Текст книги "Фаворит Марии Медичи"

Глава 10. Гадания и предсказания (декабрь 1602)

Стол кадетов он нашел по производимому ими шуму – Франсуа дю Боск произносил речь, остальные поддерживали его стуком кружек по столешнице. Заметив Армана, компания приветствовала его громкими криками, Анри Ногаре двинул в бок своего соседа – Тибо Лакруа. Тот встал, пропустил Армана на место рядом с Анри, и сам примостился на краю скамьи.

– Продолжайте, граф! – скомандовал Анри и подмигнул слуге, почтительно вытянувшемуся над плечом Армана. – Еще дюжину бургундского, Лакруа угощает! И убери с глаз моих свою кривую морду, пусть нас обслуживают хорошенькие служаночки!

– Продолжайте, кузен! – заявил красивый молодой человек с длинными кудрявыми волосами и острыми, как пики, кончиками усов – в его речи Арману послышался южный акцент: – Я не знаю, как тут у вас в Париже, но у нас во Фрежюсе гугеноты могут подтереться Нантским эдиктом – никаких молельных домов и никаких школ им не будет, пока во всем Провансе есть хоть один добрый католик!

– Воистину так, кузен, – учтиво наклонил голову граф дю Боск, – но что же делать, если все деньги в королевстве у Сюлли – самого свирепого протестанта?

– Я мог бы поспорить, предложив кандидатуру Дюплесси-Морне, губернатора Пуату, – спокойно возразил барон Бретвиль – рослый светловолосый нормандец. – Дюплесси-Морне, как и Сюлли, еще в детстве пережил Варфоломеевскую ночь. Полагаю, после этого ничего в жизни не покажется таким уж страшным.

– Вы, барон, ставите под сомнение способность добрых католиков внушать страх нечестивцам и еретикам? – глаза Боска нехорошо блеснули, и он схватился за шпагу.

– Господа, не будем ссориться! Подать еще бордо! – замахал руками Тибо Лакруа. – Я плачу.

Смакуя превосходное вино, густое словно кровь, Арман поймал взгляд Анри, чье энергичное лицо сложилось в заинтересованную гримасу, привлекшую внимание всех собутыльников.

– Что такое, маркиз? – вздернул гладкую бровь дю Боск. – Кого вы разбили под Павией?

Арман молча улыбнулся, вызвав бурю восторга.

– Клянусь честью, она прекрасна, как Диана! – заорал Анри, стискивая друга в медвежьих объятиях. – Слишком хороша, чтобы принадлежать только мужу!

– Разумеется, замужней женщине всегда есть на кого свалить надувшийся живот, герцог, – поддержал Савонньер. – Не то что вдовам и девицам.

– Зато вдовы распоряжаются имуществом, – возразил дю Боск. – Моему брату одна вдова преподнесла золотую цепь с рубинами и бриллиантами. Он при мне закладывал ее за пять тысяч экю.

– А с девиц что взять? Им не дают денег, так что одарить они могут какой-нибудь ленточкой, да вышивкой мелким жемчугом, а то и бисером… – заметил Савонньер.

– Ну передок-то всегда при них, – осклабившись, провансалец мимоходом облапал служанку, что принесла новую бутылку бордо.

– Но сей кошель не дает, а берет – только суй! – расхохотался Анри. – Нет, по мне так никого нет ярее вдов – ведь тяжелее лишиться привычного, чем неизвестного. Иных так разбирает горячее желание, что, кабы не стыд, отдавались бы первому встречному. Главное – первому начать осаду этой крепости, пока она еще носит траур, обвешивается всякой заупокойной ерундой вроде черепов, четок и сосудов со святой водою – пока вас не опередил какой-нибудь сладкоречивый аббат, делопроизводитель из судейских, а то и вовсе лакей с крепкими икрами!

– Ваша правда, герцог, – тонко улыбнулся дю Боск. Всем было известно, что его серый в яблоках Парис – подарок некой галантной дамы.

