Текст книги "Не угаси лампадку!"

Москва, парад и покров Пресвятой Богородицы

 
Мы знаем, что ныне лежит на весах,
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
 

Анна Ахматова.

В эти промозглые осенние дни 1941 г. события разворачивались быстро и трагично. Страна уже лишилась около трёхсот военных заводов, чуть ли ни на две трети упало производство необходимых для военной индустрии металлов (алюминия, меди, марганца и др.), в руках противника оказалась треть железнодорожных путей, вдвое уменьшилось, по сравнению с довоенным временем, количество хлеба и мяса, треть лучших пахотных земель была захвачена фашистами. Шло резкое падение производства боеприпасов, сократился выпуск самолётов и танков. Минск, Киев, Одесса, Орёл пали, Ленинград оказался в блокадном кольце. 9 октября пресс-секретарь Гитлера заявил: «Все военные задачи решены, с Россией покончено». Фашисты были уверены в скором взятии Москвы, считая, что остаётся лишь добить разрозненные части Красной Армии. На 7 ноября Гитлер назначил парад у стен Кремля, войскам даже выдали парадную форму.

В Москве с каждым днём становилось всё холоднее, бесконечные дожди неожиданно сменились ранними снегопадами и заморозками, в неотапливаемых сырых домах голод ещё мучительнее одолевал людей. Немцы стояли на пороге столицы, магазины опустели, московские улицы были наполнены суетящимися людьми, плачущими детьми, машинами, тюками, прощальными слезами и горящими бумагами, которые, словно мотыльки, разлетались вместе с сухими листьями по всему сумрачному городу, полыхая в горкомах и министерствах, на заводах и в военкоматах. Беспорядочное бегство администрации разного уровня и сожжение ими архивной документации породили нарастающую волну зловещих слухов о решении правительства оставить столицу, начались грабежи брошенных магазинов и прочие безобразия.

Самым тяжелым днём для Москвы и одновременно горестно-счастливым для Милы было 15 октября – она стала коммунистом, и теперь уже ничего не боялась. Ещё долго, спустя годы после войны, москвичи, раскрывая её партбилет, удивленно переспрашивали:

– Когда, когда!? Неужели 15 октября 1941 г.? В тот самый страшный день, когда, казалось, всё кончено!? Да, такой партбилет дорогого стоит.

Бережно прижимая его к груди, Мила рассеянно и грустно шагала по охваченному паникой городу и вдруг с удивлением увидела, как один из партийных боссов лихорадочно руководит погрузкой своей мебели, многочисленных чемоданов и мешков, периодически нервно пересчитывая их. Последними были загружены горшки с цветами. «Ещё раз проверьте, всё взяли, ничего ли забыли? Цветы, цветы закутайте, ведь погибнут, мать вашу!» – громогласно, с южнорусским выговором, кричал он на всю улицу своим растерянным подчиненным, уполномочив их в этот страшный час ожидания фашистской нечисти заниматься погрузкой своих бесценных шмоток. «А ты присматривай за ними, ненароком, стибрят чаво-нибудь», – немного по тише добавил он жене – толстой расхлябанной бабе. И это в то время, когда не хватало машин для того, чтобы вывести дошколят! И тут он увидел инструктора райкома комсомола, на минуту замер перед презрительным взглядом тоненькой большеглазой Милы, но потом, гордо подбоченясь, с вызовом заявил: «Чаво уставилась, Зверева, сама-то, видно, с немцами остаёшься? Мы вернёмся после войны и с каждым персонально разберёмся!». Мила ничего не ответила на такое наглое заявление, хотя уж кто-кто, а он лучше всех знал, что в случае оккупации Москвы ей поручена организация подпольной работы.

Вечером этого же дня она пришла к родителям мужа и с гордостью показала им партийный билет. Свёкор стал уговаривать сжечь его:

– Доченька, немцы завтра, а то и сегодня ночью будут в Москве, не губи себя, ты ещё совсем девочка. Фашисты коммунистов сразу расстреливают!

