав, что я встречаюсь с тобой, либо… я уже сказала, я останусь тут.

– Героически помирать? – спросил Дмитрий, и его голубые глаза сузились. – А тебе недостаточно того, что он меня ненавидит?

– Нет, недостаточно, – ответила я со спокойствием замерзающего. – Он сказал, что ты меня высосешь, как вампир. Он сказал, что не хочет видеть этого, не хочет становиться свидетелем. Свидетелем чего? Он сказал, что ты чудовище. Что в тебе живет чудовище. Он сказал это так, что не может быть никаких сомнений: он в это верит.

– Он сказал, что я чудовище, и вышвырнул тебя на мороз? – на всякий случай уточнил Дмитрий. – Я только хочу, чтобы ты села в машину. Ты же можешь серьезно навредить своему здоровью.

– Да, доктор. Я могу серьезно навредить своему здоровью, и только в вашей власти этому воспрепятствовать. Достаточно рассказать, что произошло, и я тут же проследую в тепло вашей машины. И вообще, куда скажете. Хоть на край света. Но я, черт возьми, имею право знать.

– Господи, Софи, тебе не кажется, что это все только осложнит?

– Все и так уже достаточно сложно, – возразила я.

Дмитрий предпринял еще одну попытку отодрать меня от бетонного блока, в этот раз куда более продуманную. Он не дал мне ухватиться за скобку, поднырнул и поднял меня на руки. Я не успела опомниться, как уже оказалась в воздухе, крепко сжатой его руками. Почти объятия, почти поцелуй. Его лицо так близко, такое злое, взбешенное, красивое. В темной растрепанной шевелюре я заметила несколько седых волос. Он жил в этом мире на двадцать четыре года дольше меня. Я живу тут двадцать лет, что я могу знать?

Дернувшись всем телом, я вырвалась и упала на землю.

– Соня! – раздраженно воскликнул он, но я уже отскочила и вернулась на прежнию позицию.

– Скажи мне! Это твой единственный шанс. Или ничего не говори, просто развернись и уезжай на свой ужин. Договори речь, допей шампанское. Я не играю большой роли, и нет никакого смысла терпеть мои истерики. Потому что, знаешь что, я просто хочу знать правду. Правда – это валюта с высокой волатильностью. Я понимаю, может быть, у меня на нее и не хватает, не добираю. Но если мой лучший друг говорит, чтобы я убиралась из его жизни на мороз, я не стану больше встречаться с тобой, пока не пойму, что происходит. Я ставлю все, что у меня есть, понимаешь? Я ставлю себя!

– Соня, Соня, ну зачем тебе это?

Он говорил как проигравший. Опустил руки и стоял в своем роскошном смокинге – мужчина, которого невозможно забыть, доктор Джекил. Я вдруг подумала: он сейчас уйдет. Они оба – их связывает что-то такое, что невозможно сказать, о чем непереносимо больно говорить. Они оба уйдут, и я останусь одна.

Стало нестерпимо больно, и я почувствовала на щеках горячее. Я плакала. Я не хотела остаться одна.

– Мы всегда открываем дверь в запретную комнату Синей Бороды, – ответила я ему.

Тогда он кивнул и пошел к машине. Я подумала: всё. Нашла способ решить проблему, Сонечка. Но Дмитрий нырнул в салон, достал оттуда свое пальто и вернулся, накинул пальто мне на плечи, растер предплечья, глядя в мое заплаканное лицо.

– Ты не отступаешь, да?

– Я только и делаю, что отступаю, – прошептала я.

– Ты сядешь в машину, и мы поедем ко мне домой. Ты поужинаешь со мной, и я все тебе расскажу и отвечу на все твои вопросы.

– Нет! Здесь и сейчас, – замотала головой я, но Дмитрий только покачал головой, как отец, уставший от моих капризов.

– Если я сказал, что отвечу, – так и будет. И потом, кто тебе помешает порвать со мной после ужина?