– Один мой знакомый чуть не лишился жизни от руки ревнивого рогоносца, – заметил барон Бретвиль. – Его спасло только то, что он всегда клал рядом с ложем любви не только шпагу, но и кинжал. Изрубили его знатно, а едва он оправился от ран, как был поражен известием о смерти своей возлюбленной – муж собственноручно утопил и ее, и двоих детей, заявив, что они бастарды, прижитые от любовника.

После рассказа барона все выпили не чокаясь.

– А все же, как вдовы не боятся понести в отсутствие мужа – хоть какого-нибудь, пусть старого, больного или отправившегося в поход на Святую землю? – пристально изучая пустую кружку, подал голос доселе молчавший маркиз Лемонье.

– Многих вдов освобождает от этого срама сам их зрелый возраст, – хмыкнул Анри, закидывая в рот виноградину. – После пятидесяти лет иные только и входят во вкус в постельных утехах – без риска опозориться на весь свет из-за предательского чрева.

– После пятидесяти? – тонкое лицо дю Боска выразило ужас.

– А, снизу женщина не стареет, – ответил герцог. – С годами только пылу прибавляется. А пока она не вступила в благословенный возраст, есть золотое правило: «Возделывай сад, но не поливай!»

– Ни капли в лоно! – ухмыльнулся Савонньер. – И никаких бастардов. Только любовь!

– О любви мечтаешь, красавчик? – раздался певучий голос, и глазам будущих военных предстала красавица-цыганка – смуглая грудь в сборчатом вырезе сорочки, вместо чепца – платок, не закрывающий буйные темные кудри, кораллы на стройной шее. – Позолоти ручку – все скажу, ничего не потаю. Что было, что будет, чем сердце успокоится…

Глаза ее блестят, улыбка сладкая, довольная – она уверена в востребованности своего предложения. И не ошибается – Савонньер охотно вручает ей раскрытую ладонь и жадно ждет вердикта, попутно пытаясь усадить красотку к себе на колени, чего она избегает привычно, незаметно и необидно.

– Вижу, все вижу, удалец! Вижу битву, вижу рану, вижу награду, вижу жизнь славную…

Кадеты с удовольствием слушают про славу, богатство и выгодную женитьбу барона. И про шестерых детей. И про смерть в бою – с особенным удовольствием. Савонньер отдает гадалке пистоль, а ее уже тянет к себе граф дю Боск. Ему сообщают о смерти в своей постели в преклонном возрасте, отчего компания карикатурно кривится – шутки шутками, но граф смущен.

Остальных цыганка исправно радует перспективами смерти на дуэли и в бою.

Провансальцу Аржану суждено пасть от руки ревнивого мужа, что вызывает взрыв хохота. Тибо Лакруа нагадали казенный дом – и друзья наперебой спорят, Бастилия ли это, Пти-Шатле или Гран-Шатле, и в каком качестве Тибо там появится – среди судейских или же среди арестантов.

Арман, волнуясь, ждет своей очереди. Вот цыганка, покончив с Лакруа, берет его руку. Сбоку заинтересованно сопит Анри.

– Позолоти ручку, все правду скажу… – бормочет гадалка, кружа темным пальцем по ладони. Моргает раз, другой, поднимает на Армана глаза – дегтярные, матовые, бездонные – словно сверяя линии на руке с чем-то еще в его лице.

– Выше пирамид… – не отрывая от него глаз, шепчет цыганка.

– Что? Что она говорит? – кричит барон Аржан и ложится на столешницу, чтобы лучше слышать. Кружки и бутылки едут со стола, их успевает подхватить Бретвиль – тоже донельзя заинтересованный.

– Выше пирамид, выше облаков вознесешься ты, облачишься в пурпур и кровь… Пройдешь по аспидам и василискам… Золотая корона у любви твоей…

В голове у Армана гул, кровь давит на уши так, что он едва слышит шепот гадалки, несмотря на повисшую тишину – кажется, замолк не только кадетский стол, но и весь «Золотой фазан».

Тут темнолицая старуха, замотанная в шаль до кончика крючковатого носа, отойдя от соседней компании суконщиков, дергает молодую цыганку за юбку. Та замолкает, словно проснувшись.