Она обняла его и тихо сказала:

– Я коммунист и оправдаю это звание, вам за меня не будет стыдно, папа. Пришла попрощаться, оставаться у вас не могу, а то, в случае чего, немцы и вас заодно расстреляют.

У Сергея Александровича на глазах выступили слёзы, и он крепко обнял невестку. Не успела Мила выйти во двор, как он, с трудом от голода передвигая ногами, догнал невестку и стал уговаривать её взять свою главную ценность – старенькие протёртые варежки с мехом.

Прошли годы с той поры, и однажды, гуляя по Арбату на майские праздники, родители встретили того партийного деятеля, на его груди красовалась медаль за оборону Москвы. Он, было, бросился приветствовать маму и сюсюкаться с их сынишкой, но она, указав папе глазами на награду, тихо сказала:

– Это тот, о ком я тебе рассказывала, Валя,

– А, крыса! – по-детски громко тут же вскрикнул малыш. Взрослым кажется, что дети заняты своим делом и ничего не слышат, но они всегда на чеку, и, словно магнитофон, автоматически «записывают» всё подряд и делают свои выводы. Наш «герой» как-то сразу съёжился, скривился, а потом вдруг, подбоченясь и гордо выпятив грудь с наградой, заявил:

– Да, дорогуша моя, защищать Москву можно по-разному, даже и на расстоянии!

Родители переглянулись, засмеялись и брезгливо отвернулись. Но, слава Богу, советская власть и простые люди и без таких заезжих горе-организаторов сумели позаботиться о столице. В этот же день, когда Мила вступила в партию, ГКО принял Постановление об эвакуации Москвы, а Сталину действительно предписывалось покинуть город, загружалось посольское и правительственное имущество, развозилась взрывчатка для минирования мостов, заводов, электростанций, которые должны были взлететь на воздух в случае входа немцев в Москву. Но мудрый Сталин категорически отказался покидать столицу. Его авторитет в то время был таков, что это означало бы добровольную сдачу страны немцам.

16 октября с 24 до 5 часов утра был установлен комендантский час, 17 октября по поручению Сталина по радио выступил секретарь горкома партии Москвы А. С. Щербаков. Он заверил: «За Москву будем драться упорно, ожесточенно, до последней капли крови». И всё же паника и беспорядки прекратились лишь тогда, когда все уверились в том, что представители власти и сам Сталин остаются в Москве. 19 октября в столице было введено осадное положение, одни москвичи вступали в народное ополчение, другие рыли мёрзлую землю, создавая оборонительные рубежи вокруг столицы и готовясь к уличным боям. Всякое неорганизованное движение – как отдельных лиц, так и транспорта, – категорически запрещалось, нарушители немедленно привлекались к ответственности, бандиты расстреливались. Беспорядки были быстро пресечены. 28 октября Сталин собрал совещание, на котором предложил провести 7 ноября традиционный парад, все растерялись, наступило напряжённое молчание, и ему трижды пришлось повторить предложение. Несмотря на первоначальный ступор, участники совещания по достоинству оценили психологическое значение такого мероприятия. Но поддержать решение и воплотить его в жизнь – ни одно и то же. Сколько труда, сколько сил потребовалось, чтобы организовать парад! Даже собрать оркестр оказалось не так-то просто. Тем более, что в целях безопасности подготовка к параду осуществлялось в полнейшей тайне.