И я сдалась. Закуталась в пальто – сигнал безоговорочной капитуляции. Дмитрий довел меня до машины – медленно, бережно, словно боялся оступиться и разбить меня как вазу (я была близка к тому, чтобы разлететься на тысячи осколков). Он сбегал и принес мои сумки, положил их в багажник. Я закрыла глаза и растворилась в звуках. Урчащий мотор – надежный, не дающий сбоев. «Вольво» – машина для серьезных людей. Тихий, еле слышный звук радиоприемника, играет джаз. Скрип кожи на сиденье, я дышу на свои пальцы, пытаюсь их отогреть, а Дмитрий неторопливо, без резких поворотов ведет машину. И иногда поглядывает на меня – в порядке ли я.

Тепло. Какое же это счастье – попасть с холода в тепло! Я словно тонула в тепле, проваливаясь в сон. И уснула, не заметила, как мы доехали до дома, – Дмитрий жил в доме из желтого кирпича на улице Академика Зелинского, на шестнадцатом, последнем, этаже. Отсюда до его Центра сердечно-сосудистой хирургии можно было добраться за полчаса – в противоток к пробке, ехать-то из центра. Он говорил, можно было найти что-то поближе, но ему, Дмитрию, не нравились эти новые, продуваемые всеми ветрами районы с типовыми панельными домами в миллион подъездов. А из спальни в его квартире открывался вид на реку и парк Института химической физики. Через парк можно было дойти до воды.

Я сидела на широком подоконнике, спрятавшись за занавеской и закутавшись в одеяло, и смотрела на огни, очертившие в ночи темную ленту Москвы-реки. Я обожала этот вид, этот подоконник и тихий звук радио – Дмитрий всегда ставил что-то как фон. Эту квартиру он называл «место силы». Он тут «вставал на подзарядку». Во второй комнате – рабочий кабинет и какой-то замысловатый тренажер, который он привез на заказ из Америки. Нужно держать форму. Готовь сани летом…

– Ну, ты там как, Софи? – спросил он и отвел в сторону занавеску.

Дмитрий был без галстука и пиджака, но все еще в белоснежной рубашке с закатанными рукавами и держал в руках чай, пахло корицей и апельсином.

– В порядке, – соврала я, принимая чашку из его рук.

Он приложил ладонь к моему лбу, затем деловито приложил два пальца к моей шее – подсчитал пульс, двигая губами в такт биению сердца. Раз, два, три.

– Тебе нужно принять горячую ванну. Сколько ты там просидела?

– Если я заболею, к врачам обращаться не стану, – пропела я и отпила глоток чаю. Сладко.

Потом посмотрела ему в глаза, и он сразу все понял. И кивнул.

– Пойдем в кабинет, Софи, только чай не бросай. Допей все, – скомандовал он, привыкший к тому, что все его приказы беспрекословно выполняются. Сказал – и ушел.

Я помедлила, сделала еще пару глотков, затем отставила чашку, спрыгнула с подоконника и прошла по спальне – медленно, как на экскурсии. Я вдруг разглядела, что над кроватью висит картина-абстракция: серебряные линии и треугольники, странно вонзенные друг в друга острыми краями. На тумбочке со стороны ближе к двери – журнал The Journal of Thoracic and Cardiovascular Surgery. Кардио… что-то там. Профессиональное. Таблетки. Аспирин в кардиодозировке. На второй тумбочке – стерильная чистота, пустота. Я подошла к темно-коричневому шкафу-купе и раскрыла дверцы. На вешалках аккуратно размещались костюмы и рубашки с брюками, на полках – футболки, толстовки, свитера, которые он почти никогда не носил. На внутренней дверце, аккуратным рядком – галстуки, ремни. Я прижала к лицу рукав одного из пиджаков – большая часть висела в пластиковых чехлах. Пиджак пах вкусно, кондиционером, химчисткой и им, Дмитрием. Господи, если он когда-нибудь увидит мой шкаф, он меня тоже выгонит в ночь! Но чтобы кого-то откуда-то выгнать, нужно сначала кого-то куда-то пустить.

– Ты чего тут зависла, Софи? – услышала я из коридора и с неохотой закрыла шкаф.