– Красавица, а что насчет детей? – как ни в чем не бывало спрашивает Анри, и Арман ему за это благодарен.

– Сын у тебя будет и внуков дюжина, – улыбается гадалка, не поднимая глаз и явно торопясь уйти.

– А умру-то я как? – вспоминает Арман, бросая на столешницу два золотых.

Старуха тянет молодую гадалку к выходу, та оборачивается и кричит на весь трактир:

– Тело твое пойдет на корм рыбам в Сене! Но совсем, совсем нескоро! – машет она рукой, отмеряя словно не годы, а века до этого малоприятного события.

Монах, обосновавшийся у стойки, провожает цыганок взглядом. Затем его глаза мимоходом скользят по будущим военным, но Арману, заметившему этот взгляд, кажется, что монах кое-кого узнал и всех запомнил.

– Фараоново племя, – бормочет Анри, сочувственно тыкая друга кулаком в бок. – Наплела-то, наплела…

– Она иезуита испугалась, – замечает барон Бретвиль. – Не любят они цыган.

– Вы думаете, это иезуит? – Савонньер вертит головой, но монах как сквозь землю провалился.

– Конечно, иезуит! От них ото всех за лье несет этим самым… – не договорив, пожимает плечами Бретвиль.

– Кто бы это ни был, будь он проклят – так и не узнал, что со мной-то будет, – Анри дергает ус в полупритворном раздражении. Кадеты хохочут: бесславие или бездетность Анри Ногаре явно не грозят.

Когда компания, наконец, решает разойтись, до полуночи уже недалеко, и Арман решает дожидаться условленного часа за опустевшим столом.

Но его одиночество длится недолго: бесшумно отодвинув тяжелый стул, напротив усаживается Анри.

– Арман, а вы думали, как вообще попадете в спальню своей докторши? – мягко говорит он, и Арман вдруг понимает, что этот вопрос как-то не привлек доселе его внимания.

– На улицах небезопасно, а вы один и пеши. Я понимаю, что цокать копытами под окном у дамы – значит ославить ее на весь околоток, но в таком случае кавалера сопровождает как минимум один вооруженный слуга. Я снял тут комнату на ночь, со мной слуги и паж. С таким эскортом вам безопасней, а мне – спокойней.

Арман вовсе не чувствует предвкушения блаженства, приличествующего моменту. У него крутит живот, холодеет под ложечкой и в голове не хочет рассеиваться какая-то муть: не то капли крови, не то кораллы на шее цыганки, пылающее сердце и почему-то – скачущие кони.

Кони остались в «Золотом фазане», и Арман, Анри, двое слуг и паж идут пешком, стараясь не влезть в отбросы, наваленные по краям сточных канав, в чем им помогает полная луна, изо всех сил сияющая в стылом безоблачном небе.

Арман совсем не чувствует холода, а вот слуги закутаны в плащи подобно старой цыганке, маленький паж то и дело натягивает берет то на одно, то на другое покрасневшее ухо и прячет нос в беличий воротник.

Анри холод тоже нипочем – он даже расстегнул колет и сверкает белой рубахой, словно освещая путь всей компании.

Вот и улица Сен-Северин. Вот дом мэтра Бурже. Сворачивая в переулок, Арман видит наполовину открытое окно. Дрожь пронизывает его от пера на шляпе до каблуков замшевых ботфорт. Луна светит прямо в окно, и Арман видит узкую лесенку трубочиста, прислоненную к стене дома. Дело за малым – перемахнуть через стену. Благодаря своему росту, Арман, пожалуй, справился бы с этим и без помощи, но слуга уже упирается руками в стену, подставляя спину для опоры. Арман легко забрасывает себя наверх. Мгновение помедлив, он вспоминает налет на сад сапожника Рабле и приходит в прекрасное настроение.

Кивнув Анри, он мягко спрыгивает во двор, радуясь, что нет снега, который мог бы его выдать, хватает лестницу, стараясь не грохнуть ею о торчащий из-под крыши водосток, и устанавливает у окна Инес. Кажется, там мелькнул огонек – слабый, словно свечу заслонили плотной тканью – ухватившись за раму, Арман вваливается внутрь, ссадив колено и чудом не опрокинув лестницу.