Вечером 6 ноября Милу направили на станцию метро Белорусская, где ей вручили приглашение на торжественное заседание, посвященное Великой Октябрьской революции. Их сразу погрузили в поезд и привезли на станцию Маяковская, где проводилось торжественное заседание Моссовета. Сталин произнес короткую речь, вновь уверенно прозвучало: «Наше дело правое, победа будет за нами!» Сколько надежды его слова внесли в сердца москвичей! «Сталин в Москве, столица стоит, и будет стоять», – взволнованно повторяли они. И только после этого собрания, около 11 часов ночи, командиры частей узнали от командующего об их участии на следующий день в параде, посвященному 24-летней годовщине революции. Ночью, по личному распоряжению Сталина, были раскрыты и зажжены кремлёвские звёзды и снята маскировка с мавзолея. Утром 7 ноября часы на Спасской башне гулко пробили восемь раз, по Красной площади волной прокатилась команда:

– Парад, смирно!

И по усыпанной снегом мощёной мостовой, верхом на длинноногих рысаках, навстречу друг другу поскакали маршал Советского Союза Семён Буденный и генерал Павел Артемьев. Оркестр ударил призывным аккордом, и на Красной площади воцарилась полная тишина. В щемящей сердце речи Верховного Главнокомандующего прозвучали единственно нужные тогда слова:

– Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков? Враг не так силён, как изображают его перепуганные интеллигентики. Не так страшен чёрт, как его малюют. На вас смотрит весь мир. На вас смотрят порабощенные народы Европы, попавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойны этой миссии! Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляют вас мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!

Оркестр заиграл Интернационал, а с Софийской набережной прогремел орудийный салют, осветив разноцветными огоньками серое ноябрьское небо, по густо заснеженной площади проехали танки, поднимая за собой тучи искрящихся снежинок, чеканным шагом прошли военные – защитники Москвы.

Сколько сил, энергии, умения и желания было вложено в него! Этот знаменитый парад длился всего 25 минут, но поистине стал сакральным для нашей страны! Низкая облачность и сильный снегопад защищали Москву и руководство страны от авианалётов, да и упреждающие удары по немецким аэродромам 5–6 ноября сделали своё дело. Комментировал его неподражаемый Синявский, эмоциональный голос которого торжественно прозвучал по всем радиостанциям, вдохновив для борьбы истерзанный фашизмом мир. А для Советского Союза он был особенно дорог. И в Москве, и на фронте, и в оккупации живой голос сердца Родины принёс добрую весть: столица живёт и празднует, главнокомандующий не покинул её! Парад показал ложь фашистских листовок и сводок, подарил людям надежду и привнёс смятение, страх и гнев в стан врага. Что он значил тогда для людей, не передать и словами! Фашистская верхушка боялась доложить Гитлеру, но он сам услышал парад по радио и был взбешён, однако его истерика ничего уже не могла изменить. Собственно, с этого парада и начинает меняться ход войны, происходит великий и причём самый главный перелом, ещё не столько в ходе войны, сколько в сердцах людей, а без него и не могло бы быть победы.

В этот же день произошло и другое важное событие. В Богоявленском соборе осаждённой столицы, с разрешения Сталина, отслужили молебен и провели крестный ход с Казанской иконой Божией Матери, не раз спасавшей Русь от агрессоров. Митрополит Сергий проникновенно произнёс:

– Не в первый раз русский народ переживает нашествие иноплеменных. Не в первый раз нам принимать и огненное крещение для спасения родной земли. Силён враг. Но велик Бог Земли Русской! – так воскликнул Мамай на Куликовом поле, разгромленный русским войском. Господь даст, придётся повторить этот возглас и теперешнему нашему врагу.

Усилия Красной Армии и москвичей, продуманная организация и своевременное принятие экстренных мер советской властью во главе со Сталиным, мобилизация всех ресурсов и парад, воодушевивший людей – всё это сотворило буквально чудо. Несмотря ни на что, Москва выстояла, вместе с ранним снегом и туманом её окутал Покров Пресвятой Богоматери, защитив от фашистской нечисти и вновь повернув к Богу власть.

На дорогах войны

 
В нас есть суровая свобода:
На слёзы обрекая мать,
Бессмертье своего народа,
Своею смертью покупать
 

К. Симонов

 
Он угас и умер, леди,
Он могилой взят.
В головах – бугор зелёный,
Камень – возле пят.
 

