Текст книги "Фаворит Марии Медичи"

– Се Апокалипсис! Последние времена настали, спаси нас Матерь Божья, заступница, избавительница… – тихо плачет матушка, и в комнате воцаряется молчание.

Арману проваливается в сон, где Манон с перерезанным горлом вновь и вновь падает на красную от собственной крови траву.

Глава 15. Альфонс (1603, 17 лет, Париж)

– Мсье Арман, проснитесь! Мсье Арман! – от удара по щеке Арман проснулся. Увидел хмурого Дебурне.

– Опять я кричал?

– Да, сударь. Я никак вас разбудить не мог: и звал, и тряс…

– Благодарю, – Арман потянулся, обтер подолом сорочки мокрое лицо и глотнул вина, поданного камердинером. – Сколько уже пробило?

– Шесть. Изволите одеваться?

Арман кивнул: после кошмаров хотелось к людям, в класс, за книги, в седло – что угодно, лишь бы отвлечься. Но попасть в этот день в манеж маркизу было не суждено – за завтраком Дебурне принял от посыльного письмо. Печать матушки. Прочитав письмо, Арман обменялся с камердинером тревожным взглядом.

– Матушка просит приехать. К вечеру вернусь.

Арман застал мать в совершенной растерянности – она металась по гостиной, вытирая глаза промокшим насквозь платочком.

Поцеловав ее в лоб – седина пощадила ее густые светлые волосы, красиво оттеняемые белым чепцом и траурным платьем – Арман заметил у окна полускрытого портьерой Альфонса. Брат, худой, с ног до головы в черном, кинул на Армана мрачный взгляд исподлобья и вернулся к прерванному занятию – водить указательным пальцем по лезвию алебарды, украшающей простенок.

– Альфонс сошел с ума! – заявила мадам дю Плесси, обессиленно опускаясь на стул. – Он не хочет быть епископом!

– Альфонс? – Арман попытался заглянуть ему в глаза, но брат тряхнул головой – так, что темные волнистые волосы совсем закрыли лицо, заложил руки за спину и уставился за окно – в сад, где тщедушный садовник возился вокруг своих любимых белых роз, укутывая их еще одним слоем мешковины в преддверии крещенских холодов.

– Он хочет уйти в монастырь! – опять расплакалась мать. – Лишить нас последнего источника дохода. Арман, поговорите с ним, прошу! Меня и дядю Амадора он игнорирует. Может, послушает хоть вас.

Арман оглядел давно знакомую комнату – затянутые выцветшим дамастом стены, оловянные кубки в буфете – серебро давным-давно забрали кредиторы… Алебарда прадеда и кираса отца. Портрет Жанны Д’Арк – в доспехах, с мечом и стягом с золотыми лилиями… Как неизменна была обстановка – так же неизменна была мысль о призвании второго сына дю Плесси. Епископская митра была назначена ему еще до того, как он родился. И теперь Альфонс готов от нее отказаться ради монашеского клобука.

– В какой монастырь ты собрался?

Альфонс шевельнул портьерой, перевел взгляд на Орлеанскую деву и все-таки ответил:

– К-к-картезианский.

– В тиши уединения искать Бога? Жить в келье? Не есть мяса, не пить молока, умерщвлять плоть? Годами не видеть людей, не слышать ни одного живого человеческого слова? – сжал кулаки Арман.

– Я буду разговаривать с Богом, – спокойно, ясно и холодно ответил Альфонс. Он вышел из-за портьеры и облокотился на каминную полку. Огонь разрумянил его впалые щеки, добавил блеска в глаза. Арман подумал, что Альфонс давно уже постится – так сильно он похудел со дня их последней встречи. Тогда они собрались у Клода, выпили бочонок гипокраса[16]16
  Гипокрас – вино с пряностями.


[Закрыть], Альфонс декламировал Рабле – от вина его заикание проходило – а теперь собирается отрешиться от мира. Разубеждать в чем-то Альфонса в семье считалось делом бессмысленным, но Арман не мог не попытаться.