«Место силы» у моего Дмитрия было чистым, ухоженным и официальным, как приемная в мэрии. Или скорее как хирургическая операционная. Только кабинет мне всегда казался более живым. Письменный стол с миллионом бумажек, заметок, развешанных по краям экрана монитора стикеров. Ручки разных цветов в красивой подставке, хорошо заточенные карандаши – ручки в отдельном секторе красивой дорогой подставки, карандаши в другой. Аккуратный. Тяжело с ним, наверное, жить. Фотографий было немного, на стене в ряд – черно-белые старинные карточки в красивых рамках. Пара семейных снимков – в соответствии с модой того времени перед фотографом рассажено человек десять. Они позируют для камеры с такими лицами, словно сразу после фотосессии – расстрел. Вдруг я заметила на столе цветную фотографию.

Я вздрогнула: никогда не видела ее раньше. Медленно подошла, склонилась и взяла фотографию в руки. Тоже семейная – три человека гуляют в парке. Мой Дмитрий – только моложе, намного моложе, – смеющийся, в стильном темно-синем жилете с голубым краем, еще красивее, чем сейчас.

– Что скажешь? – услышала я его голос, но не стала оборачиваться, продолжала рассматривать фотографию.

– Ты мне здесь меньше нравишься, чем сейчас, – сказала я.

Дмитрий присвистнул.

– Я почему-то сразу понял, что ты извращенка. Я там почти на двадцать лет моложе и нравлюсь тебе меньше, да?

– Ты там – обычный молодой мужчина, каких полно. Да, красивый. – Я повернулась к нему. – Нет вот этих морщинок вокруг глаз, и вообще похож на актера из сериала.

– Из сериала? Я? – Он притворно разозлился.

– Из дешевого сериала про слюнявую любовь.

– Точно не про меня.

– Не про сегодняшнего.

– И что же сегодня изменилось? Помимо морщин, конечно? – спросил он, а в глазах блеснул неподдельный интерес. Все мы обожаем говорить о себе, и он – не исключение. Что ж…

– Там еще нет того гипнотизирующего взгляда, который приходит, видимо, только после пережитого. Кто-то называет это опытом, но это – как пройти через что-то страшное и выжить. Как вырезанные на коре у дерева таинственные знаки, которые невозможно прочесть. Почему я раньше не видела этой фотографии? Этот мальчик, которого ты держишь за руку, – мой Митька, да?

– Ну, по правде говоря, это мой Митька, – посерьезнел он.

Я посмотрела на сероглазого симпатичного Митьку в полиэстеровой серой курточке.

– Сколько ему тут?

– Лет десять, кажется.

– А почему он хмурится?

– Ну, не скажу. Он, вообще-то, вечно был чем-то недоволен.

– Или, может быть, просто заспан, – возразила я из чистой вредности.

– Может быть.

– А это твоя жена? – Я показала на стоящую рядом с ним приятную женщину лет двадцати пяти, не больше, хотя по логике вещей должно было быть больше. У нее был десятилетний сын. – Сколько же ей было, когда она родила?

– Девятнадцать, – пробормотал Дмитрий. – А ты внимательная. Ты, случайно, не ошиблась с выбором профессии? Тебе в следователи надо, какие, к черту, экономисты. Ты деньги вообще считать не умеешь.

– Потому что их у меня нет, – улыбнулась я.

Женщина с карими глазами и длинными волосами не смотрела на фотографа: она чуть обернулась и с обожанием смотрела на мужа. Катя, Митина мама.

– Ты удивлена?

– Чему? Тому, что твоя жена родила такой молодой? Нет, совсем нет. Это вообще-то довольно часто случается.

– Тогда чему ты так удивляешься? – Я поняла, что он раздражен, и повернулась к нему, протянула фотографию.

– Она там улыбалась, счастливая мать твоего семейства. Счастье. На этой фотографии счастье такое материальное, что я просто не понимаю, как его можно разбить.

– Как-как! Да как в сказке. Дед бил-бил, не разбил, баба била-била, не разбила, а мышка хвостиком махнула…

– И яйцо было не простое, а золотое. Курочка Ряба рыдает, – проворчала я.

– Ты думала, разлетаются только несчастливые семьи? Нет, мы были отличной семьей, если уж на то пошло, – сказал Дмитрий. – За небольшими исключениями.

– Исключениями? – переспросила я, вцепившись в фотографию. – Какими исключениями?

– Ты уверена, что хочешь знать? – переспросил он. – Потому что после того, как я тебе все расскажу, забыть не получится.

– Это ты меня просто плохо знаешь. Я могу забыть что угодно, – заверила его я.