Текст книги "Беседы со специалистами"

Первые рабочие шаги

Интернат

Распределение на нашем факультете происходило, как я теперь понимаю, в соответствии с особенностями взаимоотношений между директоратом института и родителями выпускников. Те, у кого были связи или, возможно, немалые деньги, а иногда и просто ориентация в медицине и педагогике, пристроили своих отпрысков в престижные места: НИИ неврологии АМН СССР, НИИ нейрохирургии им. Н.Н.Бурденко, неврологические отделения крупных клиник, логопедические отделения научно-исследовательских институтов. Мои же родители были далеки от мира медицины и педагогики да к тому же считали, что такой успешной студентке, как я, просто обязаны дать хорошее назначение. В итоге я попала в интернат для беспризорных детей, причем в качестве воспитателя – не дефектолога, не учителя даже, а просто воспитателя. Это было обидно, но, в конце концов, я поняла, что на любом месте можно приобрести бесценный опыт.

Интернат находился на окраине Москвы, и попадали туда дети, подобранные на вокзалах, изъятые их самых неблагополучных семей и пр. В общем, понятно, что это был за контингент. Мне достались мальчишки, 3-й класс. Все они были исковерканы судьбой: кто брошен родителями, у кого они погибли, кто потерялся, кто убежал из дома по разным причинам. Их находили на вокзалах, под мостами, в общественных туалетах. Некоторые из мальчиков не умели есть ложками из тарелок, хватали еду обеими руками и запихивали в рот; некоторые не могли спать на кроватях, а забирались под них, чтобы свернуться там клубочком, как это делают собачки. Приходилось их потихоньку социализировать в соответствии с человеческим образом жизни.

Поначалу было страшно: как справиться с этой ордой ничего не боящихся сорванцов? Таким методам в институте не учили. Выглядела я гораздо моложе своих лет, и мальчишки видели это. Они решили эпатировать меня своими методами. Например, подбрасывали мне под ноги презерватив и смотрели на реакцию. Я же, великовозрастная дура, никогда раньше этих предметов не видела и принимала их за сдутые воздушные шарики. Посему спокойно поднимала провокационную штучку или отбрасывала ее ногой в сторону, немало удивляясь, почему это вызывает смех.

Пообвыкнув, я все же нашла выход. Поскольку окрики, команды, деланно строгий вид и вообще игра с мальчиками по правилам педагогики не имела никакого успеха, я удобно усаживалась в палате и начинала выразительно читать что-нибудь из Стивенсона, Майн-Рида, Диккенса как бы себе самой, но вслух. Конечно же, да простят меня эти авторы, текст я существенно адаптировала в сторону упрощения, чтобы нетронутым умишкам моих подопечных он был интересен. Прием сработал на славу. Сначала некоторые садились поближе или принимали позу вслушивания на своих кроватях, потом и другие. Наконец, чтение сделалось любимейшим видом внеклассного времяпрепровождения. Проблема дисциплины была решена. Потом я, окрыленная успехом, решила зайти в просветительской работе далее. Собирала мальчишек в зале, где имелось пианино, и играла им самые популярные мелодии. Не обращая внимания на шум и возню тех, кто не отличался музыкальностью, я спрашивала: «Как вы думаете, о чем эта музыка, веселая она или грустная?», то есть пользовалась самым простым шаблонным приемом приучения к музыке. Надо сказать, сразу же находились те, кто охотно отвечал. Однажды, сыграв итальянскую песню из «Детского альбома» Чайковского, я спросила, кто ее слышал. Тут один из мальчиков незабываемой внешности – рыжий, в веснушках – стал в необычайном оживлении тянуть руку, подпрыгивая на стуле. Когда я предоставила ему возможность высказаться, он обрадованно выкрикнул: «Это соло на трубе!». Дело в том, что в то время на радио была передача, в которой какой-либо музыкальный отрывок проигрывался в разных вариантах. При ознакомлении с итальянской песенкой после ее фортепьянного и оркестрового исполнения предлагалось: «А теперь прослушайте соло на трубе». Это и запомнилось музыкальному от природы мальчику. «Соло на трубе» стало у меня метафорой ко многим жизненным ситуациям.