У. Шекспир.

Когда человек попадал на фронт, первое, что его потрясало, это непредсказуемость следующей минуты и эфемерность человеческой жизни. Вот вы идёте вдвоём, непринуждённо болтая, секунда – и твой товарищ, шагнув чуть правее, чем ты, падает мёртвым. Почему он, а не ты, и когда наступит твой черёд, знает только Господь Бог да случай, и невозможно предвидеть, что ждёт тебя в следующую минуту. А разве привыкнешь к постоянной смерти товарищей? Многие из историй моих родителей не выходят у меня из памяти.

Однажды, рассказывая анекдоты, трое сапёров занимались своим обычным делом – разминировали. Вдруг взрыв, Валю отбросило метров на 20, а когда он пришёл в себя и открыл глаза, его поразила полная тишина, он не сразу понял, что контужен, наконец, с трудом поднявшись, юноша отправился искать товарищей. Вот один из них – ни головы, ни рук, ни ног, а тело так и сидит на прежнем месте перед обезвреженной миной. А где же второй? Бедного паренька, так звонко хохочущего минуту назад, разорвало на мелкие кусочки, которые, как показалось Валентину, всё кружились и кружились над его головой. Внезапно он ослеп и вновь потерял сознание.

Милочка, узнав о ранении мужа, примчалась к нему в подмосковный госпиталь. Не найдя никого в регистратуре, она взволнованно металась по больнице, повсюду натыкаясь на грязь, грубость и равнодушие персонала, тогда она бросилась в кабинет главврача. За столом сидела дородная женщина с папироской во рту, перед ней стояла дымящаяся кружка с какао и красовалась пышная, как и её хозяйка, булочка. Она подняла на Милу колючие глаза навыкат, мельком взглянула в какой-то список и безразличным осипшим голосом заявила, что Зверев умер. Как же так? Ведь ей сообщили, что он жив! Мила пыталась хоть что-то выяснить, умоляя её уточнить информацию у лечащего врача, но это лишь вызвало у неё раздражение, и она грубо выпроводила посетительницу, произнеся с пренебрежением:

– Шо, не понимаешь русский язык? Мёртвый он, я ж тебе ясно сказала, мертвее не бывает! Иди отсюда, деточка, иди, и без тебя забот хватает!

И она гневно указала дрожащей девушке на дверь, ткнув в неё полной рукой с многочисленными перстнями. Кому война, а кому мать родна…Одни бесстрашно сражались за Родину, другие делали на них состояние. А если справедливость торжествовала и они попадали в тюрьму, впоследствии чудесным образом преобразовывались в «жертвы репрессий преступного режима».

Горько плакала двадцатидвухлетняя вдова, шагая по пыльному двору госпиталя, и вдруг застыла на месте. Она увидела осунувшиеся лица раненых, роющихся на помойке в поисках еды. Среди них Мила с трудом узнала мужа: вместо юноши с весёлыми глазами и светлыми локонами, она увидела слепого, глухого человека с ввалившейся челюстью, лицо и руки посинели от тола, волос на голове не было. Вмиг слёзы застыли в глазах и превратились в ужас, опрометью промелькнула предательская мысль – нет, это не Валя, он умер. Ведь сказала же главврач – умер! Мила развернулась было, чтобы уйти, но уже через минуту крепко сжимала в своих объятиях искалеченного мужа, и он чувствовал на своём лице её тёплые слёзы. Молодой организм и любовь справились с контузией, восстановились зрение и слух, выросли волосы, только голубые точечки тола так и не рассосались полностью до конца жизни. Валентин отказался от инвалидности и вскоре вновь вернулся на передовую.

Для справедливости следует заметить, что подобный госпиталь был скорее исключением, чем правилом, но его бесстыдный персонал во главе с главврачом надолго запомнился моим родителям.