– А как же твой долг перед семьей? Ты лишаешь нас будущего. Я переживу, Анри тоже – но что плохого тебе сделали сестры? Матушка? За что ты лишаешь ее спокойной старости?

– М-меня заботит только мой долг перед Господом, – Альфонс опять опустил голову. – Он призывает меня, и я иду.

– Альфонс, – Арман подошел к брату, не решаясь его обнять. – Хочешь мученический венец примерить? Как брат Гринвуд? Которого морили голодом, заставляя признать англиканскую церковь, а потом выпотрошили и четвертовали? – он все-таки взял брата за руку, привлек к себе и обнял, тут же вспомнив сегодняшний сон. Альфонс часто-часто заморгал, и Арман понял, что воспоминание о Манон посетило их обоих.

Теперь Арман был выше брата на голову и шире в плечах – и заслонять меньших придется ему.

– Т-тебе пойдет митра, – Альфонс высвободился из его объятий. – Господь каждому посылает ношу по силам.

Его большие серо-зеленые глаза глядели словно сквозь Армана. Альфонс утер слезы, медленно сложил платок и повторил:

– М-митра тебе пойдет. Ты ведь в-всегда этого хотел, н-не так ли?

Арман не ответил и уселся в кресло, вытянув ноги в запыленных ботфортах. Хотел ли он епископской митры? Вспомнилась сказка кормилицы про кота в красных сапожках: первому сыну досталась мельница, второму – конь, а третьему – кот. В воображении Армана кот был пушистой, как черный одуванчик, продувной бестией с острыми белыми клыками.

А теперь кот в красных сапожках забрал наследство второго сына. Оседлал коня, оставив брату белый капюшон картезианца-отшельника.

– Мсье Арман приехал? – раздался глубокий низкий женский голос, и в комнату вторглась Бернадетта Лоран – кормилица всех детей дю Плесси, больше всего напоминающая крытый бурой попоной стог сена.

В первый миг при появлении кормилицы Арман, как всегда, оробел. Бернадетта стянула с головы шаль, обнаружив батистовый чепец, весьма кокетливо украшенный розовыми лентами, и ощущение чего-то слишком большого, непонятного и опасного пропало. Перед ним была его кормилица – тучная немолодая женщина с мягкими щеками, маслянистыми глазами в темных веках и бородавкой на среднем из подбородков.

– Дайте-ка я вас поцелую, мсье, – Арман послушно нагнулся, подставляя щеку. – Совсем взрослый вы стали, хоть жени…

– Бернадетта! – простонала мадам Сюзанна, входя следом. – О чем вы говорите? Без приданого девочки никогда не выйдут замуж. Анри придется оставить двор и запереться в фамильном замке! Арман не сможет составить хорошую партию, дай Бог хоть старшего женить на дворянке – пусть вдове…

– А Марию-то мы просватали! – словно не услышав, провозгласила кормилица. – Жан-Батист Шаплен, сын торговца уксусом, лавка на улице Могильщиков. Единственный сын!

– Передайте Марии мои поздравления, – поклонился Арман. Вот и еще одна мечта сбылась – он улыбнулся, вспомнив курносую девочку с любовью к шелкам и бархату. – Платье уже сшили?

– Шьем, мсье Арман. Тафта пунцовая, разрезы на рукавах – бледно-винный шармез, с четырьмя перехватами! – кормилица расплылась в улыбке, потирая руки.

Альфонс вновь повернулся к окну. Арман глядел на горбоносый профиль брата, так похожий на его собственный, и думал, что Альфонс больше никогда не встретится ни с девушкой, ни с дамой, ни с родными, ни с чужими – устав картезианцев один из самых строгих, монахи хоронят себя заживо в одиночных камерах-кельях. Так не должно быть! Гнев закипел в сердце Армана, но внезапно стих – словно в бушующее море вылили бочку масла.