Интернат был открыт малооборудованным, и шла постоянная работа по его комплектованию необходимыми предметами. В один прекрасный день привезли железные кровати. Сотрудники принимали их и расставляли по палатам сами. Я, будучи уже на 6-м месяце беременности, показать это не хотела и наравне со всеми тягала злополучные кровати. Кончилось это тем, что меня увезли в больницу – «на сохранение». Все обошлось благополучно, но пребывание там оставило в памяти неизгладимый след. Если бы не это обстоятельство, разве я узнала бы тогда, что есть такие «отважные дамы», которые всерьез пытаются сами себе сделать аборт, используя для этого, например, гвоздь или вязальную спицу. Таких в клинике, куда я попала, называли ковырялки. Нянечка (техничка), приходя убирать палату, смотрела на лежащих по койкам женщин с нескрываемой иронией и говорила: «Ишь разлеглись кобылы заморские, да на вас пахать надо, а не лечить!».

После родов в интернат я не вернулась, поскольку мне представилась возможность работать в другом месте по специальности, то есть в должности логопеда.

Больница водников

Среди соседей, ставших потом близкими друзьями, была семья, жившая в доме-близнеце напротив – муж, жена и мальчик-подросток. Мы подружились.

Он, Игорь Попков, – главный врач больницы, хирург. Его облик напоминал капитана дальнего плавания: голубые глаза, трубка, бородка. Она, Галя Пчелякова, – режиссер документального кино и, мало сказать, красавица – одна из первых красавиц Москвы. Ее родители тоже заслуживают того, чтобы о них упомянуть. Отец – крупный партийный деятель, бывший одно время на посту первого секретаря Кировского обкома. Выпив рюмочку, он с гордостью произносил: «Нас было 17!». Таким образом я запомнила число обкомов коммунистической партии в нашей стране. Этот именитый по партийной линии человек рассказывал, что родился, как и следовало ожидать, в беднейшей крестьянской семье, в глухой деревне. Игрушек у него никаких не было, и он с гордостью сообщал, что брал старый лапоть, привязывал к нему веревку и возил вместо машинки – факт познавательный в плане детской изобретательности при наличии врожденной мотивации к игре. Зато потом этот ребенок обеспечил своей семье проживание за высоким забором. Помните, у Галича: «Мы поехали за город, а за городом дожди, а за городом заборы, за заборами вожди».

Ставший близким другом Игорь Попков был главным врачом одной из ведомственных московских больниц, а именно – больницы водников (работников водного транспорта). Узнав, что я окончила дефектологический факультет и работаю воспитателем, он сказал: «Иди работать ко мне!» И оформил на должность логопеда. Больница находилась далеко от дома, и Игорь нередко захватывал меня с собой, подвозил на машине. Через некоторое время по больнице поползли слухи, что у Игоря Александровича появилась любовница. Это обстоятельство волновало всех еще и потому, что у него была красавица жена. Не в курсе дела, по своей рассеянности, была я одна. Однажды я как ни в чем не бывало подошла к секретарю главного врача и сказала, что мне нужно зайти к Игорю Александровичу по делу. Тогда она наклонилась ко мне, и, прикрывая рукой скривленные в целях конспирации губы, прошипела: «Там Галина Александровна!». «Вот хорошо, – отозвалась я, – очень удачно». Не знаю, что после этого подумала секретарша. Может быть: «Вот наглая, идет напролом!» Хотя такое обо мне подумать было трудновато. Наверное, все же, сочла меня полной идиоткой.

Я очень быстро освоилась со своими служебными обязанностями, поисправляла речь у всех детей, которых ко мне приводили, и мечтала о чем-то более трудном. Эта мечта сбылась, правда, не без моей инициативы.