Вспоминается и другой, более светлый рассказ родителей. Однажды взвод под командованием Валентина, разминировав под градом пуль посевное поле и мост, с боями ворвался в польский городок и вытеснил оттуда беспорядочно отступающих разрозненных фашистов. Голодные уставшие бойцы решили разместиться в единственном здесь большом здании – старинном поместье. Мужчин в замке не было, а испуганные польские «графинюшки», мать и две взрослые дочери, спрятались на втором этаже от разгорячённых, пропахших потом и дымом «красных бандитов». И вдруг Валя увидел белый рояль! Не снимая тяжёлой шинели, с оружием за спиной, он бросился к инструменту, и, немного потерев замёрзшие пальцы, быстро пробежался по клавишам и вдохновенно заиграл Шопена. В этот момент всё отступило: война с её нечеловеческим напряжением и постоянными смертями, боль ранений и тоска по дому. Всё, кроме музыки. Волшебная мелодия глубоко проникала в суровые истосковавшиеся по мирной жизни души солдат, застывших вокруг своего командира. Забыты были и холод, и голод, и усталость, словно горячий славный глинтвейн разлился по их израненным телам.

Никто не заметил, как три взволнованные панночки спустились в зал по внутренней мраморной лестнице и, как только Валентин закончил играть, со слезами благодарности и умиления бросились обнимать пианиста, а затем и остальных «бандитов». Вот она, великая сила искусства! Страх, ненависть в один миг сменились доверием и гостеприимством, и они взволнованно и суетливо стали накрывать на стол, расстелив на нём пахнущую нафталином белую скатерть – это забытое олицетворение мирной жизни, домашнего уюта и тепла, а наши ребята выложили на неё свои пайки. И все почему-то сразу стали понимать друг друга, языковая преграда словно растворилась в воздухе, а буквально через четверть часа зал заполнился другими жителями этого городка, застенчиво толпящимися вдоль стен, и вскоре в зале уже негде было упасть яблоку. Терпеливо подождав, пока Валентин перекусит, они выжидательно стали хлопать в ладоши. В течение нескольких часов Валя не отходил от рояля, аплодисменты и горячее дыхание зрителей согревали его и холодный дом. На следующий день все жители этого маленького городка вышли провожать советских солдат, горячо и сбивчиво выкрикивая слава благодарности и пожелания удачи, да забытые ныне клятвы в славянской дружбе.

Наша победа не во имя войны, а ради мира

 
Мы шли к любви и милосердию
В немилосердной той войне.
 

П. Фоменко.

Всё-таки, наш русский человек всегда поражает своей добротой и отзывчивостью не только других, но даже и самих себя.

Однажды, в начале перестройки, к нам в лабораторию приехал немецкий учёный. Наш коллега вёл себя как-то очень замкнуто и стеснительно, но когда мы познакомились поближе, за рюмкой водки, он виновато сказал, что поражён хорошим отношением к нему: он ожидал, что мы ненавидим немцев после Великой отечественной войне. Мы, воспитанные интернационалистами, переглянулись и удивленно пожали плечами:

– Ну, а Вы-то тут причём? Нельзя же вечно, из поколения в поколение, держать злобу друг на друга за былое! Действительно, наши отцы и деды воевали, а мы сейчас сидим за общим столом!

Наш немецкий коллега, поклонник Гёте, махнул головой в знак согласия, улыбнулся и рассеянно добавил:

– Правда. Да ведь приказа не было.

Вот вам и международная солидарность трудящихся! Нет, что не говорите, мы – другие. Мы – это все, кого объединил наш общий дом, Россия, а когда-то Советский Союз. Я за свою бродячую геологическую жизнь объездила все наши бывшие республики, знакомилась с самыми разными людьми, и всегда, ну, или почти всегда, встречалась с теплом и гостеприимством, добротой и отзывчивостью простых советских людей любой национальности. Только новоявленная «интеллигенция», кое-как получившая образование, норовила возвыситься за счёт унижения других, проявляя иногда на редкость тупой национализм, без какой-либо опоры на истинные исторические события. Впрочем, это уже психиатрия – комплекс неполноценности.