– Я сам стану епископом Люсонским, матушка, – он поднялся и склонил голову – покоряясь судьбе.

– О Арман, – мать бросилась ему на шею, вновь разрыдавшись. – Какая жертва с вашей стороны! Вы же всю жизнь мечтали об армии!

– Следуя вашему примеру, я ставлю долг выше своих желаний, – Арман обнял ее в ответ, желая защитить от всего – от безденежья, судебных тяжб, болезней Альфонса и Николь, надвигающейся старости, неизбежных потерь и разочарований…

– Служат все… И ты служи, – еле слышно прогудела кормилица – под эту песенку она в детстве укладывала их спать.

– Вам придется вернуться в Наваррский коллеж, Арман, – мать еще утирала слезы, но тон ее изменился на более деловитый. – Потом в Сорбонну. Святая Мадонна, ведь Альфонсу осталось учиться всего три года! А вам только семнадцать. Я не знаю, как мы будем жить еще шесть лет. Успеете ли вы за это время получить весь объем знаний, необходимых для того, чтобы возглавить епархию?

– Я сделаю все от меня зависящее, – поклонился Арман.

Сюзанна дю Плесси хорошо знала своих детей и готовилась попрощаться с источником дохода от Люсонского епископства. Согласие Армана отказаться от воинских подвигов, чинов и славы, отказаться от брака, вернуться на несколько лет за парту – хотя ее сын, казалось, был создан для служения Марсу – окрылило ее и наполнило гордостью.

– Не всякий сын пожертвует призванием! Будущей славой, радостями законного супружества, отцовством, наконец! – дав волю слезам, говорила она вечером Бернадетте, пока та медленно ворошила угли в камине. – Ради семьи. Ради сестер и старой матери.

– Мадам, эти жертвы во благо, – возразила та, вглядываясь в огонь. – Он обретет все. Если только…

– Что? – вскинулась Сюзанна. – Что ты там увидела?

– Ничего, – Бернадетта бросила кочергу и отвернулась от огня. – Ничего.

Часть вторая
Епископ Люсонский

Глава 16. Наставления кардинала Жуайеза (апрель-май 1607, 21 год, Рим)

Бакалавр богословия Арман дю Плесси развернул свиток из слегка пожелтевшей бумаги и положил на середину стола, придавив по углам Святым Августином, материалами Тридентского собора, «Риторикой» Аристотеля и сборником Папских булл за 1606 год от Р.Х.

Полюбовавшись на витиеватый почерк, гласящий, что Арман Жан дю Плесси де Ришелье принял Святое Крещение 5 мая 1586 года в церкви Святого Евстахия в Париже, он подошел к двери и еще раз проверил засов.

Затем достал стилет, потрогал острие и начал скрести по листу кончиком клинка.

Он превращал шестерку в пятерку. Убрав с бумаги лишнюю линию, он отошел и полюбовался на дело рук своих – пятерка получилась слегка вялая, с приплюснутым верхним росчерком – но это была именно пятерка и никакая другая цифра. Подумав, он мазнул указательным пальцем по подоконнику и осторожно втер немного пыли в отредактированное место.

Стало совсем хорошо.

Теперь ему не двадцать второй, а двадцать третий год – возраст более не является препятствием для рукоположения в сан епископа.

Свернув свидетельство, Арман перевязал его лиловой шелковой ленточкой и убрал в сундук. Смахнув стилет в ящик стола и сложив книги стопкой, бакалавр богословия подошел к окну и уставился на Вечный город, тонущий в огненной пучине заката. Из окна не виден был ни Колизей, ни замок Святого Ангела, ни фонтаны. Даже купол собора Святого Петра – самый большой в мире – нельзя было узреть из этой каморки. Но Арман был благодарен за это пристанище своему соотечественнику и покровителю – кардиналу Жуайезу.