НИИ неврологии

По зову души

Напротив больницы водников, через трамвайные пути, находился НИИ неврологии Академии Медицинских Наук СССР, т. е. главное учреждение в стране по неврологии. Проходя мимо, я регулярно вздыхала, что тружусь не там. Но в один прекрасный день решилась, вошла туда и стала искать профессора Эсфирь Соломоновну Бейн, которую знала по короткой институтской практике по афазии и частично по ее публикациям. Во времена моей практики институт располагался в другом месте (на Щипке), так что я не знала, где именно находился кабинет Бейн. Я пошла по коридорам и на втором этаже увидела дверь с табличкой «Лаборатория психологии». Эсфирь Соломоновна оказалась там. Она сидела в отгороженном закутке, а в этой же комнате работали еще два психолога. Отдельного кабинета у нее не было.

Я подошла и сказала, что очень хочу работать с больными, хочу учиться у мастеров. Эсфирь Соломоновна, на удивление охотно, разрешила мне приходить, и я три года отработала внештатно, без всякой зарплаты, но от звонка до звонка, за что безмерно благодарна судьбе. Я прошла хорошую школу. Она мне очень пригодилась далее, на разных работах, в том числе и в Центре патологии речи, которому отдана моя жизнь, в котором выращено не одно поколение специалистов.

Эсфирь Соломоновна Бейн

Учиться у Эсфири Соломоновны было очень интересно. Она ежедневно отводила время на то, чтобы помогать сотрудникам разбираться в диагностически и терапевтически сложных больных. Сбегались все.

Разборы проводились живо, без нарочитой наукообразности и формализации. Что-то, не травмирующее больного, Эсфирь Соломоновна комментировала по ходу разбора, что-то сообщала потом, при обсуждении случая. Особой любовью Бейн пользовались больные с сенсорной афазией. Этой форме патологии речи она отдала значительную часть своей жизни. Ей посвящена докторская диссертация Бейн – блестящий психологический анализ сенсорной афазии и путей ее преодоления. Всем специалистам-афазиологам хорошо известны ее книги: «Афазия и пути ее преодоления» (1964) и «Клиника и лечение афазий» (1970).

Если кто-либо высказывал предположение, что в спутанности речи при сенсорной афазии виновато пострадавшее мышление, Эсфирь Соломоновна искренне возмущалась и говорила: «Тому, кто мне покажет дурака сенсорного афазика, я даю 100 рублей!» Тогда это были приличные деньги.

Научный путь Э.С.Бейн начинала в тесном сотрудничестве с А.Р.Лурией, которого считала своим учителем наряду с Л.С.Выготским. Выготского она особо почитала, называя гением. Его фотография стояла у нее на рабочем столе, дома и в Институте. Поэтому рядом с лицом Бейн в моей памяти всегда всплывает красивое молодое лицо Выготского. Она всегда помнила о том, что Лев Семенович в свое время был в несправедливой опале. Запомнилось, как она, с любовью глядя на его фотографию, вздыхала и произносила скороговоркой: «Боже мой, боже мой!». Однако о самом Л.С.Выготском речь пойдет дальше.

Э.С. Бейн любила и ценила юмор. Так, одна из сотрудниц института долго скрывала, что беременна, объясняя частые недомогания тем, что у нее болит горло. Когда же выяснилось, что происходит на самом деле, Э.С. сказала, с присущим ей грассированием: «Вот тебе на! Горло, горло … а оказалось всё значительно ниже и глубже».

В период моего пребывания рядом с Эсфирью Соломоновной в НИИ неврологии были и разные другие курьезные моменты, об одном из них упомяну.

Рядом с Институтом неврологии на Волоколамском шоссе находится многопрофильная больница МПС (путей сообщения). Однажды в наш институт скорая помощь доставила больного, который должен был бы попасть в больницу МПС. Скорая была вызвана по инициативе милиции, поскольку больной пострадал в бытовой ссоре. В милицейском протоколе было написано: «Рваная рана правого полужопия». Видимо, для милиционеров полушария и полужопия – одно и то же. Весь институт полдня не работал. Все обсуждали эту рваную рану. Потом эта история расползлась по Москве, и кое-кто посчитал ее сочиненным анекдотом, но это доподлинно быль.