Глава 11. Любовные утехи (декабрь 1602)

Смущенный столь неизящным появлением, Арман закрывает окно, с усилием сдерживая дрожь в руках. Инес сидит на кровати, закутанная в покрывало, и смотрит на него столь же испуганно, сколь и он – на нее. Слабый свет углей в камине позволяет разглядеть лишь тяжелые складки полога над высокой кроватью, ковер и часть стены, обтянутой золотистой саржей.

Хромая, Арман сделал пару шагов по направлению к кровати.

– Сударыня, я счастлив вновь видеть вас… – он начал приличествующую, по его мнению, речь, но тут же оказался перебит восклицанием:

– Арман! – женщина на кровати резко отбросила одеяло и протянула руки. – Я так вас ждала! Я так боюсь…

Арман испытывает то же чувство, но не отваживается об этом сказать: мизансцена требует от него совсем других действий, и он старается изо всех сил. Сняв шпагу и вынув из-за пояса кинжал, он кладет оружие рядом с кроватью, прежде чем упасть на постель. Он дарит Инес продолжительный поцелуй, в течение которого едва не задыхается. Губы у нее мягкие, покорные, а сердце так и колотится под его рукой – как у птички.

Долгие поцелуи привели маркиза в совершенно определенное состояние, мысль о том, что надо раздеться, перестала пугать, и он торопливо разоблачился, лишившись пары пуговиц и завязки правого чулка. Оставшись в одной рубашке, он присоединился к Инес, тут же рывком натянувшей на них покрывало.

Несколько минут прошли в затяжных поцелуях, после чего Арман решил приступить к основной цели свидания – собственно соитию. Оторвавшись от губ Инес, он задрал ее сорочку и несколько раз поцеловал небольшие нежные грудки с острыми сосцами – отметив отсутствие у себя сильного интереса, хотя женские перси, как считается, должны ввергать любовника в исступление.

Возлюбленная не протестует, лишь зажмуривается, когда он раздвигает ее согнутые в коленях ноги и пробует проникнуть в лоно. Вскрикнув, она пытается отодвинуться и хватает его за готовое к бою орудие. Это вызывает у нее столь заметное потрясение, что Арман чувствует себя небывало польщенным, даже несмотря на остановку.

– Вы так прекрасны, – маркиз целует ей руку – не ту, что упирается ему в пах. – Я поражен вашей красотой до глубины души. Я так жаждал нашей встречи – не мог ни есть, ни спать. Думал о вас все время, как впервые увидел – и не искал иного жребия, кроме как любить вас и быть любимым.

– Любить вас нетрудно, – горячо шепчет она. – Гораздо труднее было бы не любить!

Ему больше не препятствуют, и вскоре, попав туда, куда надо, он начинает двигаться. Ее лоно почти не увлажено, она молчит, но лицо с зажмуренными глазами и стиснутыми зубами свидетельствует о чем угодно, только не об удовольствии.

Он останавливается. Укладывается рядом.

Она удивленно распахивает глаза, и Арман мысленно дает себе по шее – длинные ее ресницы слиплись в иголочки, по щеке ползет слеза.

– О, мне нет прощения! – он виновато припадает к ее руке. – Я сделал вам больно!

– О Арман, простите, простите меня! – она покрывает его лицо пылкими поцелуями, а он размышляет: как странно, что подлинное чувство отнюдь не гарантирует женщине плотского наслаждения, в то время как равнодушные куртизанки достигают этого с легкостью. Да и сам он хорош – накинулся, как одержимый.

Но играть на лютне, вести галантные разговоры при встречах, танцевать вольту и паванну, сближаясь постепенно – это все не для скромной докторши. Вот Арман, как истинный военный, и начал со штурма, чтобы не терять драгоценный случай.

Уложив ее головку себе на плечо, он начинает неспешный разговор:

– Я так мало о вас знаю… Не из Пуату ли вы родом? От вас пахнет цветами, что усеивают наши поля по весне – такие синие колокольчики, которые кивают головками, когда в них устраивается пчела или шмель…

– О нет, шевалье. Я из Дри, это под Орлеаном.