Ни досрочное окончание богословского факультета Сорбонны, ни репутация блестящего оратора, ни даже прямое ходатайство короля Франции к Папе Римскому – не приблизило Армана к искомой должности так, как вчерашний ужин, где кроме него присутствовали кардинал Жуайез, кардинал Живри и кардинал Сципион Боргезе – племянник Папы.

Как говорили злые языки – а других он за полугодовое пребывание в Риме не встретил – кардинал Шипионе приходился Павлу V одновременно племянником, сыном и любовником.

Тем большего стоило его одобрение.

– Как вы, сударь? – робко осведомился Дебурне, когда вчера под утро он ввалился в каморку. Слуга не только понизил громкость, но и перешел на пуатевинский диалект – стены имели уши, и Арман уповал, что языка крестьян Пуату здесь никто не понимает.

– Думал, что попаду на стол в качестве основного угощения, – пробормотал Арман, стягивая наперсный крест. Он не знал, как на пуатевинском будет «угощение», и употребил слово «сласть», но так вышло даже точнее, Дебурне понял.

– Мыться, сударь? – предложил камердинер.

– Завтра, – махнул рукой Арман, сдирая сутану.

Кардинал Жуайез получил кардинальскую шапку в двадцать лет и носил ее уже четверть века – но его лицо сохранило красоту, а фигура – стройность. Как говорили, он был очень похож на своего брата, который был миньоном Генриха III. Король осыпал богатством и титулами не только своего любимца, но и всю его родню.

Роскошью приемная Жуайеза, пожалуй, превосходила королевские покои в Лувре – полотна Веронезе, Джотто и Пармиджанино, громадные гобелены, красный мягкий ковер, кедровые сундуки с резьбой из позолоченной меди, большое кресло из эбенового дерева, покрытое алой парчой, в подушках которого утопал кардинал, не теряя при этом величественной осанки.

Арман преклонил колено, приложился к рубину в перстне и, повинуясь милостивому кивку, опустился в кресло напротив – поменьше, обитое красным бархатом.

Лицо Жуайеза белизной и бесстрастностью могло соперничать с любой из мраморных статуй, украшавших простенки, хотя оттенок кожи больше напоминал слоновую кость – как у резной шкатулки с золотыми накладками, что покоилась на столике возле кардинальского кресла. Резьба иллюстрировала любовь Тристана и Изольды.

Льдисто-голубые глаза кардинала приняли приязненное выражение – впрочем, в искренность этой приязни, равно как и любого другого чувства, поверил бы только глупец.

А собеседник кардинала, несмотря на молодость, глупцом не был. Он знал, что все чувства обитателей Ватикана надежно хранились внутри, никогда не показываясь на поверхность. Глаза – зеркало души, но как никому не дано увидеть насквозь зеркало и то, что за ним, – потеки амальгамы, изъеденная жучком дубовая рама, дверца тайника с золотом и ядом, штофная ткань, сохранившая первозданную яркость в то время как все вокруг рамы выгорело от солнечных лучей или потемнело от пыли – так и собеседникам приходилось довольствоваться своим отражением, без доступа к истинным чувствам и мотивам высших сановников Святого Престола.

Арман дю Плесси с первого дня пребывания в Вечном городе долгие часы репетировал перед зеркалом шаги, повороты корпуса, наклоны головы, жесты, улыбки и движения бровей. Ему удалось смирить природную порывистость движений, заменив их тщательно выработанной плавностью и вкрадчивостью.

Шелк, мед и елей.

Ни одного движения души не выпустить без цензуры.

Первое время спасали усы, но пришлось, следуя моде, их обкромсать, оставив узенькие шнурочки, не скрывавшие, а подчеркивающие красивую линию губ.