Были и такие курьезы. Однажды, я задержалась в лаборатории. Все уже ушли домой. Неожиданно открылась дверь и на пороге появился один из пациентов. Это был известный академик, математик, полностью потерявший речь. Каким образом он оказался не в палате, а в лаборатории психологии, я до сих пор не знаю. Он был возбужден, размахивал руками и явно что-то от меня хотел. Я решила, что ему надо срочно позвонить, и стала предлагать помощь, сняв трубку с телефона. Но он рассердился и пуще прежнего замахал руками. Наконец, он сориентировался и прямиком пошел в туалет, таща меня за рукав за собой. Я опешила и всем своим видом показывала, что ничего не понимаю. Тогда он, не произносивший ранее ни единого слова, смотря мне прямо в глаза, четко сказал: «Пи-пи!». Я сообразила, что ему надо помочь, поскольку у него была плегия (полный паралич) правой руки, а левая забинтована, видимо, из-за какой-то травмы. Ну, что ж, дело-то житейское, как говаривал Карлсон.

«Бессознательное»

Мне посчастливилось быть с Эсфирью Соломоновной рядом в одной очень интересной поездке. В 1980 году в Тбилиси проходил симпозиум под, казалось бы, немыслимым в то время названием «Бессознательное». Понятно, что обсуждались проблемы этой полной тайн стороны человеческой психики. Как тут обойтись без Фрейда, Юнга? Да, никак. Грузинская сторона, представленная учеными-материалистами школы Узнадзе, на свой страх и риск пригласила фрейдистов, неофрейдистов и прочих приверженцев психоанализа. Прибыли солидные делегации из Франции, Италии, Германии и даже Америки.

Симпозиум проходил во вновь отстроенном Дворце шахмат. Огромный зал, рассчитанный на 2000 человек, всё оборудовано, комфортабельно, на широкую ногу.

Я приехала вместе с Эсфирью Соломоновной Бейн. У нас был совместный доклад и нас поселили в гостиницу «Сакартвело» (старое название Грузии) в один номер, правда, двухкомнатный. Нам выдали значки, на которых полукругом красовалась надпись: «Бессознательное». Мы прикалывали их на лацкан пиджаков или к платью. В это время в городе гудел праздник Тбилисоба. На улицах пекли хлеб, раздавали желающим горячие лепешки и вино. Еда – волшебная! Грузины смотрели на нас во все глаза, и было слышно, как они переговаривались: «Смотри, смотри бессознательные пошли».

Программа была насыщенной. Доклады психоаналитиков поражали смелостью, новизной посылов. После заседаний каждый день устраивались пиры: то на Фуникулере, то на Мтац-Минда, то еще где-нибудь в не менее престижных местах. Вино лилось рекой, и иностранцы просто шалели от такой щедрости. Они пили и плясали до упаду. За некоторых возрастных профессоров было даже страшно, а вдруг кондрашка хватит! Но ничего такого не случилось, слава богу.

Только на утро у некоторых докладчиков бывало не все гладко. Один французский профессор, русского происхождения, решил сделать доклад по-русски, хотя и не очень свободно владел русским языком. Вначале все шло неплохо, но вдруг он запутался в русских причастиях и стал, запинаясь, талдычить: «Вши, ший, вший…» Наконец, махнул рукой и сказал: «О-ля-ля, вчера был банкет!»

Молодые грузинские ученые «взыграли» и стали приглашать нас на разные посиделки, с пением под гитару. Однажды один из них пришел за мной в номер. Было уже достаточно поздно, и я сказала: «Как жаль, не могу, видите, ботоно, не оставлю же ее одну». Он расстроился и ушел. Мы легли спать, и часов в 5 утра раздается голос Эсфири Соломоновны:

– Таня, Вы спите?

– Уже нет, Эсфирь Соломоновна, а что?

– Вы очень строги, знаете, мне того грузина жалко.

Вставала Бейн рано, садилась за стол, поставив на него свой ридикюль, и маялась, ожидая, когда откроется буфет, чтобы позавтракать. Иногда она говорила:

– Танечка, а Вы не можете пойти и попросить этого грузина, чтобы он открыл пораньше.