– Я помню этот городок, я проезжал его по пути из Блуа в Париж! – обрадовался Арман. – Когда я ехал в Наваррский коллеж, мы там ночевали и ужинали превосходными бараньими ребрышками с розмарином.

– А сколько вам было лет?

Он рассказывает об учебе в коллеже, она – о годах в монастыре. Спать не хочется ни ей, ни ему. Постепенно разговоры, нежные объятия, прикосновения губ к ее теплому пробору, касания ног приводят к закономерному результату – она сама приникает к нему в безмолвной просьбе попробовать опять. Во второй раз, осторожно, медленно и бережно, ему удается начать, продолжить и завершить соитие, не вызвав у нее боли.

С блаженной улыбкой он валится на спину – небрежно ласкаемая его рукой, она затихает, легко водя пальцами по его груди в вырезе рубахи:

– Какая нежная у вас кожа, Арман… Гладкая, словно мрамор…

Он считает удары колокола церкви Сен-Северин: раз, два, три… Пять!

– Ах, Арман, вам пора уходить, – огорченно выдыхает Инес ему в ключицу. Она первой вылезает из-под покрывала, высекает огонь и зажигает свечу – в теплом свете ее глаза, темные и загадочные, словно вынимают из него душу. Он отчаянно не хочет натягивать одежду, лезть в окно и брести по холодному темному городу. Остаться бы в этой мягкой нагретой постели, уткнуться в ее пышные волнистые волосы, пахнущие сухими цветами…

– Когда мы увидимся вновь? – опустившись на колено, он смотрит на нее снизу вверх так взволнованно, что она чувствует себя счастливой как никогда.

– Мой муж почти все время отсутствует – у него обширная практика… Даже спит у себя в кабинете – я его, случается, целыми днями не вижу. Приходите в пятницу, после полудня, как пациент.

– А почему не завтра? – в этот миг он чувствует искреннее отчаяние.

– После консилиума мэтр обычно целый день делает записи – сочиняет трактат о сердечных болезнях, – поясняет она виновато, но в душе ликует – так нравится ей его огорчение, увлажнившиеся глаза, драматически заломленные брови – он кажется ей еще более красивым, чем когда появился на пороге ее дома в первый раз.

У нее что-то сжимается в груди, трудно дышать, и мадам Бурже не удивляется, ощутив на щеках слезы – такие же быстрые и нежданные, как ночью, когда он сделал ей больно, тараня ее лоно. Теперь страдает ее душа, и боль не идет ни в какое сравнение с телесной.

– Вы можете мне писать! Пусть ваш слуга отдает записки Амели, она моя молочная сестра, вместе со мной приехала из Дри, – вспоминает Инес о насущном. – Если что-то изменится, она предупредит.

Инес два раза повторяет его адрес, не решаясь доверить бумаге. Награжденный длительным прощальным поцелуем, Арман, в сопровождении заспанной Амели в расплющенном ночном чепце, спускается вниз и вскоре уже направляется прочь от улицы Сен-Северин.

Луны уже нет, темно и холодно, но город просыпается: стучат ставни, пахнет углем и хлебом. Слышится звон колокольчика – приближается тележка золотаря. Не желая видеть, как вся улица опорожняет в тележку ночные горшки, Арман ускоряет шаг.

Глава 12. Хлеб насущный (декабрь 1602)

Запах хлеба заставил Армана осознать, как страшно он голоден. Спешить к себе на Сент-Андре, когда можно заскочить к Клоду в Сорбонну? Не колеблясь, он повернул направо и вскоре, миновав знакомого привратника, уже стучал в дверь Бутийе.

Клод, уже облачившийся в мантию, отложил перо и обнял друга.

– Откуда ты в такую рань? – удивился Бутийе, аккуратно отмечая закладкой место в ордонансе Франциска I.

– Отгадай.

– О! – восторгается Клод, пожирая глазами Армана и отмечая расстегнутый ворот дублета, сползший чулок, припухшие губы и общее выражение томности во взоре.

– Я страшно голоден, – жалуется Арман, с размаху усаживаясь на кровать. – Как волк.