Он никогда бы не подумал, что внешность не только не потеряет значения, но приобретет важность куда большую, чем в Париже. Право, дамы куда более непривередливы, чем прелаты. От лоска, красоты и роскоши клира в глазах иной раз мутилось, словно от закатного солнца. Впрочем, за неимением денег, обладать таким подспорьем, как телесная красота, было на руку – и Арман со свойственным ему пылом достиг совершенства в освоении нового арсенала.

– Вы, сударь, и за вином тянетесь словно Адам в Сикстинской капелле, – заметил как-то Дебурне, вызвав у хозяина гомерический хохот.

Впрочем, хохотать он позволял себе только наедине с камердинером, да и то редко. В ход шли все больше вкрадчивые усмешки, жемчужные улыбки и короткий грудной смех – словом, арсенал записной кокетки. Арман видел, насколько ошеломляющее впечатление производит его modus operandi даже на искушенную римскую публику, и по возвращении на родину рассчитывал преуспеть при дворе.

Тем более что король к нему благоволил. На короткой аудиенции перед отъездом в Рим Генрих IV весьма тепло его принял, упомянул о заслугах отца и обещал лично написать Папе Римскому.

– Не вижу причин, по которым вы не могли бы занять место епископа, не дожидаясь положенного возраста. Ваша уверенность в себе и ваши академические заслуги сделают из вас примерного служителя Церкви.

– Больше всего на свете я хочу служить моему королю, – склонился в поклоне Арман.

– Адвокат у Святого Престола мне не помешает, – расхохотался король. – В конце концов, я же сделал епископом Меца своего сына от мадемуазель д’Антраг, хотя ему всего шесть лет!

Кардинал Жуайез как будто присутствовал при той аудиенции – впрочем, Арман не удивился бы, узнав, что тому известно дословное содержание всех разговоров короля.

– Вы весьма преуспели в деле защиты интересов монарха, – произнес Жуайез. – Его Святейшество даже перестал называть Генриха Четвертого «рыжим псом Апокалипсиса»…

Его губы изогнулись в иронической усмешке.

– Я счастлив служить Его Святейшеству и его величеству, – прочувствованно блеснув глазами, ответил молодой собеседник.

– Я поздравляю вас, епископ Люсонский! – хмыкнул кардинал. – Филипп Третий, Его Католическое величество[17]17
  Католическое величество – титул испанского короля, дарованный Папой Римским в знак заслуг перед католической церковью. В противовес Испании французского короля станут называть Христианнейшим.


[Закрыть], – лучший друг Святого престола, но, как говорит Экклезиаст, двоим лучше, чем одному. Монополия не всегда безусловное благо.

– Да, ваше высокопреосвященство, – еще раз поклонился Арман.

– Монополия не всегда благо… – повторил Жуайез, и лицо его помрачнело. – Не все разделяют эту точку зрения – и во Франции, и за ее пределами. Существуют опасения, что некоторая беспорядочность личной жизни Генриха Четвертого может привести его к прежним ошибкам…

Длинные пальцы кардинала забарабанили по фигуре Тристана на крышке – играющего в шахматы с Изольдой. На пару хмуро смотрел король Марк с боковины шкатулки.

– В корне неправильные опасения! – Арман привстал со своего кресла. – Совершенно необоснованные.

– Четыре месяца назад в Лондоне казнили Гая Фокса, – впервые на лице кардинала промелькнуло что-то похожее на искреннее чувство. – Не удалось взорвать Парламент и короля Якова.

Жуайез откинул крышку ларца и вынул мешочек венецианского кружева с основой из пунцового муара. Выкатил на ладонь белую горошинку, кинул в рот и скривился.

– Не всякая болезнь требует радикального лечения, – добавил он еле слышно.

– Да, ваше высокопреосвященство, – кроме раболепия, ничего нельзя было отыскать в епископе Люсонском. Жуайез удовлетворенно кивнул.

– Я согласен с Его Святейшеством – вы высоко взлетите.

И даже сейчас в лице свежеиспеченного епископа ничто не дрогнуло.