– Я могу Эсфирь Соломоновна, – отвечала я, – а на свидание Вы к нему пойдете?

Юмор она понимала. Мы обе смеялись.

Однажды во время заседания произошел знаменательный случай. Для того, чтобы рассказать о нем, хочется дать немного предыстории.

В составе французской делегации была дама, резко отличавшаяся от остальных дам своей красотой. У нее была фамилия, звучащая по-румынски, оканчивающаяся на … еску, что-то вроде Маринеску Она была бесподобно одета и вела себя несколько развязно.

Чтобы перекусить между заседаниями, нужно было спуститься в буфет, находившийся на полуподвальном уровне. Там было всё, включая птичье молоко, по крайней мере, в виде конфет. Так вот, эта дама садилась в позу лотоса на ступеньки, ведущие вниз, так, что из-под юбки выбивалась пена кружев, закуривала сигарету (длинную пахитоску). Моя подруга Сюзанна, которая тоже присутствовала на симпозиуме, шепнула мне: «Смотри, смотри, грузины мимо нее на трех ногах идут».

Дама долгое время не выступала. Все решили, что она приехала для украшения. И вдруг в один прекрасный день она попросила в прениях дать ей слово. В этот день председательствовала психолог проф. Шорохова. Это строгая дама: очень высокая, седые волосы схвачены в пучок, одета в глухое платье из желтого кримплена. На трибуну выходит Маринеску, вся в духах и туманах. Контраст между двумя дамами поразительный. Взявшая слово стала говорить, что она очень благодарна за приглашение, за щедрый прием, но не может не сказать, что в Советском Союзе нет свободы слова, идеологической свободы и т. д.

Становилось понятно, она приехала с политической миссией. Услышав это, председатель встала во весь свой рост и зычным голосом сказала: «Я протестую! Это некрасиво, никуда не годится приехать в страну и ругать ее! В Советском Союзе есть все свободы: политическая, государственная, правовая, сексуальная!» Когда она произнесла последнее слово, мне показалось, что за моей спиной (мы с Эсфирь Соломоновной сидели, разумеется, в первых рядах) разорвалась бомба, такой был взрыв хохота.

Из зала стали кричать: «Оговорка по Фрейду!», «Бог шельму метит!» и пр. Она переждала, когда смех стих, и четко сказала: «Простите, социальных…!».

Прения на этом закончились, и нас повезли на так называемый сбор винограда в загородный дом профессора Габашвили. Там выдали ножницы, которыми мы срезали виноградные кисти, и пригласили за грузинский пышный стол. Еда жарилась-парилась на мангалах прямо во дворе, многочисленные женщины постоянно её подносили. Хозяин был тамадой и раздавал хозяевам застолья и гостям тосты. Когда дошла очередь до меня, я попросила разрешения не говорить, а спеть песню. Невероятно, но рояль был в кустах. Он стоял рядом, тут же в саду, возле стола. Я села, сыграла и спела «Тбилисо» на грузинском языке (научил меня в свое время первый муж). Аплодисменты были оглушительные, грузины вынули меня из-за рояля и на руках отнесли на место. Триумф!

Не могу не упомянуть и еще об одном событии, отнюдь не комическом, а торжественном. На этом съезде выступил Роман Якобсон, тот самый Ромка Якобсон, которого Маяковский поминает в «Товарищу Нетте, пароходу и человеку». Ему было уже много-много лет, за 90. Вывел его под руку замечательный лингвист Вячеслав Иванов, о котором я скажу несколько слов далее.

Р. Якобсон произнес изумительный панегирик в честь русского языка, сделав это на блестящем русском. Зал долго стоя аплодировал.