Папа рассказывал, что у него в роте был один солдат, родной город которого попал под фашистскую оккупацию, его семья в своём же собственном доме была полностью уничтожена эсэсовцами. Он часто повторял, что если войдёт в Германию, никого не пощадит: ни стариков, ни женщин, ни детей.

– Ну, скажите, – говорил он, – почему я должен их жалеть!? Они пощадили мою мать и сестру!? Говорят, сначала долго их избивали, а потом заживо сожгли за то, что они прятали у себя дома молоденькую еврейку, одноклассницу сестры. А Алёнку, жену мою, вдесятером изнасиловали на глазах нашего двухлетнего сына, которому тут же прикладом размозжили головку лишь за то, что он горько плакал и лез к матери, мешая им измываться над ней. Когда жена со стоном бросилась к ещё тёплому тельцу сына, её пристрелили. Возможно ли всё это простить и забыть!? Да с какой стати мы должны их жалеть, объясните мне, ради Бога!? Кто вернёт мне матушку, пятнадцатилетнюю сестрёнку, жену, сыночка, скажите, кто!? В чём вина её одноклассницы – еврейки? Не знаю, многие ли из нас останутся живы, но если повезёт, вы обнимете своих жён, матерей, детей. А мне и возвращаться-то некуда, ни только близких не осталось, наш городок, и тот практически стёрт с лица земли, а ведь сколько поколений в нём выросло! Остается только мстить, отчаянно и беспощадно мстить! Клянусь вам, ребята, я никого не пожалею!

Наконец-то ход войны стал переламываться, наша армия крепла, росла и потихоньку переходила в наступление. Однажды к ним в плен попадает первый немец, который оказался под прицелом автомата именно этого бойца, грозящего жестоко расправиться с любым из них. Что, вы думаете, он сделал? Избил его, пытал, издевался, унижал? Да нет, конечно же, а воткнул в землю свой автомат, сунул немцу припасённую для себя горбушку хлеба, скрутил самокрутку и протянул её удивленному пленному. Бойцы с беззлобной улыбкой только покачали головами, глядя на этого мстителя. К солдату с возмущением подошёл сержант и указал ему, что так нельзя: в один миг пленный мог схватить автомат и расстрелять его и других.

– Да ладно тебе, командир, он такой же солдат, как и мы, голодный и уставший, ели на ногах стоит, жалко же его.

Что тут добавить, всё-таки русский человек – православный по своей сущности, даже если и атеист, и вечно всех жалеет, и последним куском хлеба поделится, нет, не способен он долго хранить зло. Наверное, это не только наше достоинство, но и ошибка, может быть, не знаю, да только мы такие, и от этого никуда не деться. Не способны мы ни при каких обстоятельствах убивать детей, и это и наша гордость, и одновременно беда: вот уничтожил бы «жестокий» Сталин всех бандеровцев вместе с детьми, и теперь их потомки не зверствовали бы на Донбассе, не жалея наших детей. С другой стороны, мы не растратили себя и свою душу, остались людьми, и не превратились в озлобленных недоумков. Так скажите, что же страшнее, лишиться человеческого достоинства и превратиться в карателей собственного или чужого народа, или остаться Человеком?

И всего обиднее, что именно нас обвиняют в жестокости и репрессиях, а ныне даже в мародёрстве и насилие в тех странах, где полегло немало сынов русской земли, спасая отцов и дедов нынешних вандалов. Отец рассказывал, как любой малейший недостойный поступок воина Красной армии строго пресекался, вплоть до расстрела, да и русский солдат в большинстве своём не таков, он скорее последний кусок отдаст, только этого стяжателям-демократом не понять, вот они и исходят желчью. Но разве истинной доброте требуется оправдание или оплата?