– Пойдем в «Фому Аквинского» или пусть Гийом принесет завтрак сюда? – Клоду не терпится узнать все подробности.

– Сюда, – решает Арман. – И я бы не отказался заодно и пообедать.

– Ты слышал, Гийом? – кричит Клод в соседнюю комнату, где слуга уже надел шапку, чтобы поспешить в ближайшую приличную харчевню. – Маркиз Шийу изволили проголодаться!

– А когда-то было по-другому? – бормочет парень, выкатываясь наружу.

Вскоре он возвращается, ловко балансируя судками с похлебкой, ковригой хлеба и пирогом размером с тележное колесо.

– С чем пирог? – осведомляется Клод, доставая из сундука бутылку вина.

– С сыром и пастернаком, – ответствует слуга, а затем, подмигнув, вынимает из-под полы длинную кровяную колбасу. – Селестина дала.

– Так ведь пост, скотина! – негодует Клод, отбирая колбасу. – А ты мало того что скоромное жрешь, еще и блудодействуешь со своей Селестиной!

– Кто бы говорил, – тихо, но явственно бурчит Гийом, раскладывая салфетки – Клод крайне чистоплотен и трапезы обставляет, как архиепископ Парижский.

– Давай позовем Альфонса, он нам эту колбасу окрестит и наречет Форелией или Макрелией, – предлагает Арман, расправившись с похлебкой. – Сможешь съесть безмятежно. А лучше всего – отдай нам с Гийомом, мы не привередливые.

– Я заметил, – Клод достает стилет и мстительно рубит колбасу на две части – себе и Арману, сразу откусывая половину от своего куска.

– Сгинь! – прогоняет он Гийома и хватает друга за руку: – С кем ты был?

– Ее зовут Инес, – мечтательно произносит Арман. – Это жена доктора Бурже, который подлатал Анри Ногаре.

– Это по ней ты сох целый месяц? Ну и как… это все у вас развивалось?

– Пришел к ней под видом больного. Благородный дон поражен в сердце. Спасите.

– Спасла?

– Я похож на умирающего? – игриво поднимает бровь Арман.

– Ты похож на лиса в винограднике, – припечатывает Клод. – И это в Адвент!

– Честное слово, тебе следовало пойти по духовной части, – поддразнивает его друг. – Альфонс писал мне, какого жару ты задал самому Эдмону Рише на диспуте о вольностях галликанской церкви.

Клод польщен, он и в самом деле долго готовился к этому диспуту и счел награду вполне заслуженной – вдвойне ему приятно, что его достижение заметил Альфонс дю Плесси и даже написал об этом брату.

– С Альфонсом мы вместе обедали в прошлый четверг – он разъяснял мне особенности монетарной политики ордонанса Франциска Первого и его отличия от ордонанса Блуа.

Арман ощущает легкую зависть к Клоду – с его кодексами, словарями, остро очиненными перьями и дорогой бумагой – к атмосфере диспутов, коллоквиумов, изучения Аристотеля и кодексов почивших королей. Арман был в этом хорош. Очень хорош, это хором признавали все профессора Наварры. Он покинул коллеж с блестящей латынью, отличным испанским, приличным итальянским, наизусть затверженной античной классикой…

А теперь его учеба – это манеж и фехтовальный зал. Запахи навоза, сбруи и пота – человеческого и конского. Сегодня отработка приемов кавалерийского фехтования… Садись на обтянутое кожей бревно, долженствующее изображать коня, и маши шпагой под возгласы синьоре Умберто: «Спина прямая! Ноги вытянуть! Пятки вывернуть наружу!»

– Не пойду я в манеж, вот что, – решает он, проглатывая последний кусок пирога. – Я у тебя спать останусь.

– Конечно, спи. Проснешься – пошли этого бездельника за обедом. Куда в сапогах на постель?!

Последнее, что чувствует Арман, перед тем как провалиться в сон – как с него осторожно снимают ботфорты.

Проснулся он, когда короткий декабрьский день уже заканчивался. Гийом чистил башмаки и явно не желал отрываться от своего занятия, чтобы бежать в трактир.