…Это был крайний риск – после посвящения в сан покаяться перед Папой в том, что прибавил себе лет, подделав свидетельство о крещении.

– Вам двадцать один год! – воскликнул Павел V. – Сфабриковать документ и тут же получить отпущение грехов! Ловко! Вы высоко взлетите, сын мой.

Кто бы мог подумать, что у этого претендента на самое захолустное епископство во всей Франции, кроме усердия, исключительной памяти и любви к богословским диспутам окажется натура игрока, причем удачливого! Этого нельзя предположить – можно только почувствовать. И кардинал Жуайез, и кардинал Живри ощутили нечто необыкновенное в молодом прелате – но не могли определить, хорошее или плохое сулил в будущем потенциал Армана дю Плесси.

Ничего не зная о сомнениях и опасениях двух кардиналов, мать Армана была полна самых радужных надежд.

«Сын мой! Или теперь уместнее обращаться к вам «Ваше преосвященство»? Трудно передать, какой радостью и гордостью наполнилось мое сердце, когда я получила известие о вашем рукоположении.

Признаюсь, я была в некотором сомнении относительно целесообразности вашей поездки в Рим, но с тем большим восторгом узнаю о вашем триумфе. Трудно переоценить значение этого события в свете последних новостей – увы, удручающих: каноники Люсона выиграли тяжбу. Это пример невероятного бесстыдства и беззакония! Конечно, торжество их продлилось недолго, но решение суда позволит им считать законным присвоение пребенды за все прошедшие годы, хотя мы с вашим дядей Амадором, конечно, приложим все усилия, чтобы этому воспрепятствовать.

К счастью, Господь не оставляет нас своим попечением, и наша семья наконец-то может вздохнуть спокойно. Ваш старший брат всецело одобряет ваше решение не уезжать в Люсон, а подвизаться при дворе. У епископов, что руководят своей епархией на расстоянии, куда больше возможностей обзавестись еще более выгодными пребендами – за службу королю, тому мы видим множество примеров. Надеюсь, что и вам улыбнется счастье и вы присовокупите к Люсону какое-нибудь более доходное аббатство.

Тем более что на лечение Альфонса в монастыре потребовалось много денег – ведь он никогда не отличался крепким здоровьем, а картезианские посты весьма тяжелы. На уплату докторам, на ваше представительство в Риме пришлось опять брать деньги в долг, хорошо хоть теперь, при известии о вашем рукоположении, это перестало быть трудным делом.

Так что я даже посылаю вам немного на смену гардероба – уж, наверное, в Риме можно выбрать сутану самую модную! Я слышала от мадам Ларошпозье (ее сын Поль, с которым вы учились в Наварре, сейчас служит остиарием[18]18
  Остиарий – один из низших чинов в католической церкви.


[Закрыть] в Люсонской епархии), что теперь в моде узкие воротники, а мы-то все думаем, что чем шире, тем лучше!

Вы уж купите себе облачение самого модного фасона, непременно из шелка, хотя в шерстяном вам, с вашей слабой грудью, было бы теплее. Берегите себя, заклинаю! Не сидите на сквозняках, держите ноги в тепле и не пейте сырой воды.

Сейчас у меня гостит ваша сестра Франсуаза вместе с дочкой – малышка Мари-Мадлен помнит дядю Армана и скучает.

Привет вам от нее, от сестер, от зятя Понкурлэ и от Анри. И от вашей кормилицы со чады и домочадцы, включая прошлогодний сюрприз – маленького Люсьена, что родился после десятилетнего перерыва, когда Бернадетта думала, что уж смоковница бесплодная, однако ж Господь подарил им с Зиновием утешение на старость.

Ждем с нетерпением нашего триумфатора.

Ваша покорная слуга

Сюзанна дю Плесси.

Париж, улица Булуа, особняк де Лосс, 30 апреля 1607 года».

Епископ Люсонский читал и перечитывал это письмо всю дорогу от Рима до Парижа.