Симпозиум запомнился надолго, его отголоски звучали то здесь, то там. Например, в НИИ неврологии, профессор Ф.М.Бассин, увидев меня в буфете в обтягивающем комбинезончике, без халата, кивнул в сторону коллег-мужчин: «Ну вот, теперь и посмотрим, какое у них, голубчиков, бессознательное!». Всплыли воспоминания о съезде и на юбилее Эсфири Соломоновны. Я прочитала ей такие стихи:

 
Зрели финики, гранаты,
Наливался виноград,
Это было не когда-то,
А в Тбилиси год назад.
В трезвом разуме-рассудке
Мудрецы со всей земли
Бессознательного шутки
Обсуждали в Картвели.
И доклады, и банкеты
Были дивно хороши,
Дедов древние заветы
Гости чтили от души.
 Жили делом и потехой,
Скрипом перьев, звоном чаш,
Гарантировал успехи
В том и в этом форум наш.
Кровь грузинская взыграла,
Боже правый, помоги,
Но профессор Бейн сказала:
«Очень, Таня, вы строги!»
И добавила: «Любому
Я сочувствую огню,
Вы доклад готовьте дома,
Я пойду вас заменю».
 

Эсфирь Соломоновна была моим научным руководителем при написании кандидатской диссертации. Работа над ее текстом чаще всего проходила у Бейн дома. Она жила одна, в очень хорошем доме на Проспекте Мира, рядом с метро «Новоалексеевская». Я любила там бывать. Во-первых, Эсфирь Соломоновна делала ценные, а для меня тогда бесценные замечания по диссертации, а, во-вторых, я волей-неволей подслушивала ее телефонные разговоры.

Чаще всего она говорила со своим внучатым племянником (сыном её племянницы), которого очень любила и заботилась до самой смерти. Другой частой собеседницей была Блюма Вольфовна Зейгарник, корифей в области отечественной патопсихологии, профессор МГУ. До сих пор умиляюсь, вспоминая как Фирочка (ласковое прозвище Бейн, данное ей сотрудниками лаборатории) говорила: «Блюма, мы должны как можно скорее увидеться, да, да, да, и не спорь. Я купила новую шляпку, должна же ты ее посмотреть!».

В-третьих, Эсфирь Соломоновна всегда старалась угостить меня чаем и неизменно рассказывала во время чаепития что-нибудь интересное, в том числе и об основателе нейропсихологии, колоссе отечественной науки А.Р.Лурии.

Э.С.Бейн, будучи увлеченной пропагандисткой своего дела, вела семинар для логопедов. На семинаре обсуждались важнейшие проблемы нарушения речи у взрослых (главным образом, больных с афазией). Сообщались новости научных достижений, вопросы диагностики и реабилитации. Специалисты имели возможность задать любой вопрос и получить на него обстоятельный ответ. Приглашались психологи, врачи. Было очень полезно и интересно.

Помню, как однажды на семинаре дискутировали Э.С.Бейн и её ученица и соратница, известный ученый Любовь Семеновна Цветкова. Спорили о том, нужно ли в работе с больными с афазией прибегать к оптико-тактильному методу, в частности для постановки звуков. Любовь Семеновна, будучи существенно моложе Эсфири Соломоновны, тем не менее, категорически возражала. Она говорила, что это искусственно и не соответствует возрастным особенностям взрослых пациентов с психологической точки зрения. Э.С., умудренная опытом, говорила: «Любочка, Вы не правы. Иногда это нужно. Далеко не всегда растормаживающие и стимулирующие методы дают желаемый результат.

Приходится прибегать к оптико-тактильному. Не оставлять же больного без помощи и надежды на нее».

Жизнь показывает, что Эсфирь Соломоновна была права. Только всегда необходимо помнить, что применять этот метод, не убедившись, что бессильны другие, а также застревать на нем, нельзя.

Специалисты, работающие в основном в здравоохранении, спешили на семинар, как на праздник. Благодаря встречам там, я подружилась с замечательными мастерами восстановительного обучения больных. Они стали близкими друзьями не только по работе, но и по жизни. О некоторых из них хочу рассказать. Конечно, упоминания достойны практически все участники семинара у Э.С.Бейн. Во всяком случае, очень многие, но в рамках жанра бесед сделать это невозможно. Поэтому – выборочно.