– Сударь, хотите колбасы? – он кивает на стол, где, прикрытая салфеткой, лежит нетронутая колбаса.

– Селестина дала тебе две палки?

– Ага, сударь, мы обменялись, – ухмыляется слуга.

Он ровесник Клода и похож на него фигурой – такой же бочонок. Но если Клод лицом напоминает раздобревшего херувима, то физиономия Гийома точно топором рублена, и глаза как укропное семя – маленькие и косые. Впрочем, он разделяет манию хозяина насчет чистоты и не ворчит целыми днями, как старик Дебурне. С Клодом они живут душа в душу.

Закусив хлебом с колбасой, Арман думает, не зайти ли к Альфонсу. Он хочет увидеть брата, но тот, скорее всего, на лекциях.

Арман наконец-то идет домой, где встречает камердинера в крайне взволнованном состоянии духа.

– Сударь… – восклицает Дебурне, падая на скамью – надо же, ноги его не держат. – Вы целы?

– Да, со мной все в порядке, – уверяет Арман, предчувствуя недоброе. – Что стряслось? Наш добрый король опять сменил веру[12]12
  Король Франции Генрих IV несколько раз менял веру. Будучи рожден и воспитан в протестантизме, в Варфоломеевскую ночь он перешел в католицизм, чтобы сохранить себе жизнь. Сбежав из Парижа и Екатерины Медичи в родную Наварру, он вновь вернулся в протестантскую веру.
  В конце концов, оставшись единственным наследником престола, он, чтобы получить корону, вновь торжественно перешел в католичество – согласно чаяниям и аристократии, и народа. «Париж стоит мессы», – решение Генриха IV положило конец Религиозным войнам во Франции. Протестантов он умилостивил, издав Нантский эдикт (1598), уравнявший в правах католиков и гугенотов.


[Закрыть]?

– Только что ушел герцог Анри, – не обращая внимания на попытки хозяина шутить, причитает слуга. – Чуть-чуть вы с ним разминулись. Он сказал, что барона Аржана убили сегодня на рассвете. Закололи, как собаку, со спины. Говорят, он возвращался со свидания с дамой, муж которой очень уж рассерчал, что обзавелся рогами.

Сначала Арман не понимает, каким образом это касается его – доктор Бурже не выглядит грозным противником ни в каком приближении. Убитого Аржана он видел в первый и, выходит, в последний раз в жизни. Кузен однокашника, один раз вместе пили. И шутили. И гадали.

Вот оно! Его словно громом поражает – гадание! Смуглая красавица сказала, что барона убьет ревнивый муж – как же они веселились…

Что ж, его, Армана, смерть и того неприглядней – пойдет на корм рыбам. Правда, нескоро – и на том спасибо.

Но меланхолия наваливается на него грозно и неотвратимо – некстати до мельчайших подробностей вспомнился провансальский акцент и улыбка покойника, затем Лансак, давным-давно утонувший в колодце – теперь обстоятельства его смерти вызывают у Армана сочувствие. Потом перед внутренним взором предстает Альбер – темные глаза, смущенный румянец…

Только не Манон, только не Манон! Арман со стоном хватается за виски, словно угрожая раздавить ладонями череп – вместилище призраков. Угроза действует: мертвецы оставляют его в покое.

Странно, что убитый им у моста Сен-Мишель его не тревожит – впрочем, он запомнил только запах чеснока – остальное память милосердно скрыла. А заслуживает ли он милосердия? Убил мужчину, которого не успел разглядеть, переспал с женщиной, которую не успел узнать…

Но обретенное душевное равновесие слишком ценно, чтобы размышлять о собственных грехах – подождут до исповеди. Чтобы окончательно прогнать тени, Арман берет лист бумаги и быстро пишет.

«Инес! Любимая! Не сочтите за дерзость, что я вновь надоедаю вам изъявлениями своих чувств, но видит Бог, я не в силах выносить столь долгую разлуку! Сердце мое обливается кровью при мысли, что я не увижу вас сегодня, и ничто не может спасти меня от пучины отчаяния. Молю – позвольте вашему верному рыцарю носить ваши цвета – пусть весь мир видит, что мое сердце отныне и вовеки веков занято самой прекрасной, самой благородной и восхитительной дамой во всем подлунном мире! Передайте моему слуге какой-нибудь ваш платок или ленту, которую я мог бы носить в знак преданности и служения вам! Ваш навеки Арман».

– Отнеси это на улицу Сен-Северин, в дом доктора Бурже. Передай хозяйке или ее горничной Амели.

Дебурне охотно соглашается – снедаемый стремлением узнать, в чьи сети попал его драгоценный хозяин.

Возвратился он очень довольным: мадам Инес не только приветливо с ним побеседовала, не только выбрала самую лучшую шелковую ленту, но и снабдила двумя пистолями – расплатиться с квартальным сторожем, если не успеет обратно до закрытия ворот. На эти деньги можно опаздывать целый год.

Кто бы знал, насколько кстати эти два пистоля!

«Мой возлюбленный сын!

Как учит нас Всевышний, терпение – это добродетель. Только этим и утешаю я себя, сын мой, и только это могу сказать вам в качестве поддержки.

Ибо денежные дела нашей семьи не только не наладились, но и значительно ухудшились. На приданое вашей сестры Франсуазы ушли все деньги покойной мадам Рошешуар – Анри великодушно уступил наследство сестре. Она велит вам кланяться, равно как и ее жених – Рене де Виньеро, сеньор Понкурлэ. Он желает употребить приданое вашей сестры на починку подъемного моста в своем замке Гленэ.

Ваша кормилица просит кланяться и надеется, что этот брак принесет вам много радости.

Но алчность каноников Люсона омрачила это прекрасное событие. Как вы знаете, его величество Генрих IV закрепил место епископа за нашей семьей, и вплоть до вчерашнего дня я ждала, когда Альфонс закончит учиться и возглавит епархию. До той поры я смирялась, позволяя каноникам, ныне осуществляющим управление Люсоном, не в полном объеме предоставлять епископальные доходы.

Я смирилась с тем, что вместо 18 тысяч ливров мы уже много лет получаем не более трети. Все должно измениться, когда Альфонс станет епископом, осталось еще три года.

Но каноники начали тяжбу против нашей семьи! Теперь они и вовсе оспаривают закрепление места за Альфонсом или кем бы то ни было из дю Плесси! На этом основании я не получила ни денье из пребенды, и мне нечего послать ни вам, ни Анри.

Как быть вам, мой дорогой сын, я ума не приложу. Посылаю вам десять пистолей – все, что у меня есть.

Надеюсь, мы с управляющим Илером и Дени Бутийе выиграем эту тяжбу, но один Бог ведает, сколько это все продлится, если его величество не заступится за нашу семью!

Ваша преданная и покорная слуга,

Сюзанна дю Плесси де Ришелье.

Пуату, замок Ришелье, 10 декабря 1602 года».

Десять пистолей! Арман покачал головой. В успех тяжбы каноников Люсона он не верил, но то, что пока суд да дело, пребенды матушке не видать – это как раз было очень вероятно. Надо платить за комнату, платить за Демона в конюшню, платить оружейнику за новую шпагу… Хорошо, хоть в Академию он попал благодаря заслугам отца и избавлен от платы размером в тысячу экю в год.

– Плохие новости? – осведомился Дебурне, озабоченный выражением лица хозяина.

– Готовят свадьбу, – улыбнулся Арман. – На приданое хотят починить подъемный мост в замке Гленэ.

– Слава Создателю! – перекрестился Дебурне. – Если б мост работал – замок бы не сожгли в девяностом! А сколько денег-то прислали?

– Десять пистолей, – ответил Арман. – Минимум миниморум. Каноники Люсона начали тяжбу за пребенду.

– Вот знал я, что этим все и кончится! – выругался Дебурне. – Бесчестные люди, сударь, бесчестные. Как же вы распорядитесь этой суммой?

– Внесу плату за Демона.

– А жить на что?

– Будешь почаще носить любовные послания к мадам Бурже – что еще остается? – пожал плечами маркиз.